Текст книги "Гранд-отель"
Автор книги: Вики Баум
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
– С вас девять марок двадцать за разговор, – сказал телефонист.
– Запишите на мой счет, – на ходу бросил поглощенный своими мыслями Прайсинг. «Надо бы мамусику позвонить, – подумал он, но звонить не стал. Как ни странно, ему совсем не хотелось, а то и просто неприятно было бы разговаривать сейчас с женой. Там, дома, в столовой, сейчас, наверное, духота – мамусик любит жарко натопленные комнаты. Прайсингу показалось, что он слышит запах столовой своего дома в Федерсдорфе, запах цветной капусты; потом он представил себе разбуженного звонком мамусика с отпечатком узорчатой подушки на пухлой дряблой щечке – мамусик любит поспать после обеда. Он не стал звонить домой. Вместо этого вернулся в ресторан, где отлично вышколенный официант на время его отсутствия поставил вино в ведерко со льдом, а теперь принес чистые подогретые тарелки.
Прайсинг поел, допил бутылку вина, выкурил сигару, затем поднялся в свой номер. Лоб у Прайсинга горел, ноги зябли. У него было странное настроение, хорошее, хоть и неспокойное, однако он был совершенно опустошен после утренних переговоров. Ему захотелось принять горячую, очень горячую ванну. Он прошел в ванную, открыл краны и начал уже раздеваться, как вдруг вспомнил, что принимать горячую ванну сразу после сытного обеда опасно для здоровья. На секунду он так перепугался, что у него началось сердцебиение – от страха, что вот тут, в этой эмалированной ванне, его может хватить удар. Прайсинг закрыл краны и спустил булькающую, дымящуюся воду. Неприятная усталость, которую он ощущал, сгустилась, щеки начали чесаться, а когда Прайсинг поднял к лицу руку, то вспомнил, что с утра небрит. Он взял пальто и шляпу, словно для большого выхода, и пошел не в парикмахерский салон отеля, а отыскал в одной из ближних улиц вполне приличную парикмахерскую.
Там-то и случилось удивительное событие, самое удивительное из всего, пережитого генеральным директором Прайсингом, человеком, у которого были принципы, но не было бритвы, человеком корректного образа мыслей, который пошел, однако же, на сомнительную аферу, неудачника, который впервые в жизни был подхвачен восторгом успеха и мчался неизвестно куда, увлекаемый чем-то, с виду похожим на случай, а на самом деле судьбой. Произошло же вот что.
Маленькая парикмахерская, куда пришел Прайсинг, оказалась чистенькой и приятной. Здесь было четыре кресла, два из них были заняты. Одного клиента обслуживал кудрявый и любезный молодой ученик, другого – сам хозяин, пожилой человек с внешностью и манерами императорского камердинера. Прайсингу предложили сесть в кресло, укутали простыней, обвязали шею салфеткой. Придется минутку подождать, учтиво объяснили ему. Второй помощник парикмахера только что ушел обедать. В утешение Прайсингу сунули толстую пачку иллюстрированных журналов. Слишком усталый, чтобы возражать, Прайсинг откинул голову на маленькую подушечку на спинке кресла, глубоко вдохнул приятный парфюмерный воздух парикмахерской и под успокаивающее нервы позвякивание ножниц принялся листать журналы.
Сначала он просматривал их совершенно равнодушно, почти брезгливо, потому что вообще-то терпеть не мог такое легкомысленное времяпрепровождение – он любил серьезное чтение, которое дает пищу для размышлений. Но через некоторое время Прайсинг все же улыбнулся, прочитав какой-то анекдот, захмыкал, засопел, вернулся на пару страниц назад, чтобы получше рассмотреть фотографию дамы в глубоком декольте, а потом случайно раскрыл журнал где-то посередине да так и не закрывал больше на протяжении всего времени, что просидел в парикмахерском кресле. Да, да, он настолько углубился в созерцание журнальной картинки, что был неприятно удивлен, когда вернувшийся с обеда помощник парикмахера приступил к бритью и отвлек его.
А картинка, так захватившая воображение Прайсинга, была самой заурядной журнальной фотографией – такие снимки сотнями публикуются в журналах, которые Прайсинг не удостаивал внимания. На фотографии была голая девица, она стояла на носках и старалась заглянуть куда-то за высокую ширму. Она стояла, подняв руки, и потому юная красивая грудь выглядела особенно соблазнительно. Видны были упругие мускулы на узкой спине. Талия у девушки была невероятно тонкая, хрупкая, бедра расширялись от нее двумя долгими мягкими линиями, корпус был чуть повернут, так что живот лишь угадывался как бледная мягкая тень, колени же и бедра словно бы тоже выражали нетерпеливое любопытство. У этой исключительно ладной и хорошенькой девушки имелось, впрочем, и лицо, и лицо ее было знакомо генеральному директору Прайсингу, оно поразило и взволновало его. Курносое веселое и наивное лицо, мордочка молодой кошечки – лицо Флеммхен, ее доверчивая улыбка, ее непослушный завиток волос надо лбом – фотограф поймал на нем яркий блик света – и, главное, ее абсолютная естественность, простота и непринужденность, с которой она в чем мать родила выставляла себя напоказ всему свету – «хорошая обнаженка», как скромно и деловито она сама говорила. Прайсинг вспомнил теперь эти слова Флеммхен. Глядя на фотографию, он покраснел – внезапно в лицо ему бросилась жаркая краска, и он перестал что-либо соображать – нечто подобное случалось с ним при внезапных приступах гнева, от которых тряслись поджилки у всех работников «Саксонии». И тут же вдруг забились один за другим все пульсы в его теле, Прайсинг почувствовал их, почувствовал, что кровь быстро-быстро побежала по жилам, – такого он давно уже за собой не помнил.
Прайсингу исполнилось 54 года, он был еще не стар, но жил как в полусне – непритязательный муж раздобревшей жены – мамусика, безобидный папусик двух взрослых дочерей. По коридорам отеля он шел за Флеммхен спокойно, и легкое покалывание в крови, которое он тогда ощутил, вскоре само по себе исчезло. Теперь же, при виде фотографии в журнале, это ощущение вновь проснулось и захватило Прайсинга так, что он чуть не задохнулся.
– Прошу извинения! Вот так, минуточку… – Парикмахер ловким движением поднес бритву к лицу Прайсинга. Тот, не выпуская журнал из рук, откинулся в кресле и закрыл глаза.
Сперва перед глазами плыло лишь красное марево, но потом в нем появилась Флеммхен. Не одетая, как за пишущей машинкой, и не голая, как на черно-белом снимке в журнале, – он увидел волнующее соединение той и другой Флеммхен. Девушка со смуглой золотистой кожей, соблазнительной грудью, розовыми губами была раздета и, привстав на цыпочки, с любопытством заглядывала за ширму.
Генеральный директор не привык фантазировать. Но теперь его фантазия разыгралась. Она заработала еще утром, когда Прайсинг бросил на стол в конференц-зале сложенный пополам листок телеграммы и без зазрения совести, без цели и без смысла начал врать партнерам по переговорам. Теперь воображение неимоверно быстро уносило его куда-то в неизвестность, это было страшно и вместе с тем восхитительно. Бритва легко и умело снимала щетину с его щек, а Прайсинг тем временем переживал невероятные, неслыханные приключения с голой Флеммхен – он и не подозревал раньше, что даже может вообразить нечто подобное.
– Прикажете подстричь усы? – спросил парикмахер.
– Нет, – раздраженно ответил Прайсинг. – Зачем?
– Концы немного поседели, это старит. Если позволите дать вам совет: сбрейте их совсем. Без усов вы будете выглядеть лет на десять моложе, – прошептал парикмахер, глядя на Прайсинга в зеркале, льстиво улыбаясь, как все парикмахеры на свете.
«Не могу же я вернуться к мамусику без усов, точно обезьяна какая-то…» – подумал Прайсинг и поглядел в зеркало. Действительно, усы были седые, а на верхней губе под ними вечно выступала испарина. «Ах, да что там мамусик!» – подумал он. Собственно говоря, в эту минуту с супружеской верностью Прайсинга было покончено.
– Ладно, сбрейте. Отрастить усы всегда можно.
– Конечно! Никакого сомнения, – поддержал его парикмахер и принялся взбивать мыльную пену, готовясь к серьезному делу. Прайсинг снова поднес к глазам журнал. Но ему уже было мало фотографии. Он хотел не только видеть – он хотел осязать, чувствовать, хотел ощущать жар Флеммхен…
Исчезновение усов сразу же заметили, когда Прайсинг вернулся в отель, однако никто из служащих не подал виду. Господи, до чего же они привыкли, что с господами и дамами, которые приезжают из провинции и ненадолго останавливаются в шикарном отеле, происходят невероятнейшие метаморфозы. Прайсинг торопливо, задыхаясь, спросил, нет ли для него почты. Ему вручили письмо от мамусика. Он просто сунул его в карман, не вскрыв, не почувствовав обычной нежности. И тут же бросился к телефонисту. «Я должен позвонить домой, – подумал он. – Но я и потом успею». Прайсинг вошел в кабину для местных телефонных переговоров и попросил соединить себя с канцелярией Цинновица. К телефону подошла фройляйн Фламм – Фламм-первая.
– Нет ли случайно в канцелярии вашей сестры?
– Она уже ушла.
– Где ее можно найти?
– Да, видите ли, – секретарша чуть помедлила – Наверное, она немного опаздывает. Но, вообще, она с минуты на минуту должна быть в отеле.
Прайсинг уставился на трубку телефона с идиотской улыбкой.
– В отеле? В Гранд-отеле? То есть как?
– Видите ли, – Фламм-первая тщательно взвешивала каждое слово. – Так я, по крайней мере, поняла Флеммхен отправилась в отель. Кажется, кто-то пригласил ее сегодня печатать под диктовку. Но, может быть, у Флеммхен там просто какое-то свидание. Про нее никогда ничего не знаешь наверняка. Она девушка своенравная, не то что другие, и совсем не такая, как я. Но Флеммхен очень аккуратная и, если что-то берется сделать, сделает обязательно. Она непременно придет, не сомневайтесь.
Прайсинг в смятении поблагодарил и повесил трубку. Не находя себе места от беспокойства, он снова подошел к стойке портье. Из Желтого павильона доносилась четкая, ритмичная музыка.
– Моя секретарша не спрашивала меня? – обратился Прайсинг к портье Зенфу.
Тот поднял на него усталые от недосыпания, недоумевающие глаза.
– Простите, кто?
– Моя секретарша. Молодая дама, которой я вчера диктовал письма, – раздраженно пояснил Прайсинг.
В разговор вмешался маленький Георги:
– О вас она не спрашивала, но она была здесь, в холле, минут десять назад. Такая стройная блондинка, правильно? По-моему, она сейчас в Желтом павильоне, вон там, идите через холл, потом свернете во второй коридор, сразу за лифтом. Да вы услышите, там музыка играет.
Разве подобает генеральному директору солидной фирмы, человеку в добротном сером костюме, спешить в какой-то павильон, откуда летят наперченные синкопы джаза? Идти по незнакомым коридорам, разыскивать легкомысленную молоденькую секретаршу, хотя, если быть до конца откровенным, никакого дела у директора к ней нет? Но Прайсинг спешит в Желтый павильон, он уже сорвался с привязи и, сам того не ведая, несется навстречу катастрофе. Он замечает лишь то, что кровь в жилах побежала вдруг быстрее, такого он не знал на протяжении пятнадцати или двадцати последних лет жизни. И это ощущение он сохранит любой ценой, прочувствует до конца. Усы сбриты, телефонный разговор с мамусиком не заказан, а когда Прайсинг распахивает дверь Желтого павильона и окунается в незнакомую атмосферу, которая царит в этом помещении, то и пока что незавершенная сложная, темная история с предпринимателями из Хемница и с манчестерской фирмой отступает куда-то в прошлое и почти уходит из памяти Прайсинга.
В это время, в начале шестого, Желтый павильон каждый день набит битком. Сборчатые пышные занавеси на высоких окнах задернуты, на стенах горят желтые фонарики, и на всех столах зажжены лампы под желтыми абажурами. Здесь жарко, под потолком жужжат два вентилятора, воздух наэлектризован. Публике тесно, все сидят близко друг к другу, в тепле друг друга, потому что столики сдвинуты к стенам, чтобы освободить в центре зала побольше места для танцующих. Сводчатый потолок расписан: лиловые и серебристо-серые танцующие фигуры. Иногда, когда все в зале приходит в движение, кажется, что над танцующими – мутное зеркало, в котором они отражаются. Происходящее в Желтом павильоне имеет вид зубцов, изломов, углов – все дергается в разные стороны, трясется, прыгает. Прайсинг, которого сюда пригнал взволнованный танец его крови, страшно растерялся. Отдельных людей различить было невозможно, всюду мелькали руки, ноги, лица, как на картинах известного современного направления, которое Прайсинг терпеть не мог из-за нетрадиционности. Но самым главным и самым замечательным в Желтом павильоне была музыка. Создавали ее семеро немыслимо веселых парней в коротких брюках и белых рубашках – прославленный Истмен-джаз-банд. Музыка отличалась удивительной живостью, от нее ходуном ходило все вокруг, от нее дрожал пол под ногами, так что пятки горели; два саксофона плакали, два других заливались ядовитым, издевательским смехом, хохоча над плаксами. Музыка визжала, хрюкала, стояла на голове, гремела, с кудахтаньем неслась яйцами мелодии и сама же давила каблуками скорлупу, всякий, кто попадал в сферу действия этой музыки, неизбежно покорялся скачущим ритмам зала, которые овладевали каждым вошедшим, подобно неведомой колдовской силе.
Во всяком случае, Прайсинг – его то и дело толкали официанты, которые шныряли между столиков, держа на высоко поднятых руках подносы с мороженым в вазочках, – задержался возле дверей и в ту же минуту заметил, что колени у него начали подрагивать в ритме музыки. Он с раздражением старался разглядеть в толпе танцующих Флеммхен. Оголенная и помолодевшая верхняя губа Прайсинга опять покрылась каплями пота, он вытащил носовой платок, вытер лицо, потом сунул платок в нагрудный карман, где обычно носил только вечное перо. Смущенно опустив глаза, Прайсинг вытащил наружу батистовый уголок платка, и тот выглядывал теперь этаким веселым, беспечным вымпелом, как бы подтверждая, что и Прайсинг свой человек в этом оживленно шумном зале Гранд-отеля. Никто, впрочем, не обращал на Прайсинга внимания. Он мог стоять у дверей сколько заблагорассудится и искать среди двух сотен стройных молодых женщин одну, ту, кого хотел найти.
– В десять минут шестого вас все еще не было. Вот я и подумала: ну все, оставил он тебя с носом. Вот увидишь, он оставит тебя с носом, так я подумала, – сказала Флеммхен. Они с Гайгерном танцевали упрощенную разновидность чарльстона, нового танца, при котором синкопы будто прыгали в коленях у танцующих, но сами партнеры двигались согласно и синхронно.
– Исключено. Я весь день ждал встречи с вами, – ответил Гайгерн.
Он лгал так же легко, небрежно и просто, как танцевал. Гайгерн был всего на несколько сантиметров выше Флеммхен и с любезной улыбкой смотрел в ее глаза сытой кошки. На Флеммхен было синее коротенькое платьице из шелка, дешевые стеклянные бусы, а на голове – лихо заломленная шляпка из тех, что продаются на сезонных распродажах. В этом наряде начинающей карьеру горожанки Флеммхен выглядела очаровательно.
– Правда? Вы действительно ждали? – спросила она.
– Наполовину правда, наполовину болтовня, – честно признался Гайгерн. – У меня был ужасно скучный день, – добавил он со вздохом. – Пришлось быть кем-то вроде гида у одного старикана. От такого занятия на стену полезешь.
– Так почему же вы согласились?
– Мне кое-что от него нужно.
– Ах, вот оно что, – с пониманием сказала Флеммхен.
– Вы должны с ним потанцевать. – Гайгерн привлек ее ближе к себе.
– Ничего я не должна!
– Конечно. Но я очень, очень вас прошу. Он совсем не умеет танцевать, понимаете, но очень хочет научиться. Вы с ним просто потопчитесь где-нибудь с краю, у стены. Ну пожалуйста, сделайте это для меня.
– Ладно. Там посмотрим, – уступила Флеммхен.
Некоторое время они танцевали молча. Потом Гайгерн прижал Флеммхен сильнее, ладонью он ощутил гибкость ее спины, но это не обрадовало, а, напротив, разозлило его.
– Что случилось? – спросила Флеммхен. Ей была свойственна чуткость.
– Нет, нет, ничего, – пробормотал Гайгерн, злясь на самого себя.
– Может, чем-то вам помочь? – предложила Флеммхен.
Он был так хорош собой, особенно губы нравились Флеммхен, и шрам на подбородке, и немного раскосые глаза. Она была уже чуть-чуть влюблена в Гайгерна.
– Устроить бы что-нибудь невиданное и неслыханное. А то совсем ничего не происходит. Укусить бы вас сейчас, или подраться с вами, или взять да стиснуть как следует. Ах, да ерунда все – сегодня вечером я иду на бокс, там-то, по крайней мере, увижу что-нибудь этакое.
– Вот оно что! Вы вечером идете на бокс. Вот оно как…
– Да, со стариком.
– Если вы там… Все! – Флеммхен не договорила – музыка оборвалась.
Не уходя с того места, где они танцевали, Флеммхен громко захлопала в ладоши. Гайгерн попытался увести ее с середины зала к столику, за которым Крингеляйн в одиночестве скучал над чашкой кофе. Тут музыканты снова заиграли. Флеммхен и Гайгерн в это время пробирались сквозь толпу.
– Танго! – воскликнула Флеммхен восторженно. Она попросту завладела Гайгерном. В том, как ее пальцы легли на его ладонь, чувствовалась молчаливая просьба, более красноречивая, чем слова. Меж тем ноги уже несли их назад, в центр зала, танцевать томное медленное танго. Все остальные расступились, давая им место, потому что танцевала эта пара красиво.
– Вы очень здорово ведете, – шепнула Флеммхен, это прозвучало почти как признание в любви. Гайгерн не нашелся что ответить. – Вчера вы были совсем другой, – сказала Флеммхен чуть позже.
– Да, вчера… – Казалось, Гайгерн сказал не «вчера», а «сто лет назад» – Со мной кое-что случилось между вчера и сегодня, – добавил Гайгерн. Разговаривать с этой девушкой было очень легко и просто, и внезапно Гайгерн поддался искушению рассказать ей все. – Сегодня ночью я дико, просто дико влюбился, понимаете? – тихо сказал он под звуки танго, которое рыдало над залом. – От такого все в тебе переворачивается. Это пронизывает тебя насквозь. Это так…
– Ничего тут нет особенного, – насмешливо, тоном горького разочарования, возразила Флеммхен.
– Есть, есть. Это особенное. Хочется сбросить старую шкуру и стать другим человеком, понимаете? Вдруг веришь, что на свете существует только одна-единственная женщина, а все остальные ничего не стоят. Веришь, что никогда не сможешь спать с другой, – только с нею. И все кругом мчится. Как будто тобой вместо снаряда зарядили большую пушку и выстрелили, запустили на Луну или еще куда-нибудь, в такое место, где все совсем по-другому…
– Какая же она, эта женщина? – спросила Флеммхен, и любая на ее месте задала бы этот вопрос.
– Какая? Вот в том-то и штука… Она старая и такая худенькая, такая легкая, что я мог бы поднять ее одним пальцем. У нее морщины, вот здесь и вот здесь. И заплаканные глаза, и говорит она на тарабарском языке, как клоун. Когда слушаешь ее, то и смеяться и реветь готов, честное слово. И все в ней мне так здорово нравится, просто ничего поделать с собой не могу. Это вот и есть большая любовь.
– Большая любовь? Ее вообще не бывает, – сказала Флеммхен. Мордочка кошки сделалась удивленной и упрямой, похожей на цветок анютиных глазок.
– Бывает. Еще как бывает, – ответил Гайгерн.
Его слова поразили Флеммхен, она даже остановилась, на миг перестала танцевать и, тряхнув головой, поглядела на Гайгерна.
– Надо же, какие слова парень знает, – пробормотала она.
Именно в эту минуту взгляд Прайсинга наконец-то выудил искомую молодую особу из эротически медлительного кружения танцующих танго пар. С досадой, нетерпеливо-сурово он дождался окончания длинного танца, а затем предпринял попытку пробраться к столику, за которым теперь сидела Флеммхен в компании двух мужчин. Оба они показались Прайсингу как будто знакомыми. В гостиницах подобные бессловесные знакомства подстерегают вас на каждом шагу, люди задевают друг друга в лифте, встречаются за обедом или в уборной, в баре, вертятся один за другим во входной двери Гранд-отеля, которая каждую минуту то вталкивает людей в отель, то выбрасывает их на улицу…
– Здравствуйте, фройляйн Фламм, – произнес генеральный директор осипшим от волнения голосом.
Из-за смущения поздоровался он грубовато. Прайсинг встал рядом с Флеммхен, но ему тут же пришлось посторониться, чтобы пропустить официанта, который с подносом в руках лавировал между столиков. Флеммхен, прищурившись, оглянулась и не сразу заметила неожиданно появившегося Прайсинга.
– А, господин директор, – приветливо сказала она. – Вы тоже пришли потанцевать? – Флеммхен поглядела на вдруг помрачневшие лица троих мужчин – к подобным метаморфозам мужских физиономий она давно привыкла. – Господа знакомы? – спросила она с небрежным светским взмахом руки – этот жест она переняла у известной актрисы кинематографа.
Впрочем, представить господ друг другу Флеммхен не смогла бы, потому что не знала, как их зовут. Прайсинг и Гайгерн пробормотали что-то невнятное, и генеральный директор с видом собственника уперся рукой о стол. В это время над его головой, качаясь, проплыл опасный поднос с напитками.
– Здравствуйте, господин Прайсинг, – сказал вдруг Крингеляйн, не поднявшись с места.
Из-за неимоверного напряжения у него заболели все до единого позвонки, но он не позволил себе задрожать от страха, согнуться в поклоне, снова стать несчастным бухгалтером из конторы по начислению жалованья. Он расправил плечи, сжал и губы, и зубы, и даже ноздри, отчего на лице у него появилось тупое и злобное выражение, как у жеребца. В этот великий миг Крингеляйн остался на высоте, неведомые силы исходили от его превосходно сшитого черного пиджака, от нового белья, галстука, ухоженных ногтей, – они укрепили его волю. Правда, Крингеляйна едва не вывело из равновесия то, что и Прайсинг изменился: костюм на нем был тот же, что в Федерсдорфе, а вот усы исчезли.
– Не припомню… Простите. Разве мы знакомы? – спросил Прайсинг настолько вежливо, насколько позволяла его скованность в присутствии Флеммхен.
– Да. Я Крингеляйн. Служу на фирме.
– Ах вот как. – Тон Прайсинга стал суше. – Крингеляйн… Крингеляйн… Наш представитель, да? – сказал он, окинув взглядом элегантный костюм Крингеляйна.
– Нет. Бухгалтер. Младший бухгалтер конторы по начислению жалованья. Двадцать вторая комната. Корпус три. Четвертый этаж, – с готовностью, но без всякого низкопоклонства отрапортовал Крингеляйн.
– А-а… – Прайсинг задумался. Ему пока что не хотелось вдаваться в подробности и уточнять обстоятельства необъяснимого и неприятного появления здесь, в Желтом павильоне Гранд-отеля, этого счетовода из Федерсдорфа. – Мне нужно поговорить с вами, фройляйн Фламм, – сказал он и убрал руку со спинки стула, на котором сидела Флеммхен. – Я намерен дать вам машинописную работу, – добавил Прайсинг деловым тоном, который предназначался для ушей субъекта из Федерсдорфа.
– Хорошо. Когда прийти? В семь или в половине восьмого?
– Нет. Прямо сейчас, – отрезал Прайсинг и вытер платком лицо. У субъекта из Федерсдорфа тоже торчал из нагрудного кармана уголок платка, этакий задорный бунтарский шелковый флажок.
– Прямо сейчас, к сожалению, не получится, – любезно ответила Флеммхен. – Я ведь не одна. Я не могу бросить моих спутников. Потом, я же обещала потанцевать с господином Крингеляйном.
– Господин Крингеляйн окажет мне любезность и не станет вас задерживать, – подавляя гнев, сказал Прайсинг.
Это был приказ. Крингеляйн почувствовал, как по его крепко сжатым губам поползла улыбка, угодливая улыбка – результат двадцати пяти лет подневольного существования. Он согнал ее с изможденного и внезапно похолодевшего лица. В поисках поддержки он обернулся к Гайгерну. Барон зажал сигарету в углу рта, дым поднимался вверх мимо прищуренных глаз, в которых угадывалось озорство и понимание.
– Я не желаю отказываться от танца, – сказал Крингеляйн.
Как только прозвучали эти слова, он замер, точно зайчишка, засевший в полевой борозде, который притворяется мертвым в минуту опасности. И вдруг Прайсинг, пристально глядя в ненавистную физиономию этого бухгалтера из Федерсдорфа, отчетливо вспомнил личное дело служащего Крингеляйна, которое читал несколько дней тому назад.
– Очень странно, – сказал он в нос, тоном, который повергал в трепет всех работающих на фабрике. – Очень странно. Но теперь я вас вспомнил. Вы ведь, кажется, числитесь больным. Так, господин Крингеляйн? Ваша жена попросила предоставить ей материальную помощь из нашего фонда, причем сослалась на тяжелую болезнь мужа. И мы предоставили вам полтора месяца отпуска с сохранением содержания. А вы, значит, прикатили в Берлин и развлекаетесь? Предаетесь увеселениям, которые не соответствуют ни вашему положению, ни доходам? Странно. Очень странно, господин Крингеляйн. Ваши бухгалтерские книги будут подвергнуты строжайшей ревизии, можете не сомневаться. И жалованья вам не выплатят, раз вы так хорошо себя чувствуете, господин Крингеляйн. Ваш…
– Детки, не ссорьтесь! Выясняйте-ка отношения у себя на службе, – с обезоруживающим добродушием вмешалась Флеммхен. – Мы пришли сюда, чтобы приятно провести время. Господин Крингеляйн, пойдемте танцевать. Ну, за мной!
Крингеляйн поднялся со стула. Ноги у него были точно из каучука, но как только Флеммхен положила руку ему на плечо, он сразу приободрился. Музыка загремела в бешеном темпе, это было что-то, сравнимое разве что с ездой на скорости сто двадцать километров в час или с шумом пропеллеров. И музыка дала Крингеляйну силы произнести фразу, которую он готовил в течение двадцати пяти лет подневольной жизни. Увлекаемый Флеммхен на середину зала, он обернулся назад, к Прайсингу, и выдавил из себя:
– Вы решили, что весь мир принадлежит вам, господин Прайсинг? А чем вы, собственно, лучше меня? Или у таких, как я, нет права на жизнь?
– Ну, ну, ну! Здесь не место для ссор. Здесь танцуют, – сказала Флеммхен. – А теперь не смотрите себе под ноги, смотрите на меня и пошли Спокойно, спокойно, я вас веду…
– Это просто черт знает что такое, – злобно, трясясь от ярости, начал было Прайсинг, оставшийся возле столика.
Гайгерн, который все так же сидел и курил, вдруг почувствовал странное волнение и что-то вроде товарищеского участия к Крингеляйну и вместе с тем острую, полную презрения неприязнь к толстому, взмокшему от пота директору. «Тебе, дружок, надо бы поставить пиявки», – подумал он. А вслух сказал:
– Пусть уж бедняга порадуется. У него смерть уже на лице проступила.
«Вашего мнения никто не спрашивал», – мысленно оборвал его Прайсинг, но сказать ничего не посмел, потому что инстинктивно почувствовал в бароне превосходство аристократа.
– Я попросил бы вас передать фройляйн Фламм, что жду ее по срочному делу в холле. Если она не придет до шести часов, я буду считать, что наши с ней деловые отношения кончены. – С этими словами Прайсинг поклонился и направился к выходу.
Напуганная суровым ультиматумом, Флеммхен без трех минут шесть прибежала в холл. Поднявшись точно с раскаленной сковороды – ощущение у Прайсинга было именно такое, – он улыбнулся искренне, от души. Он редко улыбался, и потому от улыбки его лицо становилось приятным и удивляло неожиданно добрым выражением.
– Вот и вы.
Ничего умнее он не нашел сказать. Уже несколько часов кряду его душила, жгла и грызла одна мысль: овладеет ли он девушкой. Его опыт с женщинами был небогатым и относился ко временам далекой молодости. О молодых женщинах нового поколения он имел лишь смутное понятие, хотя в мужской компании или в доверительных разговорах во время деловых поездок часто заходила речь о современных молодых девицах, которые, как говорили, с легкостью и без долгих колебаний идут на случайные связи. Прайсинг разглядывал Флеммхен, ее скрещенные ноги в шелковых чулках, стеклянные, под хрусталь, бусы, накрашенные губы, на которых она как раз подновляла помаду, глядя в маленькое зеркальце. Прайсинг терялся, не зная, что в ее беспечной натуре будет за и что – против его намерений.
Флеммхен захлопнула пудреницу и спросила:
– Так какое у вас ко мне дело?
Прайсинг сжал зубами сигару и выпалил все разом:
– Дело заключается в том, что я еду в Англию и хочу взять с собой в поездку секретаршу. Во-первых, для ведения переписки и еще, чтобы было с кем поговорить. Я очень нервный, очень нервный. – Он сказал это, бессознательно взывая к ее доброте. – Надо, чтобы в поездке кто-то обо мне позаботился. Я не знаю, понятно ли, о чем я говорю? Предлагаю вам сделку, основанную на взаимном доверии, при которой… из-за которой… при которой… – Прайсинг увяз в словах.
– Я понимаю, – тихо ответила Флеммхен.
– По-моему, мы с вами сумеем поладить, – сказал Прайсинг. Во время этого трудного разговора приятный гул и биение пульса в его крови исчезли, но, как только он вновь взглянул на Флеммхен, у него появилось радостное чувство, что эта девушка мгновенно сумеет возвратить волшебство – если захочет, конечно. – Вы говорили, что в прошлом году путешествовали с одним господином. Вот я и подумал, что… По-моему, все будет очень мило, если б вы захотели, разумеется. Вы хотите?
Флеммхен молчала долгих пять минут.
– Я должна подумать, – сказала она наконец и снова замолчала. Она сидела, умненькая, озабоченная, и курила неизменную сигарету. – В Англию? – спросила она затем, и ее золотисто-смуглые щеки чуть посветлели – вероятно, она побледнела. – В Англии я еще не была. А надолго?
– На… Я пока еще не знаю точно. В зависимости от обстоятельств. Если моя работа пойдет успешно, то потом я, может быть, проведу еще две недели отпуска в Англии. Мы можем остаться в Лондоне или поехать в Париж.
– Да не сомневайтесь, все у вас пойдет хорошо. Знаете, я кое-что поняла, когда печатала те письма, – уверенно сказала Флеммхен. Оптимизм был ее жизненной стихией.
Прайсинга глубоко тронуло то, что она, оказывается, была в курсе его дел и даже предрекала ему успех.
– Вам следует сообщить мне и о ваших условиях, то есть о жалованье, – угодливо предложил он.
На сей раз прошло еще больше времени, прежде чем Флеммхен дала ответ. Ей надо было произвести сложные расчеты. Отказ от наметившегося было приключения с красивым бароном, солидный возраст Прайсинга, его толстое брюхо, одышка… В расчет входило все. Мелкие долги Флеммхен, сделанные в разное время. Необходимость купить новое белье, модные туфельки – ее синие долго не продержатся. Маленький капитал, который понадобится ей, чтобы начать карьеру на киностудии, в ревю, еще где-нибудь. Флеммхен спокойно и тщательно взвесила все шансы, которые сулила сделка, предложенная Прайсингом.
– Тысяча марок, – назвала она наконец сумму, которая была, по ее мнению, вполне достаточной. Флеммхен не строила иллюзий насчет того, что к ногам красивых женщин швыряют состояния. – И может быть, еще кое-что. Немного. Чтобы получше одеться перед поездкой. – Это требование она высказала чуть менее уверенно, чем обычно было ей свойственно. – Вам ведь хочется, чтобы я прилично выглядела?
