Текст книги "Цветы на пепелище (сборник)"

Автор книги: Видое Подгорец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

6 Цветы на пэпелише

161

Собравшиеся окружили нас со всех сторон.

– Бей его по морде. Вот так!

– Испорти ему личность!..

– А теперь с другой стороны... Кусай его за ухо, оставь метку на всю жизнь!

– Коленом его в ребро...

Толпа возбужденно кричала, орала, рукоплескала, но мне было не совсем ясно, на чьей она стороне. Хотя для меня это не имело значения. Я был сверху, Климе подо мной. Я его держал за шею, как петуха, но он дрыгал ногами и кусался... Одной рукой он вцепился мне в горло и ободрал кожу. Потекла кровь, и это меня еще больше взбесило. Я перевернул его, прижал лицом к печеной тыкве и несколько раз ткнул в нее носом.

– Ешь ее! Ешь!..

Всегда франтоватый, как настоящий барчук, Климе выглядел на этот раз очень смешным и жалким.

В такие минуты в человеке пропадает все человеческое и просыпается насильник и зверь. Но как молено сдержаться, когда внутри тебя все горит, когда ты увлечен борьбой, когда твои мышцы приобретают двойную силу, а руки сами собой наносят удары.

– Жуй, морда! Ты сам заварил эту кашу, так теперь вылизывай ее до конца!

Он долго и упорно пытался освободиться, но это ему не удавалось. Наконец, я почувствовал, что силы его иссякли, тело ослабело. Он дышал хрипло и тяжело. Я тоже почти выдохся. Не знаю, сколько бы продолжалась и как окончилась эта битва, если бы к нам не подошел преподаватель биологии Иосиф Дроздовский. О его приближении я догадался по тишине, установившейся вдруг среди болельщиков. Затем я завидел его ботинки; он нагнулся над нами, схватил меня за воротник и оторвал ст жертвы.

Я поднялся и стоял перед ним, опустив голову.

– Что это? Из-за чего у вас драка? – спросил он и, не дождавшись ответа, продолжал: – Как вам не стыдно!

162

Такие взрослые ребята, а деретесь, как малыши! Подаете пример другим. А ведь завтра вы будете учителями... А вы, – обратился он к присутствующим, – вместо того, чтобы их растащить и успокоить, подливаете масла в огонь. Позор, какой позор! – повторял он.

Преподаватель Иосиф Дроздовский был добродушным и мягким человеком. Сквозь очки в золотой оправе на мир смотрели его кроткие глаза, которые, казалось, могли все понять и все простить. Эти глаза я запомнил на всю жизнь. Дроздовский был нашим классным руководителем. Он часто приходил к нам в послеобеденные часы, когда мы делали уроки, интересовался, как мы учимся, как ведем себя, как питаемся... Этот человек больше напоминал мне отца, чем строгого наставника.

После первых же его слов дурман сразу выветрился у меня из головы. Я стоял перед ним красный от стыда. Я не был ни драчуном, ни хулиганом, до этого ни на кого не подымал руку. И все же то, что случилось, вряд ли могло быть решено иначе.

Ребята уже объясняли Дроздовскому причину драки. Я все еще не осмеливался поднять голову, но на душе у меня стало легче: все они говорили правду, никто ничего не утаил и ничего не прибавил. Немножко успокоившись, я стал внимательнее прислушиваться к словам преподавателя, тем более что они, казалось, выражали мои собственные мысли и чувства, хотя я и не умел говорить так складно, как он.

– Все люди в равной мере достойны уважения, если они трудятся... Один продает тыкву, другой пашет землю, третий работает на фабрике, но каждый честно зарабатывает свой хлеб... И никогда не следует обижать того, кто слабее вас. Ведь мы же не звери. Наоборот, надо помочь ему, защитить. Еще совсем недавно мы видели слишком много насилия, слишком много!.. До сих пор еще не залечены раны войны... Неужели вы этого не понимаете! А вам необходимо это понять, необходимо!

6*

163

По-видимому, он испугался, что его советы превратятся в лекцию, потому что вдруг замолчал, а затем обратился ко мне:

– Ты хороший, дисциплинированный ученик. Как же ты мог так поступить? Надо было проявить характер, спокойно поговорить с Климе, а не лезть в драку. Вот так-то...

Будь на его месте какой-нибудь другой преподаватель, например воспитатель, которого мы звали «Божий поросенок», он, ни минуты не колеблясь, отправил бы нас к директору школы или к директору интерната – и точка. Но Дроздовский ограничился одним кратким внушением.

Затем он повернулся к Климе и сказал ему строгим тоном:

– Запомни раз и навсегда! Ты не имеешь никакого права бросать то, что тебе не принадлежит, во что ты не вложил и капли своего труда. Теперь ты обязан возместить этому парню все убытки. Если у тебя нет денег – возьми взаймы, а если не найдешь – напиши отцу, пусть он тебе пришлет. И признайся перед всеми, что ты поступил плохо. Правда горька, но только так ты сможешь исправить свой характер. А сейчас, – тут он обратился к нам обоим, – подайте друг другу руки и ведите себя как люди, а не как животные.

В интернате не было медпункта, и Дроздовский повел нас к себе домой – продезинфицировать наши раны. Он жил тут же, на противоположной стороне улицы; окна его дома смотрели во двор интерната.

Помывшись кое-как под насосом во дворе, мы вошли в старый, но чистый дом и по скрипящим деревянным ступеням поднялись на второй этаж. В прихожей хозяин указал нам на два плетеных стула, придвинутых к круглому столу, накрытому вышитой скатертью. «Нет, лучше уж я постою – авось мои ноги выдержат», – подумал я. В это время из двери, ведущей во внутренние комнаты, вышла дочь Дроздовского, примерно того же возраста, что и мы с Климе. Я давно уже слышал о ней, знал даже, что ее зо¬

164

вут Весна и что она учится в гимназии в городе и играет на пианино. По вечерам его звуки доносились до нашего общежития, и они не раз переносили меня в родное село. Мне казалось тогда, что в мою душу вливается мелодия старой свирели дедушки Вано. Но я еще никогда ее не видел и теперь сразу потерял дар речи. Это было какое-то воздушное существо, излучавшее привет и улыбку. Ее длинные прямые волосы сверкающим водопадом спадали на плечи, лицо у нее было белое, глаза голубые, как небо, и такие же мягкие и добрые, как у ее отца. Казалось, что перед тобой не девушка, а весенний цветок – фиалка или гиацинт.

– Хорошо же вы отделали друг друга, – сказала она, улыбаясь. – Сколько раундов продолжался ваш матч? Наверное, долго...

Значения некоторых слов – «раунды», «матч» – я не понял, не понял я также, осуждает она нас или восхищается нашим поступком, но мне надолго запомнились ее улыбающиеся глаза. Я опустил голову. При одной мысли, на кого я теперь похож, грязный, весь в земле и печеной тыкве, я был готов провалиться в тартарары и уже жалел, что вообще зашел к Дроздовскому. Кровь прилила к лицу, и, наверно, я был красный, как вареный рак.

Отец принес и подал ей красноватый флакон и вату.

– Сначала сотри кровь, – сказал он, – а потом прижги рану йодом.

От йода шея у меня ужасно горела, будто бы к ней приложили горящий уголь. А Весна засыпала нас бесконечными вопросами, на которые мы с Климе отвечали кое-как, запинаясь и заикаясь. Она спрашивала, красиво ли наше село, что мы сеем и как растут фисташки – на деревьях или на кустах, читал ли я «Приключения Тома Сойера», какие фильмы мне больше нравятся: про Тарзана или советские, военные?.. И еще, и еще, и еще... А я лепетал в ответ что-то несуразное. О некоторых вещах я вообще слышал первый раз в жизни. Я мог бы рассказать ей совсем

165

о другом: о бабочках, птичьих гнездах, садах, о рыбах, а она спрашивала о фильмах и книгах. Я с трудом дожидался момента, когда кончится эта пытка и я смогу выбежать на улицу, с тем чтобы она больше в глаза меня не видела.

Но странно: ее голос, звонкий и мелодичный, понемногу как бы заполнял мое сердце, ее красивые голубые, как утренняя роса, глаза проникали мне в самую душу и какое– то смутное волнение, странное и необъяснимое, вдруг захватывало меня целиком. Я весь дрожал, хотя и отдавал себе отчет, что не смею и думать об этом воздушном создании. Ведь каким ничтожным, каким жалким я был по сравнению с ней.

Как только она закончила нас перевязывать, Климе проворно сбежал по лестнице и исчез за воротами. Мои же ноги слезно прилипали к ступеням; я спускался медленно, виновато понурив голозу, но мне было как-то удивительно приятно и тепло.

– Ты умеешь играть на каком-нибудь инструменте?– услышал я за собой веселый голос.

– Умею, – выпалил я, не раздумывая и не оборачиваясь.

– У тебя есть пианино? – спросила она, видимо удивленная и пораженная моим ответом.

– Нет, свирель!

Она улыбнулась, потом Еесело рассмеялась. И этот ее смех еще долго звенел в моих ушах, как ручеек, играющий жемчужной волной.

«ТАТАРЧОНОК»

В молодости все дурное быстро забывается и проходит, как летняя гроза: сверкнет молния, ударит гром, прольется ливень, словно желая затопить есю землю, а потом, глядишь, небо уже сбросило свою грязную, черную одежду и сверкает, чистое, как и 'прежде, на его голубом лице

166

по-прежнему светится золотой глаз – солнце. Прошло совсем немного времени, и о событии с печеной тыквой никто больше не вспоминал, словно его и не было. Мы с Климе даже сблизились; не то чтоб подружились, но стали добрыми товарищами. Но что было особенно важно – в глазах учеников я здорово выиграл. Теперь некоторые из них, случись в интернате какая-нибудь мелкая ссора, часто говорили:

– Позовите нашего борца за справедливость, пусть он скажет, кто виноват.

Однако в начале недели на классном собрании преподаватель Дроздовский еще раз вернулся к истории с печеной тыквой, не пропустив случая напомнить «завтрашним народным учителям», то есть нам с Климе, о нашем недостойном поведении. Наказания у нас в интернате применялись очень редко, и вопрос о них решался всегда коллективно, на общем собрании всего класса, но читать мораль Дроздовский любил и повторял свои нравоучения до тех пор, пока не был уверен, что мы их как следует усвоили.

На этот раз вместо обычного классного собрания, на котором должна была рассматриваться недельная успеваемость, наш преподаватель решил провести с нами беседу. Он вынул из своего портфеля тоненькую книжечку и объявил:

– Я прочту вам небольшой рассказ, который, надеюсь, вас заинтересует, а кроме того, кое-чему научит. Это рассказ о том, как дикое и бесполезное превращают в культурное и полезное. Он называется «Татарчонок», и в нем заложена большая и глубокая идея. Я знаю, многие из вас думают, что основная цель их пребывания здесь – это научиться решать задачи по математике, выучить несколько формул по химии, узнать, кто такой был Александр Македонский, как образуются горные системы и еще кое-что. Н о они глубоко ошибаются. Все вы молодые и способные, память у вас хорошая, и вам ничего не стоит усвоить учебный материал. Однако главная ваша задача – стать на¬

стоящими людьми, а этого не так-то легко добиться. Слушайте же внимательно.

И он стал читать:

– «Как-то раз в одну деревню пришел незнакомый мальчик с палкой в руках и сумкой за плечами. Никто его прежде не видел. Несколько дней он ходил из дома в дом и, наконец, нанялся пастухом. У него были черные, немного раскосые глаза, которые недружелюбно, даже враждебно смотрели на окружающих.

– Татарские глаза, – сказал кто-то.

С тех пор его так и прозвали – «Татарчонок».

Одежда его была изорвана, давно не стриженные волосы торчали во все стороны, как прутья из гнезда сороки. Говорил он мало, никогда не смеялся и не дружил с другими пастухами. Все его считали своенравным, дерзким и злым. Настоящим дикарем.

Однако хозяин был доволен его раббтой. Об овцах он заботился, как о своих. Он водил их пастись на далекие луга, где трава была буйной, густой и сочной. А когда вел свое стадо мимо садов, огородов и посевов люцерны, то следил за тем, чтобы овцы не причинили им вреда.

Однажды в теплый осенний день он пас свое стадо на поляне неподалеку от фруктового сада. Кругом царила тишина, и легкий ветерок доносил до Татарчонка медовый аромат яблок, под тяжестью которых гнулись ветви деревьев. Яблоки были крупные, румяные, красивые и очень аппетитные на вид.

Татарчонок был голоден.

«А что, если я сорву пару яблок?» – подумал он и нерешительно посмотрел вокруг. Искушение грызло его, как червь, а еда была совсем рядом – только протяни руку.

– Сорву, – сказал он себе.

Татарчонок вошел в сад, выбрал два крупных румянозолотистых яблока, сорвал и стал грызть одно из них.

Тут из кустарника неожиданно вышел полевой сторож, сутулый старик с седой головой.

– Вот как! Значит, ты воруешь яолоки? – строго спросил он.

Мальчик никак не ожидал такой встречи и испугался.

– Ну и что особенного? – сказал он. – Ведь я сорвал только два яблока. Разве это много?

– Немного, но все равно это воровство.

– Я знаю.

– Тем хуже для тебя, – сказал сторож. – Если ты знаешь и все-таки воруешь.

– Я не подумал об этом. Мне просто очень захотелось есть.

– Это не оправдание, – ответил старик. – Придется забрать твое стадо.

Татарчонок испугался. По всему было видно, что старик не шутит.

– Забрать стадо? – переспросил он, еще больше испугавшись. – Но веДь стадо не мое, оно принадлежит хозяину. А хозяин не виноват в том, что я сорвал два яблока. За это я буду отвечать сам.

Старик призадумался.

– Тогда снимай ремень! – приказал он.

Парень послушно снял ремень и, придерживая одной рукой брюки, подал его сторожу.

– Я признаюсь и без залога, дедушка, – сказал он спокойно. – Тебе не придется доказывать мою вину.

Седовласому сторожу понравилась такая откровенность. Парень ничего не отрицал и не старался вывернуться. Он вел себя как мужчина и говорил правду: «Сорвал, потому что был голоден». Сторож не знал, что делать. Сначала он собирался прочитать мальчику нравоучение о том, что никто не имеет права присваивать плоды чужого труда, что воровство – плохая привычка, но пастушок, видимо, не нуждался в этом, и старик передумал.

– Возьми свой ремень, – сказал, улыбаясь. – Мне кажется, ты неплохой парень.

И он ушел.

170

Через несколько дней они опять встретились. На этот раз за селом, у виноградников.

Сторож вышел из кустов неожиданно. В руках у него была шапка, полная винограда.

– На, поешь, – предложил он парню. – Этот виноград желтый, как янтарь, и сладкий, как мед.

Мальчик был поражен, и к его глазам подступили слезы. Еще никто ни разу не сказал ему ни одного ласкового слова, не обратился к нему по-дружески. Наоборот, все его избегали, считали замкнутым и злым. Наконец, он и сам поверил в это. «Если меня не любят, значит, я не такой, как другие», – решил он, и эта мысль навсегда угнездилась в его душе.

Мальчик посмотрел на старика и сказал:

– Ах, дедушка, я совсем но такой хороший, как ты думаешь. Только вчера я сорвал здесь кисть винограда, вернее, срезал ее ножом.

Однако сторож лишь ласково улыбнулся.

– Если человек голоден, – сказал он, – он вправе пзять тот плод, который родит земля. Она наша мать-кормилица. Другое дело, если б ты вздумал наживаться на этом, но фрукты не сохранишь про запас.

Потом они сидели на пустыре и ели желтый, янтарный виноград.

Прозрачный воздух был насыщен богатыми ароматами зрелой осени. Побеги виноградных лоз горели тихим пожаром, листья черешни отливали на солнце густым красным цветом, искривленные айвы будто держали на своих ладонях тяжелые слитки золота.

Татарчонок был как во сне. В первый раз с ним рядом кто-то сидел и разговаривал.

– Скажи, дедушка, ты и на самом деле думаешь, что я не такой плохой? – робко и недоверчиво спросил он.

Старик посмотрел на него добрыми глазами и усмехнулся.

– Глупый ты, глупый! Зачем мне тебе врать? Вообще-

171

то я не всякому верю. Сначала проверяю человека на деле, а потом уже говорю ему прямо в глаза, хороший ты человек или плохой. Вот и за тобой я долго наблюдал. Не знал тебя как следует и все присматривался. Но потом понял, что к чему, и ты мне пришелся по сердцу. Идешь своей дорогой, занимаешься своим делом и никому зла не причиняешь...

– Почему же тогда, – возразил Татарчонок, – все избегают меня и никто не хочет со мною дружить? Всю свою жизнь я мыкаюсь по свету: год в одной деревне, год в другой. Но стоит мне подойти к ребятам, как они начинают меня дразнить или травят, как дикого волка. И если я теперь действительно стал злым, то только из-за них. Иногда мне хочется им отомстить, но я один и поэтому беспомощен. Да и в сердце моем нет зла. И все остается без изменений...

Старик потрепал его по голове, потом поднялся на ноги и сказал:

– И все же ты лучше их всех. И я научу тебя одному полезному делу, а пока прощай.

Теперь они часто встречались, и дружба их росла с каждым днем.

Зимой, пока на улице завывали метели и трещал мороз, старик сидел в своей хижине, в тепле. Он был уже очень стар, слаб и боялся выходить из дому.

В эти месяцы работа пастушка не была тяжелой. Он только выводил овец на водопой к ближайшему ручью, а потом засыпал им в ясли сено, люцерну, свекольную ботву, фисташки и зерно. Все остальное время он проводил со стариком, в его хижине. Они сидели у очага, пекли картошку, каштаны, тыкву и разговаривали. Сторож знал много сказок и хорошо умел их рассказывать, так что мальчик слушал его с раскрытым ртом.

Как-то раз он внимательно посмотрел на старика и сказал:

– Дедушка, ты очень худой и слабый. Я буду прп-

172

носить тебе молоко. Хозяйка у нас добрая, она разрешит...

Сторож был тронут добротой пастушка, но отказался.

– Я и взаправду весь высох, – сказал он, – но не потому, что я голоден. Пища, слава богу, у меня всегда есть, а похудел я просто от старости. Виноваты в этом также и люди. Всю свою жизнь я был слишком добрым. Можно сказать, добрым, как хлеб. Вот все и питались моей добротой, обгладывали мою душу. Я сторожил чужие поля и сады, своих у меня никогда не было. За это мне, разумеется, платили, но далеко не всегда. Каждый раз старались обсчитать, урвать хоть несколько грошей. А теперь обо мне и вовсе забыли, как о старой собаке, которая больше не может стеречь дом.

Пастух, которому старый сторож представлялся каким– то волшебником из сказки, никак не мог его понять.

– Если люди были к тебе так несправедливы, дедушка, если они так злы, то почему ты делаешь им столько добра? Ведь есть же пословицы: «...Око за око и зуб за зуб» и «Что посеешь – то пожнешь».

– Нет, сынок, так поступать – это легче всего, – возразил старик. – Зло нельзя победить злом. Настоящий человек должен уметь прощать. И потом, люди совсем не так плохи, как ты думаешь. Они просто придавлены нуждой и заботами, привыкли бороться в одиночку. Но когда они поймут, что каждый должен жить не только для себя, но и для других, тогда все будет иначе...

Зима уже уходила, понемногу снимая свои белые покровы с земли и серые с неба. Однажды Татарчонок напомнил старому сторожу о полезном деле, которому он собирался его научить, но сторож ответил:

– Потерпи еще немного, сынок. Придет весна, и тогда ты все узнаешь.

И вот однажды, уже в теплый весенний день, друзья вместе отправились в путь через холмы и поля. Яркие лучи солнца прогревали спину старого сторожа. Не боясь боль¬

173

ше вероломного холода, он ожил, расправил плечи и выглядел теперь много бодрее.

Вскоре они остановились у небольшого колючего деревца, растущего у самого большака.

– А теперь примемся за наше полезное дело, – сказал сторож, указывая рукой на деревце.

Татарчонок тоже посмотрел на него, но ничего не понял. У деревца не было ни волка, ни зайца, ни птицы. И только фиалки весело улыбались солнцу.

– Видишь это молоденькое дерево? – спросил старик.

– Конечно, вижу. Это дикая яблоня, – сказал Татарчонок.

– Сейчас мы ее привьем, и тогда она станет приносить такие же большие и вкусные яблоки, как те, что ты сорвал в саду.

Мальчику очень понравилась такая работа.

Всю весну сторож и пастушок прививали дички. Они продирались сквозь кусты, срезали косой ежевику и колючий кустарник, чтобы те не заглушали молодые фруктовые деревья: абрикосы и сливы, груши и яблони, черешни, персики и айву, а также виноградные лозы... Обычно для прививок берут воск, но его у них не было, да и стоил он очень дорого, поэтому они замазывали разрез свежим навозом, обматывали тряпками, а затем тутовым лыком, чтобы навоз не смыло дождем. После этого из разрезанной ветки торчали только два маленьких рожка – черенки.

Осенью старый сторож проводил своего юного друга в другую деревню. Расставание их было тяжелым: оба за это время так привязались друг к другу, словно были дедом и внуком. Пастушонок горько плакал, но оставаться он не мог. Его хозяин продал своих овец, и ему пришлось искать работу в другом месте, чтобы прокормиться.

Потом пришла зима со снегами и морозами, и его друг– сторож тоже ушел. Но не в другую деревню, он ушел навсегда. Как-то его нашли в хижине уже мертвым. И все село вышло проводить старика в последний путь.

174

А затем снова наступила весна, другая, третья... пятая.

Привитые дички цвели и приносили плоды. Они превратились в большие, могучие деревья, которые весной покрывались цветами, а осенью ломились под тяжестью плодов. И люди, проходя мимо них, поднимали свои глаза к небу и говорили:

– Да будет благословенна рука того, кто их привил!

И при этом они называли имя старого одинокого сторожа, богатая, добрая и благородная душа которого словно воплощалась весной в тысячи цветов, а осенью – во вкусные чудесные плоды. Но мало кто вспоминал о диком пастушке с раскосыми глазами, несмотря на то что во всем, что они видели, была и его доля.

А пастух, шагая за чужими овцами и переходя из деревни в деревню, по-прежнему прививал дички, превращая их в роскошные плодоносящие деревья. Он перенял это полезное дело от своего старого друга, который перед своей смертью сумел привить к к его душе хороший черенок. Его глаза уже не смотрели так недружелюбно на других людей, да и люди перестали считать его злым.

Правда, он по-прелшему был молчаливым и продолжал жить уединенно, как и прежде, порой ему не хватало даже хлеба, а между тем богатство его было огромным. В десятке деревень под горой выросли сотни неогороженных фруктовых садов.

Он жил, как ему завещал старый сторож».

Преподаватель Иосиф Дроздовский снял очки, вытащил из внутреннего кармана пиджака шелковый платочек и стал медленно вытирать затуманенные стекла. Затем, водрузив снова золотую оправу на кос, окинул взором весь класс, чтобы узнать, какое впечатление произвел на нас в тот маленький рассказ. В классе царила тишина. Никто не двигался, не разговаривал. Тогда Дроздовский удовлетворенно у лы Ститте ч.

175

– Наш урок окончен, – сказал он. – Думаю, что на этот раз нет надобности говорить об ошибках, допущенных на прошлой неделе.

По длинному серому коридору разнесся звонок.

НЕУДАЧНАЯ ПОПЫТКА

Близилась зима. Погода стояла мрачная. Стало совсем холодно. Небо над городом и над окружающими его холмами, которые стали похожи на черных динозавров, казалось, опустилось совсем низко pi почти не меняло свой цвет – было то свинцово-серым, то почти черным. Не переставая дул сильный ветер, от которого становилось еще холоднее. Горожане говорили, что их расположенный в ущелье город самый ветреный и холодный во всем мире. Временами шел дождь, сменявшийся ледяной изморозью, иголки которой буквально вонзались в лицо. Правда, иногда серая вуаль неба будто разрывалась, но в моменты прояснения холод еще больше усиливался и сухой ветер резал уши, нос и щеки, как стекло. Такая погода длилась долго. Я был плохо одет и поэтому почти не выходил из интерната. Мой мир, мой реальный мир был бесконечно тесен и ограничивался старой, источенной червями партой, книгами, тетрадями, атласами и блокнотами. С урока на урок, от задачи к задаче – так проходило все время. Однако был у меня и другой мир – невидимый мир моих грез, и мечты часто переносили меня далеко-далеко, в теплые родные края, в небольшое село под горой, теперь, вероятно, окутанное постоянными туманами. Как же мне хотелось, чтобы мои грезы стали реальностью, чтобы, открыв глаза, я не видел больше мрачных стен интерната. Но мечты оставались мечтами, а действительность – действительностью. И я тосковал, терзался, мрачные мысли переполняли мою голову, а тело охватывала какая-то слабость. Впереди все было мрачно: серая, безрадостная жизнь, вынужденное за¬

178

точение в стенах интерната из-за плохой одежды, отвратительная однообразная пища: капуста, лук-порей, сушеная козлятина. А осень то и дело стучала в окно своими холодными пальцами, словно угрожала, словно пыталась погасить в душе моей последнюю крохотную искорку надежды.

Глаза мои скользили по страницам открытой книги, но ум ничего не воспринимал. Я был весь во власти своих мыслей. Снова и снова вставал передо мною один и тот же вопрос, который я, несмотря на все старания, никак не мог решить: оставаться мне и впредь здесь, в школе, за партой, или удрать отсюда навсегда? Кажется, тогда желание убежать перевешивало во мне все остальное. Только в этом я видел свое спасение. А ведь не было, казалось, ничего проще. Стоило перескочить через серые стены интернатского двора – и ты уже на узкой мощеной улочке, откуда можно идти на все четыре стороны, неважно, куда, неважно, как долго, только бы как можно скорее и как можно дальше.

Такие мысли одолевали меня в свободные воскресные послеобеденные часы, когда все уходили в город. В таком состоянии полного расстройства застал меня как-то Пано Крашник, с которым в последнее время у меня завязалось что-то вроде дружбы. Пано был грубым деревенским парнем с крупной головой и жесткими ладоьЛми, привыкшими орудовать тяжелым топором. Ростом он превосходил многих учеников старших классов. Его могучие плечи свидетельствовали о большой силе, а корпус был всегда наклонен вперед. Казалось, он вот-вот ринется в бой с невидимым противником, идущим ему навстречу из неизвестной дали. По правде говоря, он не был очень умен, учеба давалась ему с трудом, и, когда у него что-нибудь не ладилось, он не ломал голову, а садился за мою парту и толкал меня в бок:

– Давай быстрее тетрадь, я перепишу домашнее задание, а то учителя меня съедят...

– Тихо, Крашник, увидят, – предупреждал я его.

177

Но он стоял на своем:

– Браток, над моей головой уже повис топор! Давай тетрадь... Ты не знаешь моего отца...

Он всегда поступал так неумело, прямо на глазах преподавателей, а все остальное время ерзал за партой, словно сидел на гвоздях.

Лицо у Крашника было некрасивое и всегда сохраняло суровое выражение. Чувствовалось, что он рос в одиночестве, в горах, и самостоятельно пробивал себе дорогу в жизни, поминутно борясь с трудностями. Люди никогда и ни в чем ему не помогали, и он чувствовал себя среди них как-то неловко. Казалось даже, что он равнодушен к чужим горестям и эгоистичен. Но это не соответствовало действительности, хотя угадать его подлинные душевные качества было очень трудно, ведь по наружности человека трудно судить о том, что он скрывает в своей душе. Пано приехал из дикой деревушки в горах, расположенной к востоку от города и окруженной со всех сторон лесами. Он был простым и добрым парнем. Эти его качества и привлекали меня к нему. Его неуклюжесть и несообразительность вызывали многочисленные насмешки учеников. Порой эти насмешки переходили в оскорбления. Тогда Крашник сердился и замахивался на обидчика, но еще ни разу не опустил ни на кого свою тяжелую руку. Он обладал редким умением сдерживать свой гнев.

– Скажи спасибо, что мы находимся в этом храме науки, а не то я превратил бы твой нос в помидор, – говорил он, и каждое его слоео звучало как удар топора. Потом возвращался на свое место, ронял голову на руки и спокойно засыпал.

В то воскресенье Крашник вернулся из города во второй половине дня взбешенный, как дикий кабан. Еще в деэ– рях он заворчал:

– Это не город, а драконья пасть. Проклятый ветер режет, как ножом. Ст него не спасешься ни в какой одежде, даже в железной...

17 S

Затем он подошел к окну, оперся руками на трухлявый подоконник и так же сердито продолжал:

– Какие же мы дураки, что приехали сюда. Ведь здесь нам приходится хуже, чем грешникам в аду. Даже хлеба нельзя поесть досыта. Я голоден, как упырь. Всю ночь я ворочаюсь с боку на бок и боюсь, что рано или поздно умру от голода. И никто не помянет меня добрым словом. Наоборот, все будут насмехаться: «Бедный Пано, ему ли с его прожорливым брюхом было браться за науку...»

Я улыбнулся, хотя мне хотелось плакать. У Крашника была своеобразная манера говорить, которую он перенял у белобородых деревенских стариков. Кроме того, в его словах была горькая правда. Я сам испытывал лютый голод, который терзал меня и днем и ночью.

– А на эту сушеную козлятину, которой нас кормят, я и смотреть не могу, – продолжал Пано уже не сердито, а грустно. – И не потому, что она невкусная – голодный не выбирает, – а потому, что мне жалко коз, понимаешь? Может быть, среди них есть и наши собственные. У нас было большое стадо, голов двести пятьдесят, не меньше, а теперь ни одной не осталось, хотя бы на развод. Я их пас, доил, чистил, а они нас кормили и одевали. И так с незапамятных времен, еще при моих прадедах... И кому это пришло в голову их перебить? Якобы они уничтожают леса... Как говорит мой дед, даже султан за пятьсот лет не смог свести наши леса. Так неужели это под силу каким– то козам? А во что мы теперь будем одеваться? Чем кормиться? Разве что грызть буковые ветви и носить одежду из листьев? Ведь так и помереть недолго.

Голос его то и дело срывался, как будто он сдерживал рыдания. Быть может, по его щекам и в самом деле текли слезы, но я этого не видел, так как он стоял спиной ко мне. Для меня было ясно: он действительно глубоко переживал истребление коз, его крестьянское сердце горячо протестовало против этого. И когда ему приходилось жевать жесткую, сухую козлятину с гнилым луком-пореем, он невольно

179

вспоминал маленьких козлят, которых когда-то растил, и веселый звон их колокольчиков, разносившийся по молодому весеннему лесу. Не мудрено, что Крашник сразу терял аппетит и забывал о своем голоде. Нельзя есть то, что еще недавно было твоей единственной заботой, единственной радостью. От одной мысли об этом кусок сразу же застрянет в горле. Трудно открыть рот, когда твое сердце закрыто.

Некоторое время мы молчали, погруженные каждый в свои думы. И все же Крашнику, как я думал, было много легче, чем мне.

– Ах, Пано, – сказал я, чтобы его успокоить, – ведь твое село совсем рядом. Стоит тебе перейти эти холмы – и ты дома. А моя деревня на самом краю света. Пешком до нее не добраться, а денег на автобус у меня нет.

Крашник помолчал и вдруг резко повернулся лицом ко мне. Его глаза блестели.

– Я знаю, что нужно сделать! – воскликнул он, потом подбежал к двери, чтобы проверить, не подслушивает ли нас кто, и продолжал уже шепотом: – Слушай, браток, не знаю, как ты, но я больше не в силах терпеть этот голод. Если кому жизнь надоела – пусть, а мне нет. Скажи, ты хочешь убежать?