Текст книги "Цветы на пепелище (сборник)"

Автор книги: Видое Подгорец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

И я бежал. Но от гумна до реки было далеко. Я стал

117

уставать. Не хватало воздуха, сердце колотилось как бешеное – вот-вот разорвется. Все тело покрылось противным, липким потом. Он струился по лицу, заливал глаза.

За поворотом дороги я вынырнул наконец из тени деревьев и тут же увидал неподалеку от себя коня. Теперь он рысил неторопливо и спокойно. Может, где-нибудь задержался у дороги, чтоб перехватить сочной травы, а может, уверившись в полной своей безопасности, просто отдыхал в ночной тиши, зная, что спешить ему сейчас некуда.

Мы выбежали на луг. Передо мной распахнулась серебряная ширь. Коня я почти нагнал. И опять повторил ошибку, уже сделанную однажды там, на гумне, – негромко крикнул:

– Меченый!

Я увидел, как, вздрогнув, конь на миг застыл в неподвижности, потом повернул ко мне голову, обеспокоенно заржал, резко вскинул морду и понесся по лугу. Я – за ним...

На бегу я заметил луну, тонувшую в речке, мост, похожий на белый ребристый остов рыбы... Немая, задумчивая, склонилась над рекою большая ива. Опять этот дьявольский мост!.. Теперь он показался мне вдруг врагом: переберется конь на тот берег – и тогда ищи-свищи ветра в поле!

Я задыхался и уже не бежал, а тяжело шагал. «Вот и все! Вот и все!» – в отчаянии думал я.

Однако конь и не подумал переходить мост, а двинулся вдоль берега, направляясь к густым зарослям камыша и тростника. Видно было, что шагает он медленно и вроде бы устало.

«Куда это он, куда?..» – со страхом подумал я. Если он спустится к воде и поплывет к тому берегу, я ни за что не догоню его и, пожалуй, совсем потеряю из виду. Может, где-то там, в другой деревне, другие люди поймают его, и будет он тогда возить их самих и их ребятишек...

Мы не спеша брели по берегу. Впереди – конь, за ним – я. Меня удивляла какая-то странная его безучаст¬

118

ность. Ведь знал же он, что я слежу за ним! Знал и то, что я чуть ли не рядом! Ведь ему ничего не стоило умчаться от меня как птица... Отчетливо вырисовывалась у самого берега бежавшая вперед тропинка. Рядом со мной тихо, неслышно плыла против течения желтая луна, похожая на какой-то таинственный корабль без капитана и без матросов. Временами я поглядывал на нее – круглую, улыбающуюся, – и мне казалось, будто это светлый глаз прекрасной лошади. Признаться, я недоумевал: как это она ухитряется в одно и то же время появляться в разных местах– и на небе и на реке?

На тропинке проступила вода. Прибрежный камыш и тростник становились все выше, все гуще, пока не превратились в высокий темный лес, сквозь который не мог пробиться даже лунный свет. Потянуло затхлой гнилью болота.

Я слышал, как шлепает по грязи конь. Наверно, он пробирался через заросли тростника – его саблевидные листья громко шумели.

Вскоре вязкая и липкая грязь облепила мне ноги. Я стал проваливаться в нее по щиколотку. Едва вытащишь одну ногу, как другая уже завязла. Меня охватил страх.

Пронзительный крик болотной птицы глухо прозвучал в темноте и тут же оборвался. Над болотом повисла пугающая, злобная тишина. Я поежился. Почудилось, будто волосы у меня встали дыбом. Я был один, совсем один на этом незнакомом, загадочном болоте. Отовсюду, изо всех уголков глядели на меня незримые глаза ночи. Не от кого ждать помощи или спасения. В этом месиве грязи и темноты не было никого, кроме меня и лошади. Я слышал, как она фыркает, как чмокает, чавкает под ее копытами коварная, расползающаяся жижица.

Эх, коняга ты моя, коняга!..

Я почувствовал, что если я сейчас, сию же минуту не поговорю с каким-нибудь живым существом – неважно с каким, – то либо рехнусь, либо помру от страха. Погово¬

119

рить?.. Но с кем? Ага, с лошадью! Но у нее нет клички, а кричать ей: «Эй ты, лошадь, остановись!» – вроде бы как-то не к месту. Надо сначала придумать ей имя, а потом уж и кричать. Назову-ка ее именем моего жеребенка.

– Меченый, эй, Меченый, подожди меня!..

Мне часто приходилось слышать, как Базел, ценитель и знаток лошадей, рассказывал о них:

«С лошадьми нужно разговаривать так же, как и с человеком: мягко, нежно. Лошадь, как и собака, понимает человеческую речь. Вот потому-то наши слова, обращенные к ней, должны быть искренними, правдивыми, дружелюбными, должны идти от сердца...»

Когда я окликнул лошадь, она, кажется, остановилась. До меня донеслось ее ржание. Потом снова зачавкала грязь под ее копытами...

И вдруг нежданно-негаданно я вышел на голый пятачок твердой земли. Рядом с тихим плеском бежала река, словно хотела сказать мне: не бойся, Таруно, я здесь. Но лошадь куда-то исчезла, словно провалилась в яму, утонула в болоте. Светало. Под ногами было сухо. Я нащупал кучу сухих листьев и сучьев – наверно, принесла их сюда в половодье река, а когда убралась восвояси, то, должно быть, забыла их прихватить.

Я так устал, что без сил рухнул на эту сухую постель. Вокруг чернели заросли тростника и камыша. Как быть? На что решиться: двигаться вперед или вернуться назад?

Я лежал на сухой листве, со страхом прислушиваясь к еле слышному ворчанию воды, к гулким ударам своего сердца. Какая-то туманная пелена застлала вдруг глаза, и я погрузился в неизведанный мир, несший успокоение и -отдых...

Сначала я услыхал отчетливый хруст, потом недовольное фырканье и ржание. Я открыл глаза. Вокруг – сплошная зелень. Справа морщилась рябью вода, а прямо передо мной, залитый солнечным «светом, стоял огненно-рыжий

120

конь со светлыми влажными глазами. Они смотрели на ме ня доверчиво, словно узнав во мне старого, давно запропавшего друга. Добрые глаза... И чуточку удивленные.

Неужели это тот самый дикий конь, о котором рассказывали столько невероятных небылиц?

Или, может, я еще сплю?

Я протер глаза: нет, это не сон! В двух шагах от меня стоял красивый, стройный молодой жеребец, которого еще не касалась, наверно, человеческая рука.

Я присмотрелся к нему повнимательней и... вдруг вздрогнул от неожиданности: метка! Передняя правая нога жеребца от копыта и почти до колена была белой. Да это же мой Меченый! Эту белую метку подарила ему мать – наша терпеливая умница Белка.

Я невольно еще раз протер глаза: нет, я не сплю!

– Меченый! Сиротинушка моя, неужели это ты? Как же ты вырос! – не то шептал я, не то думал я – не знаю.

Знаю только, что сидел на сухих листьях и смотрел прямо в глаза лошади. И она тоже смотрела на меня – доверчиво, дружелюбно... И изредка моргала своими светлыми глазами.

– А я-то думал, что мы больше уже не свидимся! Я... я уже даже и думать о тебе перестал. Но ты не обижайся на это. Пойми: мы с тобою – одно целое. Я и ты...

Я боялся пошевелиться, чтобы не испугать его каким– нибудь неловким движением. И хотя все происшедшее казалось мне просто чудом, я все же поверил: этот огненнорыжий конь – Меченый, мой Меченый. Ошибиться было невозможно: вот она, метка, – белая метка на правой ноге от копыта и почти до колена! Этого не скроешь!

И мне захотелось приласкать его, прижаться к нему.

– Меченый, а знаешь ли ты, сколько раз я ложился спать с думой о тебе? Все боялся, как бы не зарезали тебя волки. Неужели ты не знал, что я ни за что не променяю тебя на осла, которого предлагали мне мальчишки? Я всегда верил, что ты жив, что мы с тобой когда-нибудь встре¬

121

тимся. Но теперь ты небось привык к вольной жизни и не захочешь пожертвовать своей свободой ради любви какого– то там мальчишки? Меченый ты мой!..

Медленно, осторожно я прикоснулся к мускулистому крупу жеребца, и теплая волна счастья захлестнула меня. Да, это было настоящее, невыдуманное счастье!

XXIV

Первые дни жизни в таборе дались Меченому, наверно, нелегко. Он то и дело пугался, дичился и был крайне неспокоен. Ни на одно мгновение его не оставляли в покое. Все время толпились возле него и дети и взрослые, разглядывали его, похлопывали по бокам и по крупу, словно хотели убедиться – не чудо ли это? Цыгане, а особенно ребятишки, хорошо помнили чесоточного и безобразного жеребенка, которого вечно дергали за хвост, словно котенка, и пинали ногами, как тряпку. Тогда все предсказывали ему близкий конец. А если я говорил им, что Меченый выживет, вырастет и станет красивым конем, все надо мной смеялись.

Папаша Мулон не мог прийти в себя от радостного изумления.

– Вот молодчина, вот молодчина... – бормотал он себе в усы. – Вот это настоящий конь! Кто мог подумать!..

В сумерках, когда у шалашей загорались веселые костры и вокруг них усаживались люди с оливковыми, широко улыбающимися лицами, мы – Насиха, Рапуш и я – устраивались где-нибудь в сторонке и я во всех подробностях пересказывал им все, что случилось со мной в ту ночь, когда я нашел своего Меченого.

– А ты еще не верил моей маме, что в твоей жизни будет много счастья! – звучал в темноте тоненький голосок девочки.

122

А Рапуш, не говоря ни слова, проводил смычком по звучным струнам своей скрипки и запевал ту знакомую песню:

Конь с гривою рыжей и буйной, как пламя!

К далекой звезде устремляя свой бег,

Ты песню мою пронеси над полями И светлыми водами рек...

И представилось мне, как я верхом на коне перемахиваю, словно сказочный герой, через балки и реки, а огневой конь несет меня в незнакомые, еще никем не открытые дали, плодородные и богатые...

Однако я не только не ездил верхом на Меченом, но даже и не пытался это сделать.

– Если хочешь, чтоб он был здоров и силен, не садись на него сейчас, а то испортишь, – советовал мне Базел. А его советы насчет лошадей были для меня законом.

Весть о том, что я поймал и приручил дикого коня, мгновенно разнеслась по деревне. Вся компания конопатого тут же явилась к нам на гумно. Во все глаза смотрели они на Меченого, вертелись вокруг него, оглядывали его со всех сторон, словно было в нем что-то необыкновенное.

– Значит, поймал все-таки своего Меченого... – завистливо вздохнул кто-то из пацанов.

– Ерунда! – хмыкнул в ответ конопатый. – Его еще в прошлом году зарезали волки в Мадре.

– Выходит, не зарезали...

– Это же совсем другой жеребец, он наверняка сбежал из чужой деревни, – вмешался третий.

– Нет, это Меченый, – спокойно возразил я.

– Не может быть! – повторил конопатый. – Меченый был облезлым страшилищем, а этот конь гляди какой: гладкий, красивый...

Я прекрасно видел, что ребята просто не могут оторвать восхищенных глаз от красно-рыжего красавца.

– Ну хорошо, а откуда ты знаешь, что это именно Меченый? – снова вдруг заговорил конопатый.

123

– По метке на правой ноге.

На этот раз никто не возразил мне. Наверно, и они припомнили эту белую метку и теперь растерянно молчали, не зная, как бы опровергнуть это бесспорное доказательство.

В эту минуту я увидел бородатого сторожа с ружьем ка плече – того самого, что прогнал нас в свое время с луга у реки.

– Эге, значит, разыскал наконец своего коня? – спросил он меня без всякого вступления. Потом скрутил цигарку, закурил и добавил: – Благодари меня, парень: это я его сберег. Поначалу-то я, правда, еще сомневался: неужто это тот самый шелудивый жеребенок, которого осенью я Еечно сгонял с люцерны под Мадрой? И все-таки мне показалось, что это он.

«Вот и проясняется тайна дикого коня», – подумал я.

А сторож продолжал:

– Осенью, когда вы ушли, я повстречал его как-то в сумерках – вертится возле пустых шалашей на гумне, ржет, словно ищет кого-то. Несколько раз пытался я поймать его, но он так и не дался... Когда спустились на Мад– ру густые туманы, покинул он леса и все слонялся по полю, забирался в тростник и камыш у реки. А потом полили дожди, посыпал снег. Кое-когда жеребенок появлялся возле деревни, но в самую деревню не входил. Частенько ви– д;ел я его у артельного сеновала. По вечерам, бывало, открою ворота и впущу его внутрь, под крышу. Да что там говорить! Жалко было мне коня – в поле-то не дюже сладко: морозище будь здоров да и волки наведываются. Ну, а весной расстался он с сеновалом и опять ушел в леса. Иногда только примчится на поле и спустится вниз, к реке... А люди болтали, что это, мол, дикий конь...

Теперь конопатому и его компании крыть было нечем: дикий конь – не кто иной, как мой Меченый.

Я был несказанно благодарен добряку сторожу. Ведь именно он спас Меченого в суровую зимнюю пору.

На Меченого заглядывался и Базел. Осматривая его как

124

бы между прочим, он как-то хлопнул меня по плечу и с наигранным равнодушием сказал:

– Слушай, Таруно: пока этот жеребенок станет настоящим работягой, пройдут годы. Молотьба уже на носу, и вам нужен конь. Я бы мог подыскать тебе такую лошадь!..

Я сразу угадал его мысль:

– А взамен отдать тебе Меченого?

– Ну... вроде того...

Ничего не ответив, я повернулся и ушел. Мне показалось, что Базел хочет вырвать у меня кусок сердца. Было страшно обидно и больно...

Нет, ни за что на свете не отдал бы я Меченого! Предложи мне хоть десяток красивых коней. Почему – объяснить я не могу. Да вы и сами знаете, почему...

XXV

Лето, словно желтая солнечная река, катило дни в своем широком русле.

Созревал рис. Значит, приближалась жатва. Папаша Мулон уже принялся точить серпы.

Каждый день тащились к гумну все новые и новые цыганские повозки с кучей голопузых ребятишек на них, понуро брели лошади и ослы... Строились новые шалаши, зажигались новые костры. На гумне опять стало шумно, весело и пестро, как на ярмарке. По ночам слышались песни, Еыкрики, звуки бубнов и скрипок. Казалось, жизнь здесь не замирает, ни на минуту.

Как-то в сумерках нагрянула к нам беда, страшная и неожиданная. В табор пришли два милиционера и несколько крестьян из далекого, незнакомого нам горного села. Они заявили, что целую неделю ездили по округе, разыскивали нас.

Я даже сразу и не понял, зачем они припожаловали сюда. «Наверно, их кто-нибудь обокрал, вот и пришла ми-

125

лидия, чтоб во всем разобраться»,– подумал я. Но не успели милиционеры и рта раскрыть, как один из крестьян подбежал к лошадям, пасшимся на лужайке, и радостно завопил:

– Вот обе мои лошадки, вот они!..

Все столпились вокруг коней. Крестьяне узнавали своих кормильцев и хватались за их гривы, будто боялись потерять их снова.

Кое-кто из недавно приехавших цыган принялся спорить:

– Лошади наши, клянемся семерыми детишками...

Однако ни мольбы, ни клятвы им не помогли.

– Живо забирайте своих коней! – скомандовал один из милиционеров селянам.

И вдруг я увидел, как какой-то крестьянин привязывает веревку на шею Меченого. Я вздрогнул, подбежал к наглецу и схватил его за руку:

– Оставь в покое жеребенка, дядька! Это мой Меченый!

Крестьянин со злостью оттолкнул меня локтем. Я упал

и заплакал.

– Это наш жеребенок,– вмешался и папаша Мулон, думая, что здесь просто недоразумение.

– Как это ваш, если он мой! – истошно заорал крестьянин.

Все цыгане, знавшие Меченого, вскочили на ноги и яростно заспорили. Но это ни к чему не привело.

Папаша Мулон, поняв, что дело становится серьезным, подошел к милиционеру и попытался спокойно ему объяснить, что происходит. Но тот не пожелал его и выслушать.

– А ну, прочь отсюда, старик, прочь! И дьявол порою попадает впросак...– оттолкнул его милиционер. – Пошел прочь, все равно ничто тебе не поможет...

Эти слова больно уязвили честного Мулона. Он, старый цыган, не только никогда не прикасался к чужому, но и другим не советовал. Да кто поверит цыгану? Ведь цыгане вечно врут!.. Цыгане вечно "воруют... Разве люди могут по¬

126

нять, что и среди цыган есть немало честных, порядочных и справедливых людей?!

Вытирая слезы рукавом своей рваной рубахи, старик, как маленький ребенок, шел за милиционером и молил его:

– Не позволяйте уводить нашего жеребеночка. Клянусь Еам своими семьюдесятью девятью годами, что он наш... Он от Белки...

Но мольбы его оставались без ответа.

Размазывая слезы по лицу, я смотрел, как уводят моего жеребенка.

Впереди, опустив головы, шли цыгане-конокрады, за ними шагали два милиционера, а позади неторопливо шествовали крестьяне, ведя на поводу коней. Среди них, не считая уже Меченого, было и еще несколько цыганских коней.

На лужайке, за шалашами, стояла лишь одна слепая тощая кобыла, жить которой осталось считанные дни.

XXVI

Прошло несколько дней, как увели Меченого. Я не находил себе места. В душе было пусто и тоскливо. Ничто не радовало меня. Не хотелось ни играть, ни работать. Какое– то удивительное чудо вернуло мне любимого коня, но радость эта оказалась слишком короткой – увели от меня Меченого, увели неожиданно и несправедливо. Отняли. Навсегда.

Старик тоже был угнетен. После злосчастного вечера он сгорбился еще больше. Глубокие, темные морщины еще сильнее избороздили его лицо. Он стал угрюмым и теперь вообще почти не разговаривал. Так и казалось: вот-вот он расплачется.

Я уже и не напоминал ему ни о чем. Он тоже.

И Рапушу и Насихе жалко было меня.

Все цыгане успели полюбить огненно-рыжего жеребца

127

с белой отметиной на ноге. Все сокрушались о нем, все возмущались подобной несправедливостью.

Когда мучительное отчаяние хватало меня за горло, я убегал в леса Мадры, чтобы там, на какой-нибудь полянке, тайком выплакаться. Я бродил по всем этим местам, вспоминая о своей дружбе с маленьким тонконогим жеребенком. А на душе становилось еще тяжелее.

В те дни, когда мы со стариком работали в поле, я волей-неволей забывал о Меченом. Усталость, соленый пот, разъедавший кожу, острые колючки, горячее солнце, обжигавшее голову, – все это заставляло торопиться, поскорее сжать свою полоску и стремглав убежать в тень ивы или к прохладной речке.

Труднее всего было по вечерам. Когда мы возвращались в свой шалаш под большим явором, Меченый так pi стоял перед глазами. И в эти минуты я никак не мог удержаться от слез.

– Да успокойся же ты, сынок! – утешал меня папаша Мулон.– Зачем так убиваться? Это нргчему не поможет. Что с возу упало, то пропало...

– Но почему его у нас отняли? Ведь мы же его не украли...

– Э, ты сам должен кое-что понять,– покачивал головой старик.– Цыганам никто pi ни в чем не верит. Если ты не послушаешь меня и не вернешься туда, где твое настоящее место, то придется тебе пережить еще и не такое! Давай-ка подыщем какого-нибудь крестьянина, пусть он наймет тебя в пастухи или на какую другую работу. Пойми ты наконец... Там ты, по крайней мере, не будешь жить под открытым небом...

Я не слушал его. Все думал о Меченом. Думал о нем и о папаше Мулоне, о том, как все сильнее и сильнее дрожат его иссохшие, натруженные руки.

Но беда не приходит одна. Раз уж пришла, значит, жди н другую.

Как-то вечером старик возвратился из деревни и сказал,

128

что жать нам больше не придется – никто не предложил ему работы в поле.

– Завтра нарежем прутьев в лесу и сплетем две большие корзины для соломы,– сказал он.– Их заказал мне один крестьянин.

Еще до восхода солнца мы пошли в рощу. Старик выбирал гладкие прямые прутья, срезал их и передавал мне, а я складывал их в кучки и относил к явору. Вскоре перед шалашом выросла целая гора таких прутьев.

Вернувшись в рощу, я крикнул:

– Эй, папаша Мулон, хватит резать, там их больше, чем нужно!

Но папаша Мулон их, оказывается, и не резал. Он сидел на земле бледный, вроде бы испуганный, с перекошенным от боли лицом. У ног валялся его нож. Он то и дело подносил правую руку ко рту и как-то странно сосал ее.

– Идем,– еле слышно прошептал он и с трудом поднялся на ноги.

– Что с тобой, папаша Мулон? Тебе плохо?

– Змея...– с запинкой произнес он,– змея укусила...

Услыхав эти слова, я окаменел от ужаса. Отчаянный

крик рвался из моей груди, но я так и не крикнул: какая– то неведомая сила сжала мне горло.

Он кое-как доплелся до шалаша и там лег.

Никто теперь не мог помочь старому цыгану. С каждой минутой ему становилось хуже. Укушенная змеей рука раздулась и посинела. Глаза закатились. И тут почему-то пришла мне на память песня о том, как умирал цыган:

Умирает цыган и смириться не может,

Что белого дня над дорогой не будет,

Что белой дороги, бегущей вдоль мира,

Также не будет, тоже не будет.

Двор цыганский не огорожен,

Дом огромный его – без крыши.

Так о чем же жалеть цыгану?

Да, о чем же жалеть бродяге?

5 Цветы на пепелище

129

А вокруг – родные и близкие...

Каждый хочет со смертью сразиться,

Но победить ее не в силах,

Да, победить ее не может...

Умирает цыган и смириться не может,

Что пыльной дороги вдоль мира не будет...

Был полдень. Папаша Мулон лежал под явором и корчился от боли. Когда эта мучительная боль его немного отпускала, он устало приоткрывал глаза и, задыхаясь, шептал:

– Слушай, Таруно... Всегда настает день, когда человеческая жизнь по той или иной причине приходит к концу. Так было, так будет... Вот и мой конец недалек...

Оглушенный, оцепенелый, я смотрел на него и ничего не понимал.

– А ты еще в самом начале пути. Запомни: в самом начале! Твое место не здесь, среди нас. Табор хорош только для цыган. Я ухожу, а ты вырос. Хорошо, что не помнишь войну. В эти ужасные годы много детей стало сиротами. Вот и ты тоже... В городе есть дом для детей, которые потеряли в войну своих родителей. Иди, сынок, туда... Придешь и скажешь им... скажешь им...– заплетающимся языком он все-таки произнес через силу эти последние слова, дал мне последний совет, последнее напутствие:—...что у тебя нет никого. Никого... Скажи им, что подобрали тебя на дороге цыгане, приютили, постарались вырастить как сумели. Да... А там у тебя будет много братьев и сестер...

Здоровой рукой он пошарил за пазухой, вынул оттуда маленький кожаный кисет, похожий на талисман, и отдал его мне:

– Возьми, Таруно. Пригодится, пока доберешься до города...

Потом попросил пить. Губы у него потрескались, вспухли и посинели, да и все лицо разительно изменилось —

130

просто не узнать. Наверно, его терзала страшная, невыносимая боль.

Я схватил кувшин и побежал за водой.

Когда я вернулся, папаше Мулону вода была уже не нужна.

XXVII

Вот и остался я совсем один. Один на белом свете.

Никогда в жизни я еще не чувствовал себя таким одиноким, жалким и никому не нужным. Не помогали ни утешения Насихи и Рапуша, ни пророчества тетки Ажи, толковавшей о том, что среди белых людей ждет меня лучшая доля.

Ее постоянные уверения повергали меня в еще большее отчаяние. Когда она заводила разговор о белых людях, мне казалось, будто хочет она сказать: «Уходи отсюда, детка, нет тебе места средь нас. Ты не цыган. А кто не цыган, тот и жить с цыганами не должен...»

Прошло несколько дней после смерти папаши Мулона, а я все бродил по табору словно неприкаянный, не зная, что делать, куда податься. А делать что-то надо было. Уж не маленький, пора и самому раскинуть умом, на что-то решиться. Но на что?.. Если я останусь в таборе, вместе с цыганами, то жить придется одному, ибо в другой семье я буду лишней обузой. Может, отправиться в город и отыскать там дом, где живут дети, оставшиеся без родителей?

Эти горькие мысли не оставляли меня в покое. Я обычно сидел под явором на ворохе прутьев, срезанных стариком в день его смерти, и сжав голову ладонями, мучительно размышлял. Ничего не хотелось делать – ни плести, ни играть...

...Однажды утром ждала меня новая неожиданность. Едва я проснулся от теплых лучей утреннего солнца, как услышал знакомое ржание Меченого. Я выскочил из шалаша. Конь стоял перед самым входом. Его спокойные свет¬

732

лые глаза пристально смотрели на меня. Ноги его были мокрыми – наверно, переходил вброд реки или бежал напрямик по залитым росою лугам....

Я крепко обнял его, прильнул лицом к его теплой шее и долго стоял так.

– Меченый, папаши Мулона больше нет... Наш старик, наш папаша Мулон ушел от нас навсегда. Мы с тобою совсем осиротели, остались одни на этом свете. Одни...

Слезы неудержимо текли и текли по лицу, добираясь до гладкой шерсти жеребца. А он, наверно, очень устал: легкая дрожь пробегала по спине. Однако он не сдвинулся с места, словно понимал мои слова, словно нутром чувствовал мою безысходную тоску и теперь хотел разделить ее вместе со мною, как-то утешить меня.

Вы даже и не знаете, как дорог мне был сейчас этот конь! Казалось, он стал еще милей, еще дороже, чем был. Я окончательно убедился, что наши судьбы – его и моя – схожи как капли воды. Чтобы выжить, нам пришлось вынести немало испытаний. Конечно, мне – по-своему, коню – по-своему.

Я услышал, как кто-то подошел к нам и остановился за спиной. Потом раздалось:

– Таруно, не плачь. Мальчишке стыдно плакать. Будь таким же молодцом, как всегда.

Это говорил Базел.

Но мне было не до Базела, я думал о Меченом. Вот и на этот раз Меченый не оставил меня одного в трудную минуту. Он пришел, чтобы утешить, успокоить меня своим выразительным взглядом, смягчить горечь безутешной утраты. Наверняка удрал из какого-нибудь сарая или конюшни, куда его заперли, и долго скитался по дорогам, пока не вернулся наконец сюда, ко мне.

Я крепко прижался к коню, и будто моя боль передалась и ему: мгновенная судорога пронизала все его тело.

Разве это не самоотверженная, беспредельная, хоть и молчаливая любовь?! Разве это не преданность?!

133

А Базел все твердил:

– Не плачь, Таруно, не плачь, парень! Айда в город.

В тот момент у меня не было сил ни согласиться, ни отказаться. Единственное, на что я был способен, – так это покорно и равнодушно пойти за ним. Да и не все ли мне равно?.. Пусть ведет меня куда хочет...

Грустная это была разлука – разлука с цыганской жизнью, с детством.

С тех пор как я себя помню, жил я с этими людьми, и все они, конечно, были дороги и близки мне. Другой жизни я и не знал.

Все радости и горести, все хорошие и плохие дни я пережил вместе с ними, все счастливые и грустные минуты делил с ними.

А сейчас куда?

Опять что-то новое...

Во мне еще звучали слова папаши Мул она: «А ты еще в самом начале пути».

Все пришли проводить меня. Насиха заливалась слезами. Глядя на ее искренне огорченную рожицу, я подумал:

«Если и была у меня когда-нибудь сестра, так это ты, Насиха. И ты всегда будешь мне сестрой. До свидания!»

Рапуш, безмолвный и торжественный, будто на празднике, стоял в сторонке.

«А ты был моим братом и останешься им до конца моих дней. До свидания, Рапуш!»

Я уж и не помню, что говорили они мне в момент расставания. А может, ничего и не говорили?..

Мы двинулись по дороге, и, прежде чем накрыла меня густая тень деревьев, я услышал, как под утренним солнцем льются грустные звуки скрипки. Это играл Рапуш.

Я, белый цыганенок, навсегда покинул свой убогий шалаш под старым явором, навсегда расстался с белыми дорогами под звездным небом. Там, на этих дорогах, я оставил свое детство.

ПРОЩАНИЕ С ДЕТСТВОМ

Чем ближе подходил день моего отъезда, тем больше росло во мне сопротивление, в душе поднимался какой– то непонятный бунт. Все четырнадцать лет, прожитые мною здесь, все красоты золотой осени, которыми я неизменно любовался в родной долине, казалось, протестовали против моей разлуки с ней. Откуда-то из самой глубины сердца поднимался плач и, не находя себе выхода ни в слезах, ни в стонах, болезненно сжимал грудь. Невидимые, но прочные нити связывали меня с каждой тропинкой, с каждой дорожкой. Нелегко мне было расстаться с нашей речкой, повернуться спиной к садам, лугам, виноградникам, целым лесам ореховых деревьев, ручейкам, что текли у подножия красивой горы. Я слился с ними воедино, стал их частицей, как листок, как травинка, как беззаботно порхающая птица. И когда я думал, что должен все это оставить, куда-то

137

уехать, мне казалось, что от меня отрывают что-то самое близкое, самое дорогое. Вероятно, такое же чувство испытывает дерево, которое пересаживают на новое место, неосторожно кроша и разрывая его крохотные, почти невидимые глазу корешки. Ведь это с их помощью оно впитывало соки родной земли, росло, цвело, радовалось жизни.

Прежде мне и самому приходилось бороться с искушением куда-нибудь уехать. Бывало, пасу я овец на одном из холмов, сяду, посмотрю на дорогу, которая уходит вдаль, на северо-запад через горы и долины, в далекий неведомый мир, и задаюсь вопросом: куда она ведет? А что, если я пойду по ней? Не поглотит ли меня навсегда тот голубоватый туман, что стелется вдали? В голове у меня возникали вопросы, на которые сам я был не в силах ответить и никогда не задавал их тем, кто бы мог это сделать.

Что там, за горами? – спрашивал я себя. Каков этот мир, пересеченный реками и железными дорогами, с многочисленными городами и синими озерами, о которых я слыхал от крестьян, возвращавшихся домой после прохождения службы в армии? Так ли он велик, что человек может затеряться в нем и бесследно исчезнуть?

Он казался мне чужим, далеким и загадочным, он пугал и вместе с тем манил меня своей таинственностью.

В эти часы, когда я в тишине одиноко брел за овцами, я был настоящим путешественником, жаждущим открыть новые чудесные далекие края. Но это было лишь в мечтах, порожденных богатым детским воображением, на крыльях которого я летал.

Зато теперь, когда передо мной появилась возможность действительно уехать, все это произошло так неожиданно, что я даже испугался.

Был светлый сентябрьский день, солнечный и чистый, как слеза, я бродил по садам, раскинувшимся вокруг села, и, полный тревоги, как птица перед перелетом, изо всех сил старался не думать о своем отъезде. Но мысль эта заполнила меня целиком, она не давала ни минуты покоя, от¬

138

даваясь болью в каждом биении моего сердца, которое стучало как часы и, казалось, дробило время на мелкие, острые иголки. Эти иголки вонзались мне в грудь, и в каждом их уколе мне слышалось: «Прощай... прощай... прощай...»

Леса вокруг горели ярким пламенем. Легкий ветерок доносил* из садов аромат зрелых плодов; порой он был настолько густым, что переполнял мне грудь и становилось тяжело дышать. Эта осень, вероятно самая замечательная в моей жизни, представала предо мной во всей своей роскошной зрелой красе. Не владея даром человеческой речи, она говорила со мной волшебной, выразительной силой искусства, раскрывала свои тайны, внушала любовь к земле и деревьям, приказывала: «Не уезжай отсюда, мой пастушок, никогда меня не покидай! Смотри, какая я щедрая, буйная, как отражаюсь в зеркалах твоих глаз».

Когда отправляли в город мои документы с просьбой принять меня в среднюю школу, у меня и в мыслях не было, что это может случиться. Боже упаси, для меня это была просто игра, в которой я принимал отдаленное участие... И такого результата этой игры я, признаюсь, не ожидал. Неужели так быстро промчалось столь длинное цветущее теплое лето?

Для маленькой, затерянной в горах деревни это было крупным событием. За одну ночь я вырос в глазах всех ее жителей. Соседи по-разному откликнулись на такое «событие», а дома уже за неделю начались приготовления. Правда, готовить было почти что нечего – так бедно мы жили... Только глаза моей матери стали влажными, и в них появился тревожный блеск, а отец еще больше согнулся под бременем забот: где достать денег, чтобы отправить меня в город? Однако я мало разбирался во всем том, что происходило: в голове моей был сплошной туман, и я не отдавал себе отчета, куда меня забросит судьба и что мне готовит следующее утро. При мысли о том, что скоро мне придется отправиться в большой город и стать там учеником педагогического училища, я испытывал одновременно