Текст книги "Цветы на пепелище (сборник)"

Автор книги: Видое Подгорец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

– Ну и что? Разве это первая для меня зима?..

– Конечно, не первая, но я хочу, чтоб она была последней. Ты останешься вот у этого человека, будешь пасти у него овец. У тебя будет еда, теплая постель, подходящая одежда.

– И буду жить без тебя?

– Да, без меня. Тебе пора привыкать к самостоятельной жизни, сынок. И пойми еще одно: ты не цыган! Ты теперь не маленький, должен сам понимать, что к чему, – медленно, четко произнес он каждое слово.

Ты не цыган!

Эти слова засели мне в голову. Ведь не раз я слышал их из его уст. И всегда он произносил их одинаково – как бы особо подчеркивая. Словно были они жизненно важными для меня. Говоря так, он, видимо, хотел вызвать у меня чувство отвращения, даже ненависти к цыганам, и не только к цыганам, но ко всему цыганскому, к их бродячей, голодной жизни...

Я перехватил сочувственный взгляд крестьянина. Он помялся и сказал:

– Мулон правильно говорит, парень. У тебя, может, где-то есть мать и отец. Ежели они живы, ты их должен найти и вернуться туда, где твое настоящее место. Должен, пока не поздно...

– Нет у меня ни матери, ни отца. Понятно? Их убили немцы... на дороге... посреди поля. Их нет и не будет, я точно знаю... И знаю еще: у меня только он один! Он меня спас и вырастил...

Горло у меня перехватило, и я, сколько ни пытался, не мог выдавить ни слова. Они застревали где-то в горле и душили меня.

– А может, ты и ошибаешься, – продолжал гнуть свое крестьянин. – Многие ребята, потерявшие в войну ро¬

80

дителей, снова их нашли. Может, и ты встретишься со своими.

Размазывая слезы по лицу, я все-таки выпалил:

– Конечно, нашли, раз родители у них живы! А мои... мои... Моих нету... Я останусь с папашей Мулоном, вот и все!

– Во всяком случае, не зимой! – резко произнес Мулон. – Весной я приду сюда и возьму тебя, а на зиму ты останешься здесь, под крышей. – Говорил он спокойно, рассудительно и решительно. – Это в твоих интересах, сынок.

– У нас будет тебе неплохо, – стал уговаривать меня и крестьянин. – Детей у меня нет, вот и будешь мне вместо сына. Да и работа непыльная: пасти тридцать овец.

Я заколебался. До сих пор у меня и в мыслях не было, что придется расстаться с папашей Мулоном, а теперь вдруг затеплилось в самой глубине сердца какое-то странное, неясное чувство – этакое жадное стремление к спокойной, устроенной жизни, к теплому очагу. И пробудил подобное желание не кто иной, как сам папаша Мулон с его бесконечными уговорами и убеждениями. Нет, никогда он не желал мне зла! Значит, и теперь он хочет только добра.

– Пути цыган неисповедимы, – не унимался старик. – Вот увидим где-нибудь пустой сарай, там и зазимуем, а если нет, так перебьемся под открытым небом или отыщем какую-нибудь пещеру... Ты же не младенец, можешь сам рассудить правильно. Я прошу тебя, Таруно: сделай, как я хочу. Этим ты докажешь, что любишь меня, и учти: я поступаю так из любви к тебе. Послушай меня, Таруно, не упрямься.

– Ладно, – еле слышно прошептал я. – Будет так, как ты скажешь, папаша Мулон...

XVI

Уже стемнело, когда мы подошли к деревне. Крестьянин шагал впереди, я – за ним. На улицах – ни души. Лишь изредка мелькнет в окошке свет, прогрызая плотную тьму. Заскрипели ворота, крестьянин буркнул: «Вот мой дом», но дома я так и не разглядел. Меня обдало густым запахом овечьего помета. Откуда-то из темноты донеслось радостное повизгивание собаки.

– Руно, Руно, уймись! – прикрикнул хозяин. – Я тебе друга привел...

Поднявшись на крыльцо, мы вошли в дом, и тут же до меня донесся женский мягкий голос:

– Долго же ты там засиделся. Ужин совсем простыл.

– Вот привел к тебе гостя, – не отвечая на упрек, сказал жене крестьянин.

Не успел я оглядеться, как она уже появилась на пороге. Она была, видать, из говорливых добродушных крестьянок. На ее круглом полном лице, обрамленном черным платком, поблескивали большие красивые глаза, а на пухлых, мягких губах играла еле заметная улыбка.

– Входи, сынок, входи, – отступив от порога, пропустила она нас в комнату.

В комнате было светло, чисто, уютно, и на этом фоне я, наверно, выглядел жалким оборванцем, настоящим пугалом!

– Бедняжка! – прошептала женщина, закусив губы. – Сколько же ему пришлось вытерпеть! Ну-ка, сынок, надень вот это... Конечно, одежда не бог весть какая, но зато чистая, стираная.

Все мне казалось здесь диковинным, необычным. Впервые я находился в настоящем доме. Впервые сидел за столом с металлической ложкой в руке. И хоть я был голоден, каждый проглоченный мною кусок почему-то становился поперек горла. Я краснел и смущался. В душе – звонкая пустота: ни печали, ни радости... Какое-то полное равно-

Р2

душие, безразличие ко всему на свете охватило меня.

А женщина, не переставая, все тараторила:

– Ешь, сынок, ешь. Не стесняйся, ты быстро привыкнешь, освоишься, уж поверь мне... Слава богу, с цыганской жизнью покончено; только цыгане и могут так жить, ну, а мы... мы – другое дело...

По всему было видно, что меня в этом доме ждали. Значит, старик тайком от меня давно вел переговоры. Недаром даже кровать заранее приготовили.

Вот я и один в комнате. Кругом – темнота. Напрасно я напрягаю зрение – ничего не видать. Только в окошке смутно вычерчивается квадрат далекого ночного неба. Я пытаюсь заснуть. Закрываю глаза. Но сон бежит прочь. Надо мной – потолок, он как будто давит на меня. Постель чистая, мягкая, но именно поэтому в ней как-то неудобно. Чувство такое, будто качаешься в неустойчивой колыбели: того и гляди, вывалишься! Я привык видеть над собою небо – высокое, необъятное. Звезды всегда навевали мне сон. А здесь их нет. От звезд меня отделяет сначала потолок, потом крыша...

А эта постылая кровать!..

Когда ты лежишь на земле, все совсем иначе, чем на кровати. Земля надежна. Ты растягиваешься на ней, и она манит тебя к себе: ближе, еще ближе!.. И тогда ты чувствуешь, как она мягко дышит, ты ощущаешь ее теплые запахи.

Глухая ночь... И нет ей конца. Вокруг – тишина...

Временами слышится звон колокольчика из загона, гулко падает в саду перезревший плод или неожиданно раздается хриплый, надтреснутый лай Руно. И снова тишина – густая, тяжелая, невыносимая...

И кажется мне, будто я единственное живое существо, которое не спит в этой томительной, бессонной ночи.

Сердце подкатывается к горлу и стучит, стучит...

83

Я все раздумываю о решении папаши Му лона: зачем он оставил меня здесь? Почему не захотел взять с собой? Может, оттого, что не в силах был прокормить меня? Или просто не хотел, чтоб я скитался под вьюжным зимним небом? Или же считал, что у этих людей мне будет лучше, чем в цыганском таборе?

Нет, Мулон не отказался от меня. Нет! Он поступил так потому, что хотел обеспечить мне мало-мальски сносную жизнь.

Или...

Не знаю, что и думать. И все-таки надо докопаться до истинной причины моего изгнания из табора. Надо как-то оправдать решение папаши Мулона. Но как, как это сделать, если я бесконечно одинок и никому теперь не нужен, если меня отдали в руки чужих людей?!

От такого малодушия меня бросает в дрожь. Потом я успокаиваюсь и, упрекая себя за слабость, стискиваю зубы. Нужно выдержать! Во что бы то ни стало!

А вдруг я не способен к самостоятельной жизни? Ведь до сих пор я ни на минуту не разлучался с папашей Мулоном. Но сколько можно держаться за него? Неужто всю жизнь? Он стар, его жизнь близится к закату. Значит, я должен сам, да, сам позаботиться о своем будущем! А как же тогда папаша Мулон? Неужели он так и будет одиноко скитаться по заснеженным дорогам, трястись от холода в соломенном шалаше, тащиться с корзиной или котомкой на плече? Нет, нет, не надо так думать! Нет, я ведь могу...

Что я могу? Что? Что? Что?

Уже поздно. Скоро, наверно, станет светать. Но вместо того чтобы спать, я все думаю и думаю, все спорю, все борюсь с каким-то другим человеком, сидящим во мне.

Наконец медленно, незаметно подкрадывается сон: веки тяжелеют, усталое, обессиленное тело молит об отдыхе...

Утром серебристая мгла окутала деревню и ее окрестности.

84

Мелодичный звон колокольчиков стада совсем не радовал. Тоскливое чувство одиночества с новой силой охватило меня. Но мало-помалу эта мучительная тоска рассеялась, отступила перед натиском незабываемых красок золотой осени.

Я погнал стадо к лесам Мадры, за цыганский поселок, втайне надеясь натолкнуться на Меченого. И хоть я был почти уверен, что Меченый погиб, все же тлела в глубине моего сердца какая-то искорка слабой надежды: а вдруг он еще жив и бегает где-то в лесу и вот, как в сказке, мы переживем счастливую минуту встречи! Я, конечно, понимал, что это пустая мечта, сон с открытыми глазами, но отказаться от него был не в силах.

Долго я бродил по лесу, обошел все поляны, где раньше пасся Меченый, прочесал заросли в надежде напасть хоть на какой-нибудь его след, но так ничего и не нашел.

Потом я погнал свое стадо к пустырю перед гумном.

И вдруг нежданная боль кольнула меня прямо в сердце: шалаши были пусты! Цыгане ушли. Вместе с ними ушел и папаша Мулон. В глазах у меня потемнело. Значит, рано утром они покинули место, где провели долгое жаркое лето. Но куда они двинулись? В какую сторону? По какой дороге пошли? Теперь эти вопросы волновали меня больше всего на свете. Я знал, что дорога сначала ведет к реке, а потом бежит по бескрайней равнине. А дальше? Дальше?..

Что-то во мне оборвалось. Я почувствовал себя так, будто потерял самое дорогое. Поглядел на овец, поглядел на опустевшие шалаши. Взглянул и на наш. Грустный, опустелый, немой, он стоял, как и прежде, под самым явором.

Я вздрогнул. От волнения перехватило дыхание.

Сквозь деревья виднелась белая дорога, бегущая к реке. Дорога... Она манила меня, звала, неудержимо влекла к себе. Умчались прочь все ночные раздумья, вылетело из головы данное себе обещание – выдержать, прожить зиму здесь, в деревне. И, забыв обо всем на свете – и о своих

85

раздумьях, и о своем решении, и об овцах, пасущихся у гумна, – я ступил на эту белую пыльную дорогу... И я уже шагаю по ней, мчусь вперед. Вперед...

Цыгане двинулись в путь только утром; значит, они еще близко и скоро я их догоню.

Шагая, я то и дело поглядывал на землю: не видно ли там свежих колей от повозок и следов копыт? Но сколько коней и повозок уже прошло по дороге! Кругом – великое множество следов: одни бежали вниз, другие – вверх, и все они до того переплелись, что прочесть их было просто невозможно.

Я шел по знакомому, давно сжатому полю, и тихая грусть закрадывалась мне в душу. С полей уже собрали урожай, и они стояли голые, пустые, словно грустили по ушедшему лету.

Ива у реки – первый мой кров на этой равнине – уныло помахала мне обнаженными ветвями. Река не спеша бежала своей вековой дорожкой, равнодушная и монотонная, как осенний дождь.

В полях – никого.

Миновав деревянный мост, я встретил старика крестьянина, ехавшего на осле.

– Дяденька, ты, случаем, не видал где-нибудь цыган на повозках? Они утром тронулись...

– Коли поторопишься, так догонишь их. Я повстречал их вон там, за тополями...

XVII

Вместе с птичьими стаями давно улетело на юг лето. Там, на юге, как рассказывали немало повидавшие на своем веку люди, никогда не бывает зимы.

Эх, лето, лето!..

Некогда чистое, ясное небо застлало сплошной серой пеленой. Сейчас оно было похоже на скошенный, опустелый луг, по которому осенний ветер злобно разбрасывал

80

клочки неубранного сена. Да, это небо ничем не напоминало прежнее голубое бескрайнее полотно, усыпанное по ночам яркими звездами, ничем не радовало взор.

Над пустым полем кружили стаи голодных каркающих ворон.

Люди шагали хмурые, насупленные. Не слышно было ни смеха, ни озорных выкриков, ни песен. Даже скрипка Рапуша и та молчала. Мы с затаенной тревогой ждали самой страшной поры – зимы.

Наш караван тащился вдоль берега реки. Плакучие ивы низко клонили свои голые ветви к земле. В утренние часы над полями стлался серовато-белый туман. К полудню завеса его разрывалась, разваливалась по кускам, и в эти проемы заглядывало бледное осеннее солнышко.

Изредка накрапывал противный холодный дождь.

Н-да, невесело было на душе.

И куда мы едем?..

Есть ли на свете такие дворцы, что могут широко распахнуть двери перед этими босыми изголодавшимися путниками? Может, и есть, но только в сказках, а не в жизни – в этой серой, однообразной, грозной жизни.

Покашливая, бредет рядом с повозкой папаша Мулон.

– Получается, что ты бросил стадо ради вот этого... – слышу я его хриплый, усталый голос. Но в нем нет ни обиды, ни упрека.

– Ради чего?

Словно не расслышав, старик угрюмо замечает:

– Летом у нас был хоть шалаш, а теперь вообще нету ничего...

Я в ответ – ни гугу... Только теперь я воспринимаю его слова как укор.

– Сам видишь, едем целыми днями, а куда – неизвестно...

Разговор обрывается. Он так и не объяснил мне, что означает его «ради вот этого». Но я все равно понял: ради вот этих скитаний вместе с ним...

87

Над дорогой висит гнетущее молчание. Только, изредка взовьется вдруг над притихшими полями звонкий голос Ба– зела, будто нарочно напоминая людям, что где-то там, в полях, бредет унылая кучка бездомных. И этот голос, взлетая ввысь как неожиданный журавлиный крик, тут же исчезает, растворяется в сером, сумеречном воздухе поздней осени.

Странно, но я не жалел о бегстве. «Может, цыгане любят жить именно так. Может, им нравится сражаться с природой. А коли так, значит, я ни за что не расстанусь с ними», – размышлял я, но были минуты, когда подкрадывалось ко мне и воспоминание о теплой кровати, о крестьянке с по-матерински добрыми глазами, о надежных стенах, для которых не страшны ни ветер, ни туман, ни дождь...

На большаке – несусветная грязь. В сущности, это даже не большак, а обычная проселочная дорога, тянувшаяся от деревни до полей. Колеса наших телег, лошади, бредущие босиком цыгане – все проваливалось в жидкую грязь. И нет ей ни конца ни края. Везде – грязь и грязь...

Вам не надоело слушать меня? Ну ладно... Итак, жизнь цыган проходит в вечных скитаниях. Именно об этом и твердил мне старик, то и дело повторяя:

– Таруно, еще не поздно. Вернись обратно, пока нет снега.

Вернуться? Да как же я вернусь, если даже не знаю, куда идти? Передо мной – бескрайнее поле, туман и множество разных троп и дорог, переплетающихся, пересекающихся одна с другой. Я просто не знаю, где он, этот путь, по которому я должен возвратиться в знакомую деревню.

Борода у Мулона взъерошилась от мороза. Я смотрел на него, и мне его было жаль: он походил на старого ворона, который старается не отстать от своей стаи. И если бы не страх мучительного, жестокого одиночества, он бы давно опустился на землю и долго блаженно отдыхал.

...Ночь провели мы в заброшенной, полуразвадившейся

88

сторожке без окон и дверей. Там было, конечно, тесно, но зато, прижавшись друг к другу, мы хоть не стучали зубами от холода.

На следующий день мы отдыхали.

Вокруг сторожки тянулись опустелые картофельные поля. Картошка, разумеется, давно уже выкопана. И все-таки... все-таки посиневшими от холода, перепачканными глиной руками мы еще раз перерываем землю. Время от времени глаза вспыхивают радостью: картофелина! Это занятие превращается в своеобразную интересную игру. Чем крупнее найденная картофелина, тем сильнее радость и блеск в глазах!

Медленно наполняются котомки. А это для нас – великое дело: значит, можно будет посидеть у полыхающего костра, где в горячей золе печется вкусная картошка. И пока она печется, у костра льются длинные, бесконечные сказки о цыганах-кузнецах, о музыкантах и молотильщиках, о прекрасных конях, запряженных в золотую колесницу цыганского короля и бога Пенги...

– Папаша Мулон, а ведь и зима не так страшна.

– Это еще не зима, сынок. Мы ее почувствуем, когда она раскроет свою пасть, как бешеная собака...

Быстрые ловкие руки Насихи, словно лапки крота, роют сырую землю. Рядом с ней и ее мать, тетка Ажа. Ага... теперь лучше позаботиться о собственном желудке, чем предсказывать будущее! Да и кому здесь предсказывать-то? Все мы, кучка бездомных бродяг, хорошо представляем себе свое будущее. Его не утаишь, не скроешь, оно у нас перед глазами.

Будущее для цыган – это завтра, в крайнем случае, послезавтра. А завтра – это зима. Зима без крова. Без крыши над головой. Без теплого очага...

Один только Рапуш не участвовал в этой занятной повторной уборке картошки. Он стоял у сторожки, уставившись своими незрячими глазами в низко нависшее небо, и готов был в любую минуту расплакаться, оросить своими

89

обильными слезами и без того мокрую черную землю.

Казалось, будто поля дарят нам каждый день новые запасы картошки. Мы накопали ее столько, что сразу не смогли съесть и поэтому оставили мешок «про запас», на черный день. Папаша Мулон, не разгибая спины, все дни трудился на поле. Зима на пороге, и надо было торопиться. Когда полетят белые мухи, тогда уж ничего не найдешь. Все накроет белое, холодное, безмолвное одеяло.

Мы вроде бы и не собирались расставаться с этой заброшенной халупой. Чтобы закрыть проем окна, нашли какое-то одеяло и заткнули им зияющую дыру. Бывшую дверь затянули грязным брезентом, сняв его с повозки. Правда, это не мешало ветру гулять по ногам, но он все– таки присмирел. Ну, а кроме того, в углу хибары все время горел костер.

Как-то раз в один из таких пасмурных дней к нам пришло новое пополнение. Откуда ни возьмись, появился в таборе высоченный цыган с густыми смолистыми усами и с такими же черными бровями, нависшими над светло-голубыми веселыми глазами. Он вел с собою на поводу смирного, добродушного и худого осленка – полную противоположность своему хозяину. На повидавшем виды вьючном седле осленка был укреплен скудный скарб одинокого путешественника. К седлу привязана была цепь, на другом конце которой свисало кольцо, вдетое в ноздри большого, косматого и грязного медведя.

В одно мгновение все столпились вокруг пришельцев.

Еще бы: настоящий медведь! Все мы, а в особенности ребятишки, затаив дыхание, смотрели на него во все глаза, с опаской следя за каждым его движением. Но медведь, должно быть, отличался кротким нравом и, казалось, даже не интересовался тем, что происходит вокруг. Он словно бы никого не замечал, а может, просто не желал замечать.

Цыган с голубыми озорными глазами оперся на свою толстую палку поводыря, огляделся вокруг, поискал кого-

90

то глазами и затем обратился к старому Мулону, будто угадав в нем главу табора.

– Я один на земле, как перст, не считая вот этих моих приятелей, – показал он на осленка и медведя. – Можно мне остаться с вами до весны?

– Под небесным шатром хватит места для всех, – мудро ответил папаша Мулон. – Оставайся, если здесь тебе нравится.

– Пусть бог вас вознаградит за доброту, – поблагодарил цыган.

Мы, ребята, конечно, радовались. Еще бы: теперь у нас есть настоящий медведь! Вот здорово! Хоть и говорят, что где цыгане, там и медведь, но мы никогда до сих пор не видали живого медведя.

Медвежатник Демир оказался человеком веселым. Он не только не сердился на наши вечные приставания, но часто сам, без всяких просьб, заставлял свою Рашану – так звали медведя, вернее, медведицу – танцевать.

– Давай, Раша, – весело приказывал он, – попляши во славу честной компании!

Рашана не возражала и послушно выполняла приказы хозяина, потому что знала: если откажется, то «погладят» ее по спине тяжелой кизиловой палкой.

Медведица вставала на задние лапы, танцевала, неуклюже переваливаясь из стороны в сторону, кланялась, словно молодая невеста, и изображала, как шатается пьяный. Наконец Рашана получала разрешение отдохнуть, и мы оставляли ее ка время в покое.

На ночь медведицу привязывали цепью к колесу какой– нибудь телеги.

Когда по вечерам мы сидели у костра, Демир всегда рассказывал нам всякие были и небылицы о своей жизни, о своем ремесле. Рассказал нам, между прочим, и о том, что раньше медведица была неученой и, когда он ее заполучил, ему пришлось долго и терпеливо учить ее всяким штукам – бить в бубен, плясать, валяться по земле.

91

– Где ты ее купил? – спросил однажды Базел.

– Известное дело: медведей ловят в лесу. Вот и я свою Рашану в лесу поймал.

...Несколько дней подряд, не переставая, лил холодный, пронизывающий до костей дождь. По словам медвежатника, запахло снегом.

Вода затопила картофельные поля, и уже не было никакой возможности рыться в земле, разыскивая случайно забытые картофелины. Вода добралась и до нашей хибарки.

– Если эта проклятая непогода затянется, то река, того и гляди, выйдет из берегов, – как-то раз заметил Де– мир, – и мы потонем в ней, как мыши.

Выглядели мы поистине ужасно: грязные, оборванные, промокшие до нитки.

– Сыграй-ка нам, паренек, – обратился озорной медвежатник к Рапушу. – Музыка – наша вечная спутница. Давай что-нибудь веселое, может, тогда и Рашана развеселится, а то она, бедняга, небось озябла под дождем.

Но струны на скрипке Рапуша молчали. Его окоченевшие, посиневшие от холода пальцы не могли вырвать из них даже простенькую мелодию.

Папаша Мулон почти не участвовал в этих разговорах и шутках, которыми развлекал нас Демир. Сгорбившись, он сидел где-нибудь в сторонке и о чем-то угрюмо раздумывал. На правах старшего он должен был решить – оставаться нам здесь или идти дальше. Наверно, вот эти-то мысли и мучили его.

Но когда вода залила последний сухой уголок в нашей хибаре, папаша Мулон решился:

– Собирайтесь. Трогаемся...

Никто не протестовал, никто не возмущался. Никто не спросил, почему мы уходим отсюда и куда направляемся. Все знали: куда-нибудь в другое, еще неизвестное нам место. И это неопределенное «куда-нибудь» повторялось всякий раз, всякую зиму.

93

Когда серое облачное небо чуть прояснилось и дождь как будто немного успокоился, мы двинулись по берегу реки, единственно возможному еще пути. Если б вы только видели, каким жалким казался наш караван! Впереди опять ехал на своем коне Базел. Теперь он не пел. За ним, одна за другой, тряслись две расшатанные повозки. За повозками плелись тетка Ажа и папаша Мулон. Вслед за нами шагал озорной Демир со своим заморышем – осленком, и в самом конце, как бы замыкая шествие, переваливалась неповоротливая Рашана.

XVIII

Цыгане не стыдятся выпросить кусок хлеба или какую– нибудь рваную одежду, чтоб прикрыть свое голое тело, но они никогда не просят приютить их под чужой крышей. Они словно заранее смирились с тем, что место их – под открытым небом.

Добравшись наконец до околицы какой-то деревни, мы остановились. Под ветками уже сбросивших листья тутовых деревьев одиноко стоял большой серый сарай. Был он крепкий, просторный и, к нашему удивлению, совершенно пустой.

Базел подхлестнул коня и поехал в деревню за разрешением: нельзя ли нам провести в нем зиму? Когда он вернулся, по его сияющему лицу нетрудно было догадаться о полученном ответе.

– В этом дворце мы можем жить сколько хотим, – весело пошутил Базел. – Но с одним только условием: не спалить его.

С души папаши Мулона, должно быть, спала огромная тяжесть. Кров на зиму обеспечен, и до весны можно было не беспокоиться. Тем более, что у нас – целых три мешка со всякой всячиной: один – с картошкой, другой – с рисом, третий – с фасолью. Уж как-нибудь перезимуем...

94

...В углу сарая все время потрескивал костер. Пока взрослые обходили ближайшие деревни, продавая веретена, сита и решета, старик не покидал своего места у костра. В те часы, когда не было с нами Демира, мы – Насиха, Рапуш и я – усаживались рядом со стариком и просили его рассказать какую-нибудь сказку.

– В те далекие времена жил-был на седьмом небе великий и всемогущий Пенга, бог и король всех цыган, – начинал Мулон. Голос его звучал неторопливо, как-то торжественно и чуть таинственно, словно предвещая удивительные встречи с каким-то чудесным, неведомым доселе миром, в который попадаешь лишь в сказках. – Два белых коня запряжены были в его золотую карету. Славный Пенга правил не только цыганами, но и всеми остальными людьми, жившими на земле. Был он несметно богат. А посему делать ему было нечего, вот и разъезжал он целыми днями в своей золотой карете. Бывало, посадит в нее всех своих ребятишек и катает их по небу, а по пути наблюдает, что делают внизу, на земле, люди.

Во время одной из таких поездок сломалось у кареты переднее колесо. Починить его сам Пенга не мог да и не хотел остановиться. Но ведь без колеса далеко не уедешь– вот и упала карета с седьмого неба прямо на землю. Упала вместе с Пенгою и всеми его детьми. Уселся Пенга под деревом и стал ждать, когда прибегут слуги, поднимут его и отнесут во дворец.

Ждал Пенга, ждали и дети. Прошел день, второй, третий – никто не приходил. А солнце, как назло, палило так нещадно, что лицо у Пенги – а заодно и у всех его детей – сразу почернело...

Вот с этих-то пор, ребятишки, все цыгане и стали смуглыми и ленивыми, – продолжал Мулон. – Раз уж усядутся, так и сидят до победного – словом, до тех пор, пока не прогонят их силой.

И Пенгу – короля цыганского, и не только цыганского, – тоже прогнали с того места, куда он упал. Подошел

95

к нему наконец какой-то крестьянин и, не зная, что перед ним бог и король Пенга, раскричался:

«Разве не видишь, слепой осел, что ты со своим выводком весь хлеб мне потоптал?.. Убирайся прочь, скотина этакая, чтоб больше я здесь вас не видел!»

Пенга попытался было объяснить крестьянину, что он не какой-нибудь там бродяга, а сам бог-король, что приключилась с его золотой каретой беда и потому-то упал он с седьмого неба... Но напрасно он убеждал крестьянина. Тот даже не пожелал его и выслушать.

«А мне-то какое дело до этого! – гремел крестьянин, злобно топорща усы. – Вставай, говорю, и проваливай подобру-поздорову, пока не кликнул я собак...»

Нечего было делать цыганскому богу-королю. Собрал он ребятишек и пошел искать свой потерянный дворец. Но разве легко найти потерянное? Долго он брел по дорогам, искал, спрашивал, умолял, но так и не нашел ни дворца, ни седьмого неба...

Вот и мы, дети его, – вздыхал папаша Мулон, – скитаемся по свету и вечно ищем то ли седьмое небо, то ли дворец нашего Пенги – кто знает!..

Мы, раскрыв рты, слушали чудесную сказку про доброго, богатого Пенгу и про его беды.

– И куда же девался потом Пенга? – спросила На– сиха.

– Пенга никуда не девался, – строго ответил папаша Мулон. – Понял он, что дело так не пойдет, и сказал своим у лее выросшим детям: «Чада мои, потеряли мы свое королевство и превратились теперь в ничто. И чтобы как-то прожить, надо есть, а чтобы есть, надо работать, ибо ничего к нам не свалится с неба. Поэтому пусть один из вас станет кузнецом. Это хорошее ремесло! Кузнец всегда бывает сыт...»

Думая, что работа кузнеца легка и приятна, дети даже подрались между собой: каждому хотелось заделаться кузнецом.

96

«Пусть другой из вас станет музыкантом, – сказал Пенга, бог без неба и король без королевства. – Ведь люди любят повеселиться».

Так каждому из своих детей подарил Пенга какое-нибудь ремесло. Осталось у него двое самых младших, но и самых упрямых сыновей. Ни на что они не соглашались, ото всего воротили нос. Пожалел их Пенга, не захотел их оставить без дела и потому сказал:

«Я ваш отец и не хочу, чтоб проклинали вы меня потом всю жизнь. Пусть один из вас возьмет пустую котомку и пойдет по миру просить милостыню – тем и будет кормиться. А другой...» – Пенга призадумался. Что же дать самому младшему сыну, коли под рукой уже ничего не осталось?

А надо сказать, что сидел Пенга с сыном на лужайке возле леса. И вдруг вышел из леса косолапый мишка и двинулся прямо к ним. Пенга улыбнулся: нашел наконец-то занятие и для младшенького.

«Вот тебе и товарищ, сынок. Бери медведя и броди с ним по дорогам. Он тебя будет кормить, а ты – его!»

Как раз в эту минуту в дверях появился Демир. На его лице играла лукавая добродушная улыбка.

– Неплохо ты придумал, Мулон! – весело рассмеялся он. – Пускай же живет в добром здравии моя Рашана! Пока не разучилась она плясать да веселить людей, не страшна для нас никакая зима. Недаром всегда найдется добрая душа, чтоб бросить мне в бубен динар.

XIX

Прошло уже несколько дней, как мы нашли потерянное королевство цыганского короля Пенги – пустующий сарай. Все радовались, что есть у нас над головой крыша. Думается, никто бы не отказался перезимовать в этом великолепном сарае, если бы волей судеб очутился под холодным зимним небом.

4 Цветы на пепелище

97

Как-то утром, проснувшись, мы увидали, что все вокруг покрыто белым саваном. Снег!..

Ну и пусть! Теперь он был нам нипочем: мы лежали на теплой соломе, укрывшись рваными одеялами, которые всюду таскали за собой как собственную судьбу, а вдобавок в углу весело потрескивал костер. Он-то, по правде говоря, и спасал нас от холода.

Но скотине, стоявшей на морозе, здорово доставалось.

– Сарай большой, его можно перегородить и туда загнать скотину, – сказал папаша Мулон. – Незачем ей мерзнуть снаружи...

Сарай разгородили: в одной половине были мы, люди, а в другой – лошади и ослик Демира.

Демир хотел было пристроить в сарае и мэдЕедицу, но остальные воспротивились: а вдруг она набросится на лошадей? Так и не пустили Рашану в сарай. Однако и с ней все уладилось: медвежатник притащил откуда-то старые доски, бревна, палки и соорудил для Рашаны нечто вроде закутка. На пол набросал соломы, и, когда медведица, неуклюже переваливаясь, ввалилась в новую квартиру, ее хозяин весело крикнул:

– Ну, а теперь спокойной ночи, Раша! Пусть тебе снится, будто ты в своей берлоге, и смотри не просыпайся до самой весны.

С каждым днем все выше и выше становились сугробы, с каждым днем свирепел ветер, а нам – хоть бы что! В сарае было тепло и весело.

Даже Рапуш и тот приободрился. Жаркие танцующие язычки пламени будоражили ему кровь. Тогда он брал в руки скрипку, и в воздухе повисал еще неверный, дрожащий и будто испуганный звук. Ничего, Рапуш, со временем все наладится!

– Сыграй, паренек, сыграй, – ободрял его медвежатник. – Сыграй Рашане колыбельную, а то она никак не заснет. А с песней, может, быстрее придет к нам весна. Если снег продержится долго, нам несдобровать.

98

Рапуш проводил смычком по струнам, и в полутемном сарае вспыхивала нежная, красивая мелодия.

Демира, пожалуй, нельзя было упрекнуть в назойливости. Если он и просил Рапуша сыграть, то делал он это скорее ради шутки, и потому Рапуш никогда на него не сердился. Этот веселый, жизнерадостный человек умел вернуть нам летнее настроение. После Базела, который вечно пропадал где-то в деревнях по своим «лошадиным» делам и поэтому редко заглядывал к нам в сарай, Демир считался в таборе вторым весельчаком, и мы с превеликим удовольствием слушали его, даже если он иной раз и подшучивал над нами.