Текст книги "Цветы на пепелище (сборник)"
Автор книги: Видое Подгорец
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
– Ты порядком умаялся, Таруно, – заметил он. – Целый день на ногах. Тебе бы лучше лечь пораньше и хо рошенько отдохнуть. А то завтра опять гнуть спину.
– Да нет, я совсем не устал. Ведь каждый день в полдень я обязательно сплю.
Рапуш прижал скрипку к плечу, ласково прильнул лицом к потрескавшейся, поцарапанной деке и нежно провел смычком по струнам. Струны дрогнули, и в синем пространстве поплыл первый, еще робкий звук, и только потом разлилась уже по всей округе грустная мелодия. Мне казалось, что эта старая скрипка рождает потоки незримых волн, над которыми тихо парят какие-то белоснежные птицы, выпорхнувшие из гнезда. Описав над нами несколько кругов, птицы неслышно улетали куда-то, таяли в серебристом свете луны, а вслед за ними прилетали новые, такие же белоснежные, такие же загадочные...
И вот мелодичная песнь скрипки неожиданно слилась с мягким, журчащим, словно ручей, голосом маленького цыганенка. Он пел неторопливо, с душой. Слова его песни рвались прямо из сердца и почему-то напоминали мне шелест весенней листвы. Он пел о себе, о своих глазах, о человеке, обреченном на вечную тьму...
Рапуш не успел допеть свою песню, потому что со стороны явора донеслись вдруг до нас пронзительные крики. Не каждый день услышишь такое. Несколько прыжков, и я уже у явора. Луна обливала своим мирным светом толпу возбужденных, вопящих мужчин и женщин.
– Берегись, Базел! – испуганно крикнула незнакомая мне девушка.
Базел стремительно отскочил в сторону, лицо его вспыхнуло гневом. И тут же в потрескавшуюся кору явора вонзился остро наточенный нож.
– Я убью тебя, собака! Вор, обманщик! – дико выпали л, словно из пулемета, какой-то парень.
64
Вырываясь из крепко державших его рук, незнакомец яростно отбивался, ругался ка чем свет стоит и рыскал глазами по толпе, отыскивая Базела. Кое-кто, визгливо захлебываясь в скороговорке, пытался убедить его в том, что Базел ни в чем не виноват, что не силой он увел с собой девушку, а наоборот, сама она пошла за ним. Однако буян не слушал их и все пытался освободиться из этих цепких объятий. Наконец высвободившись, он стремительно метнулся в тень явора, за большой шалаш, и оттуда донесся истошный, душераздирающий крик. Все ринулись туда. Стремительный рывок толпы, мелькающие руки и ноги, решительные лица, задыхающиеся раскрытые рты – все слилось в какой-то пестрый клубок. И когда клубок этот в конце концов размотался, в бледном свете луны я увидел Базела. На лице у него зияла кровоточащая глубокая ножевая рана.
...Только позже я понял, что виновницей случившегося была юная девушка из соседнего табора. Она влюбилась в молодого красавца Базела и сбежала с ним, бросив на произвол судьбы жениха, которого прочили ей родители.
Между прочим, цыганам, свалившимся на нас как снег на голову, так и не удалось увести девушку. Девушка отказалась вернуться с ними. И тогда они исчезли так же быстро, как и появились.
В этот вечер цыганский табор долго не спал. Люди, разбившись на группы, подробно обсуждали недавнее происшествие.
Весь следующий день Рапуш не находил себе места – боялся за брата. Еще рано утром Насиха привела его к нашему шалашу, и он вполне серьезно, со страхом спросил меня:
– Таруно, как ты думаешь: Базел умрет?
Этот вопрос прозвучал для меня словно гром, и, растерявшись, я не знал, что ему ответить. Ну, а помимо прочего, я даже не знал, как чувствует себя Базел...
65
Но в эту минуту из шалаша донесся до нас голос Му– лона:
– Будь спокоен, дружок, и не тревожься за брата. Рана у него на лице сущий пустяк, даже не рана, а так... простая царапина. Ну, а кровь – от большой ли или от маленькой раны – все равно красная. Вот потому-то люди и задумываются о смерти. С твоим братом ничего плохого не случится.
Не только Рапуша, но и меня успокоили слова папаши Мулона: столько в них было твердости, столько убежденности!
А Базел в то же самое утро забинтовал лицо и как ни в чем не бывало пошел в деревню – менять ослов и лошадей.
Когда Рапуш и Насиха ушли, мы собрались и двинулись в поле. Всю дорогу мы молчали. Только когда подошли к своему участку, папаша Мулон, словно вспомнив о чем-то, вскинул голову и тихо, чуть ли не шепотом сказал:
– Эх, проклятая цыганская жизнь! Только ножи да страдания...
Было в этих словах много горечи, гнева и... правды.
XIII
Вскоре возле нашего гумна выстроились высокие копны риса. Папаша Мулон не скрывал радости и все твердил мне:
– Видишь, сынок, старые друзья меня не забывают. Они первыми выгружают снопы ка наше гумно. А ведь будут и еще...
Но радость его оказалась недолгой.
Однажды утром я заметил, что глаза у старого цыгана почему-то покраснели. Да и лицо казалось усталым, осу-
66
дувшимся и печальным. Я смотрел на него и не смел спросить: что же случилось? Согнувшись, он плел очередную корзину. Но руки у него дрожали, и белые ивовые прутья, еще с вечера заготовленные мною, с трудом подчинялись ему.
– Папаша Мулон... – начал я.
Он повернулся ко мне. Его поджатые, выцветшие губы дрогнули. Видно было, что его терзает какая-то тяжкая, глубоко скрытая боль.
– Сынок...– выдавил он из себя, и мне показалось, что старик с трудом удерживается от слез. – Сынок, Белки больше нет...
– Белки?!
– Да...
Наша Белка! Эти слова просто оглушили меня. «Белки больше нет!» – тревожно звенело в ушах. Доброй Белки, работяги Белки, на которую мы так надеялись, от котором так много ждали, больше нет... Ведь именно для нее мм сделали это гумно. Для нее старые друзья Мулона громоз* дили возле гумна высокие стога. Да, да, для нее, ибо Белка, а не кто-нибудь другой должна была выбивать своими копытами зерно из колосьев!..
И вдруг – Белки нет...
Ушла из нашей жизни белая работящая кобыла, исчезла, как чудесный недосмотренный сон, сулящий несметные богатства.
Нет, мы не ждали от Белки богатства. Мы ждали от нее только хлеба. Кусок хлеба. И чуточку тепла для зимы.
Никто не сумел сказать, от чего она пала. Одни утверждали, что ее укусила змея – вокруг морды у нее был большой отек. Другие считали, что от старости.
Так или иначе, но ясно было одно: Белки больше нет!
С этого дня Меченый, рыжий мой жеребеночек, стал сиротой.
Теперь он постоянно крутился возле шалашей, путался под ногами и жалобно, тоненько ржал. Должно быть,
67
плакал, искал свою мать. Ну конечно, плакал по ней...
Он заметно похудел, как-то вдруг весь сник, высох. Глаза у него словно выскочили из орбит и казались теперь круглыми, круглыми и... испуганными. В них затаилась немая звериная грусть.
Все гнали его прочь, всем он надоел. Дети таскали его за хвост. А кое-кто даже попытался прокатиться на нем верхом. И все над ним смеялись.
– Да не мучьте вы его, ребята, – уговаривал их папаша Мулон. – Разве вы не видите: от него остались только кожа да кости. Пусть хоть помрет спокойно.
Кое-где у Меченого появились проплешины.
– У него короста, короста! – однажды, заметив это, закричали ребята и умчались прочь.
Вот тогда-то его оставили наконец в покое.
Никто больше не обращал на него внимания. Даже панаша Мулон. Для него Меченый уже не существовал: старик был уверен, что без матери жеребенок все равно не выживет. Ребята не любили его: их пугала короста. Худой, грязный и некрасивый, он походил теперь на призрак. Но я... я не отказался от него. Я знал: Меченый не
умрет. Нет, не умрет! Он вырастет и станет настоящим конем.
Каждый день я заботливо кормил его и поил. Каждый день приносил ему хлеб, собирал молодой клевер на лугах. Маленький огненно-красный жеребенок как-то нехотя, медлительно жевал корку за коркой, травинку за травинкой...
– Да не трать ты на него время, сынок, – иногда говаривал мне старик. – Оставь его в покое. Разве не видишь, какой он?..
Я молчал. И продолжал за ним ухаживать. Верил: Меченый все же устоит на своих тоненьких ножках и вырастет!
И жеребенок, будто читая мои мысли, постоянно тянулся ко мне, бегал за мной, как собака, искал. Должно быть, понял, рыжий бесенок, что среди всех этих людей только я
68
его единственный и настоящий друг. Недаром лишь один я верил в него.
За нашим летним поселком лежали дремучие хвойные леса и густые темно-зеленые рощи. В лесах было множество полянок с буйно растущей травой. Там было всегда прохладно и даже влажно, ибо солнечные лучи добирались туда только в полдень. Отведу, бывало, Меченого на одну из таких лужаек и оставлю попастись: вот тебе трава, жеребенок. И здесь нету никаких ребят – никто не будет дергать тебя за хвост или влезать на спину. Вот тебе и вода в родничке. Одним словом, здесь есть все, что тебе сейчас нужно.
Он был свободен, как ветер, и одинок. В этих глухих уголках чащобы его никто не мог ни обидеть, ни ударить, ни ожечь презрительным взглядом. Только лесные зверушки да птицы составляли ему компанию. И Меченый спокойно щипал сочную траву, скакал, бегал по мягкой земле и – удивительное дело! – принимался даже резвиться.
Иногда мы не виделись по нескольку дней. Меченому, видимо, нравилось подобное уединение. Недаром он частенько не возвращался к вечеру в табор, оставаясь на ночлег в лесах Мадры. И с каждым днем он наливался силой: провалившиеся было бока снова напружинились, тощие его ножки окрепли и теперь куда увереннее носили его по зеленым лужайкам. Его некогда тусклая рыжая шерсть вновь засверкала на солнце, и по цвету она стала смахивать на спелую малину. К Меченому возвращалась прежняя резвость, проказливость и неиссякаемая энергия.
¦ Эй ты, друг мой, Меченый! Пасись и расти, а со временем станешь большим и красивым конем!»
Встречи наши всегда были радостны. Я долго гладил его и шептал ему разные ласковые слова, будто был он не жеребенок, а все понимающий человек. На прощание Меченый весело ржал, терся о меня мордой, моргал своими круглыми добрыми глазами и вдруг срывался с места и
70
уносился прочь по бесчисленным, только ему одному известным тропам Мадры.
– Поиграть хочется, да? Ну давай я тебя догоню!
И вот я бегу вслед за ним, пытаюсь его догнать...
Меченый скачет и прыгает, как заправский олененок,
и нередко я первый выбываю из игры. А он, хитрюга этакий, скрывается в непроходимой чащобе, и напрасно я зову и ищу его. Он не только не желает возвращаться, но даже голоса не подает...
В этих играх передо мной открылся новый, доселе не знакомый мне мир, притаившийся в густых зарослях Мадры. Едва я входил в лес, как множество каких-то пестрых птиц выпархивало мне навстречу с призывным посвистом: не желаешь, мол, поиграть с нами в прятки?.. И я долго, часами бродил по этим еловым рощам, полным загадочных звуков, шорохов и увлекательных, но еще неизвестных мне тайн.
XIV
Пришло время молотьбы, и сразу же стало шумно и весело. С раннего утра и до позднего вечера над гумном не затихал многоголосый шум; лошади неустанно кружили вокруг столбов, а погонщики весело кричали им что-то странное, озорное и вовсе не понятное мне:
– Бака, бака, бака! Йо, йо, йо! Обррр!..
Пока взрослые молотили на гумне, мы, ребята, гоняли во весь дух по соломе или мчались в рощу собирать орехи. Их скорлупки уже начинали трескаться, и под ними виднелись темно-коричневые твердые ядрышки, оплетенные сеткой из красноватых прожилок.
Теперь и деревенские ребята проводили целые дни на гумне. До позднего вечера они кувыркались на соломе, прятались за стогами, играли в разные игры.
Как-то вечером я опять повстречался с конопатым и с его дружками-приятелями. Теперь они вели себя по-ино¬
71
му. Их прежняя враждебность сменилась степенным достоинством. И хоть видно было, что относятся они к нам с тем же чувством превосходства, с каким хозяин-богатей относится к нанятому им батраку, настроены они были мирно, чуть ли не дружески.
– Эй, ты! – обратился ко мне конопатый. – Мы узнали, что у тебя есть жеребенок. Это правда?
– Ну, есть, – угрюмо буркнул я.
– Дай поглядеть на него.
– Его здесь нету.
– А где ж он?
– На Мадре пасется, а сюда, на гумно, прибегает редко.
– A-а, так это тот самый... с коростой! – иронически протянул один из его дружков.
– Была короста, да сплыла...
В ответ на мои слова посыпались всякие шуточки на счет чесоточного жеребенка, однако ни ехидства, ни ненависти в них не было. Вот поэтому-то я и готов был простить им обиду, нанесенную мне в тот день, когда я продавал в деревне корзины.
– А откуда вы знаете о жеребенке? – помолчав, спросил я у них.
– Нам рассказал слепой, который играет на скрипке, – ответил конопатый.
– А девчонка сказала, что жеребенок чесоточный и что он скоро подохнет, – добавил другой.
– Не подохнет! – самоуверенно заявил я, словно отгоняя тайно терзавшую меня мысль. – Теперь он здоров, подрос, да и короста у него прошла.
– Давайте его поищем, – предложили сразу несколько пацанов. – Посмотрим, какой он стал.
Мы нашли его только на третий день в зарослях Мад– ры. Он пасся на одной из своих любимых лужаек и был похож на олененка – рыженький, стройный.
– Меченый! – тихо позвал я его.
72
Услыхав свое имя, он взглянул в нашу сторону и недовольно заржал. Наше посещение оказалось для него полной неожиданностью. «Ну, чего вам надо? – как бы спрашивали его круглые глаза. – Здесь я дома, а вам небось охота подергать меня за хвост, влезть ко мне на спину... Но теперь я вам уж не позволю! Так что проваливайте отсюда подобру-поздорову и не приставайте ко мне больше».
Затем он топнул копытом, взмахнул гривой, снова заржал и помчался вперед как бешеный.
Пацаны были в полном восторге, хотя и не желали в этом признаться. Только переглянулись многозначительно и промолчали.
И лишь когда возвращались обратно, конопатый сдержанно произнес:
– Н-да, ничего жеребенок...
Через несколько дней они снова появились у нашего шалаша.
– Эй, ты! – начал конопатый. – Хочешь, поменяемся?
– Что? – не понял я.
– «Что, что»! Ты мне дашь своего жеребенка, а я тебе – хорошего осла. У нас два осла. Я попросил отца, и он разрешил мне обменять одного из них на твоего жеребенка.
– Нет уж, ничего не выйдет! – решительно ответил я.
– Слушай, друг, этот осел силен, как мул, – добавил один из его приятелей. – Он сможет везти и вашу повозку.
– Все равно не хочу.
– Заладил как ворона: все равно, все равно!.. Но
тряпье-то придется тогда на спине тащить, – уговаривал конопатый, нарочно стараясь вернуть меня из мира мечты на нашу грешную землю. – Да и мал он еще. Чего доброго, тебе придется его носить, а не ему тебя...
Я молчал.
Тогда ребята стали уверять меня, что зимой жеребенок непременно подохнет с голода или разорвут его волки в ле¬
73
су: ведь, мол, защитить его там некому, – и останусь тогда я ни с чем – ни коня, ни осла, которого предлагают мне взамен.
Так и не уговорив меня, ребята стали злиться. Запахло дракой, но конопатый, не терявший надежды – а вдруг я уступлю! – утихомирил своих задир.
– Ну ладно, только все-таки подумай... – сказал он на прощание. – После каяться будешь, да поздно.
Они ушли, а я остался под старым явором вместе с На– сихой и Рапушем.
– Таруно, дураком ты будешь, если не поменяешься с ним, – убеждала меня девочка. – Осел стоит больше чесоточного жеребенка.
– А по мне, жеребенок стоит больше десятка ослов, – упрямился я. – Не отдам, и все...
Рапуш молчал и как будто совсем не интересовался ни нашим спором, ни предложенным мне обменом. Но когда Насиха пожелала узнать его мнение, Рапуш ответил, что лучше всего поступить так, как скажет папаша Мулон. Человек он старый и может дать самый умный и самый справедливый совет. Однако папаша Мулон не очень-то хотел вмешиваться в «это детское дело». Он все еще не примирился с утратой Белки и целыми днями сидел над своими корзинами.
И хотя я не собирался расставаться с жеребенком, я все-таки обратился к старику за советом:
– Папаша Мулон, взамен жеребенка мне предлагают осла. Скажи, как мне быть...
– Жеребенок-то твой, сынок, так уж сам и решай, что с ним делать, – ответил он, а потом, услышав голос Базела, добавил: – Поди поговори с Базелом. Он понимает толк в лошадях и ослах. Он лучше тебе посоветует, как поступить.
Базел только что возвратился из своей поездки по деревням. Он сидел у входа в шалаш, чинил старое седло и, как обычно, что-то распевал.
74
Выслушав меня, он улыбнулся, и тогда на его лице еще резче проступил свежий, красный шрам.
– Знаешь что, паренек? – услышал я. – Осла может раздобыть себе каждый, а вот доброго коня встретишь не часто. Как увидишь у человека хорошего коня, так и начинаешь ему завидовать... Ведь кони-то бывают разные: одни кусаются или лягаются, другие ходить не умеют... А твой Меченый, если ты его выходишь, будет добрым конем. Белка-то была хорошей породы.
Слова Базела лишний раз укрепили меня в принятом решении: Меченого не менять! Не надо мне никаких ослов! И хотя нам позарез нужна была лошадь или, на худой конец, осел, чтоб было на чем перевозить весь наш нищенский скарб, любовь к Меченому заглушила голос разума. Я не мог и представить себе: как это вдруг я его потеряю или, еще хуже, отдам другому!.. Я вытащил его, как говорится, из могилы, спас от верной смерти. Когда все от него отвернулись, я один верил, что он выживет. А теперь отказаться?! Ну уж нет!
А Меченый, как бы разгадав замыслы деревенских ребят, теперь совсем редко приходил к нам в табор. Будто опасался, что кто-то заманит и поймает его. Он ни на что на свете не променял бы свою лесную свободу.
Молодец, Меченый! Ясное дело, я не отдам его и за десяток самых лучших ослов. Нет, не отдам! Недаром Меченый понимает каждое мое слово; недаром Меченый мой настоящий друг; он частица моего детства, частица меня самого! Мы оба познали на собственной шкуре, что значит быть сиротой, что значит бороться в одиночку против оскорблений и унижений, что значит молча переносить мучительные страдания, сознавая собственную беспомощность. Рядом со мною был только добрый старый Мулон, а рядом с Меченым – я.
Но несмотря на все это, жеребенок больше не появлялся в таборе. А мне так хотелось «говорить» с ним, сказать ему: бояться нечего, я его никому не отдам, он останется
75
со мною и мы никогда с ним не разлучимся. Но напрасно я его искал. Напрасно звал целыми днями.
– Меченый, Меченый!.. – летел над густыми лесами Мадры мой одинокий голос – летел и тонул без ответа.
Ребята приходили ко мне еще несколько раз и все расхваливали этого таинственного осла-силача, способного даже тащить нашу телегу. Я уверял их, что жеребенок убежал, скрылся в густых, непроходимых зарослях леса и не показывается мне на глаза. Но в то же время я стоял на своем: нет, ни на какой обмен я не согласен!
– Небось он совсем одичал! – насмехались надо мной ребята.
– Не одичал, а просто-напросто разорвали его волки, – добавляли другие. – Здесь, в наших лесах, их хватает.
Меня мучил страх: «А вдруг и в самом деле его разорвали волки?»
– Если б обменялся в свое время, был бы у тебя хоть осел! – насмешливо тянул конопатый. – А теперь ни жеребенка, ни осла.
Но я молчал и твердил про себя: все равно я его
разыщу!
И упрямо искал своего запропавшего красногривого жеребенка с белой отметиной на ноге.
А искал я его потому, что верил – жив он и не отзывается только из страха: как бы не увели его эти надоедливые ребята.
Но прошло еще несколько дней, а о Меченом ни слуху ни духу. Тогда-то я и поверил ребятам: значит, растерзали его волки.
Никогда больше не увижу я своего маленького друга. Никогда!..
Эта мысль не выходила у меня из головы. На душе было пусто и тяжело. Немая жестокая печаль охватила меня, будто потерял я в жизни самое дорогое.
XV
Совсем неожиданно подкрался конец лета. Чувство было такое, будто рассказывал тебе кто-то длинную и прекрасную сказку, а она вдруг – раз! – и оборвалась. Грустно стало без этой чарующей сказки – недаром ты породнился с ней, полюбил ее и не мог даже помыслить, что придет ей конец. Ты как-то сжился с ней, носил ее где-то там, в самой глубине своего сердца, ты был полон ею. И когда ты узнаешь, что она кончилась и продолжения пока не будет, тогда ты невольно закрываешь глаза, чтоб еще хоть немножечко побыть с нею, чтоб не видеть и не слышать, как умирает она, эта сказка.
Жаркие летние дни миновали; тихие звездные вечера уже не манили своей теплой, ласковой прохладой. Коварный холод заползал в наши открытые всем ветрам шалаши и звал в путь-дорогу, напоминая о злодейке-зиме, которая поистине страшна для цыган.
На смену цыганскому «летнему раю» шел «зимний ад».
А я так привязался к этой благодатной стороне! Си чала поля, луга, речка, вербы... А потом гумно, густые леса Мадры, этот таинственный мир, в котором исчез Меченый... Казалось, будто все, вся моя жизнь навечно связана с этими милыми сердцу местами, и с болью в душе я думал о том злосчастном дне, когда снова придется трогаться в путь по грязным осенним дорогам и ехать, ехать, не еная куда.
По утрам солнце, окутанное теперь каким-то серебристым туманом, поднималось поздно, а вечерами рано гасло. Роса обжигала холодом. Листва на деревьях сначала как– то поблекла, покраснела, а потом вдруг налилась золотым багрянцем, и на ней буйно вспыхнуло неудержимое пламя осени. Притихли леса, в поисках другого лета улетели по невидимым небесным дорогам птицы. Вслед за ними пришла пора трогаться в путь и нашему цыганскому каравану.
Все вокруг испуганно затаилось, печально поникло,
77
словно в ожидании какого-то неведомого зла, которое непременно придет, только вот неизвестно, когда и с какой стороны...
На гумне – никого, только пыль да ошметки соломы*
Смолк веселый галдеж в таборе.
Как-то утром двинулись в путь сразу несколько семей* Вообще-то я даже и не видал, как они уезжали; лишь утром заметил их опустевшие шалаши, грустно глядевшие в серую даль ранней осени.
Все чаще и чаще слышался жуткий посвист ветра-листо– тряса, бесцеремонно пересчитывавшего золотые осенние листья могучего явора. И редко, очень редко примешивался к нему голос скрипки: это Рапуш касался пальцами струн. Но в мелодии угадывался какой-то испуг: она взлетала, словно встревоженная птица, подавшая голос больше от страха, чем от желания петь, и снова исчезала.
В эти дни в табор стала наведываться Хенза, злая Хенза. Все лето она где-то пропадала, а сейчас, когда теплые дни уже отошли в область предания, Хенза, видимо, надеялась, что папаша Мулон сжалится над нею, одинокой бродяжкой, и возьмет ее к себе хоть на зиму. Ее неожиданные налеты снова будили во мне прежний отчаянный страх, который я уже испытал в тот самый вечер, когда она хотела выставить меня из табора.
Проклятый страх! Опять от него по всему телу ползут мурашки...
Однако Мулон и слушать ее не хотел.
– Заруби себе на носу, змея этакая: больше для тебя здесь места нет! Убирайся прочь, пока я не исходил тебя палкой!
Этот покладистый седой цыган, неспособный обидеть даже муху, был сейчас суров, непреклонен и безжалостен.
– Прочь! Прочь, подлая!..
Хенза что-то бормотала, грозила кому-то пальцем, и в ее зеленых глазах вспыхивала прежняя зеленая злоба. Но Мулон уже не обращал на нее никакого внимания... Так сло-
78
нялась она по табору еще несколько дней, будто осенняя полусонная муха, а потом вдруг исчезла.
К нам она так и не вернулась. Больше я ее не видал.
Вечером накануне отъезда папаша Мулон сидел под явором с незнакомым мне крестьянином и о чем-то долго толковал с ним. У крестьянина было некрасивое, измученное лицо, но, несмотря на это, в нем таилась какая-то скрытая доброта. Пока он, насупившись, что-то говорил Муло– ну, тот, слушая его, все время одобрительно кивал головой. Я сидел поодаль от них и, понятное дело, не уловил ни одного слова из их разговора.
Потом они подозвали меня.
– Таруно, – медленно, словно подбирая слова, начал папаша Мулон, – ты знаешь, что завтра мы уходим отсюда?
– Знаю... – кивнул я и вдруг почувствовал, как в груди пробежал холодок страха. Ледяная корочка подозрения сжала сердце: что-то будет!
Все молчали. И неожиданно, не знаю почему, я спросил:
– А куда мы пойдем?
– Никуда, – глубоко вздохнул старик и глухо добавил: – Пойдем по дождям, по ветрам, по неизведанным дорогам цыганской судьбы...
Крестьянин не раскрывал рта и, казалось, вообще не собирался вступать в разговор. Я заметил, как он внимательно, исподтишка разглядывает меня.
– Нас никто не ждет, нас никто не приютит... – продолжал папаша Мулон. – Мы не ведаем, где проведем исчь, где застанет нас утро.
Я понял: он на что-то явно намекает.
– Для чего ты говоришь мне об этом? – не выдержал я.
– Для чего?.. Чтоб ты все знал наперед и не мучился
79
бы вместе с нами, – решился наконец Мулон. – Чтоб не пил ты вместе с нами горькую цыганскую чашу голода, холода и нищеты.
– Ну и что? Разве это первая для меня зима?..
– Конечно, не первая, но я хочу, чтоб она была последней. Ты останешься вот у этого человека, будешь пасти у него овец. У тебя будет еда, теплая постель, подходящая одежда.
– И буду жить без тебя?
– Да, без меня. Тебе пора привыкать к самостоятельной жизни, сынок. И пойми еще одно: ты не цыган! Ты теперь не маленький, должен сам понимать, что к чему, – медленно, четко произнес он каждое слово.
Ты не цыган!
Эти слова засели мне в голову. Ведь не раз я слышал их из его уст. И всегда он произносил их одинаково – как бы особо подчеркивая. Словно были они жизненно важными для меня. Говоря так, он, видимо, хотел вызвать у меня чувство отвращения, даже ненависти к цыганам, и не только к цыганам, но ко всему цыганскому, к их бродячей, голодной жизни...
Я перехватил сочувственный взгляд крестьянина. Он помялся и сказал:
– Мулон правильно говорит, парень. У тебя, может, где-то есть мать и отец. Ежели они живы, ты их должен найти и вернуться туда, где твое настоящее место. Должен, пока не поздно...
– Нет у меня ни матери, ни отца. Понятно? Их убили немцы... на дороге... посреди поля. Их нет и не будет, я точно знаю... И знаю еще: у меня только он один! Он меня спас и вырастил...
Горло у меня перехватило, и я, сколько ни пытался, не мог выдавить ни слова. Они застревали где-то в горле и душили меня.
– А может, ты и ошибаешься, – продолжал гнуть свое крестьянин. – Многие ребята, потерявшие в войну ро¬
80
дителей, снова их нашли. Может, и ты встретишься со своими.
Размазывая слезы по лицу, я все-таки выпалил:
– Конечно, нашли, раз родители у них живы! А мои... мои... Моих нету... Я останусь с папашей Мулоном, вот и все!
– Во всяком случае, не зимой! – резко произнес Мулон. – Весной я приду сюда и возьму тебя, а на зиму ты останешься здесь, под крышей. – Говорил он спокойно, рассудительно и решительно. – Это в твоих интересах, сынок.
– У нас будет тебе неплохо, – стал уговаривать меня и крестьянин. – Детей у меня нет, вот и будешь мне вместо сына. Да и работа непыльная: пасти тридцать овец.
Я заколебался. До сих пор у меня и в мыслях не было, что придется расстаться с папашей Мулоном, а теперь вдруг затеплилось в самой глубине сердца какое-то странное, неясное чувство – этакое жадное стремление к спокойной, устроенной жизни, к теплому очагу. И пробудил подобное желание не кто иной, как сам папаша Мулон с его бесконечными уговорами и убеждениями. Нет, никогда он не желал мне зла! Значит, и теперь он хочет только добра.
– Пути цыган неисповедимы, – не унимался старик. – Вот увидим где-нибудь пустой сарай, там и зазимуем, а если нет, так перебьемся под открытым небом или отыщем какую-нибудь пещеру... Ты же не младенец, можешь сам рассудить правильно. Я прошу тебя, Таруно: сделай, как я хочу. Этим ты докажешь, что любишь меня, и учти: я поступаю так из любви к тебе. Послушай меня, Таруно, не упрямься.
– Ладно, – еле слышно прошептал я. – Будет так, как ты скажешь, папаша Мулон...
XVI
Уже стемнело, когда мы подошли к деревне. Крестьянин шагал впереди, я – за ним. На улицах – ни души. Лишь изредка мелькнет в окошке свет, прогрызая плотную тьму. Заскрипели ворота, крестьянин буркнул: «Вот мой дом», но дома я так и не разглядел. Меня обдало густым запахом овечьего помета. Откуда-то из темноты донеслось радостное повизгивание собаки.
– Руно, Руно, уймись! – прикрикнул хозяин. – Я тебе друга привел...
Поднявшись на крыльцо, мы вошли в дом, и тут же до меня донесся женский мягкий голос:
– Долго же ты там засиделся. Ужин совсем простыл.
– Вот привел к тебе гостя, – не отвечая на упрек, сказал жене крестьянин.
Не успел я оглядеться, как она уже появилась на пороге. Она была, видать, из говорливых добродушных крестьянок. На ее круглом полном лице, обрамленном черным платком, поблескивали большие красивые глаза, а на пухлых, мягких губах играла еле заметная улыбка.
– Входи, сынок, входи, – отступив от порога, пропустила она нас в комнату.
В комнате было светло, чисто, уютно, и на этом фоне я, наверно, выглядел жалким оборванцем, настоящим пугалом!
– Бедняжка! – прошептала женщина, закусив губы. – Сколько же ему пришлось вытерпеть! Ну-ка, сынок, надень вот это... Конечно, одежда не бог весть какая, но зато чистая, стираная.
Все мне казалось здесь диковинным, необычным. Впервые я находился в настоящем доме. Впервые сидел за столом с металлической ложкой в руке. И хоть я был голоден, каждый проглоченный мною кусок почему-то становился поперек горла. Я краснел и смущался. В душе – звонкая пустота: ни печали, ни радости... Какое-то полное равно-
Р2
душие, безразличие ко всему на свете охватило меня.
А женщина, не переставая, все тараторила:
– Ешь, сынок, ешь. Не стесняйся, ты быстро привыкнешь, освоишься, уж поверь мне... Слава богу, с цыганской жизнью покончено; только цыгане и могут так жить, ну, а мы... мы – другое дело...
По всему было видно, что меня в этом доме ждали. Значит, старик тайком от меня давно вел переговоры. Недаром даже кровать заранее приготовили.
Вот я и один в комнате. Кругом – темнота. Напрасно я напрягаю зрение – ничего не видать. Только в окошке смутно вычерчивается квадрат далекого ночного неба. Я пытаюсь заснуть. Закрываю глаза. Но сон бежит прочь. Надо мной – потолок, он как будто давит на меня. Постель чистая, мягкая, но именно поэтому в ней как-то неудобно. Чувство такое, будто качаешься в неустойчивой колыбели: того и гляди, вывалишься! Я привык видеть над собою небо – высокое, необъятное. Звезды всегда навевали мне сон. А здесь их нет. От звезд меня отделяет сначала потолок, потом крыша...
А эта постылая кровать!..
Когда ты лежишь на земле, все совсем иначе, чем на кровати. Земля надежна. Ты растягиваешься на ней, и она манит тебя к себе: ближе, еще ближе!.. И тогда ты чувствуешь, как она мягко дышит, ты ощущаешь ее теплые запахи.
Глухая ночь... И нет ей конца. Вокруг – тишина...
Временами слышится звон колокольчика из загона, гулко падает в саду перезревший плод или неожиданно раздается хриплый, надтреснутый лай Руно. И снова тишина – густая, тяжелая, невыносимая...
