Текст книги "Цветы на пепелище (сборник)"

Автор книги: Видое Подгорец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

102

Как-то утром медвежатник Демир исчез так же быстро и неожиданно, как и появился. На рассвете вывел он на дорогу серого осленка и сонную Рашану, взял в руки тяжелую кизиловую палку и двинулся в путь – разыскивать свою потерянную кузницу.

Теперь некому было нас развлекать: Демир ушел, а Базел все реже и реже наведывался к нам в сарай. Вот тогда– то и заскучали, затосковали мы по неунывающему медвежатнику, по этому незаменимому весельчаку. Я слепо верил: Демир обязательно вернется. Иначе быть и не могло – слишком уж привязался я к нему за зиму, слишком грустно было, что нет его с нами у костра. Но он так и не вернулся.

У входа в сарай громоздился целый ворох прутьев для корзин. Здесь же под ногами валялось множество обрезков.

С утра до ночи трудился папаша Мулон над корзинами. Его худые морщинистые руки быстро мелькали в воздухе, рождая совершенное творение – корзину. Глядя на него, я тоже заразился «корзиночной» лихорадкой. Бывали дни, когда я не в силах был оторваться от начатой корзины, пока не ставил ее на землю – белую и красивую.

Если трудишься вдохновенно, то сделанная вещь кажется тебе чуть ли не образцом. То же самое испытывает и плетельщик, создавая какую-нибудь вещь. Кстати, если уж научился плести, то руки сами тянутся к прутьям. Любовно и внимательно переплетая прутики будущей корзины, иной раз чувствуешь себя так, будто отдаешь ей частицу своей радости, своего детства, своей жизни. А затем, когда корзина готова, долго еще любуешься ею, радуешься, и кажется тебе, что корзина эта – дело не твоих рук, а кусочек твоей плоти, частичка самого тебя.

Но иногда бывало и так: хотелось бросить свои корзины и убежать к ребятам. Буйная зелень лугов, пестревших яркими цветами, звала, влекла к себе. Тогда я начинал

103

ошибаться, путался и все чаще поглядывал на эти зеленые просторы. Это замечал и старик.

– На сегодня хватит, Тару но, – обычно говорил он.– Иди поиграй.

Теперь Рапуш и Насиха почти не сидели в сарае. Целыми днями пропадали они в лугах под теплым ливнем весеннего солнца, прислушиваясь к шелесту трав, внимая пению птиц, вдыхая ароматы недавно распустившихся цветов. И часто вплетались в беззаботные песни птиц чистые, улыбчивые мелодии скрипки Рапуша. Долго носились они над морем трав, подхваченные теплым ветром, и не было в них былой зимней тоски. Сейчас напоминали они песню вольного жаворонка, порхающего в голубых небесных просторах, песню прозрачной воды, мерно бегущей под светлыми ветками ив и тополей, песню листвы, обласканной теплой рукой весеннего ветра, песню новой жизни – веселой, свободной и счастливой.

Конечно, Насиха, как и все девчонки, больше всего любила цветы. На межах цвели фиалки и первоцвет, на лугу краснели вероника, чемерица и еще целая уйма разных цветов любых оттенков, запахов и названий. У цыганской девчушки никогда не было своего уголка в родном доме, потому что и дома не было. Но зато ей принадлежал весь мир, раскинувшийся под голубым небосводом. И в этом бескрайнем мире, где зрели под солнцем желтые подсолнухи, открывала она для себя неведомые маленькие мирки – что-то вроде уголка в несуществующем родном доме, придумывала им названия, оберегала и нянчилась с ними, буд– ю с любимой куклой.

Играли мы однажды у речки. Насиха, порхавшая по лугу словно бабочка, увидела красивый, неизвестный нам цветок и сорвала его. Мы наклонились над ним: от цветка пахло сиренью. Теперь он красовался в волосах у Насихи.

Рапуш не мог увидеть эти нежные, розовато-голубоватые лепестки, похожие на улыбающиеся губы ребенка, но зато тут же ощутил необычный аромат цветка.

104

– Ребята, об этом цветке нужно сложить красивую песню, – задумчиво проговорил он. – О красивых цве тах всегда поют хорошие песни.

– Вот и сложи. Только пусть она будет не похожа ни ьа какую другую, – сказал я. – Пусть это будет совсем ьовая песня.

– Попробую, – согласно кивнул Рапуш. – Я расскажу в ней о том, что представилось мне в ту минуту, когда я почувствовал запах цветка... А вы послушаете и потом скажете, нравится она вам или нет.

Мы уселись на траву. Рядом с тихим плеском бежала река. В ветвях ив заливалась какая-то птица. Но вот заглушила ее ликующая песнь Рапуша – песнь, которой послушно вторила скрипка:

Вот и сбылись цыганские сны:

На меже, от прохожих в сторонке,

Вдруг расцвел колокольчик весны –

Золотой, лучезарный и звонкий.

В нем улыбка, и радость, и свет.

Как зовется он? Имени нет.

Он студеной росой окроплен,

Лепестки его нежны и тонки...

Ах, взгляни!.. Уж красуется он

В черных кудрях цыганской девчонки.

Мы сидели на зеленом лугу, усыпанном цветами. Рядом бежала река, но мы не слышали мягкого плеска ее веселых вод. Слушая песню Рапуша, мы уносились в неповторимый мир цветов, звуков и сказок.

Сроду я не слыхал песни лучше, чем эта, и казалось мне: она самая прекрасная изо всех, что поют о весенних цветах...

ххг

Гоняя по берегу реки, собирая цветы, мы придумывали множество разных игр, выбирая, конечно, те, в которых мог участвовать и Рапуш. Но у детских игр есть только начало, а конца у них никогда нет... потому что продолжаются они в наших снах и до самого конца жизни так и остаются неоконченными.

Однажды в полдень мы с Рапушем решили искупаться. Но вода в реке оказалась такой леденющей, что мы мигом выскочили на теплый от солнца берег, выбивая дробь зубами.

Насиха сидела в густой траве и плела венок.

– Зачем тебе этот венок? Может, решила стать невестой? – засмеялся я.

– Ага, невестой... – озорно сверкнув глазами, улыбнулась девочка и вдруг вскочила. – Слушай, Таруно! Давай устроим свадьбу!

– Ха, свадьбу! Какая же может быть свадьба без сватов, без зурны и без бубнов?

– Да не надо никаких сватов, никаких бубнов! – загорелась Насиха. – Музыкантом будет Рапуш, ты – жених, я – невеста. Давай, Таруно!

В такую игру мы еще никогда не играли. Интересно, что получится?

– Вы пока готовьтесь, – сказал Рапуш, – а я за это время постараюсь придумать какую-нибудь подходящую песню. Я ведь не знаю ни одной свадебной песни.

Мы быстро доплели венок из цветов, и я возложил его на голову Насихи. Потом сломал несколько веток вербы и украсил им дырявый наряд своей «невесты» – получилось «белое свадебное платье». Ожерельем послужил другой венок, сделанный из клевера.

– Невеста наряжена! – крикнул я Рапушу. – Можно начинать.

Насиха осталась стоять на том же месте, а мы с Рапу-

106

тем отошли на несколько шагов от нее. Свадьба должна была выглядеть по-настоящему, и поэтому без лошадей и без сватов не обойтись. Кроме того, невесту надо было взять из родительского дома.

Я гордо уселся на своего «коня» – на самую обыкновенную палку. Рапуш, наигрывая на скрипке, двинулся за мной, и мы отправились за «невестой». Застенчиво наклонив голову, «невеста» терпеливо ожидала, когда подойдет к ней «жених» и попросит ее руки.

Поцеловав мне руку, «невеста» повернулась к Рапушу и сказала:

– А теперь играй и пой. Это дом невесты.

– Да я еще и песню не придумал... – оправдывался музыкант. – Может, спеть какую-нибудь другую, не свадебную, а?

– Давай любую, не все ли равно! – распорядился «жених».

Но едва Рапуш провел смычком по струнам, как со стороны сарая донесся голос тетки Ажи. Она так истошно вопила, что мы даже вздрогнули: не случилось ли какой– нибудь беды?

– Насиха!.. Насииихааа!..

Позабыв про только что начавшуюся «свадьбу», мы стремглав бросились к сараю. A-а, вот оно что! Оказывается, весь наш скарб был уже на повозках. Значит, опять в путь!

– Куда мы поедем, папаша Мулон?

На этот раз мне было страшно обидно, что приходится покидать эти славные места – луга, речку, игры. И все казалось, что нигде не сыщешь такой прекрасной и радостной весны, как здесь. Недаром мне полюбились эти края, и без них, наверно, будет скучно.

Ответ папаши Мулона был крайне прост:

– Нам велели освободить сарай. Говорят, придут мастера, починят его, а потом сложат здесь сено. Ну, а мы – куда глаза глядят...

107

...Нет в этом мире ничего более неопределенного, чем цыганские судьбы. Знаешь только, откуда идешь, а куда идешь, где будешь нынче вечером и где завтра – этого никогда не знаешь. Неторопливо, размеренно плетутся цыганские кони по бесконечным белым лентам дорог. Если одна из них перекопана канавой, поворачивают на другую; если же и другая перегорожена, едут по третьей. А переменчивое небо – то голубое и ясное, то хмурое и темное – все стелется над головой, словно вечная крыша.

И побрел наш грустный караван вдоль полей. По обеим сторонам дороги – хлеба, цветущие маки, кусты можжевельника, тополя, на макушках которых распевают свои песни птицы; нет-нет и блеснет под солнцем ручей, весело журчащий в высокой траве... Необозримый простор зовет к странствиям, и словно уже неважно, куда мы идем и почему мы идем. Важно только одно: идти и

идти...

Но как ни велик этот таинственный и зовущий к себе мир, есть в нем знакомые, дорогие тебе места, где провел ты когда-то дни и ночи, пережил незабываемые минуты. Вот такие-то места всегда снова манят к себе своими былыми, но неувядающими надеждами, желаниями и вечно живыми воспоминаниями... И когда мы подошли к старому, расшатанному мосту, висящему над рекой словно рыба, от которой уцелел один только остов, что-то теплое шевельнулось в душе и передо мною открылся знакомый пейзаж – луга, ивы, далекие куполообразные кроны деревьев, за которыми виднелась деревня. На глазах старика блеснули слезы, я это заметил, но ничего ему не сказал. Я только боялся, как бы он не свернул в сторону или не сказал: ¦Едем дальше!»

Когда старый, жалобно скрипевший мост остался позади и мы оказались на другом берегу реки, я увидел большую раскидистую иву; знакомый берег, где рыбачили мы с папашей Мулоном; луга, по которым мы бегали с Рапу– шем и Насихой; золотой песрк, из которого строили башни

108

наших грез; лужайку, где белая кобыла Белка подарила нам огненно-рыжего жеребенка.

Как быстро пробуждаются воспоминания! Какими близкими и родными стали для меня эти места! Все было здесь как год назад. Да, все было таким же, только трава на лугах была еще не скошена, ивы были одеты светло-зеленой листвой, по зеленому морю трав плавали разноцветные кораблики полевых цветов, а над ними – птицы, бабочки и солнечный дождь.

Что-то вдруг затуманило взгляд, неожиданная судорога стиснула горло, на глазах выступили непрошеные слезы.

Я вдруг представил себе белую кобылу, а рядом с ней тонконогого огненно-рыжего жеребенка – самое нежное, самое красивое существо в мире моего детства.

Но где теперь мой Меченый, для которого у меня всегда находились и самая теплая улыбка, и самое доброе слово, и самая нежная ласка... Затерялся, бедняга, где-то в лесах Мадры, не осталось от него, наверно, и следа.

Жгучая тоска охватила меня. Неподвижно стоял я на дороге, уставившись взглядом в одну точку, и не обращал ни малейшего внимания на окружающих.

А между тем лошадей уже распрягли и под знакомой развесистой ивой начали было сооружать шалаши – наши летние домики.

Вдруг, откуда ни возьмись, появился какой-то бородатый крестьянин с палкой в руке. На плече торчало ружье. Размахивая рукой, он сердито завопил:

– Разве не видите, что трава еще не скошена? Убирайтесь отсюда, а то сведу ваших коней в общинное управление! Там и объясняйтесь как знаете...

Наверно, это был сельский сторож, охранявший поля.

Повозки опять тронулись, но теперь уже в сторону деревни – к гумну, к большому явору.

XXII

Первыми посетителями нашего раскинувшегося под явором лагеря оказались деревенские мальчишки, а точнее, конопатый и его компания.

Как обычно, папаша Мулон сидел у шалаша и плел корзину. Я только что сбросил на землю целую охапку гибких прутьев, срезанных в лесах Мадры, и начал обдирать с них кору. Ребята окружили меня. Мне показалось, что смотрят они на меня с таким же любопытством, что и в прошлом году. Ведь для них цыгане – народ странный, таинственный, непонятный, и каждая встреча с этими бродягами так же интересна им, как и первая.

– А мы уж думали, что вы и не приедете, – сказал конопатый. – Еще думали, что засыплет вас снегом, но...

– А вы опять выросли из-под снега, как подснежники! – засмеялся другой пацан.

– Выросли, как черные подснежники, – тут же с подковыркой поправил его третий.

Я держал в руках еще не очищенный прут и не знал, что им ответить. Конопатый спросил меня:

– Где зимовали?

– В сарае, – тихо ответил я.

Все-таки видно было, что ребята явились сюда не с дурными намерениями.

От них первых я и услыхал не то быль, не то сказку про дикого коня. Правда, я не очень-то поверил им, потому что дикие кони здесь не водились.

– Твой Меченый и не сравнился бы с ним, – заметил конопатый.

– Меченый не успел как следует вырасти... – возразил я. – Он так и остался жеребенком.

Вспомнив про Меченого, я вдруг почувствовал, как мгновенно испарилась радость от возвращения под старый явор, как заскребли на душе кошки. Ведь за зиму я почти

110

перестал думать о рыжем жеребенке, поборол в себе бесполезную жалость, а теперь все вспомнилось так ярко, будто не было этой зимы, будто Меченый и сейчас со мной...

Вот что мне рассказали ребята о диком коне.

Как-то поздней осенью несколько крестьян, возвращав– шихся вечером с базара, заметили бегавшую по лугу лошадь. До сих пор никто из них не видал такой удивительной лошади – быстрой, стройной, красивой... Она, играя, металась по лугу, с диким ржанием вставала на дыбы, снова пускалась в галоп, будто летала по воздуху. Остолбеневшие крестьяне остановились, молча глядя на новоявленное чудо. Упругое тело лошади словно извивалось стальной пружиной; сильный круп, широкая грудь, гордо выгнутая шея – все говорило о силе, резвости и красоте. Кто-то из крестьян бросился к ней – разве можно упускать такую лошадь! – но не тут-то было: в тот же миг она яростно затрясла буйной гривой, заржала и стрелой унеслась в синие сумерки.

После этого случая и пошли по деревне разные слухи. Рассказывали, что не раз видели ее полевые сторожа, что не однажды гнались за ней пастухи и чабаны...

Очевидцы так расхваливали ее, что им даже не хватало слов. Люди, понимавшие толк в лошадях, говаривали, что такое благородное животное рождается раз в столетие и, если не сыщется героя, способного заарканить и объездить его, то, значит, никто и никогда не сядет на гладкий его круп.

Дикий конь стал притчей во языцех. Видели, как приходил он к стогам сена, но, еще издали учуяв запах человека, тут же мчался обратно в поле и там исчезал. А через несколько дней снова появлялся у стогов.

На посиделках и вечеринках в деревне рассказывали о диком коне самые невероятные истории. Не хватало в этих историях разве только того, что конь крылат.

В ту снежную зиму спустилось с гор много волков, и заунывный их вой часто слышался в деревне. Болтали лю¬

111

ди, будто серые эти разбойники с торчащими вверх ушами погнались как-то и за диким конем.

Жил он тогда где-то за горой, а может, и за другой, в той синеющей дали, где между вершинами гор всегда плыли серые клочья тумана и куда никто еще не добирался. Там, в этих непроходимых балках, мерно плескалось безымянное озеро, а у озера паслось стадо диких, никем не объезженных коней. Но зима в тот год была такой суровой, что в поисках добычи голодная волчья стая добралась даже и до безымянного озера, никогда не видевшего ни льда, ни снега. Добралась и зарезала часть коней. Другие же кони не пожелали попасть на острые волчьи зубы, бросились в озеро и утонули. Один лишь молодой конь не захотел умирать. Не подпустил он к себе волков, не прыгнул в воду, а вихрем умчался прочь. Семь дней и семь ночей гнались за ним волки. Иные, выбившиеся из сил, погибали средь снежных сугробов, другие становились добычей собственных собратьев, но самые упрямые все гнались за конем. Он же не сдавался – мчался сквозь покрытые туманами неведомые горы, переплывал бурные горные реки, пока не примчался сюда, на это поле...

Время от времени руки папаши Мулона на минуту замирали, и он прислушивался к сказке про дикого коня. Потом под его поседевшими усами вдруг мелькала недоверчивая улыбка, и он вновь возвращался к прерванному занятию.

Когда ребята собрались уходить, он сказал им:

– Эх, пареньки, пареньки! Красивая сказка – ничего не скажешь, только вот диких-то коней в этих краях сроду не водилось. И ваш дикий конь, скорее всего, даже и не конь, а просто заблудившийся жеребенок...

Но как бы то ни было, эта диковинная сказка так опутала меня своей таинственной пряжей, что я не в силах был позабыть о ней. Как назло, то и дело представлялся мне этот прекрасный дикий конь. Вот бы взглянуть на него хоть одним глазком!

112

Когда я рассказал об этом Насихе и Рапушу, слепой призадумался и негромко сказал:

– Мир ведь велик, Таруно. Может, в нем и есть такой конь.

Насиху же, кроме цветов, сейчас ничего не интересовало, поэтому она, наверно, даже и не слушала мой рассказ.

Что же касается Базела, так у него на этот счет имелось особое мнение:

– Э, парень, под этим небом не было еще коня, которого бы я не видел. Нет на свете такого коня, о котором ты говоришь. А если бы и нашелся, я бы сам его оседлал.

– Ну хорошо... А если и впрямь его пригнали с далекой горы волки?

– Если бы его гнали волки, то они его наверняка догнали бы, и остались бы от него рожки да ножки. Так что делать нечего: ищи его только во сне. Понял?

И все-таки я никак не мог избавиться от неожиданного глубокого впечатления, которое произвел на меня рассказ ребят. По ночам я долго не мог уснуть, все ворочался с боку на бок. Едва закрою глаза, как встает предо мной дикий конь и говорит мне человечьим голосом:

«А ну, иди сюда, паренек! Плетут про меня невесть что, выдумывают разные небылицы, но ведь никто не верит, что я и в самом деле существую. Только ты поверил в меня. Так садись же на меня верхом. Всегда буду я только твоим».

Обманутый этим призрачным шепотом, я тут же просыпался: руки протянуты вперед – вот-вот коснусь шелковистой гривы коня!

Папаша Мулон, замечая, что меня мучают беспокойные сны, не раз говорил мне:

– Что с тобою, Таруно? Чего ты ищешь во тьме? Хватит ворочаться. Пора спать!

113

Спал я тревожно, часто просыпался, а однажды даже вышел из шалаша и, придя в себя только под звездами, страшно испугался.

Один за другим бежали дни. Сказка о диком коне и сам его образ, созданный неуемной моей фантазией, все больше и больше стирались из памяти. Я старался совсем о нем не думать, но по вечерам, когда спускался на землю прозрачный шелковый занавес, украшенный блестками звезд, и мои таборные друзья пели или громко болтали у весело потрескивающего костра, я втайне мечтал: вот-вот в синем сумраке вечера появится из-за той дальней горы дикий конь, промчится по дороге, промелькнет мимо наших шалашей... Пусть тогда все – и папаша Мулон, и Базел, и другие – убедятся, что дикий конь не сказка, не вымысел, что он существует наяву.

Но этого не случалось.

Иногда я вспоминал втихомолку о Меченом и, подойдя к старику, тихо, чтоб никто не услышал, спрашивал:

– Если бы наш жеребенок был жив, сколько бы ему сейчас было, папаша Мулон?

Старик отмахивался от меня, словно от назойливой мухи, и говорил:

– Эх, чего тебе только в голову не приходит! От него и воспоминания не осталось, а ты: если бы жив...

– А он бы сейчас вырос? – не унимался я.

– Конечно, вырос.

– А каким бы он стал?

– Таким же, как и все кони. Вот каким...

Папаша Мулон отвечал мне так уклончиво и безразлично, что я перестал засыпать его своими глупыми вопросами.

Но кто сказал, что не бывает на свете чудес?

Вот и со мной приключилось настоящее чудо, хотя оно, по правде говоря, вовсе не было чудом.

XXIII

В ту ночь я спал спокойно, как ягненок. Навязчивые сны теперь уже не тревожили меня. И сказка про дикого коня осталась, в конце концов, только красивой сказкой.

Было около полуночи, когда я вдруг проснулся от лошадиного ржания. Спросонок мне показалось, что это ржет одна из наших лошадей, пасшихся около табора. Я даже точно не мог уловить, с какой стороны донесся этот звук. Сон снова стал обволакивать меня своими сетями, когда ржание повторилось. На сей раз оно раздалось почти рядом и совсем не походило на усталое фырканье наших заморенных, полуослепших лошадей, привыкших тащить скрипучие цыганские повозки.

Я приподнялся на локте. Двери в шалаше, конечно, не было, и сквозь эту зияющую дыру виднелось безоблачное ночное звездное небо. Звучная, настороженная тишина висела в прохладной ночи. С окрестных полей волнами неслись монотонные трели неутомимых скрипачей – сверчков. Еле слышно шептала что-то листва на старом яворе. Круглая луна выплыла из-за темных лесов Мадры и разливала вокруг свое голубое серебро.

«Нет, просто показалось», – подумал я и снова улегся на землю.

Но ржание послышалось и в третий раз.

Все-таки интересно: что там такое?

Я приподнялся и ползком выбрался из шалаша. И тогда свершилось чудо, возможное только в сказке, чудо, в которое бы не поверил никто. В нескольких шагах от меня стоял молодой, красивый конь, похожий на оленя. Его огненно-рыжая шерсть блестела и переливалась под мягким лунным светом.

«Это же и есть дикий конь!» – промелькнуло у меня в голове.

Чтоб не спугнуть его, я замер на месте и, затаившись, принялся наблюдать за ним: вот он, выпрямившись, стоит

115

сзади нашего шалаша и сторожко поглядывает на дальние, туманные горы – надежную его обитель, словно раздумывая, не пора ли вернуться туда, к берегу безымянного озера... Долго я смотрел на него, стараясь запечатлеть в памяти каждую его черточку, каждое его движение. Надо же рассказать утром всем нашим маловерам, какой он сильный и красивый, этот сказочный дикий конь!

И вот неожиданно для меня с моих губ сорвалось тихое, еле слышное:

– Меченый!

Конь встревоженно вскинул голову, покосился на шалаш, заржал и понесся вниз, к полю.

Не отдавая себе отчета, я бросился за ним.

Бешеный топот копыт, затихая, звенел в ночной тишине. Видно было, как конь промчался по освещенной луною дороге и исчез в тени деревьев, вытянувших по обеим сторонам свои разлапистые ветки.

Все происшедшее просто ошеломило меня.

Может, это был только сон?

Иногда счастье подкрадывается к человеку так близко, что кажется: протяни руку – и вот оно, здесь! Но не успеет он прийти в себя от этой ошеломляющей встречи, не успеет понять, что же произошло, как зыбкого его счастья нет и в помине. Умчалось, растворилось, исчезло... И становится тогда этот избранник счастья еще грустнее, еще угрюмее, чем был...

Нет, и все-таки это был не сон! Лошадь, только что стоявшая передо мной, не тень, не привидение, не призрак, а настоящий живой конь. Он ржал, вскидывал голову, мотал гривой, топал копытами. Нет, то был не сон. Даже в ржании коня угадывалось что-то приветливое, будто звал он меня.

Но почему вдруг сорвалось с языка: «Меченый»? Может, мне, как ребенку, страстно захотелось, чтобы сбылось невозможное, чтоб вернулось прошлое? Может, захотелось обрести хоть на мгновение навсегда утраченную радость?..

116

Меня снедала мысль: «Если бы жив был наш жеребеночек...»

Цыганский табор крепко спал в глубокой весенней но чи. Даже папаша Мулон не заметил, как я выбрался из шалаша.

Что же делать: вернуться туда и попытаться заснуть, все время видя перед глазами дикого коня, или побежать следом за ним? Конь этот заполонил мое сердце, мою душу.

Иногда страстное желание пережить еще не пережитое, испытать еще не испытанное похоже на ничем не объяснимое волшебство, обладающее силой вихря. Тогда ты без всяких колебаний отдаешься этому вихрю, полагаясь лишь на свое сердце, не считаясь с холодной логикой разума.

Вот какой вихрь завертел меня, и я двинулся по дороге, где только что промелькнула тенью эта лошадь – чужая, дикая и ничья. Я хотел убедиться, что в диковинной этой сказке есть все-таки нечто среднее между былью и сказкой.

Я побежал по серебристой от лунного света дороге, начисто забыв, что сейчас ночь и что лошадь можно вообще не найти.

Я должен ее догнать! Правда, она быстра как стрела, но ведь она без крыльев. А коли так, значит, я должен ее догнать. Во что бы то ни стало! Если надо, я превращусь в ветер, но догоню ее.

Сквозь мелькающие ветви больших деревьев видно было, как над дорогой вместе со мною бежит луна. Наверно, и ей не терпелось узнать, что у меня получится. На полях и лугах яростно стрекотали сверчки и будто тоже подбадривали меня:

«Беги вперед, парень, нечего колебаться! В жизни выигрывает только тот, кто упорен, кто верит в свое дело и ничего не боится, кто идет до конца... Так что беги за ним... А если устанешь – не беда. Потом отдохнешь. Если собьешь в кровь ноги – тоже не беда. Подживут со временем...»

И я бежал. Но от гумна до реки было далеко. Я стал

117

уставать. Не хватало воздуха, сердце колотилось как бешеное – вот-вот разорвется. Все тело покрылось противным, липким потом. Он струился по лицу, заливал глаза.

За поворотом дороги я вынырнул наконец из тени деревьев и тут же увидал неподалеку от себя коня. Теперь он рысил неторопливо и спокойно. Может, где-нибудь задержался у дороги, чтоб перехватить сочной травы, а может, уверившись в полной своей безопасности, просто отдыхал в ночной тиши, зная, что спешить ему сейчас некуда.

Мы выбежали на луг. Передо мной распахнулась серебряная ширь. Коня я почти нагнал. И опять повторил ошибку, уже сделанную однажды там, на гумне, – негромко крикнул:

– Меченый!

Я увидел, как, вздрогнув, конь на миг застыл в неподвижности, потом повернул ко мне голову, обеспокоенно заржал, резко вскинул морду и понесся по лугу. Я – за ним...

На бегу я заметил луну, тонувшую в речке, мост, похожий на белый ребристый остов рыбы... Немая, задумчивая, склонилась над рекою большая ива. Опять этот дьявольский мост!.. Теперь он показался мне вдруг врагом: переберется конь на тот берег – и тогда ищи-свищи ветра в поле!

Я задыхался и уже не бежал, а тяжело шагал. «Вот и все! Вот и все!» – в отчаянии думал я.

Однако конь и не подумал переходить мост, а двинулся вдоль берега, направляясь к густым зарослям камыша и тростника. Видно было, что шагает он медленно и вроде бы устало.

«Куда это он, куда?..» – со страхом подумал я. Если он спустится к воде и поплывет к тому берегу, я ни за что не догоню его и, пожалуй, совсем потеряю из виду. Может, где-то там, в другой деревне, другие люди поймают его, и будет он тогда возить их самих и их ребятишек...

Мы не спеша брели по берегу. Впереди – конь, за ним – я. Меня удивляла какая-то странная его безучаст¬

118

ность. Ведь знал же он, что я слежу за ним! Знал и то, что я чуть ли не рядом! Ведь ему ничего не стоило умчаться от меня как птица... Отчетливо вырисовывалась у самого берега бежавшая вперед тропинка. Рядом со мной тихо, неслышно плыла против течения желтая луна, похожая на какой-то таинственный корабль без капитана и без матросов. Временами я поглядывал на нее – круглую, улыбающуюся, – и мне казалось, будто это светлый глаз прекрасной лошади. Признаться, я недоумевал: как это она ухитряется в одно и то же время появляться в разных местах– и на небе и на реке?

На тропинке проступила вода. Прибрежный камыш и тростник становились все выше, все гуще, пока не превратились в высокий темный лес, сквозь который не мог пробиться даже лунный свет. Потянуло затхлой гнилью болота.

Я слышал, как шлепает по грязи конь. Наверно, он пробирался через заросли тростника – его саблевидные листья громко шумели.

Вскоре вязкая и липкая грязь облепила мне ноги. Я стал проваливаться в нее по щиколотку. Едва вытащишь одну ногу, как другая уже завязла. Меня охватил страх.

Пронзительный крик болотной птицы глухо прозвучал в темноте и тут же оборвался. Над болотом повисла пугающая, злобная тишина. Я поежился. Почудилось, будто волосы у меня встали дыбом. Я был один, совсем один на этом незнакомом, загадочном болоте. Отовсюду, изо всех уголков глядели на меня незримые глаза ночи. Не от кого ждать помощи или спасения. В этом месиве грязи и темноты не было никого, кроме меня и лошади. Я слышал, как она фыркает, как чмокает, чавкает под ее копытами коварная, расползающаяся жижица.

Эх, коняга ты моя, коняга!..

Я почувствовал, что если я сейчас, сию же минуту не поговорю с каким-нибудь живым существом – неважно с каким, – то либо рехнусь, либо помру от страха. Погово¬

119

рить?.. Но с кем? Ага, с лошадью! Но у нее нет клички, а кричать ей: «Эй ты, лошадь, остановись!» – вроде бы как-то не к месту. Надо сначала придумать ей имя, а потом уж и кричать. Назову-ка ее именем моего жеребенка.

– Меченый, эй, Меченый, подожди меня!..

Мне часто приходилось слышать, как Базел, ценитель и знаток лошадей, рассказывал о них:

«С лошадьми нужно разговаривать так же, как и с человеком: мягко, нежно. Лошадь, как и собака, понимает человеческую речь. Вот потому-то наши слова, обращенные к ней, должны быть искренними, правдивыми, дружелюбными, должны идти от сердца...»

Когда я окликнул лошадь, она, кажется, остановилась. До меня донеслось ее ржание. Потом снова зачавкала грязь под ее копытами...

И вдруг нежданно-негаданно я вышел на голый пятачок твердой земли. Рядом с тихим плеском бежала река, словно хотела сказать мне: не бойся, Таруно, я здесь. Но лошадь куда-то исчезла, словно провалилась в яму, утонула в болоте. Светало. Под ногами было сухо. Я нащупал кучу сухих листьев и сучьев – наверно, принесла их сюда в половодье река, а когда убралась восвояси, то, должно быть, забыла их прихватить.

Я так устал, что без сил рухнул на эту сухую постель. Вокруг чернели заросли тростника и камыша. Как быть? На что решиться: двигаться вперед или вернуться назад?

Я лежал на сухой листве, со страхом прислушиваясь к еле слышному ворчанию воды, к гулким ударам своего сердца. Какая-то туманная пелена застлала вдруг глаза, и я погрузился в неизведанный мир, несший успокоение и -отдых...

Сначала я услыхал отчетливый хруст, потом недовольное фырканье и ржание. Я открыл глаза. Вокруг – сплошная зелень. Справа морщилась рябью вода, а прямо передо мной, залитый солнечным «светом, стоял огненно-рыжий

120

конь со светлыми влажными глазами. Они смотрели на ме ня доверчиво, словно узнав во мне старого, давно запропавшего друга. Добрые глаза... И чуточку удивленные.

Неужели это тот самый дикий конь, о котором рассказывали столько невероятных небылиц?

Или, может, я еще сплю?

Я протер глаза: нет, это не сон! В двух шагах от меня стоял красивый, стройный молодой жеребец, которого еще не касалась, наверно, человеческая рука.

Я присмотрелся к нему повнимательней и... вдруг вздрогнул от неожиданности: метка! Передняя правая нога жеребца от копыта и почти до колена была белой. Да это же мой Меченый! Эту белую метку подарила ему мать – наша терпеливая умница Белка.