Текст книги "Цветы на пепелище (сборник)"

Автор книги: Видое Подгорец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

178

точение в стенах интерната из-за плохой одежды, отвратительная однообразная пища: капуста, лук-порей, сушеная козлятина. А осень то и дело стучала в окно своими холодными пальцами, словно угрожала, словно пыталась погасить в душе моей последнюю крохотную искорку надежды.

Глаза мои скользили по страницам открытой книги, но ум ничего не воспринимал. Я был весь во власти своих мыслей. Снова и снова вставал передо мною один и тот же вопрос, который я, несмотря на все старания, никак не мог решить: оставаться мне и впредь здесь, в школе, за партой, или удрать отсюда навсегда? Кажется, тогда желание убежать перевешивало во мне все остальное. Только в этом я видел свое спасение. А ведь не было, казалось, ничего проще. Стоило перескочить через серые стены интернатского двора – и ты уже на узкой мощеной улочке, откуда можно идти на все четыре стороны, неважно, куда, неважно, как долго, только бы как можно скорее и как можно дальше.

Такие мысли одолевали меня в свободные воскресные послеобеденные часы, когда все уходили в город. В таком состоянии полного расстройства застал меня как-то Пано Крашник, с которым в последнее время у меня завязалось что-то вроде дружбы. Пано был грубым деревенским парнем с крупной головой и жесткими ладоьЛми, привыкшими орудовать тяжелым топором. Ростом он превосходил многих учеников старших классов. Его могучие плечи свидетельствовали о большой силе, а корпус был всегда наклонен вперед. Казалось, он вот-вот ринется в бой с невидимым противником, идущим ему навстречу из неизвестной дали. По правде говоря, он не был очень умен, учеба давалась ему с трудом, и, когда у него что-нибудь не ладилось, он не ломал голову, а садился за мою парту и толкал меня в бок:

– Давай быстрее тетрадь, я перепишу домашнее задание, а то учителя меня съедят...

– Тихо, Крашник, увидят, – предупреждал я его.

177

Но он стоял на своем:

– Браток, над моей головой уже повис топор! Давай тетрадь... Ты не знаешь моего отца...

Он всегда поступал так неумело, прямо на глазах преподавателей, а все остальное время ерзал за партой, словно сидел на гвоздях.

Лицо у Крашника было некрасивое и всегда сохраняло суровое выражение. Чувствовалось, что он рос в одиночестве, в горах, и самостоятельно пробивал себе дорогу в жизни, поминутно борясь с трудностями. Люди никогда и ни в чем ему не помогали, и он чувствовал себя среди них как-то неловко. Казалось даже, что он равнодушен к чужим горестям и эгоистичен. Но это не соответствовало действительности, хотя угадать его подлинные душевные качества было очень трудно, ведь по наружности человека трудно судить о том, что он скрывает в своей душе. Пано приехал из дикой деревушки в горах, расположенной к востоку от города и окруженной со всех сторон лесами. Он был простым и добрым парнем. Эти его качества и привлекали меня к нему. Его неуклюжесть и несообразительность вызывали многочисленные насмешки учеников. Порой эти насмешки переходили в оскорбления. Тогда Крашник сердился и замахивался на обидчика, но еще ни разу не опустил ни на кого свою тяжелую руку. Он обладал редким умением сдерживать свой гнев.

– Скажи спасибо, что мы находимся в этом храме науки, а не то я превратил бы твой нос в помидор, – говорил он, и каждое его слоео звучало как удар топора. Потом возвращался на свое место, ронял голову на руки и спокойно засыпал.

В то воскресенье Крашник вернулся из города во второй половине дня взбешенный, как дикий кабан. Еще в деэ– рях он заворчал:

– Это не город, а драконья пасть. Проклятый ветер режет, как ножом. Ст него не спасешься ни в какой одежде, даже в железной...

17 S

Затем он подошел к окну, оперся руками на трухлявый подоконник и так же сердито продолжал:

– Какие же мы дураки, что приехали сюда. Ведь здесь нам приходится хуже, чем грешникам в аду. Даже хлеба нельзя поесть досыта. Я голоден, как упырь. Всю ночь я ворочаюсь с боку на бок и боюсь, что рано или поздно умру от голода. И никто не помянет меня добрым словом. Наоборот, все будут насмехаться: «Бедный Пано, ему ли с его прожорливым брюхом было браться за науку...»

Я улыбнулся, хотя мне хотелось плакать. У Крашника была своеобразная манера говорить, которую он перенял у белобородых деревенских стариков. Кроме того, в его словах была горькая правда. Я сам испытывал лютый голод, который терзал меня и днем и ночью.

– А на эту сушеную козлятину, которой нас кормят, я и смотреть не могу, – продолжал Пано уже не сердито, а грустно. – И не потому, что она невкусная – голодный не выбирает, – а потому, что мне жалко коз, понимаешь? Может быть, среди них есть и наши собственные. У нас было большое стадо, голов двести пятьдесят, не меньше, а теперь ни одной не осталось, хотя бы на развод. Я их пас, доил, чистил, а они нас кормили и одевали. И так с незапамятных времен, еще при моих прадедах... И кому это пришло в голову их перебить? Якобы они уничтожают леса... Как говорит мой дед, даже султан за пятьсот лет не смог свести наши леса. Так неужели это под силу каким– то козам? А во что мы теперь будем одеваться? Чем кормиться? Разве что грызть буковые ветви и носить одежду из листьев? Ведь так и помереть недолго.

Голос его то и дело срывался, как будто он сдерживал рыдания. Быть может, по его щекам и в самом деле текли слезы, но я этого не видел, так как он стоял спиной ко мне. Для меня было ясно: он действительно глубоко переживал истребление коз, его крестьянское сердце горячо протестовало против этого. И когда ему приходилось жевать жесткую, сухую козлятину с гнилым луком-пореем, он невольно

179

вспоминал маленьких козлят, которых когда-то растил, и веселый звон их колокольчиков, разносившийся по молодому весеннему лесу. Не мудрено, что Крашник сразу терял аппетит и забывал о своем голоде. Нельзя есть то, что еще недавно было твоей единственной заботой, единственной радостью. От одной мысли об этом кусок сразу же застрянет в горле. Трудно открыть рот, когда твое сердце закрыто.

Некоторое время мы молчали, погруженные каждый в свои думы. И все же Крашнику, как я думал, было много легче, чем мне.

– Ах, Пано, – сказал я, чтобы его успокоить, – ведь твое село совсем рядом. Стоит тебе перейти эти холмы – и ты дома. А моя деревня на самом краю света. Пешком до нее не добраться, а денег на автобус у меня нет.

Крашник помолчал и вдруг резко повернулся лицом ко мне. Его глаза блестели.

– Я знаю, что нужно сделать! – воскликнул он, потом подбежал к двери, чтобы проверить, не подслушивает ли нас кто, и продолжал уже шепотом: – Слушай, браток, не знаю, как ты, но я больше не в силах терпеть этот голод. Если кому жизнь надоела – пусть, а мне нет. Скажи, ты хочешь убежать?

– О чем это ты? – смущенно пробормотал я.

– Ах, все это проще простого.. Сначала мы пойдем в мою деревню, а затем мой отец отвезет тебя на лошади хоть до самого Стамбула.

Было уже поздно, приближающийся вечер словно затуманил стекла окон. Гонимые холодом и тоскливым зовом пустых желудков, ребята возвращались из города. Как-никак, а в столовой их ждали полупустые тарелки, недоваренный лук, ребро сухой козлятины да куски черного, похожего на замазку хлеба, которые были не в силах утолить их голод, но все-таки как-то смягчали его. Появление учеников помешало нам докончить разговор. Мы еще не установили окончательно день и час побега, по решение наше

180

уже созрело, как пожелтевшая груша, которая ждет лишь порыва ветра, чтобы упасть на землю.

Когда вы чего-нибудь по-настоящему желаете, то найти повод для осуществления задуманного совсем не трудно. Но на этот раз все произошло само собой, без всякого умысла с нашей стороны.

На узкой полоске земли между мощеным интернатским двором и речкой были грядки, на которых рос лук-порей, огороженный почерневшим и местами прогнившим забором. Голод часто вводил нас в искушение просунуть руку в щели забора и выдернуть одну-две луковицы, и если мы этого не делали, то только боясь наказания. Разумеется, были среди нас ребята посмелее, которые уже потихоньку таскали порей, но мы им только завидовали. Однако чему быть, того не миновать, и однажды мы с Крашником решили последовать их примеру. Вечером, казалось бы надежно укутанные его темным плащом, мы тоже просунули руки в щели забора и выдернули несколько головок. Увы, нам не повезло! В тот же миг за нашими плечами возник неясный силуэт. Это был дворник интерната, морщинистый, уродливый человечек с маленькими медвежьими глазками, который вечно шпионил за нами. Он словно вырос из-под земли и – цап, мы оказались в ловушке.

– А ну шагайте вперед, ребятишки! – захихикал он, и его лохматые рыжеватые усы весело подпрыгивали под искривленным носом. – Ступайте прямо к директору. Пусть он посмотрит на вас с этими булавами короля Марко 1 в руках.

Он подтолкнул нас вперед и повел к директору. Бледные, взволнованные, с опущенными головами, мы молча брели, вне себя от страха перед ожидающим нас ужасным наказанием, которое должен был вынести наш всемогущий судья – директор. Нам казалось, что мы совершили самое тяжкое преступление в истории человечества, а вот и дока¬

1 Король Марко – былинный герой македонского народа.

181

зательство нашей вины – головки порея. Ах, только бы нас никто не увидел, пока мы будем идти по коридору, иначе нам придется провалиться сквозь землю от стыда и насмешек товарищей. «Смотрите, они украли лук!» – будут кричать во все горло веселые «макаронники», для которых мы надолго станем постоянным предметом насмешек. Вот какую жестокую шутку сыграл с нами голод. А может, произойдет и нечто более страшное. Директор интерната напишет письма нашим родителям: «Ваш сын пойман при совершенйи им тяжелого преступления, немедленно приезжайте и забирайте его отсюда». Да еще добавит такое, что и придумать трудно. Что мне тогда делать? Как поступить?

Однако седой директор не сказал нам ни одного обидного слова, даже не назвал нас ворами. Он только поднял голову над столом, за которым работал, и посмотрел на нас поверх очков.

– Что случилось? – спросил он совсем не сердито.

– Я поймал их в огороде, – доложил дворник с медвежьими глазами. – Они воровали лук-порей.

Я искоса взглянул на директора и успел поймать еле заметную улыбку на его строгом лице. Но ка миг растянувшиеся морщины старика тут же сжались и как бы окаменели. Я ожидал, что его хриплый стариковский голос сразу приобретет громовые нотки, что он обрушится на нас со словами, способными заставить трепетать самое мужественное сердце. Ведь мы украли, пусть с голоду, ко украли. А может быть, он просто укажет нам на дверь и скажет: «Убирайтесь! И чтобы я больше вас не видел. Вам здесь больше делать нечего!»

Но не случилось ни того, ни другого.

– Позови секретаря комитета молодежи, – приказал он дворнику. – Это его солдаты, пусть он их и наказывает.

Когда дворник вышел, комкая в руках кепку, директор снял очки и, потирая покрасневшие глаза, сказал:

– Что это вы, как козлы, вздумали щипать лук? Или вы решили, что если он казённый, то у него нет хозяина?

182

Или вы забыли, что сейчас все голодают, а не только вы одни? Ведь мы строим новое государство, а это не так-то легко. Ну, представьте себе, хоть на минуту, что будет, если все начнут рвать этот лук? Чем мы будем тогда вас кормить? Листьями? Но ведь и их уже нет... Затяните потуже ремни – вот и все. Из-за одной головки порея не умрете.

С каким бы удовольствием я расцеловал его в морщинистые щеки! Такие же слова мог бы сказать мне мой отец. Ничего обидного, ничего оскорбительного. К тому же все, что он говорил, было чистой правдой.

В эту минуту в кабинет вошел секретарь комитета молодежи. Это был смуглый широкоплечий деревенский парень, выпускник школы. Его звали Иваном. Я знал его как скромного, дисциплинированного, справедливого и умного человека. Он поздоровался с нами, а директор сказал ему, улыбаясь:

– Как ты сам видишь, Иван, эти твои ребята вооружились булавами короля Марко. Вот только драться им не с кем: фашистов мы давно ликвидировали, а других врагов пока не видно...

Иван засмеялся.

– Завтра я созову комитет молодежи, – заявил он, – мы рассмотрим это дело и вынесем решение об их наказании.

Ноги мои подкосились.

– Нет, – отвечал директор, – приговор им мы вынесем сегодня же.

Затем он посмотрел на нас и сказал:

– Выйдите в коридор и подождите там, пока вас не вызовут.

Как только за нами закрылась дверь, Крашник схва* тил меня за руку и, не давая опомниться, потащил за собой.

– Ты слышишь, наша судьба решена, – зашептал он. – Завтра нас будут водить по всем классам с этими

183

луковицами в руках. Неужели мы это допустим? Я уже чувствую, как падаю с третьего этажа на тротуар...

– Что ты хочешь сказать?

– А то, что нам надо немедленно удрать, пока бомба еще не взорвалась. Каждая минута промедления смерти подобна...

НЕРАДУШНЫЙ СВЯТОЙ НИКОЛА

На ясном ночном небе сверкали замерзшие звезды.

Мы давно оставили за собой последние дома города и шагали по оледеневшей дорожке, уходящей вдаль, в безлюдную глушь. Перед нами простиралась необозримая дикая пустошь, где нас подкарауливали темнота, а может быть, и волки. Мне казалось, что я будто проваливаюсь в какую-то бездну, которая проглотит меня навеки, и никто никогда не узнает тайну моего исчезновения. Ледяной страх запустил в меня свои когти, и я спешил изо всех сил, чтобы не отстать от Крашника, который шагал впереди, словно отмеряя путь своими длинными ногами и без конца бормоча что-то себе под нос. И хотя я не всегда разбирал, о чем он говорил, мне было ясно, что он выражает свою радость по поводу возвращения домой.

– Знаешь, друг, ведь завтра николин день! – несколько раз повторил он. – А моего отца зовут Николой. На этот праздник у нас устраивают царское угощение. Небось свинью уже зарезали, мясо засолили, а куски сала висят в кладовой. Эх, и наедимся же мы с тобой! За все дни, что мы голодали в этом проклятом интернате, тьфу! – Он смачно сплюнул и продолжал: – Хватит с меня лука-по– рея и вонючей сушеной козлятины, а также всех наук, которые в одно ухо входят, а из другого выходят... Ну а что касается булавы короля Марко, то пусть повесят все луковицы вместо колокольчиков на шею этому иуде-дворнику.

Ночь была тихая и ясная. Зато мороз стоял страшенный. Откуда-то издалека доносился до нас заунывный вой.

185

Волки это были или собаки, не знаю, но царившая вокруг тишина неимоверно усиливала этот звук, и мне казалось, что в нем таится страшная угроза неминуемой смерти. Каждый волос у меня на голове стоял дыбом, как щетина у дикого кабана.

– Не знаю, Крашник, удастся ли нам попробовать жареной свинины, – сказал я, – потому что боюсь, как бы Святой Никола не задул раньше времени свечу нашей жизни. Здесь попахивает не праздником, а кое-чем похуже.

– Чем же? – наивно спросил мой проводник. – Капустой или недожаренным луком?

– Нет, Крашник, я имею в виду волков... – начал было я, но он тут же меня перебил:

– Полно, браток! Этак недолго и с ума сойти от страха. Поверь, эти холмы я знаю, как собственный карман. Если б ты знал, сколько раз мне приходилось здесь бродить и днем и ночью, – успокоил он меня. – А что касается волков, то их уже давно здесь нет. Они ушли после того, как перерезали всех коз. Ведь это была их единственная еда. А теперь чем им питаться? Есть краснозем или пожухлую траву? Вот лисицы – те остались. И много кур у нас стащили, проклятые твари. Мы и капканы ставили и приманки с ядом подкидывали – ничего не помогло, ни одна не попалась. Так что не бойся, друг. Еще до полуночи мы будем дома.

Его слова меня не успокоили, однако я не хотел прослыть в его глазах трусом. Поэтому я сжал покрепче зубы, чтобы они у меня не стучали, и зашагал рядом с Пано, сам не зная куда. За всю мою жизнь мне еще никогда не приходилось ходить по столь глухим местам. Теперь мне казалось, что для меня было бы лучше остаться в интернате и отдаться на милость директора, чем ни за что ни про что расстаться с жизнью в такой чертовой дыре. Но возвращаться было поздно: колесо моей судьбы уже завертелось и остановить его я не мог.

Хотя мороз все крепчал, я его почти что не чувствовал.

186

От быстрой ходьбы и непрерывно терзавшего меня страха все мое тело покрылось испариной. Только уши одеревенели от холода настолько, что я боялся, как бы они не сломались, если я ими нечаянно обо что-нибудь задену.

– Послушай, Крашник, а ты точно знаешь, что эта тропинка ведет в ваше село? А вдруг мы заблудились. Тогда нам до конца жизни не найти дорогу.

– Молчи ты, Фома неверующий! Коли я что говорю, можешь мне верить, как самому себе. Сколько раз мы с отцом ходили на базар... Да и в ту субботу, когда я убежал из интерната, – помнишь, наверное, этот случай? – я шел по этой тропе. Да что говорить? Я мог бы здесь пройти и с закрытыми глазами, мои ноги сами доведут меня до дому.

Крашник действительно не в первый раз удирал из интерната. Как-то в начале осени после уроков он внезапно исчез или, как было принято говорить у нас в интернате, испарился. Я сначала подумал, что он пошел в баню или в город за какими-нибудь покупками, но он не вернулся ни вечером, ни на следующий день. У меня в то время как раз была чесотка, и я решил, что он тоже чем-нибудь заболел и его положили в больницу. Но такой словно высеченный из камня парень, как Крашник, вообще не знал, что такое болезнь. Он просто затосковал по дому и побежал повидаться с родными. Вернулся он в понедельник рано утром, нагруженный сумкой, полной всевозможной еды. Там был целый каравай хлеба, два или три больших куска брынзы, дикие груши, яблоки и многое другое.

– Долго еще идти, Крашник? – спросил я, еле волоча ноги.

– От силы четыре часа, а может, и того меньше, – отрезал он.

Мне казалось, что мы идем уже часов десять, но деревни все еще не было видно.

– Если дедушка Стамен у себя, – сказал Пано, – мы зайдем к нему, согреемся и немного отдохнем. Старик он добрый, сам увидишь.

187

– А кто он такой? – спросил я с проснувшейся надеждой.

– Мельник. Его мельница вон в той балке. Если вода не замерзла, мы его обязательно застанем перед очагом, в его любимой позе – нога на ногу – и с обязательной фляжкой рядом. Выпить он любит. Да это и понятно. Он на мельнице всегда один. И в деревне у него никого нет.

В самом деле, вскоре мы спустились на дно оврага, где бурлила быстрая горная речка. Но на мельнице не было ни души. Ее черный силуэт еле выделялся в окружающей нас темноте.

– Разве этот пьянчуга усидит здесь в праздник! – сердито проворчал Крашник, явно недовольный тем, что мельница оказалась запертой. – Небось отправился в деревню к друзьям промочить пересохшее горло. Для него дороже всего на свете ракия. Он может прожить без хлеба и без мяса, но без крещеной влаги и без табака – ни за что.

Уже под полночь мы услышали вдали хриплый собачий лай, из чего я понял, что деревня уже где-то близко. А вскоре я действительно увидел несколько тусклых огоньков, мерцающих во тьме.

– Вот, браток, мы и у ворот рая! – с нескрываемой радостью воскликнул Пано. – Только мои уже видят свой третий сон.

Горцы, особенно скотоводы, обычно рано ложатся спать, но их сон чуток, как у зайца. Как принято говорить, они спят одним глазом. Поэтому стоило Пано постучаться в дверь, как изнутри почти сразу прозвучал заспанный мужской голос, словно исходивший из глубин пропасти:

– Кто там?

– Это я, папа, – задыхаясь от волнения, ответил мой товарищ. – Открой!

Человек откашлялся, что-то пробормотал и через несколько мгновений оказался перед нами на пороге дома с коптилкой в руке. Это был настоящий горец, высокий, немного сутулый, как и его сын, с густыми черными усами.

188

«От этого бука, – подумал я, – и откололось полено по имени Пано».

– Бог мой, детки! – обрадовался он, не скрывая, однако, своего удивления. – Хотя в канун николина дня может произойти и не такое чудо. Откуда это вы, да еще в такой поздний час, сынок?

– Нас отпустили на три дня на каникулы. – Видно* Крашник наспех придумал эту неуклюжую ложь. – В нашей школе разместили призывников, а нам приказали идти по домам. Так что мы свободны.

В низких, с глиняным полом сенях нас уже ждала мать Пано, еще не совсем проснувшаяся, с заспанными, слезящимися глазами.

– Пано, сынок! – радостно воскликнула она, протягивая к нему дрожащие руки, и тотчас залилась слезами.– В такую ночь, в горах, когда вокруг бродят волки... Неужели в твоей голове нет ни капли разума, мой дорогой!..

Она охала, удивлялась, крестилась и благодарила доброго святого Николу за то, что он привел к ней сына живого и здорового. Только потом она заметила меня и спросила:

– А это твой товарищ? Кто он такой?

– Мы вместе учимся, – коротко ответил Пано.

– Так чего же вы стоите в сенях, как чужие? Проходите в комнату, ведь вы небось замерзли да и проголодались... Сейчас я вам приготовлю ужин. Устраивайтесь поудобнее.

Комнатка была похожа на небольшой ящик с черным ст дыма потолком. Но зато здесь было тепло и уютно, хотя и попахивало потом. Под грязными одеялами из козьей шерсти лежали двое детей моложе Пано, его брат и сестра. Мой товарищ посмотрел на них, словно испытывал желание их разбудить, потом вынул из внутреннего кармана горсть слипшихся конфет и высыпал их на подушке между головами детей.

– Завтра они будут до потолка прыгать от радости, – тихо прошептал он.

189

Пано помолчал немного, затем, как будто очнувшись от сна, в который погрузился вместе со своими братом и сестрой, обратился ко мне.

– Садись, браток, – сказал он, указывая на угол циновки, часть бедняцкой постели, на которой спала его семья.

Тем временем его мать возилась в соседнем помещении, стучала посудой, звенела ножом и через некоторое время вошла к нам, неся в одной руке чугунную сковородку, полную жареной свинины, а в другой – два куска черного ячменного хлеба.

– Ешьте скорей, вы, странники, а затем сразу в постель. Небось измучились, шагая по этим проклятым холмам...

Мы не стали дожидаться повторного приглашения. Набросились на хлеб и свинину и без устали работали челюстями до тех пор, пока сковорода не опустела.

После такого царского ужина я уснул мертвым сном.

Когда мы проснулись, солнце стояло уже высоко, ярко освещая окрестности. День был чудесный, вокруг ни следа от серой, давящей городской обстановки. Здесь, в этих диких горах, человек мог привольно дышать, чувствовать, что он живет, и радоваться жизни. ДереЕню окружали холмы, дубовые леса с красными листьями, которые еще не унесли ветры; наверху – чистое, прозрачное небо. Странно, но на полях почти не было снега. Зима еще не успела расстелить здесь свое белоснежное покрывало.

Однако моя радость была недолгой.

Когда мы вошли в дом и сели завтракать, к нам присоединился отец Пано. Судя по соломинкам на его грубой домотканой одежде из козьей шерсти, он пришел из хлева, где кормил скот. Тяжелый вздох невольно вырвался из моей груди. «Наверно, и мой отец в эти часы подкладывает сено овцам и корове», – подумал я.

– А теперь, ребята, говорите правду, что за беда привела вас сюда в столь поздний час? – спросил Крашник-

190

старший удивительно мягким для своего огромного роста голосом.

Как ни ласково он говорил, у меня кусок застрял в горле. «Ну, Пано, давай придумывай что-нибудь», – с надеждой посмотрел я на него, хотя и понимал, что шила в мешке не утаишь и нам придется сказать правду.

– Понимаешь, вчера... призывники... – растерянно залепетал Пано, покраснев как рак.

– Кормят вас все так же плохо? – спросил отец.

– Свинья не станет такое есть! – затараторил, как пулемет, Крашник-сын. – Капуста, лук-порей, сушеная козлятина, каждый день одно и то же.

– Все это так, ребята, все это так. – Крашник-отец говорил спокойно, стараясь ничем нас не обидеть, но внушительно. – Однако уж коли человек хочет чего-нибудь добиться и выбиться из той нищеты, в которой жили не по своей вине его отец, дед и прадед, он должен преодолеть многие препятствия... Вам подавай все сразу, а ведь так не бывает, не может быть. Человек рожден, чтобы бороться, всегда и везде. А вы? Соскучились – скорей домой, голодные – опять домой. Ну, скажем, ты, сынок, останешься здесь. Что же ты будешь делать? Чем жить? Земли у нас кет, коз нет, ничего нет. Вот и перебиваемся с хлеба на квас. Мне уже поздно что-нибудь менять в своей жизни, и я останусь здесь, но только для того, чтобы ты здесь не остался. Эх, мне бы твои годы! Но что делать, моя юность прошла безвозвратно.

Он замолчал, однако мне стало ясно, что Крашник– отец догадался о нашем намерении. Иначе ему незачем было читать нам эту нотацию.

Перед тем как уйти, он улыбнулся, погладил нас обоих своей тяжелой, но теплой рукой по голове и сказал:

– А теперь отдохните хорошенько. После обеда я вас отвезу в город.

Мы молча посмотрели ему вслед.

ПЕРВАЯ РЕВНОСТЬ

К счастью, эпизод с краденым луком не дошел до ушей воспитанников интерната. Секретарь комитета молодежи Иван решил его замять, директор тоже не придал ему большого значения.

– Где ты найдешь львенка, который согласился бы щипать травку, – сказал он. – Это ребята из деревни. Они привыкли есть много, а коли нет хлеба, хотя бы чем-нибудь набить свои желудки. А мы их кормим... – Тут он махнул рукой и посоветовал Ивану не начинать дела, ограничившись одним строгим внушением.

Иван долго говорил со мной. Оказалось, что он из наших краев. Его деревня была недалеко от моей. Он даже видел меня где-то прежде и знал, как зовут моего отца.

Я был очень рад, узнав, что я не один прибыл сюда с того конца света.

– Видишь ли, я совсем не думал о том, что делаю, – объяснил я ему скорее для того, чтобы оправдаться перед собственной совестью. – Просто мне очень захотелось порея, чтобы ему пусто было...

– Нам часто бывает трудно справиться с собственными желаниями, – ответил Иван, – но подумай, стоило ли тебе из-за головки лука убегать из интерната. Хорошо еще, что старик, – он имел в виду директора, – у нас добрый. Другой на его месте вас просто бы выгнал, и дело с концом. А куда бы тогда ты делся? Что бы делал, вернувшись домой? Пойми, мы не из тех, у кого есть возможность выбирать. У бедноты только одна дорога, одна возможность улучшить свою жизнь – учиться. Думаешь, мне было легко выдержать здесь три года? Разве нас лучше кормили и поили? В первое время в интернате даже постелей не было, мы спали на соломе.

Он говорил просто, но его слова внушали мне бодрость. Теперь я понял, что совершил ошибку, предавшись минутному малодушию, чувству, которое свойственно многим де¬

192

ревенским ребятам, впервые столкнувшимся с теневыми сторонами суровой городской жизни. Дружба с Иваном была для меня очень полезной.

Иван стал как бы моей совестью. Все, что он говорил, уже давно жило в моем сердце, хотя и не всегда прорывалось наружу. Мне казалось, что он некогда испытывал те же сомнения, которые мучили меня сейчас, но время помогло ему их преодолеть, победить все, что терзало и отрав ляло его душу.

Как-то в субботу после обеда он пришел к нам в класс и сунул мне в руки какой-то сверток.

– Вот, возьми! – сказал он. – На дворе уже зима, а ты все еще ходишь в коротких брюках. Будешь носить мои. Они хоть и летние, но зато длинные. Я носил их, когда ездил на стройку, и с тех пор они лежали у меня в чемодане.

Я не знал, плакать мне от унижения или радоваться подарку. Мои короткие хлопчатобумажные, выкрашенные ореховой скорлупой брюки уже давно никуда не годились, и тем не менее мне приходилось их носить, так как обещанные матерью деньги все еще не приходили, словно их везли на черепахе. А брюки, которые мне подарил Иван, были достаточно длинными и широкими. Правда, они были сшиты из голубого рабочего полотна, но для меня это не имело значения. Зато они хорошо защищали от мороза мои ноги, хотя пояс и пришлось подвернуть несколько раз.

Как-то в воскресенье после занятий Иван предложил мне пойти погулять. Я охотно согласился, так как уже давно не выходил из интерната и даже забыл, как выглядит город. Мы брели по длинной мощенной брусчаткой улице. У какого-то сопливого мальчишки, который нахохлился на морозе, как воробей, мы купили тыквенные семечки и, щелкая их, молча рассматривали витрины магазинов.

Проклятые семечки! Мои воспоминания опять вернули меня домой. В нашем сарае всегда было полно желтых кормовых тыкв. Мать резала их и варила похлебку для свиней,

7 Цветы на пепелищо

193

я вынимал из них семечки, очищал их от мякоти, солил и жарил в духовке. Семечек было так много, что, оказавшись в городе, я никак не мог понять, как это их можно продавать или покупать. Сначала мне захотелось поделиться этими мыслями с Иваном, но потом я подумал, что, пожалуй, не стоит говорить о таких пустяках.

Мы как раз шли мимо витрины кондитерской и вели разговор о приближающихся зимних каникулах, как вдруг у меня потемнело в глазах. Я увидел, что навстречу нам идут парень и девушка. Это были франтик Климе и Весна, дочь преподавателя Дроздовского. Господи, почему меня не поразила молния, раньше чем я их увидел!

Они не заметили нас и пошли дальше своей дорогой, а мне казалось, что я уже не человек, что я вдруг превратился в ничто, и я даже пощупал себя руками, чтобы проверить, существую ли на самом деле. Разумеется, вполне нормальному человеку никогда бы и в голову не пришло вести себя так глупо, но в тот момент я действительно потерял рассудок. Быть может, мне было обидно, что Весна меня даже не заметила, или возмутил самоуверенный вид избалованного франтика Климе? Ничуть. Просто я вдруг почувствовал себя одиноким, никому не нужным и навсегда затерянным в чужом городе среди чужих людей. В этот момент я даже забыл, что рядом со мной идет Иван, я шел, как пьяный, ничего не видя вокруг, жевал семечки вместе со скорлупой и, возможно, даже дрожал, потому что Иван вдруг стукнул меня ладонью по спине, разом прервав мои дурные сны.

– Ты, наверно, замерз, – сказал он. – Давай вернемся в интернат.

– Да, мне очень холодно, – соврал я, чтобы скрыть от него подлинную причину моего непонятного состояния.

А потом я всю ночь, как лунатик, бродил по мощеному двору интерната. Непонятное чувство взбудоражило меня и наполнило смутной тревогой. Что это было? Ревность? Беспомощность? И чего я хотед от девушки, с которой позна¬

194

комился лишь благодаря случаю, нелепому стечению обстоятельств и которую видел всего несколько минут? В моей памяти звучал ее голос, который вновь спрашивал меня, растут ли фисташки на дереве и есть ли у меня музыкальный инструмент. У меня? Музыкальный инструмент? Когда единственный инструмент, к которому я прикасался, была старая пастушья свирель из бузины, да и то не моя, а чужая. А быть может, она просто смеялась над простым деревенским парнем? И я вновь слышал ее смех, звеневший, как серебряные бубенчики ландышей или крохотные прозрачные льдинки. И этот смех терзал мне душу.