Текст книги "Ведогони, или Новые похождения Вани Житного"

Автор книги: Вероника Кунгурцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

А палач уж правое крыло вилы распялил, к столбу прижал, бьется самовила, да стражники крепко цепи натянули – не вырвешься. Вынул красный палач молоток из кармана, гвозди во рту держит, достает по одному – и приколачивает. Прибил одно крыло к столбу, заплакала вила, заголосила. Вот второе, больное, крылышко прибивает палач к левому столбу… Прямо по сердцу колотит молоток!

Да где же он там? Заснул, что ли? Ваня ногой принялся бить в дощатый бок помоста. Вот и всё: распяты широкие крылья, прибитые к двум столбам – вилины крылатые объятья. Наедине с палачом оставили белую вилу стражники – спустились со сцены вниз и окружили со всех сторон деревянный помост. Нагнулся красный палач, чтоб взять пилу да топор, до поры лежащие на помосте – а их и нету! Никто не заметил, куда девались инструменты!.. Один Ваня видел – и то потому, что ждал: пока стражники спускались по ступенькам, сдвинулась на сцене доска, высунулась с‑под низу рука и утащила в подпол железные орудия казни.

Заметался палач по сцене, ничего не нашел, толпе погрозил кулаком – и домой побежал, за новыми инструментами. Стражники–те понахмурились, удвоили бдительность… И вдруг сухой гром раздался – а на небе‑то ни тучки! И вот в ночном небе букет алых роз расцвел – да рассыпался на отдельные цветы, опять громыхнуло – и букет незабудок ввысь взлетел и погас, а после – желтые лютяки рассыпались сверкающими звездами… А настоящие–те звезды вмиг померкли. Все, как под гипнозом, в небо уставились, совсем забыли про лобное место, где, словно бабочка, была пригвождена самовила. Кое‑кто в толпе даже присел, кто‑то пальцем в небо тыкал, кто‑то про знамения говорил… Может, де, отпустить уж виду, что‑то, де, это не ладно, пускай, де, домой летит, только слово даст, что больше сюда не сунется… Но Колыбан крикнул палачу, который успел уже вернуться, продолжай, дескать, казнь, дескать, само небо радуется тому, что самовила будет наказана… Вот гад! Но какова десантница‑то – молодец, не подкачала! И опасная пиротехника, купленная в Мин. Водах по случаю теткиного дня рождения, – тоже…

А палач в красном плаще, на капюшоне которого почему‑то значилось «1 мая», вместо того чтобы пилить да рубить виле пригвожденные крылья, подбежал к крылушкам и, пока все в небо пялились, повыдергал гвозди один за другим. А теперь стоял, склонив голову подле самовилы. Знал, знал Ваня, что он там делает: пытается запасным ключом, который выковал кузнец Чурила, отомкнуть кандалы на руках помайчимы… Бедный лешачонок – всё ведь сделано из гвозденья: гвозди, ключ, кандалы! Но справился Березай – звякнули упавшие цепи.

Почуяв свободу, тотчас взвилась белая вила кверху! Боком, правда, летела – на одном крыле, сломанное‑то бездействовало, и нога была поджата. А Златыгорка, теснившаяся у стены дальнего дома, побежала вдруг, да так побежала, как будто взлететь хотела, вот–вот в толпу врежется – прянул народ в стороны, а посестрима… и вправду взлетела!.. Ваня глаза зажмурил – мерещится ему, что ли? Открыл: нет, летит! Повернулась посестрима боком, а за спиной‑то у ней – крылышки! Торчат из спины, прорезались сквозь кожаный жилет! Маленькие такие, с локоть, но – крылья! Машет она ими, работает – и… летит! Зависла девушка над толпой, а в руках‑то у ней огого какой лук! Но тут стражники очухались, тоже подняли луки – и стали вслед улетавшей самовиле пускать стрелу за стрелой… Но не тут‑то было! Златыгорка‑то как зачала отправлять свои стрелки, завертелась в воздухе юлой – и все чужие стрелы расщепила своими шибко стремительными. Как и планировалось, прикрывала девушка отлет белой Виды… Только не с земли – с воздуха!

Ваня, у которого не было в этом спектакле никакой роли, пришел наконец в себя – и кликнул Березая, пока стража не повернула свои луки в сторону малого лешака. Впрочем, им хватало забот со Златыгоркой. Красный «палач» ничего из происходящего не видел, стоял на сцене и плевал на обожженные гвозденьем руки, лечил, как мог, во рту, небось, сухо стало – всю слюнку извел на раны!..

…С ночи сидел лешачонок под сценой. Ваня одного боялся – как бы он там не заснул в самый неподходящий момент али с голодухи‑то всё лобное место не схрумкал. За состязаниями, которые шли весь день, Березай мог только в щелки наблюдать. А в минуту «икс», во время невиданного в этих местах фейерверка, пока все таращились в небо, – и был введен вторым составом новый палач. Красный Древожор, как прозвала лешачонка бабушка Торопа, заранее выгрыз себе в досках люк, – и под шумок оказался на сцене. Одет он был в точности как палач: в красном бархатном плаще, сшитом Стешей еще там, дома… и в маске, сделанной той же Стешей по описаниям кузнецов. Настоящего палача Поток нейтрализовал, когда тот понесся домой за запасными орудиями казни: Кузнецов подмастерье пошел за ним следом, оглушил, связал и для верности запер.

Услыхав сквозь гомон толпы Ванин зов, Березай, кое-как залечивший ладони, соскочил с помоста – и помчались они прочь из Деревни. О, как они бежали! Правда, в конце концов лешак всё ж таки обогнал Ваню.

Примчался мальчик к назначенному месту: к полю у речного обрыва, под которым засыпанный змеиный ход, – а все уже тут. И белая Вида (как ей птички нащебетали, так она и сделала). И Степанида Дымова: льет мертвую воду из заначенного черного пузырька на сломанное крыло помайчимы, полпузырька на крыло пошло, остальное – на покалеченную ногу. Вдруг птички прилетели, гуторят, увела, де, Златыгорка преследователей за собой, в противоположну сторону… Да только ладно ли это, вот что?.. Как бы ведь чего не вышло… Самовила понахмурилась, спешно распрощалась с назваными детьми, расцеловала всех троих в щеки – и полетела выручать крылатую дочь. На мгновение темно стало, хоть глаз выколи – это раскинутые крылья вилы месяц сокрыли.

Глава 10. Похищение

И позадумались ребята, что делать дальше… Коней бы выручить надо! А то как дальнейший‑то путь продолжать?.. Да и с бабушкой Торопой проститься не мешает, спасибо за хлеб–соль сказать. Боязно, конечно, в Деревню возвращаться, особенно за лешака страшно – а вдруг кто‑нибудь догадался, что тут к чему!.. И всё же решилась троица вернуться! Только алый плащ с Березая сняли да в котомку сунули.

На пути нагнал их соловей, уселся Ване на плечо, дескать, на тебе поеду, дескать, разговор есть. Сообщил, что улетели хозяйки на Старую Планину, а преследователи остались с клювом. Так, дескать, уже летает Златыгороч‑ка – залюбуешься! Ни за что ведь не скажешь, что первый день как стала на крыло… Крылья–те у девушки не первый, конечно, денек… Как орала‑то краля по ночам, помните? Так это у ней крылышки пробивались! Не просто ведь крылья–те обрести, приходится муку мученическую вытерпеть. Кожу‑то людскую пропороли крылята – да и высунулись. Перышки–те еще не выросли – так, пух один, но ничего, скоро оперится хозяйка! А уж как белая Вида довольна, вы бы видели! Сзади летит и любуется на дочернин полет, хотя в два счета могла бы ее обогнать! Но, правду сказать, не плохо и Златыгорка летает, для первого‑то дня – просто отлично! А кто обучал девушку? Они с жаворлёночком. Весь сегодняшний день потратили на учебу. Как проснулись под утро от хозяйского крику – поспешили к обрыву, и давай учить новопризванную. И как крыльями махать, и как ноги вместо хвоста использовать, и как парить в вышине, как ветер оседлать – всё ведь надо было показать необученной. Всё с азов пришлось объяснять – хуже, чем птенцу желторотому. Так до позднего вечеру и промучились. Но зато как Златыгорка полетела!!! Ногами так и стрижет воздух, так и стрижет – лучше всякого стрижа!

Тут восторженную речь соловья прервали: Поток попался им навстречу, который ни бельмеса не понимал в пернатом языке. Кузнецов подмастерье, завидев ребят, с ходу стал о Златыгорке спрашивать, где, дескать, онако?.. А соловей тут и гуторит: и для него, де, есть заветное словечко, переведите‑ка олуху!.. Степанида Дымова протянула руку ладошкой кверху, на которую перелетел соловей, и с большим чувством перевела…

Улетела, мол, Златыгорка туда, где вилы живут, где девичий источник, вертающий девушкам девичество. Улетела, мол, самовила и наказывала юному кузнецу: только тогда, де, меня сыщешь, когда скуешь железны сапоги – да их износишь, когда скуешь железну шапку – и ее изотрешь, когда скуешь железный хлеб – да об него все зубы обломаешь!

Сел Поток при дороге и стал слезы лить в три ручья. Как бы новый поток не образовался! А соловей распрощался со всеми, от жаворлёночка привет передал – и сделал ноги, вернее, крылья.

Воротами вошли: а в Деревне вовсю гуляют, хороводы водят. Что‑то очень знакомое поют. Ну да: каравай, каравай, кого хочешь выбирай!.. Хоровод‑то огромный, во всю площадь, небось, вся Деревня в хороводе участвует, а посредине, на сцене, как на блюде… пригляделся Ваня – каравай! В точности такой, как тот, что им в первый день красавица Дена поднесла: хлебный Змей с двенадцатью головами! Только этот‑то каравай величиной с овин будет! Вот кто‑то из хоровода схватил ребят с лешачонком за руки – и оказались они тоже в кругу. Запели со всеми вместе: – Как на Соколинины именины испекли мы каравай… – А вон и Соколина в общем кругу, едва ногами перебирает, но Пленко–от рядом, не даст девушке упасть. Хоровод то сжимается, то расширяется, сцепленные руки дружно кверху вздымаются, потом опускаются к земле… – Вот тако–ой вышины, вот та–ако–ой нижины! Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай!

Месяц да чадящие факелы на башне освещают действо.

Вдруг из хлебного чрева донеслось:

– Я люблю, конечно, всех, а… Соколину больше всех! – и выбежал оттуда Поток… как только успел их опередить! Схватил девушку и потащил внутрь хлебного Змея!

Нет, он только помог ей взобраться на помост – и обратно вернулся, в общий круг встал. Теперь Соколина водила – и выбирала того, кто ей больше всех люб, кто достоин стать начинкой для каравая–Змея.

– Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай – пел многоголосый хоровод.

– Я люблю, конечно, всех… – крикнула девушка, держась за одно из хлебных крылышек, и призадумалась…

– А Смеяна больше всех! – вдруг выкрикнул пастушонок, забежал к Соколине на сцену и стал что‑то горячо говорить девушке, та же только отстранялась и нос воротила. Тут Пленко подскочил – да и дал маленькому наглецу по алябышу, да еще прибавил по отяпышу[58]58
  По отяпышу — по задней части. [Ред.]


[Закрыть]. Поток бросился на защиту мальчишки, дескать, уж пошутить, что ли, нельзя, подумаешь, какой жених выискался, тили-тили тесто… И чей‑то женский голос из общего круга (уж не Торопин ли?) выкрикнул:

– Пусть Смеянко водит!

И с разных сторон донеслось:

– Обидели пастушка!

– Пускай Смеян водит!

– Дайте хоть раз пастушонку поводить!

Счастливый Смеян мигом нырнул внутрь двенадцатиглавого Змея.

Опять закружился хоровод, запел хор:

– Как на Соколинины именины испекли мы каравай, вот тако–ой ширины, вот такой ужины, вот тако–ой вышины, вот такой нижины, каравай–каравай, кого хочешь, выбирай!

– Я люблю, конечно, всех… – раздался вдруг из змеиного чрева низкий, вовсе не Смеяна, голос!

Хоровод замер. «Двенадцать часов, одна минута», – сообщила Степанида Дымова, взглянув на часы. Подул ветер – и факелы на башне погасли! Двенадцатиглавый хлебный Змей на помосте шевельнулся… Может, чудится? Нет, хлебная гора повернулась – и… обрушилась. А на сцене кто‑то остался… что‑то темное там шевелилось… Вон, кажется, крыло… Да. Три головы! Змей Соколины!

– Змей! – закричали в хороводе. – Змейко! Чужой Змей! Зоритель[59]59
  Зоритель – разоритель, опустошитель. [Ред.]


[Закрыть]!

А Змей расправлял крылья, готовясь взлететь! Хоровод распался. Все что‑то кричали, кто‑то падал на колени, кто‑то мчался домой, в укрытие. Многие в поисках родных заметались по площади. Началась общая паника. «Стеша, Стеша, Березай!» – закричал и Ваня, потому что людской поток размел их в разные стороны. А потом мальчик понял, что сейчас будет. Змей и… Соколина!

Ваня повернулся в сторону сцены: Змей поднимался в воздух… Поджатые лапы с острыми, как кинжалы, когтями… Перепончатые крылья – но не такие уж широкие, размах крыльев поменьше будет, чем у помайчимы. И три головы… Что‑то странное с головами… А где же Соколина? Ваня завертел головой в поисках девушки. Факелы снова зажглись – и он увидел Соколину, которая стояла, прислонясь к стене башни, едва держась на ногах, и почему‑то совсем одна… Ваня бросился в ту сторону. Где же Пленко‑то? Мальчик ничего не мог понять. Кто же все‑таки превратился в чудовище?!

И многие осознали то же, что и Ваня: Соколине грозит страшная опасность. Когда он подбежал к башне, мужчины кольцом окружили девушку, был тут и кое‑кто из бывших женихов. Но где Пленко?! И Поток?..

Ваня развернулся и увидел: над площадью, по которой без толку сновали люди, кружил, рассекая крыльями воздух, Змей. Мальчик уразумел наконец, что было не так с головами… Головы были – человечьи!!! Из широкого змеиного туловища, как из вазы, торчали три длинных стебля с человеческими головами! Крылья были, как у Змея, и хвост, как у Змея, и лапы, и туловище, а головы…

Змей как раз пролетал мимо башни, наклонился, одна из голов посмотрела Ване в глаза! Это была голова… это была голова – пастушонка Смеяна!.. Самое страшное, что венок из репейника по–прежнему сидел на его встрепанных волосах, а на длинной змеиной шее болталась пастушья сумка… «Небось, и рожок там», – мелькнуло в голове.

А Смеян ухмыльнулся ему с недосягаемой высоты! Две другие головы – были: голова парня и мужика с седеющей бородой. Что же это такое! Ване даже показалось, что в небе неведомый летательный аппарат, и три человека просто высунули головы из иллюминаторов, которыми заканчивались три длинных коридора… И всё‑таки, – он понял, – это было одно цельное существо!

Кто‑то из бывших женихов за спиной Вани выкрикнул: «Ракшас[60]60
  Ракшас – тварь, демон-людоед, многорукий и многоголовый. [Ред.]


[Закрыть]!» – и показал пальцем на Змея. Соколина тут же присела – и чудовище в вышине ее не заметило. А слово подхватили, и уже десяток голосов шептал, шелестел, кричал: «Ракшас! Это ракшас! Смотрите – это ракшас!» И еще вопили: «Триглав! Тоткогонадоопасаться!» И опять: «Ракшас! Ракшас!!!» А Змей, или ракшас, парил над площадью, высматривая кого‑то внизу… И вдруг выдохнул три языка пламени! Мальчик так был поражен – что на минуту забыл обо всём на свете, всё казалось ему нереальным: людские волны на площади, ракшас в небе. Он забыл о Соколине, Березае, даже о Стеше. Проснуться, нужно проснуться – твердил ему мозг. Но Ваня не проснулся – открыл глаза: а перед ними всё то же… Только диспозиция изменилась: Змей, или ракшас, приземлился, а верхом на чудище, между черными крылами, сидела перепуганная до смерти бабушка Торопа.

Только этого не хватало! Ваня бросился несчастной старухе на выручку, но не успел добежать, потому что Змей повернул шею с головой Смеяна и что‑то сказал Торопе. Та стала отказываться, попыталась даже слезть со спины чудища, но тут бородатая голова прикрикнула на бабушку – и Торопа достала из кармана… мертвую руку и обвела ею площадь, воскликнув при этом: «Замрите!»

Тут же всё, что двигалось, бежало, кричало – замерло в самых немыслимых позах! И Ваня тоже замер – превратился в скульптуру бегущего мальчика. Впрочем, скульптура всё чувствовала, видела и слышала, только не могла стронуться с места. Видимо, так же было со всеми. Неподалеку замер с протянутым вперед посохом старой Колыбан, колоколом надулась юбка Дены, а коса девушки изогнулась дугой, взметнувшись кверху. Стоял с растопыренными руками Березай – хорошо, что не в березу лешак обратился! Увидел Ваня и Пленко: Мельников сын выглядывал из‑за угла ближайшего барака, в руках у него был натянутый лук, и даже стрела, которую он успел пустить, замерла в полете – так и висела в воздухе, чуть–чуть не долетев до Змея–ракшаса. И вон Поток, бежавший со стороны реки с молотом в одной руке и раскаленными клещами в другой, тоже остановился на бегу. Все на Собутнике к ночи остались безоружными – и только Пленко с Потоком при виде Змея, видать, сообразили, что надо делать…

И лишь двое на этой площади застывших фигур могли двигаться и говорить: сам Змей–ракшас да бабушка Торопа. Старушка сползла со спины триглава и стала рядом с ним. Змей же легко, несмотря на тяжкое туловище, помчался в сторону Пленка, по пути сбив и стоптав несколько фигур. И средняя из голов по–собачьи схватила зубами замершую в воздухе стрелу. Вот Змей приблизился к Мельникову сыну и выплюнул стрелу под ноги Пленки. Смеянова голова повернулась на змеиной шее и позвала Торопу, которая безропотно повиновалась. Бабушка по–прежнему держала мертвую руку, на мизинце которой сверкал перстень с рубином.

– Покажи ему, – приказала бородатая голова триглава. Старуха поднесла мертвые кости к глазам Пленко. Раздался жуткий смех трех глоток, потом голова Смеяна спросила:

– Узнаёшь?!

Ване показалось, что даже на таком расстоянии он увидел, как глазные яблоки в глазах Мельникова сына зашевелились, будто глаза хотели выскочить наружу.

– Это твоя десница[61]61
  Десница – правая рука. [Ред.]


[Закрыть], Пленко, – продолжала средняя голова. – И перстень твой…

– Верней, Соколинин, – уточнила пастушья голова. – Хочешь – примерь! – пастушонок что‑то шепнул Торопе, и та приладила мертвую руку рядом с живой: и у той, и у другой на мизинном пальце сверкало по кольцу с рубином…

И Змей–ракшас троекратно взревел:

– Я – настоящее, я – прошлое, я – будущее! Во мне сошлось время! Во мне три возраста! Всё происходит сейчас! И я знаю, что произошло, – а для тебя еще только произойдет. Смотри: ты мертв! Это твои кости! Это твоя рука, Пленко, я достал ее из твоей могилы! Ты станешь страшным злодеем, а я спасу Соколину!

– Ну а пока мне Соколина без надобности! – продолжала голова парня.

– Отвергла меня – что ж… Пускай теперь локти кусает, – проворчал Смеян.

– Можешь доесть надкусанное яблочко! – припечатала старообразная голова.

Змей–ракшас развернулся – и полетел на бреющем полете над землей, маневрируя среди живого леса, но при каждом неудачном маневре сбивая фигуру за фигурой. Бабушка Торопа, семеня, бежала следом за триглавом. А тот не к Соколине летел, о которой Ваня стал было беспокоиться: не локоть ли мертвой руки хочет дать укусить девушке отвергнутый Змей… Нет, триглав не долетел до башни, а затормозил перед фигурой, которая, сложив рупором руки, кричала что‑то неслышное – рот был открыт, а звук как будто выключили. Это была Стеша, повернутая в Ванину сторону. Змей что‑то приказал старухе, Торопа взмахнула мертвой рукой над головой девочки и воскликнула: «Отомри!» И Степанида Дымова докрикнула то, что начала перед тем, как замерла: «а–а–аня–а». И поперхнувшись, замолчала. Шесть глаз триглава в упор уставились на нее.

– Хоть ты и не Змиуланка, – сказала ей голова Смеяна, – но ты мне нравишься! – и ракшас, обернувшись, троекратно подмигнул неподвижному Ване. Мальчик изо всех сил пытался сойти со своего места – и не мог, сдавленный страшной тяжестью.

– А звать меня… нет, не Смеян – Змеян! Во как! – воскликнула голова пастушонка, увенчанная венком из цветущего репейника.

Тут закричал первый петух в Деревне – и ракшас, видно было, приужахнулся: присел на задние лапы, шеи втянул в плечи и замолчал. Ваня обрадовался: вот сейчас Змей обернется обычным мальчишкой, и тогда десантница сможет справиться с ним, если, конечно, Торопа опять не направит на нее мертвую руку… Пока‑то Стеша никак еще не могла прийти в себя. Но вот и третий петух прокукарекал, и пятый, и десятый… А ничего не происходило – Змей оставался Змеем. Триглав захохотал так, что прибитая пыль поднялась с дороги.

– Не у одной ведь Соколины день рожденья‑то! – вскричала голова пастушонка. – Нынче и мой Собутник! Сегодня мне исполнилось 13 – и теперь и днем, и ночью, и всегда я буду Темкогонадоопасаться!

– А мне сегодня 26, – сказала голова парня.

– А мне – 52 – тряхнула бородой третья голова.

– Ей дарили подарки!.. – продолжала меж тем юная голова Змеяна. – А мне нет! Этак ведь негоже! Потому я сам выбрал себе подарок! Мой гостинчик – ты, чужанинка! – чудовище вытянуло шею, и голова Смеяна нависла над десантницей в голубом берете. Степанида Дымова взвизгнула и бросилась прочь от ракшаса, он кивнул Торопе, та направила мертвую руку вслед бегущей – но выронила ее… Кажется, нарочно… Триглав, взвыв в три глотки, принялся наперебой хватать костлявую руку зубами… Стеша почти уже выскочила за ворота Деревни, когда Змею удалось поддеть мертвечину кинжальным когтем, он нацелил чужую пятерню в сторону бегущей девочки и в три глотки гаркнул: «Замри–и!» И бедная десантница замерла в самых воротах. Змеян подлетел к ней, сбив с ног, – и Стеша с размаху рухнула на спину чудищу.

Змей–ракшас вместе со своей добычей поднимался в воздух, а бедная десантница, как кукла, лежала между крыльев… «Да и кукла Леля ведь там же лежит, в рюкзаке», – подумал мальчик.

Вдруг Змеян, сделав круг над Деревней, развернулся и вновь стал снижаться, пробежался по площади – и остановился как раз перед Ваней, столкнув Колыбана и даже не заметив, и мимоходом раздавив его посох. Из‑за длинных шей и крыла виднелась девочка, лежащая полубоком, головой к хвосту.

Триглав что‑то шепнул бабушке Торопе – и та, когда он склонил шею, сняла сумку пастушонка. – Сюда! – приказал Змеян, старуха положила сумку перед головами. – Достань! – Старушка сунула руку – и вытащила то, что лежало внутри. Торопин камень–оберег, узнал обомлевший Ваня, зачем он ему?!

А Змеян, не обращая на старуху внимания, заговорил с нехорошей усмешечкой на каждом лице (причем одна голова перебивала другую).

– Я обещал тебе, мальчик, кое‑что припомнить, а я свое слово держу… – сказал пожилой. – Потому что если одна моя голова что‑то забудет, так другая живо напомнит!

– Одна голова хорошо – а две лучше! – похвалился пастушонок. Ваня вспомнил окончание поговорки: «А три – хоть брось!» – но высказать язвительную концовку не имел возможности.

– Коня Бурку пожалел, если бы не девочка, так и не дал бы!.. – продолжал меж тем Смеян.

– И уж больно ты любишь в чужие дела мешаться! – восклицал парень.

– Взял и разделил Соколину со Змеем – вишь какой доброхот нашелся, – осуждающе говорил парень.

– Дескать, не годящий женишок для такой раскрасавицы! – кривил лицо бородатый.

– Что ж – выходит, тебе не нравятся такие, как я!!! – вскричали все три головы разом, и из человеческих ртов вырвались языки пламени, которые пролетели у мальчика над головой, едва не опалив ему волосы.

Ваня же и слова не мог вымолвить в ответ на этот огненный наскок…

– А вот будь ты таким же!!! – воскликнул Змей. – Только не летучим, как я, а ползучим! – И с этими словами триглав ударил по булыжнику мощной лапой – камень взлетел в воздух и попал мальчику в живот. В тот же миг что‑то странное случилось с нижней частью туловища – ноги его больше не держали – и рухнул Ваня в пыль. Но увидеть, что с ним такое, не мог, лежал колода колодой: голова‑то, как у всех фигур на площади, не ворочалась. Вот тебе и оберег! Старушка, охнув, бросилась подымать булыжник, а Змеян захохотал в три глотки, после чего велел бабушке Торопе положить камень на место, а сумку повесить ему на долгую шею, что бабушка, помедлив, и сделала, видно было, что больно ей не хочется выполнять повеление чудища, да боязно ослушаться. Ракшас же вновь засмеялся, и так, смеясь, взмыл к облаку, похожему на красного змея – восточная сторона неба разгорелась от алой зори, скоро должно было взойти солнышко… И шкура самого Змея тоже отливала красным – то ли Заря–Заряница, красная девица, ее подцветила, то ли от природы был Змеян багрового оттенка. И долго еще доносились из кровавых облаков раскаты громового хохота.

Бабушка Торопа, приставив руку ко лбу, глядела вслед улетавшему, потом опамятовалась, достала мертвую руку и, направив ее в сторону черной точки на багровом поднебесье, крикнула: «Девица, отомри!» – затем повела окольцованной костью над площадью с замершими фигурами и вымолвила: «И вы отомрите!»

И тотчас всё живое задвигалось, заговорило, закричало. Мог теперь и Ваня двигаться – правда, как оказалось, только ползком…