Текст книги "Стрела на излете (СИ)"

Автор книги: Вера Школьникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

– Судите по себе? Во всем видите только грязь и подлость, министр. А я люблю этого мальчика, он мой ученик, и я не позволю, чтобы из-за дурных суеверий его тихонько придушили подушкой!

Чанг усмехнулся едва заметно:

– Я буду только рад ошибиться, оценивая ваши побуждения, Хранитель. Но и вы заблуждаетесь: поверьте, я искренне заинтересован в благополучии его высочества. Как ради его матери, так и ради империи. Он гарантия бескровного перехода власти после смерти короля. Не будет принца – ждите гражданской войны между лордами, а с новым оружием она слишком дорого обойдется, да и соседи не упустят удобный случай.

Лерик побледнел:

– Вы говорите так, словно…

Министр жестко ответил:

– Король – Тварь. Его деяния губят империю, вне зависимости от предсказаний, воли Творца и предстоящей последней битвы. Здесь и сейчас он опасен в своем безумии. И я приму надлежащие меры, даже если по-вашему это ересь. Но принц пока еще – ребенок, способный стать в будущем великим королем. Реймон считает, что пробуждение Ареда – сложный, многоступенчатый ритуал. И если мы помешаем этому ритуалу свершиться, то Проклятый не проснется.

– И вы верите, что пес Хейнара довольствуется простыми предосторожностями?! Гораздо проще убить.

– Это он мог сделать и раньше, без вашего участия. Дознаватели служат справедливости, а справедливость не позволяет карать невиновных. Если есть хоть какой-то шанс избавить мальчика от родового проклятья, мы сохраним ему жизнь. Хотите спасти своего ученика? Растолкуйте книгу. Сейчас мы мечемся в темноте, и страх убьет вашего подопечного куда вернее, чем истина, пусть даже самая печальная.

Лерик молчал, долго, Чанг не прерывал его размышлений, они оба смотрели, как Арлан, достраивает шалаш, поправляет крышу, ветер доносил довольное мурлыканье, мальчик напевал песенку.

– А если окажется, что дознаватель прав?

Теперь настала очередь молчать Чанга, хотя этот самый вопрос он задавал себе снова и снова, и каждый раз приходил к одному и тому же ответу:

– Тогда это произойдет быстро и безболезненно. И вы будете знать, что сделали все возможное.

Принц, закончив игру, быстрыми гребками умелого пловца пересек гладь пруда и вышел на берег, отфыркиваясь. Министр склонился в поклоне перед мокрым обнаженным мальчиком, Лерик торопливо подал полотенце. С золотых волос полуэльфа стекала вода, на щеках горел румянец, под ногтями темнела грязь, а с обгоревшего носа слезала кожа. Хранитель помогал ученику вытереться, подавал одежду, глядя поверх головы мальчика в глаза министру. Чанг не отводил взгляда, и в светло-зеленых, выцветших глазах Хранитель читал искреннее сожаление, и понимал, что слова – это всего лишь слова, а на самом деле Арлан приговорен, и уже нет разницы, что он вычитает в пыльном трактате, Тварь ли король, спит ли в маленьком принце чудовище. И знал так же, что не посмеет отказаться.

***

Возвращение в столицу запланировали на утро. Мебель и утварь перевозили обратно уже всю неделю, комнаты опустели, осталась только кровати, да прихрамывающие кресла и столы, помнившие еще Амальдию. Король не желал ни тратить деньги на меблировку летнего дворца, ни мириться с неудобствами даже несколько недель, потому каждый раз путешествовал с таким обозом, словно собирался провести за городом не три-четыре недели, а всю оставшуюся жизнь. И только в покоях королевы все оставалось неизменным – Саломэ любила старинную мебель, вытертую, усталую, скрипящую тихонько, теплую под ладонью. От модной нынче позолоты и ярко-красной кожи у нее болела голова. Но покои принца каждый раз обставляли заново, и сейчас в огромной спальне стояла только кровать под балдахином.

Ночь выдалась душная, ждали грозу, на небе сгустились тучи, зависли в тягучем молчании, но так и не дождались – на пыльную землю не упало ни капли. Арлан спал беспокойно – жарко, влажная простыня липла к коже, одеяло он скинул на пол, но все равно крутился на кровати, не мог ни толком заснуть, ни полностью проснуться, и задыхался в липком беспамятстве. Сон ускользал, оставляя смутные очертания белоснежных стен, ажурных башен и массивных колонн. Он стоял на верхней ступени лестницы, а она рассыпалась под его ногами мелким серым прахом, ступень за ступенью, пока, наконец, не растаяла последняя, и он повис в пустоте, совершенной, бесконечной, содержащей только его одного. Не было ни страха, ни боли, ни тревоги, он ждал, сам не зная чего, и внезапно из пустоты соткалась фигура его отца. Мальчик протянул к нему руки, их пальцы соприкоснулись, он услышал: "пора". Раздался мерный протяжный удар гонга, король вспыхнул золотым ореолом: золотая волна прошла по нему с головы до ног и перекинулась на Арлана. Он плыл в теплом золоте, вдыхал его, чувствовал сладкий, бодрящий вкус во рту, звенящее напряжение в руках и ногах, а Элиан таял золотистой дымкой, становясь все прозрачнее, пока не исчез без следа.

Арлан проснулся. Он чувствовал себя бодрым и полным сил. Похоже, ночью все-таки разразилась гроза – в комнате пахло свежестью и дождем. Сон забылся. Мальчик потянулся, откинул простынь и замер. Что-то было не так, неправильно, настолько неверно, что он даже не мог понять, в чем же дело. Но он не успел подумать об этом – за дверью раздался шум, люди бегали туда сюда по коридору, то и дело хлопали двери, кто-то кричал, но принц не мог разобраться слов.

Он соскочил на пол, чувство неправильности усилилось. Дверь распахнулась, без стука, в спальню влетела старшая фрейлина королевы, в летнем дворце приглядывавшая за хозяйством наследника. "Ваше вы…" – она не закончила обращение, взвизгнула на высокой ноте, словно ошпаренный поросенок и рухнула на пол без чувств. Арлан кинулся к ней, ничего не понимая, и сделав всего два шага, запутался в собственных ногах и упал рядом с бесчувственной дамой. Лежа на полу, он наконец осознал, что же было неправильно: руки и ноги. Слишком длинные. Ночная рубашка, еще вечером, как положено, доходившая до пола, сейчас не закрывала и колен, а руки торчали из рукавов. Невозможно, немыслимо, но он вырос всего за одну ночь! Арлан медленно сел на полу, подтянул к себе колени, обхватил их руками. Сквозь раскрытую дверь доносились крики придворных: "Король! Король мертв!". Надо было, наверное, заплакать или испугаться, но ужасно хотелось есть.

***

Человек сидел в потертом кожаном кресле, над его головой Луна заливала серебряным светом витраж в высоком сводчатом окне – белое дерево склонило к земле усыпанные плодами ветви. Он листал книгу, маленький томик в красном бархатном переплете, быстро, почти не глядя на страницы. В лунном свете его темные волосы казались вырезанными из черного льда.

Мальчик шагнул вперед, на лунную дорожку, остановился перед креслом. С каждым его шагом из темноты постепенно выступали стены, пустота сгущалась, превращаясь в круглую комнату, заполненную угловатой резной мебелью – стулья с высокими спинками, письменный стол на толстых согнутых лапах, маленький овальный столик-подставка под затейливую курильницу, корявая деревянная лапа-вешалка, на вытянутом когте зацепился короткий серый плащ. В камине, напротив витражного окна бесшумно вспыхнул прозрачный синеватый огонь.

Человек отложил книгу в сторону, Ларион невольно скосил глаза – стихи, странные, всего по три строчки. Луна услужливо высветила текст, и он прочитал:

"А время шуршит

Песчинками в колбе.

Не будет конца".

Мужчина в кресле улыбнулся:

– Вы с ней одной крови, с Саломэ Несчастливой. Она тоже Аэллин, писала стихи, неплохие на самом деле, но никто так и не оценил.

– Я Аэллин? – Переспросил Ларион, особо, впрочем, не удивляясь, и откуда-то точно зная, что это значит.

Его собеседник кивнул и поднялся, подошел к мальчику ближе. Они стояли рядом, Ларион рассматривал лицо незнакомца – на какой-то миг ему показалось, что это Мэлин, сходство поражало, но этот все же был другим. Выше, тоньше, с едва неуловимой неправильностью в чертах. А человек словно читал его мысли:

– Я не он. Но с ним все в порядке, он скоро вернется.

– А кто ты?

Он улыбнулся:

– Ты знаешь.

И Ларион медленно кивнул: знает, всегда знал. И кто этот высокий мужчина в светлой рубашке с расстегнутым воротом, и кто эта рыжая девочка с янтарными глазами, чей портрет в овальной рамке проявился на стене над камином, и зачем он здесь сейчас.

– Я хотел увидеть тебя, перед тем как все случится. Понимаешь, ты другой. Благодаря твоей матери, у тебя есть выбор. У меня – не было. Ты можешь не делать этого. Сказать им всем "нет". И просто жить.

Сказать "нет". Так легко. И уйдет этот отравляющий каждый вздох страх перед неизбежным. Он ни от кого не зависит, никому ничего не должен. А впереди годы и рыжеволосая девочка с портрета, они обязательно встретятся. Всего лишь одно слово. Почему же он не может произнести его? А мужчина смотрит в глаза мальчику и в глубине его черных зрачков сверкает серебристой искоркой надежда. Но Ларион не может понять, надежда на "да" или "нет".

– Что будет, если я откажусь?

– Я не знаю. Никто не знает, даже Семеро. Только Он. А Он никому не скажет. Иначе это уже не свободный выбор.

– Свобода – в незнании?

– Как ни странно. Я всегда верил, что наоборот, – он потер шею, привычным быстрым жестом, и продолжил, – но даже теперь предпочитаю знать. Мне ведь уже не нужно выбирать.

Мужчина кивнул в сторону окна, мальчик подошел, на его плечо приятной теплой тяжестью легла рука. Серебряное дерево растаяло вместе со стеклом.

Два корабля стояли друг против друга, развернувшись боком. Солнце сверкало на жерлах бомбард. Выстрелы, беззвучно, но крошечные фигурки вокруг затыкали уши. Все заволокло дымом. Когда дым рассеялся, картина изменилась – корабли превратились в огромных, покрытых броней монстров, непонятно каким чудом держащихся на плаву. Небо прорезали огненные следы выстрелов, а затем нахлынула огромная, закрывшая весь небосвод волна и подняла огромные суда, как мелкую рыбешку и с силой шмякнула о берег, накрыв сверху.

А на берегу вытянулся вверх город, протыкая облака металлическими шпилями и зеркальными башнями, словно отлитыми из ртути. По улицам шли крошечные человечки. Между башнями клубился смог, коричнево-серый, мрачный, холодное солнце в вышине напрасно пыталось пробиться сквозь пелену. Вдруг человечки забегали, словно муравьи на разоренном муравейнике: кто-то натягивал на лица уродливые маски с длинными хоботами, кто-то бежал вниз по бесконечным самодвижущимся лестницам, кто-то прижимался к стенам, пытаясь слиться воедино с блестящей поверхностью. Он не видел ядер: вспышки пламени, жаркое марево, башни оседали под собственной тяжестью, люди рассыпались жирным пеплом. Серое марево рассекали огненные хвосты диковинных смертоносных птиц. Он увидел женщину, вцепившуюся в металлическую решетку, она горела, словно факел, разинув рот в немом крике, все равно бьющем по ушам, а металл ручейками стекал на ее пальцы. Затем наступила темнота.

Из оконного проема потянуло промозглой сыростью. Шел снег, выл ветер, над землей металась пурга. Серое снежное поле простиралось насколько хватало зрения, а там, за горизонтом сливалось воедино со столь же уныло-серым пасмурным небом. И во всем мире не было ничего, кроме этого снега и этого неба.

– Так будет?

– Так было. Не здесь, в других местах. Но я уже сказал тебе, что не знаю.

Картина за окном изменилась: вместо серой заснеженной пустоши возвышался город, совершенно другой, хотя тоже устремившийся к небесам. Тонкие шпили башен отражали солнце, переливались радугой огни, на плоских крышах домов цвели сады, люди сидели за столами, разговаривали, пили вино из стеклянных высоких стаканов. Между башнями с огромной скоростью проносились верткие металлические птицы. Воздух благоухал яблоневым цветом, а морской бриз, залетая в окно, гладил щеки. Такие же серебряные птицы, только больше, намного больше, бесшумно отрывались от земли, и плавно взмывали вверх, сквозь прозрачную синеву и облачный слой, к звездам. Стальную поверхность Луны венчали прозрачные купола, под которыми зеленели деревья.

– Или так. А может быть, совсем иначе.

Картина за окном снова изменилась. Города сменяли друг друга перед его взглядом: храмовые крыши Сурема, разноцветные купола Кавдна, деревянные гребешки ландийских теремов. Люди торговали в лавках, пахали землю, женщины доили коров и поили детей парным молоком из крынок. Сытые, улыбающиеся лица, веселые дети в чистой новой одежде, заполненные верующими храмы.

Ларион смотрел в окно, за ним проходила жизнь. Такая, какой она должна быть. Когда все сыты и здоровы, земля родит, скот не знает падежа, правители мудры, а подданные благонравны. Тогда берега полнятся медом, а реки текут молоком, и Семеро благословляют паству устами жрецов. Об этом молятся в храмах, пишут благочестивые трактаты, мечтают, бросая в землю зерно.

Быть может те, живущие в поднебесье, летающие на огненных птицах, смелее и лучше. Быть может, его "нет" обернется их миром, миром людей, гуляющих среди звезд. Но серая, пустая равнина застилала взгляд. Он не может, не имеет права решить за всех, за тех, кто сейчас спит в своих домах, молится у алтарей, раздирает бороздой пересохшую землю. Им не нужны звезды. Им нужен хлеб. И Ларион, обхватив себя руками, качает головой:

– Я готов.

Рука на его плече вздрагивает. Мужчина разворачивает мальчика к себе, и Ларион успевает увидеть, как гаснут искры надежды во взгляде его отца. Запоздало понимает, что тот, должно быть, мечтал о звездах, вопреки собственной природе. Леар гладит его по голове, медленным длинным движением, шепчет:

– Удачи. И ничего не бойся, – и отступает в темноту. Комната тает, последним исчезает лицо девочки с портрета, и мальчик зависает в пустоте. Тишину раскалывает удар гонга. "Пора", – слышит он слаженный хор голосов.

Они подходят к нему по двое, мужчина прикладывает ладонь к груди, туда, где колотится сердце. Женщина целует в лоб.

Высокие, вечно юные, в синих одеждах, в руках зеленые ветви. Он слышит запах свежевспаханной земли, и вены наполняет радостная сила ростка, пробивающегося сквозь почву, к свету и ветру. Сила жизни, Эарнир Светлый и Эарнира Животворящая.

Воин и Воительница в алых доспехах, у него в руке меч, она несет на сгибе локтя круглый медный щит, за плечами развеваются, словно на ветру огненные плащи. Яростная, обжигающая сила, победный крик готов вырваться из горла, сердце выпрыгнуть из груди. Лаар Доблестный и Лаара-Воительница.

Старик и старуха в длинных серебряных робах, капюшоны скрывают тенью морщинистые лица и глубокие провалы глазниц. Их прикосновения холодны, сердце замедляет яростный бег, на смену ликованию приходит спокойная уверенность. Все правильно, все неизбежно, все проходит. Эдаа Вечный и Эдаа Вечная. Беспощадное время. Песчинки мерно просыпаются сквозь горло часов.

Мужчина и женщина средних лет, с шершавыми теплыми ладонями. Их свободные желтые одежды покрыты пылью, а в волосах запутался песок. "Где бы ты ни был" – он часть этой земли, ее плоть и кровь. В хрустальных шарах переливается морская вода и плавно покачивается плоский земной диск. Навио Незыблемый и Навиа Безграничная.

Высокий строгий худощавый мужчина, с заостренными чертами и холодным взглядом, рядом с ним женщина, с лицом, словно высеченным из камня. Закон и Справедливость. Каменная печать и факел негасимой истины. От них исходит беспощадная решимость. Так должно. Так будет. Хейнар Справедливый и Хейнара Беспристрастная.

Прекрасные мудрые лица, без возраста, вне времени. Белые робы, светлый взгляд. Аммерт Мудрый и Аммерта Всеведущая. Сохранять, а не преумножать. Знать, а не искать. Помнить, а не гадать. Осознание правильного выбора переполняет его спокойной уверенностью. Мудрость не спешит и не ошибается.

И он сам шагает навстречу последней паре. Безликие черные фигуры, не поймешь, кто тут Келиан Темный, а кто Келиана Неотвратимая, сама Смерть. Равно горят из-под черных капюшонов алые угли глаз, одинаково трепещут за спинами черные плащи, словно крылья летучей мыши. Его ладони высечены изо льда, ее губы так холодны, что обжигают. Неизбежность. Они будут ждать в конце любого пути. И заглянув им в глаза, он больше не боится.

***

Солнечный луч заглядывает в окно, проскользнув под занавеску, щекочет щеку. Ларион просыпается. Он видел что-то во сне, должно быть, хорошее – мальчику давно уже не дышалось так легко, полной грудью. Жаль, что не получается вспомнить, рука скользит по подушке и натыкается на книгу. Он берет в руки маленький томик в красном бархатном переплете. Книга услужливо раскрывается на нужной странице, и он не глядя, произносит: «А время шуршит песчинками в колбе. Не будет конца». Потом осторожно закрывает книгу, чтобы не повредить ломкие старые страницы, кладет обратно на подушку.

Дверь открывается, Далара заходит в комнату, пожелать сыну доброго утра и застывает на пороге, прижав ладони ко рту, заходится в немом крике. А Ларион, встав, растерянно смотрит на нее сверху вниз, обнимает непривычно длинными руками, и не знает, как утешить, при этом не солгав.

***

Гонец смотрит в пол, и переминается с ноги на ногу, не зная, куда деть руки. Он знает, что Геслер не станет карать вестника за дурные новости, но глядя, как наливается краской обычно бледное лицо наместника, трудно было сохранить невозмутимость:

– Значит, стали? – Медленно, чуть ли не по слогам повторил Геслер.

– Так точно, господин.

Этого следовало ожидать, удивительно, что горняки продержались так долго, на двойном-то уроке. А сейчас все обернулось им на руку. Война затянулась, настолько, что Тейвор перекинул на передовую провинциальные гарнизоны, предоставив местным лордам поддерживать порядок своими силами, как в старые времена. Вот только главнокомандующий забыл, или предпочел не помнить, что лорда в Суэрсене больше не было, а были измученные тяжелой работой шахтеры, изголодавшиеся крестьяне и оружие, припрятанное в надежных местах. Как только ушли солдаты, тут же и рвануло. Бунтовщики захватили оружейный двор, перебили немногочисленную охрану, посадили под замок мастеров. Хорошо еще, что последнюю партию бомбард увезли как раз накануне. Из оставшихся опытных образцов стрелять рискнул бы разве что самоубийца, но брать рудники штурмом все равно удовольствие малое. Да и где взять людей? У Геслера остался только небольшой отряд стражи, охранявший усадьбу, да второй, разъезжавший по провинции, чтобы браконьеры не слишком наглели.

Мятежники прекрасно знали, что у наместника руки коротки самому справиться, и надеялись, что он не осмелится просить помощи у короля, а пойдет на уступки. Не учли только, что для Геслера особой разницы не было – что выполнять их требования, что сразу его величеству в ноги падать с повинной, все равно головы не сносить. Он еще раз просмотрел список условий: сократить в два раза выработку, позволить продавать десятую часть добычи для нужд рабочих, укрепить своды в двух основных шахтах, поменять подъемники, да еще и полное прощение всем участникам бунта. На все это нужно время и деньги, у Геслера не было ни того, ни другого. В Суреме скорее всего уже знают, что произошло на северных рудниках. Помощи прислать не пришлют, пока еще соберут отряды в нынешних-то условиях, а вот гневного послания от короля следовало ожидать со дня на день.

Геслер отослал гонца отдыхать, и устало рухнул в кресло. Пододвинул поближе маленький столик, задумчиво посмотрел на изящную курильницу – стеклянный сосуд на медных гнутых ножках. Он купил ее, прельстившись красотой ажурной оправы, но теперь впервые пожалел, что не держит запаса красной травки, благо в Суэрсене, соседствующим с Инхором, в этой отраве недостатка не было, несмотря на все усилия пограничной стражи. А в последние годы и вовсе не до того было. Инхорский граф за своими подданными следил, но после смерти Ланлосса Айрэ торговцы дурманом опять приподняли голову, хотя прежнего размаха и не достигли. Он столько не выпьет, чтобы переварить собственный смертный приговор. Но не может ведь наместник его эльфийского величества заявиться к соседям за дурманом, официально запрещенным во всех провинциях.

И тут Геслер замер: соседи! Какой же он дурак! Разумеется, соседи! Граф Кальдер – младший брат королевы, он не откажется помочь. К тому же, зачем ему очаг бунта под боком? Того гляди, и переметнется пламя, туши потом! Правда, его бастард-управляющий может воспротивиться, ходят слухи, что именно он предупредил мятежного графа Виастро о новом оружии Тейвора, но тут уж не ему решать, а лорду. Дружину они, по старой памяти держат в боевом порядке, хотя сражаться кроме контрабандистов не с кем – вокруг имперские земли. С шахтерами в два счета управятся, и у Геслера будет время свести счеты с бунтовщиками, пока за ним не приедут из Сурема. Не то, чтобы молодой чиновник отличался особой кровожадностью, но спускать людям, из-за которых ему суждено лишиться головы, не собирался. Противный, липкий, расслабляющий члены страх уступил место гневу: они у него в собственной крови умоются прежде, чем король с горе-наместника голову снимет! И Геслер придвинул к себе письменный прибор.

Отказать граф не посмел, хотя сбор отряда и занял больше времени, чем Геслер рассчитывал – похоже, его названный братец тянул время как мог, но через неделю маленькое войско все же прибыло в распоряжение наместника. Вполне достаточно, чтобы вышибить бунтовщиков с рудников, но сколько крови прольется! Геслер сморщился: за прошедшие семь дней он успел поостыть. В конце концов, все они делают то, что должны. Ни у него, ни у голодных шахтеров нет выбора. Они не могли не взбунтоваться, он не может не подавить их мятеж. Точно так же, как браконьер не может не расставлять силки на зайцев, чтобы накормить своих детей, а он не может не повесить браконьера.

А шахтеры были полны решимости стоять до конца. Бунт, как оказалось, готовили уже давно – Геслер пригрозил горнякам уморить их голодом, те только рассмеялись: запасы позволяли продержаться до следующей весны. И где только они набрали столько продовольствия в вечно голодном Суэрсене, да еще под самым носом наместника, Геслер понять не мог, но поверил на слово, все равно он не мог ждать полгода, чтобы проверить, хватит ли мятежникам хлеба.

Наместник попытался было взять в заложники семьи бунтовщиков, но и здесь его опередили – женщин и детей вывезли из провинции, а мужчины или просочились в шахты к родным, или бесследно растворились в глухих суэрсенских лесах. Впрочем, поразмыслив, Геслер даже порадовался про себя, что опоздал. Головы ему и так и так не сносить, так лучше уж умереть со спокойной совестью.

Из столицы доставили гневное послание, подписанное его величеством собственноручно. Король приказывал немедленно подавить мятеж, восстановить работу шахт, затем дождаться прибытия нового наместника и сдать ему все дела. Что последует дальше – очевидно. Следом прибыло не менее гневное письмо от военачальника: Тейвор рвал и метал, и грозился упечь Геслера на его собственные рудники, если хоть один волос упадет с головы мастеров-оружейников, или же если эти грязные звери повредят плавильные печи и формы для отлива. Министр государственного спокойствия молчал, и это молчание пугало куда больше, чем гневное послание военачальника.

Признаться честно, Геслер сомневался, что после подавления мятежа останутся рудники, в которые можно будет кого бы-то ни было сослать: если горняки и дальше будут упираться, ему придется взорвать шахты. Никаких сил не хватит, чтобы выкуривать их по одному из коридоров, не говоря уже о том, что рабочие знают там каждый закуток, и привыкли жить под землей, в отличие от солдат. Огненного порошка хватит, дурное дело нехитрое – набить бочки, поджечь фитили, и даже те, кто переживут взрыв, наверх уже не поднимутся. Но шахты после этого встанут надолго – нужно будет заново ставить крепь, восстанавливать спусковой механизм, расчищать завалы, убирать трупы, привезти новых рабочих или каторжников… Геслер искренне сочувствовал своему преемнику.

Прошло три дня. Инхорцы стояли лагерем у поселка горняков и ждали приказов. Восстанавливать закон и порядок на отдельно взятой шахте они не стремились, Геслер без труда читал недовольство на лицах солдат, но открыто они не возмущались, молча наблюдали, чем закончится противоборство. И только разноглазый Арьен, лично возглавивший добрососедскую помощь, не упускал случая поиздеваться: с преувеличенной вежливостью интересовался, каковы планы глубокоуважаемого наместника, и не нужно ли его людям озаботиться постройкой постоянного лагеря на зиму, пока его превосходительство пребывает в раздумьях. При этом Геслер сомневался, что получив приказ, насмешник согласится лезть в шахту.

Наместник чувствовал себя зверем в капкане – шахтеры открыто смеялись над его угрозами, прекрасно зная, что он не посмеет взорвать рудники, с тем же успехом можно оставить их там сидеть, пока припасы не закончатся. Королю нужна руда, а не развалины. Но и горняки понимали, что загнали себя в ловушку – выполнить их требования невозможно, даже если наместник и уступит, король не позволит. Бунт начался в отчаянии, отчаяньем и закончится, но пока что обе стороны устало препирались, ожидая сами не зная чего.

На четвертую ночь Геслер с остервенением тер воспаленные глаза, склонившись над картой. Бочонки с огненным порошком стояли наготове. Наместник уговаривал сам себя: кого он, в конце концов, жалеет? Они что, не знали, на что идут? Но шахты… король и раньше не жаловал гордый Север. Если прогневать его по-настоящему, страшно даже подумать, какой будет кара. Для всех и каждого, Элиан не станет разбираться, кто прав, кто виноват. Нет, он не может разрушить рудники. Усталый взгляд упал на черный значок, обведенный кругом: так, а это что еще такое?

***

Геслер понимал, что не стоит предупреждать о своих намереньях, но посчитал, что обязан предоставить горнякам последний шанс сдаться. Сдаваться упрямые бунтовщики отказались, зато у дамбы отряд наместника встретил град камней и ощетинившиеся копьями рабочие. Каменные щиты надежно защищали их и от стрел, и от ручных бомбард, вопреки всем постановлениям оказавшимся на вооружении у гвардейцев из Инхора. Не избежать рукопашной. Кровь, грязь. Геслер выдохнул резко, и махнул рукой, приказывая начинать. Он снова сделал все, что мог, и не его вина, что этого оказалось недостаточно. Дамбу они захватят, даже если он положит возле этих камней всех своих солдат. А дальше все просто – стоит взорвать заслон, и в шахты хлынет вода. Несколько дней потопа, затем заложить брешь, запустить насосы, откачать воду, проверить крепь, убрать разбухшие трупы, и можно начинать работу.

Прозвучал первый залп, полетели в стороны искры и каменная крошка, под прикрытием первая линия солдат ползком приближалась к укреплению. И в этот момент жаркий летний воздух прорезал звонкий голос охотничьего рожка. Ему эхом отозвался второй, третий, четвертый. Бой остановился, наступила тишина. Геслер медленно обернулся. Их окружили тихо и незаметно. Большой отряд, все конные, блестели в солнечном свете начищенные кирасы и кольчуги, на ветру билось голубое знамя с серебряной многолучевой звездой. Он узнавал среди них знакомые лица: бородатый лесничий, его старшие сыновья, племянник витражных дел мастера, тот самый, что уехал странствовать, но больше всех там было похожих друг на друга смуглых, золотокожих мужчин: темноглазых, стройных, с узкими подбородками и точеными скулами.

Она выехала вперед: высокая девушка в замшевой безрукавке, вскинула тонкую руку. Солнце отразилось в янтарных глазах теплыми искрами, золотой сеткой вспыхнуло в медвяных кудрях. Он узнал ее, вопреки здравому смыслу и рассудку. А девушка заговорила, и каждое слово подхватывало гулкое эхо, унося далеко в горы:

– Это мои люди и моя земля! Хватит поливать ее кровью! Уходите, мы не звали вас сюда. Кто выполняет преступный приказ, сам совершает преступление. Мы столетиями жили с Инхором в мире и дружбе, и не хотим начинать войну по чужой воле!

Девушка спешилась и неторопливо, не опасаясь выстрела, подошла к Геслеру. Он прошептал тихо, едва слышно:

– Лита.

Она кивнула:

– Ты ведь не хочешь проливать кровь, я вижу в твоих глазах.

– Но король…

– Его время истекло, – спокойно ответила девушка, подойдя совсем близко, вплотную, так, что он почувствовал сладкий цветочный запах от ее волос.

– Но что теперь будет?

– Мы сами решим. Если хочешь – оставайся. Север примет тебя. Если нет – уходи. Я отпущу тебя.

– Ты?

– Ты знаешь, кто я, – спокойно ответила Лита на незаданный вопрос.

Геслер закусил губу – он тонул в ее глазах, раньше они не были такими глубокими. Он понимал, что так не может быть, не бывает, не иначе, как Проклятый приложил копыто к этому превращению, но сказать по правде, ему было наплевать. И на Ареда, и на короля, и на военачальника, на все, кроме этого янтарного взгляда. И он кивнул, а Лита протянула ему руку, ее ладонь легла поверх его пальцев.

Арьен, подойдя к ним, преклонил колено:

– Госпожа, – и его зеленый глаз весело блестел, а в карем сверкала теплая искорка, – с возвращением.