Текст книги "Возвращение к себе (СИ)"

Автор книги: Вера Огнева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Наконец, скованного по рукам и ногам пленника втолкнули в узкую коморку, с зарешеченным окошком, под самым потолком. За спиной лязгнул засов, но стража не ушла, осталась с той стороны.

Только сейчас он почувствовал, что болит все тело и противно потряхивает ознобом. Доведись взять в руки ложку, не донес бы до рта – расплескал. Как после боя, подумал Ро-берт и, рухнув на циновку, постарался расслабиться.

Бей не обманул: кормили, поили, по первому требованию выводили на задний двор.

На четвертые сутки повторилась процедура омовения. Тряпку, в которую заворачивался пленник, поменяли.

Вечером после мытья в коморке лязгнул засов, дверь приоткрылась, и в помещение втолкнули женщину. Красные закатные лучи осветили тщедушную маленькую фигурку.

По-хоже, совсем еще девочка. Вся она от макушки до пяток была замотана в покрывала. Откры-тыми оставались только расширенные от ужаса глаза. Женщина вжалась в стенку.

Хорош подарок! Они что думают, я кинусь на нее как зверь на кусок мяса?

– Не бойся меня. Я тебе ничего не сделаю. – Роберт старался говорить как можно мягче, но гостья только еще больше сжалась и тихо завыла.

Пренебрегать даром хозяина конечно нехорошо, но Роберт не мог смотреть как на его глазах человек, тем более женщина, сходит с ума.

Он прошел, мимо забившейся в угол жертвы, и громко постучал в дверь. Открыли не-медленно.

Охрана с интересом таращилась на франка.

– Заберите ее. Мне сейчас не нужна женщина.

Девчонку, которая, похоже, уже ничего не соображала, только визжала как резаная, вы-волокли из коморки.

За спинами охраны мелькнула противная рожа распорядителя рудника. Не он ли сна-чала перепугал женщину до синего ужаса христианским иблисом, а потом сам толкнул к не-му в лапы?

***

– Оставь светильник и выйди. Я буду говорить с франком, – приказал темнолицый Гарун охраннику.

– Но…

– Выйди!

Его приказание исполнили. Масляный треножник встал у стены, воин удалился, тихо прикрыв дверь. Роберт поднялся с циновки, на которой за прошедшие дни отлежал и отсидел все что можно. То, что о нем вспомнили, означало – его судьба так или иначе ре-шена.

– Ты не поклонился мне, франк.

– Ты гость. Тебе положено кланяться первым.

– Я высокий гость.

– А я – высокий пленник.

Ну не чувствовал Роберт угрозы в этом грузноватом, темноликом человеке с любопыт-ствующими глазами. А застроптивился, потому что отдых и еда вернули кое-какую уверен-ность.

Может и зря? По темному лицу гостя пробегали блики света, прихотливо меняя выра-жения.

– Меня зовут Тафлар абд Гасан, эль Багдади ат Фараби. Мой родственник Селим Ма-лик иногда называет меня Гаруном – по имени одного моего пращура. Моя мать сводная сестра матери Селима. А еще я – советник египетского халифа Мостали. Да продлит Аллах его дни.

– Роберт Парижский.

– Да, ты действительно тот, кем назвался. Сразу предупрежу твой вопрос. Твоя смерть отменяется. Пока. Но как ты будешь жить, зависит только от тебя.

Роберт слышал, что некоторых пленников особенно ретивые мусульмане заставляют, а то и силой обращают в свою веру. Если сарацин пришел за этим, ему придется уйти ни с чем. Да, после штурма Иерусалима Роберт стал иначе относится к вере (он даже сам себе бо-ялся признаться насколько иначе) но он не станет по чьей-либо прихоти менять ее на то, что ему чуждо полностью, навсегда и безоговорочно.

– Ты так изменился в лице, что мне захотелось кликнуть стражу. Что тебя напугало или возмутило? Ах – да! Ты ведь не знаешь условий… игры.

– Ты пришел мне их сообщить?

– Да. Но они потребуют некоторых объяснений. Видишь ли, твое появление вызвало недоумение Селима, а рассказ о поединке в Антиохии это недоумение усугубил.

Твоим со-перником в том поединке был старший, любимый, – слово любимый Тафлар-Гарун выделил – брат Селима Малика. Рассказ Омара Малика и твоя история несколько различаются. Селим бей решил выяснить, кто из вас двоих не сказал всей правды.

Для этого тебя перевезут в Эль Кайру. Однако содержать тебя в своем доме Селим не может.

– Почему? – насторожился Роберт.

– Хороший свидетель, это живой свидетель. Селим, – продолжил гость после не-большой паузы, – попросил меня забрать тебя к себе. Для посторонних – подарил своего раба двоюродному брату. Это нормально. Это обычай. Это не вызывет подозрений.

Теперь посмотрим на проблему с другой стороны: я – мирный человек. В моем доме стражи не больше чем в любом другом мирном доме. Я не могу приставить к тебе целый отряд и во-дить закованным в железо. Такое сразу бросится в глаза.

Остается, посадить тебя в зиндан, каменный мешок, куда два раза в день спускают на веревке воду и еду.

О нет! Тафлар не старался нагнать страху. Он просто рассказывал, призывая и его, Ро-берта, поучаствовать в обсуждении перспектив. Франк молча ждал продолжения.

– Я давно интересуюсь Франкским султанатом, да и другими в Европе. Даже выучил ваш язык. У нас франки считаются дикими варварами. Не скрою, многое и мне кажется дале-ким от цивилизации и культуры. Но это к делу не относится. Опираясь на свое знание ваших нравов и обычаев, под свою ответственность, я готов сделать тебе предложение.

Тафлар абд Гасан протянул весомую паузу:

– Я не буду приставлять к тебе стражу, не буду держать в темнице, если ты, граф Ро-берт Парижский, из рода франкских королей, дашь слово рыцаря, что не попытаешься бе-жать.

Такого Роберт не ожидал. Старался не думать о самом страшном, лелеял надежду, что все же представился случай уйти к своим. (Ага, по дороге с виселицами и крестами); не предполагал только, что придется запереть себя здесь своим собственным словом.

Он непочтительно отвернулся от гостя. Перед глазами оказалась решетка, отделяющая его от вольной ночи. Деревянная решетка. Ее так легко выломать. С железной тоже можно справиться, нужно только время и упорство. А что делать с той, которая внутри?

Он очень долго молчал. Тафлар не торопил. Наконец Роберт повернулся к нему и кив-нул.

– Если бы ты согласился, не раздумывая, я б тебе не поверил.

***

Хаген теперь просыпался в нормальном настроении. Раньше по утрам его старались обходить стороной, мог и зашибить нечаянно. Роберт слышал однажды, как попавший под горячую руку Дени, жалуется Гарету:

– У господина Хагена, пока не поест, сапоги по воздуху летают.

– А ты не лезь, – вместо сочувствия отругался старик.

– Я же только спросить хотел.

– Не лезь, сказано! У него голова раненая, по утрам болит.

Уже дней пять, как Хаген допил свое зелье. И оно, к радости Роберта и великому об-легчению Дени, чаще других попадавшему под руку разгневанному великану, возымело действие. Хаген больше не кричал во сне. Прекратились необъяснимые вспышки раздражения. Теперь он поднимался одним из первых и брался за дело.

Черной работой в отряде никто не чурался, разве Лерн иногда отлынивал. Над ним подтрунивали, но и только. Роберт первый хватался за дело: дров наколоть, воду принести. Только до готовки Гарет его не допускал, намекая, что благородные может это и съедят, а его нутро нипочем не примет.

По утрам Хаген уходил подальше в лес, искать высохшее на корню дерево, что в сы-ром, изобилующим оврагами и ручьями бору, было не так-то просто; найдя нужный ствол – валил, а потом тащил: ломился сквозь подлесок как лось, помогая себе в трудных местах уханьем.

Сегодня утром он вернулся на поляну тихо и с пустыми руками. Почувствовав нелад-ное, Роберт бросил отвязывать постромку шатра. Соль, оставив работу, тоже подался к ним.

– Что случилось? – тихо спросил Роберт.

– Там мертвец.

– Свежий?

– Не пробовал! – огрызнулся Хаген. – Он под завалом. Судя по следам, его не вчера завалили и не позавчера.

– Пошли, покажешь, – Роберт обернулся к Солю, – а ты поторопи их, чтоб были го-товы выходить.

Склон невысокого, саженей в двадцать холма порос на вершине редкими высокими со-снами.

Слабый подлесок не мешал подъему. Вершина горки выгибалась мягким горбом. На той стороне за перегибом они вышли к краю неглубокой рытвины. Сверху казалось: овражек завален обычным буреломом, вблизи Роберт разглядел свежие отщепы и следы топора.

– Вон справа, посмотри, рука торчит.

Из переплетения сухих черных веток в самом деле высовывалась кисть руки, вцепив-шаяся в плотный зеленый мох.

– Давай, разбирать завал, – решил Роберт.

– Считаешь, надо его оттуда достать?

– Рука не обглодана.

– Точно! Так может он еще живой?

– Сейчас посмотрим.

Верхний слой они раскидали быстро, благо толстых сучковатых деревьев не попада-лось.

Дальше действовали осторожно, чтобы ненароком не добить бедолагу, если он еще жив. Под завалом обнаружилась довольно большая яма частью естественного происхожде-ния, частью разрытая – видимо человек пытался самостоятельно освободиться, чем только углубил свою могилу. Когда растащили последние стволы, глазам предстал довольно круп-ный мужчина в коричневой рясе. Он полусидел у осыпавшейся стенки ямы. На макушке не-знакомца просвечивала, поросшая длинной щетиной, тонзура.

– Монах! Точно монах! – Хаген удивился, будто служитель Бога не мог стать жерт-вой злодеев, как любой другой смертный. – Помнишь, Тиса говорила про монастырь?

Должно быть оттуда.

Роберт спрыгнул в яму и осторожно развернул тело к себе. Голова инока мотнулась, упав на грудь, рука скользнула с края рытвины. Человек был жив.

Вместе они кое-как подняли монаха наверх и уложили на мягкий мох. Пока тащили неподъемное тело, слева ниже подмышки, на боку обнаружилась длинная рана. Края разрезанной в этом месте рясы пропитались кровью и заскорузли.

– Я, знаешь, чего боюсь? Начнем его сейчас ворочать, рана откроется. А ему не много надо: чуть крови потеряет, и отходную не успеешь прочитать. – Роберт с сомнением огля-дывал распростертого на земле человека. – Лошадь нужна. Иди в лагерь, приведи Гизеллу. Что ухмыляешься?

– Думаю, как она обрадуется, когда вместо Дени на нее этакую тушу взвалят.

– Перетерпит. Да! И воды принеси.

Осторожно приподняв голову, в рот незнакомца по каплям вливали воду. Рот напол-нился, к подбородку побежали струйки. Синие губы дрогнули, судорожно дернулся кадык, проталкивая воду вовнутрь. Глаза открылись, но человек их сразу закрыл. Брови сошлись к переносице.

– Потерпи, святой отец, мы тебя сейчас на лошадь пристроим.

Втроем, вместе с прибежавшим вперед Хагена Солем, они взвалили тело на спину ко-былы.

Та недовольно всхрапнула, но артачиться не стала, видимо рассудив, чем быстрее придет в лагерь, тем раньше освободится. Рана все же открылась. Ветви подступивших к тропке кустов испятнало красным.

На поляне заканчивались сборы: стояли оседланные кони, прилаживались последние торока.

– Гарет! – окликнул Роберт, – Придется задержаться. Разводи костер. Дени – за во-дой.

Соль, доставай свои травы. Лерн, поднимись на холм и поглядывай.

Все задвигалось. Они освободили человека от пропитанной кровью рясы. Мужчина был крепок телом, но очень бледен. После того как рану отмыли от коросты и грязи, Соль свел ее края и наложил тугую повязку. Кровотечение остановилось.

До вечера еще раз сменили повязку. Монаха непрерывно поили отварами трав, потом бульоном из подбитого камнем бурундука.

– Не оскорбится святой отец, когда узнает чем ты его кормил? – ехидно поинтересо-вался Лерн у Гарета.

– Подумаешь, оскоромился! Зато живой.

К вечеру стало ясно – человек выживет. Настроение у всех заметно поднялось. Одна Гизелла косила печальным глазом, на завернутое в одеяло тело.

Роберт остановил Хагена:

– Колокольчики больше в ушах не звенят?

– Что? Какие кол… – Хаген споткнулся, потом несколько раз тряхнул седой гривой, будто проверяя.

– Тихо, – сказал растеряно, – даже не заметил, когда оно прошло.

– Спать хочешь?

– Спасу нет!

– Иди, ложись. Дежурить сегодня не будешь. Я твою стражу отстою.

– Так не пойдет. Сейчас высплюсь, под утро тебя сменю.

– Нет! Ты мне завтра нужен свежий и бодрый.

Хаген посопел, но спорить не стал. Забрался в шатер, повозился немного, что-то бурча, и затих.

Монах пришел в себя, когда ночь превратилась из черной в серую. Вокруг лежала не-проницаемая вязкая мгла, в которой вязли любые звуки. Туман полосами расползался по подлеску.

Поднимется вверх – к ведру, ляжет, впитается в землю – к ненастью.

Роберт сидел у костра, прикрыв глаза. В такой тишине приближение любого существа услышишь издалека. Можно было чуть расслабиться.

Шевеление закутанного в одеяло тела сразу привлекло его внимание. Человек пытался высвободиться.

– Давай помогу, – пересев поближе Роберт начал осторожно распеленывать монаха.

– Подняться надо.

– Тебе бы пока не вставать, святой отец.

– Нужду справить… Сил нет терпеть.

Монах поднимался долго. Сначала со стоном перекатился на живот, потом встал на четвереньки и только оттуда с помощью Роберта утвердился на трясущихся ногах.

– Давай, прямо здесь.

– Нет, отойду.

Обратную дорогу от кустов к костру монах прошел почти без посторонней помощи, но на одеяла рухнул как подкошенный. Роберт, прикрыв его от утренней сырости попоной, подбросил дров в огонь. Вскоре хриплое, прерывистое дыхание болящего выровнялось. Но святой отец не заснул. Из вороха тряпок поблескивали темные, глубоко запавшие глаза.

– А ведь я тебя знаю. Ты – Роберт Парижский, – прошептал он неожиданно. – Сна-чала у Готфрида в авангарде был, потом с Танкредом воевал, потом ушел на границу.

Гово-рили, там и сгинул.

– Не сгинул. Ты, выходит, тоже в Палестине побывал?

– Три года как вернулся.

– И сразу в монахи?

– Нет. Помыкался сперва, – и глухо замолчал.

Кто бы другой, а Роберт допытываться не стал.

– Сейчас в монастыре?

– Послушник. Настоятель на постриг разрешения не дает. Говорит: в вере до конца не утвердился.

– Тонзура-то откуда?

– Сам выбрил. За то на меня отец Адальберон епитимью наложил: три ночи молиться в монастырской часовне, потом обойти окрестности со словом Божьим.

– Одного отправил?

– Епитимья, она на то и дается. Да я не в претензии. Пошел с легкой душой. Год за стенами просидел. Так мне там все надоело!

– Часто вас по окрестностям посылают?

– Я – первый за год. Слух прошел нехороший. Шалит кто-то в округе.

– Кто, не знаешь?

– Теперь-то знаю. В лицо видел. Только откуда они вылазят… не уверен пока.

– Тебя как величать-то, святой отец?

– Теобальт, я, вассальный рыцарь барона Конрада Монфора. Был. А сейчас, сам не знаю – кто. Ни Богу – свечка, ни черту, прости Господи, кочерга.

Бывший вассальный рыцарь замолчал, переводя дыхание.

– Я тебя буду звать: отец Теобальт.

– Нельзя. Непострижен.

– Да кто нас в лесу услышит?

– Он, – послушник ткнул пальцем в небо.

– Не все ли Ему равно, как один воин обращается к другому? – усмехнулся Роберт.

– А не богохульствуешь ли ты, сыне?

– О, слышу голос священнослужителя!

Теобальт только крякнул.

ALLIOS

Вначале своего негаданного путешествия, выставленный за ворота обители отцом Адальбероном с посохом в руках да малым узелком, в котором одиноко болтался кусок ле-пешки, послушник Теобальт двинулся по натоптанной тропе в обход баронских владений Барнов к единственному знакомому в округе месту – Дье. В этой деревне они останавлива-лись, когда год назад вместе с монахом-провожатым шли в монастырь. Легкая, желанная до-рога по летнему, пронизанному светом и теплом лесу, сама стелилась под ноги. Не смущала даже перспектива двух ночевок в лесу.

Надо было год сидеть за сырыми, недавней постройки стенами, чтобы по-новому взглянуть на товарной мир. Если бы год назад Теобальту сказали, что взрослый, битый жиз-нью мужчина и воин не из последних, по-детски начнет радоваться каждой травинке – не поверил бы.

– Вот славно-то, – твердил он, то и дело останавливаясь у цветущего орешника или, склонившего набок головку колокольчика. Славно – блеск ручейка в чистой зелени.

В светлом полуденном мареве и покое леса растворялись боль и горечь, накопившиеся еще в Палестине и тоска, присоединившаяся после возвращения на руины, бывшие некогда его домом. Надо было год прожить в склепе, который по недоразумению назвали монастырем, чтобы вновь почувствовать себя живым.

Дорога до Дье показалась вдвое короче, чем в прошлом году. Вечером он сноровисто разводил костерок, ломал мягкий лапник, кидал на него охапками свежую, до головокруже-ния пахнущую траву, падал в нее широко раскинув руки и вдыхал полной грудью чистый ночной воздух.

Дье встретило послушника настороженно. Он и в первое посещение не заметил у посе-лян большой радости от присутствия духовных особ, сегодня же, только за топоры не похва-тались.

Крестьянин на ближнем к лесу подворье, не сказав слова в ответ на приветствие, мот-нул головой – проходи – и подался к дому, на пороге которого топтались двое крепких пар-ней. Дальше ворота просто запирали перед носом послушника. Только в одном месте ему сунули в руки кусок засохшей лепешки.

Теобальта узнал староста. Иначе опять пришлось бы ночевать в лесу теперь уже на го-лодный желудок. Худой, невысокий, средних лет виллан с маленькими, близко посажеными глазами, вспомнил, что они останавливались на его подворье прошлым летом.

– Нехорошее время ты выбрал для похода.

– Исполняю волю настоятеля. А что случилось?

– Разное. Ну, заходи, раз пришел.

Слово за слово Теобальт выспросил у неразговорчивого старосты и у молодухи, хлопо-тавшей у очага, о делах, творящихся в окрестностях. По их словам, ватага не то разбойников, не то странствующих рыцарей начала беспокоить хутора и поместья. Но сильно пострадал только один хутор у Большой пустоши. Там всех вырезали. В поместьях после морового поветрия людей осталось мало. Завидя опасность, они прятались. Никто и не думал браться за оружие. Разбойники налетали, забирали все мало-мальски ценное, угоняли скот. Если кто из жителей попадался на глаза – убивали, не жалея ни старого ни малого.

Нельзя сказать, что в прежние времена тут было совсем уже спокойно. Стычки между баронами – дело обычное. Но такого как сейчас местные леса не помнили.

– Кто такие, откуда? – послушник дохлебывал жидкий суп из надтреснутой глиняной миски.

– С юга, – убежденно заявил староста. Но Теобальт заметил быстрый косой взгляд его невестки. Сама она, похоже, так не думала.

Даже если и врет, рассудил послушник, как за это осуждать? На мне не написано, вправду я по монастырской надобности иду или подсыл вражеский. А так: откуда, куда, кто – не ведаю, и сторону не ту показать – все беду от дома отведешь.

На расспросы как пройти в ближайшее разоренное поместье, староста ответил подроб-но, а потом спросил:

– Чем питаться собираешься, господин послушник? Края там скудные, люди с голоду траву едят. На подаяние-то не больно надейся.

– Меня со словом Божьим послали. Что до пропитания – лес прокормит.

Ночь он провел на сеновале. Под сопревшей прошлогодней соломой шуршали мыши, в открытую дверь тянуло холодком. Кто-то зашел на порог. Уже засыпая, Теобальт пробормо-тал сквозь дрему: 'кто тут'? Ему не ответили.

Утром опальный послушник исправно съел выставленный завтрак. Не отказался и от краюхи перемешанного с лебедой хлеба – староста несколько раз пожаловался на бедность – и пошел подметать полами рясы лесные дорожки.

Давно сомкнулись за спиной, разросшиеся на кромке леса кусты. Тропинку стиснули стволы, отступая только на небольших полянках да на взгорках. Лес звенел и переливался, вытесняя нехороший осадок, оставшийся от посещения людского селища.

Как намедни, ду-ша была готова открыться чистой простой красоте…

– Теобальт! – прозвенел вдруг совершенно неуместный в этой благости женский го-лос.

Тьфу, бес! – плюнул послушник, относя крик на счет наваждения, часто в последнее время посещавшего крепкого не старого еще мужчину. Ну, никакие молитвы не помогали!

– Послушник!

Теодора обернуться. За деревом, прижимая к груди дорожную сумку из крашеной ряд-нины, стояла старостина невестка. Ко дну сумки прилипли желтые хвоинки. Мужчина заце-пился за них взглядом. На них надо было смотреть, а не на женщину, своим голосом вмиг разрушившую мирное утреннее умонастроение.

Женщина несмело вышла из-за дерева и протянула сумку.

– Я тебе поесть собрала.

– Свекор узнает – не похвалит.

– Изобьет.

Взгляд предательски сполз с прилипших к сумке хвоинок на руки, которые прижимали эту сумку к полной крепкой груди.

– Чего ж бежала-то, коли знаешь, что изобьет? – Теобальт говорил лишь бы запол-нить натянувшуюся между ними тишину. Чтобы пустота, в которую сейчас ухнут оба, стала твердой стеной из слов и не допустила… но стоял, как вкопанный, уже понимая: никакая си-ла не заставит его бежать от этой румяной, ладной, потупившей глаза женщины.

Потом Теобальт долго себя уговаривал, что помедли женщина, дай будущему монаху объясниться, может даже молитву прочитать, и отогнал бы беса. Только она не стала дожи-даться. Сумка выскользнула из рук. Женщина перешагнула через нее и пошла плавно и неот-вратимо. А потом обвила руками и зашептала, задышала, возвращая ему ощущение собст-венного тела, так остро, что он вновь почувствовал себя подростком.

Грехопадение послушника было сколь стремительным, столь и сладким. До плавающих в глазах белых кругов и мгновенно охватившей слабости.

Из легкого мимолетного забытья вывел шорох, Теобальт открыл глаза. Над ним скло-нилось лицо крестьянки.

– Пойду, хватятся.

Легкое касание щеки, да рука, скользнувшая на прощание по груди. Шаги стихли зa поворотом тропы. Только коричневая сумка осталась между корней дерева, под которым ос-тался послушник.

Тропа уводила его на восход. Теобальт шел очень быстро. В спину подгоняло. Чем дальше он уходил от прогретой солнцем, грешной полянки, тем громче становился голос совести.

Как всякий человек, принявший решение, уйти в монастырь, в тяжелую минуту по искреннему движению души, Теобальт тогда не предполагал, что избранный путь – не чистая, выложенная кирпичом дорога в Горние выси, а извилистая тропа, полная тягот и соблазнов. Получалось: первое же испытание, посланное ему на том пути, он не прошел. Хуже того, сама дорога вдруг показалось чужой.

Погруженный в невеселые мысли он потерял направление и брел уже, не разбирая ку-да, не оглядываясь на потемневший лес, на тучу наползающую с севера.

Птицы попрятались. Деревья замерли в предчувствии грозы. Только человек в корич-невой рясе шел по лесу, тревожа настороженную тишину.

Невысокий, поросший травой холмик, вынырнул перед ним как из-под земли. На вер-шине бесшумно пошевеливал листьями одинокий куст орешника. Не в силах больше вести безмолвный спор с самим собой, Теобальт опустился на колени у подножья холма, молит-венно сложил руки и забормотал, мешая лангедол с латынью:

– Господи, просвети сына своего! Или я не на ту дорогу встал? Господи, подай знак…

Первые тяжелые капли прочертили застывший воздух, и уже через мгновение темная стена дождя накрыла лес, высокую полянку и согнутую спину человека на ее краю. -… я всю жизнь старался быть честным: не лгал, не крал. Убивал, конечно, но на то я и воин. Господи, я в Палестину пошел, когда Твой наместник нас туда призвал.

За чужими спинами не прятался, прости мне мою гордыню. Может, нельзя мне было в монастырь? Не прошел еще своего пути? Не искупил… Господи, Тебе ведомо, я ведь за стенами обители спрятаться хотел, забыть все, жить мирно, в молитвах. Прости мне трусость мою! Как жить дальше? Подай знак мне, недостойному…

Вспышка разорвала мглу и ослепила, стоявшего на коленях, насквозь промокшего че-ловека.

То, что за ней последовало, не просто распростерло его по траве – вбило в мягкую лесную почву. Это был не гром – ревущий камнепад!

Теобальт пришел в себя, когда дождь уже кончился. Сквозь прорехи в несущихся по небу облаках, мелькала синева. Ничего не слыша и почти ничего не видя, он пополз на холм, просто чтобы выбраться из глубокой лужи, образовавшейся у подножья.

Медленно переби-рая ногами и руками, он кое-как преодолел пологий склон и тут, на гладкой вершинке, обна-ружил выжженную ямку, Края еще дымились. Запах мокрых углей мешался с острым арома-том травы. На краю ямки трепетал листками, чудом уцелевший, опаленный с одного боку ореховый куст.

Здесь Теобальт потерял сознание во второй раз, а в себя пришел только глубокой но-чью.

Как он, оглохший, мокрый, и продрогший, шел по ночному лесу, потом почти не пом-нил.

В памяти остались только ветви, хлеставшие по лицу, и обдававшие потоками воды, да бесчисленные рытвины, которые злосчастный послушник все пересчитал боками.

Что окон-чательно не заблудился и на рассвете все же вышел к первому разоренному владению, Тео-бальт и по сей день, считал чудом.

Двое худых грязных мальчишек, отправившихся в лес за ягодами, нашли его у самого поселка. Всклокоченного человека, в порванной, измазанной грязью одежде, они приняли за нечистого и с визгом умчались в деревню.

Когда Теобальт вышел на опушку, все население, когда-то довольно большого села ли-хорадочно собирало пожитки. Кое-кто уже скрылся за высокими воротами, видневшегося за селом замка.

Из крайнего к лесу, полусгоревшего дома, выскочила старуха в длинной серой рубахе. Не оглядываясь, она засеменила вдоль единственной улицы. Вслед за ней на пороге показал-ся мужчина с беременной женщиной на руках. Та вскрикивала, хватаясь за поясницу.

Теобальт обернулся, высматривая, от кого удирают местные жители, никого не увидел, и только туту сообразил – стало быть – от него.

– Постойте, люди добрые, – закричал он, кинувшись на перерез мужику с молодухой в охапке.

Посадив жену у забора, мужчина вытащил из-за голенища засопожник и неумело вы-ставил его перед собой.

– Я не разбойник. Я – послушник. С Божьим словом пришел. Хошь, перекрещусь? – Теобальт всей ладонью наложил на себя широкий крест.

Но его обращение не возымело, ровным счетом, никакого действия. Лицо молодца сде-лалось вовсе уж безумным. Он переводил взгляд с корчившейся у забора жены на последних поселян, торопящихся к спасительным воротам.

Он даже нож свой в Теобальта не метнул, так и бежал, зажав его в руке, сверкая босы-ми пятками.

Послушник остался посреди опустевшей деревни. Под ногами у него охала и маялась роженица. Когда страшный человек подхватил ее на руки, женщина с воплем начала коло-тить его по спине. Она то хваталась за живот, то тянула свою худую лапку, норовя вцепить-ся ему в волосы.

В доме отыскалась лежанка, на которую Теобальт и опустил свою беспокойную ношу, строго цыкнув, на попытку уползти:

– Лежи, дурная! Родишь ведь набегу. Ох – народ! Рехнулись вы тут всей деревней.

Послушника с разбойником перепутали.

– О-о-о-й! – Протяжно завыла женщина. – Ты разбойник и есть. Стра-а-ашный… – Как только наступила передышка в крике, Теобальт попытался объясниться:

– Я в лесу под дождь попал. Молния рядом ударила громом, мало, не убило. Полночи плутал. Только к утру слух вернулся, а вижу и сейчас плохо.

Женщина приподнялась на локтях, рассматривая расхристаннную фигуру в рясе. Лицо кривилось от боли. Упав на спину, она опять заорала:

– О-о-о-й! Все равно – страшный.

Под рубашкой обтянувшей огромный живот происходило шевеление. Потом сверху, наверное, от самой макушки вниз пошла волна, сдавливая и деформируя чрево, выгоняя из него дитя.

– Помоги-и-и-и, – взвыла вдруг она по-звериному.

Вассалитету Теобальта было всего ничего. В семье осевшего на земле воина баронской дружины, царили крестьянские порядки. А какой же крестьянин забоится родящей скотины, ну или бабы, например?

Задрав под самый подбородок роженицы мокрую, перекрученную рубашку, Теобальт освободил, исходящий волнами живот; велел женщине раздвинуть ноги пошире и упереться руками.

– Сесть надо, – прохрипела та.

– Ништо. Куда я тебя посажу? И так родишь.

В очередную потугу он подсунул ладонь ей под поясницу, а другой рукой бережно на-жал на уродливый, похожий на грушу живот. Толи природа уже назначила миг рождения, то ли этого, небольшого усилия как раз и не хватало, но именно после него показалась черная мокрая головенка новорожденного. Может интуитивно, может, помня что-то неосознанной глубинной памятью, Теобальт осторожно подвернул головку на бочок. Тут же показалось плечико, за ним другое и ребеночек с хлюпаньем выпал в подставленные ладони. От пупка во внутрь матери тянулась сине-багровая жила. Здесь Теобальт замешкался. Но все решилось само: следом за ребенком, выгоняемый последней потугой, шлепнулся похожий на печенку послед. Перевязав пуповину тряпицей, послушник перерезал ее, взял мальчишку на руки и поднес к лицу матери.

Заполдень, так и не дождавшись нападения, крестьяне начали возвращаться по домам.

Когда муж разродившейся Эдгины осторожно вступил на порог, та помешивала в котелке похлебку. Ребенок, завернутый в чистую тряпку, спал посредине широкой лежанки. Умытый и причесанный Теобальт прихлебывал отвар шиповника. Посередине стола лежал кусок солонины.

Размокший в сумке превратившийся в грязную тюрю хлеб, он хотел выбросить, но Эд-гина, отобрала котомку, отвернулась от недоумевающего послушника и съела холодное ме-сиво, зачерпывая прямо из котомки.

– Вот значит как тут у вас, – констатировал Теобальт, когда женщина, отводя глаза, протянула ему пустую сумку.

– Да – так. Раньше корова была, свинья. Жак работящий. Сын подрастал – помощ-ник… когда на нас напали… после, ничего не осталось. Сын в погребе спрятался, мы в лесу схоронились. Вернулись: дом горит, погребушка настежь, нет Сигура. Дом потушили, ладно дождь пошел – помог. Искали, искали, думали, Сигур в лес убежал, только бестолку. Жак по следу разбойников ходил. Думали, если они сына увели с собой, может по дороге где бросят. Хоть тело…

– Не нашли?

– Сгинул, – женщина покосилась на спящего младенца. – Так сестренку ждал.

Она заплакала навзрыд. Услышав мать, закряхтел ребенок. Бросив дела и утерев слезы, Эдгина подняла его и приложила к груди. Глядя на неумело еще чмокающего малютку, она постепенно успокоилась. Разгладилось лицо, высохли слезы, только в глазах осталась неиз-бывная тоска.

Настороженный Жак, кося глазом на Теобальта – вдруг кинется – бочком прошел к ле-жанке, подхватил на руки крохотный сверток и вгляделся в сморщенное личико:

– Кто?

– Сын.

– Расмусом назовем.

– Теобальтом.

– Это почему? – Жак смотрел на жену озадачено.

– Теобальтом буду звать, а ты кличь, как хочешь.

Против ожидания, муж не рассердился, наоборот, пряча виноватые глаза, положил сы-на на лежанку и пробормотал:

– Сама же кричала: беги. Тебе, мол, Сигура еще искать.

– Ладно уж, садись за стол. Вон святой отец гороху набрал. Похлебка с солониной.

Сейчас есть будем.

Теобальт сообразил, что в этой семье курица поет погромче петуха.

Глядя как Жак быстро с прихлюпом ест, как подбирает пальцами листики лебеды и по-следние горошины, послушник пожалел бедного мужика: всегда голодный, напуганный до помрачения ума, потерявший любимого сына, почти уверенный, что ближайшую зиму им не пережить, этот человек вызывал острую жалость и почему-то чувство вины.