Текст книги "Дом на Монетной"

Автор книги: Вера Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Вера Морозова
Дом на Монетной

Повесть

Рисунки Н. Ушакова

Об авторе этой книги

За последние годы издано несколько повестей, написанных Верой Морозовой. В них рассказывается о революционном прошлом нашей Родины, о видных деятельницах большевистской партии, которые прошли большой и трудный путь профессиональных революционеров. Это – Розалия Землячка («Рассказы о Землячке»), Клавдия Кирсанова («Клавдичка»), Конкордия Самойлова («Конкордия») и Мария Голубева (Яснева). Повесть о ней «Дом на Монетной» вы держите в своих руках.

Рассказывая об этой книге, мы вспоминаем и другие произведения В. Морозовой потому, что они представляют собой как бы единое целое. Они дополняют друг друга, воссоздают картину времени, раскрывают душевный мир тех, кто готовил революцию.

Автор с любовью рассказывает о той далекой героической поре, где каждый день их жизни был подвигом.

Годы конспирации, необходимость все время быть начеку, скрываться от слежки и шпиков – все это требовало огромного напряжения сил, собранности и в случае надобности – жертвенности. С достоинством высказывая великую силу духа, эти люди встречали судебные приговоры, шагали по этапу под кандальный звон, томились в каторжных тюрьмах, карцерах и одиночках. Они умели переносить тяжкую боль прощания с теми, кто шел на смерть.

А за тюремным порогом их снова ждала борьба.

Только великая убежденность, желание принести благо своему народу поддерживали их в годы тяжких испытаний. Они выполняли любые поручения партии, вели пропаганду в марксистских кружках, распространяли с риском для жизни нелегальные издания, помогали создавать подпольные типографии, налаживали связи «воли» с теми, кто сидел в тюрьмах.

Привлекательной рисует автор свою героиню Марию Петровну Голубеву в повести «Дом на Монетной». Мария Голубева в 1891 году познакомилась в Самаре с семьей Ульяновых. Совсем еще молодой Владимир Ильич поразил ее ясностью мысли, зрелостью суждений, духовной силой и целостностью своей натуры.

В 1904 году Мария Голубева по заданию партии устраивает в Петербурге, на Монетной улице, конспиративную квартиру. Затем эта квартира становится штаб-квартирой В. И. Ленина.

Книги Веры Александровны Морозовой обращены к юношеству. И многие, закончив чтение, берутся за перо, чтобы поделиться с писательницей своими впечатлениями, шлют теплые письма.

Иногда читатели спрашивают автора: не была ли она свидетелем и участником событий, о которых пишет, не приходилось ли ей встречаться со своими героями,  – так убедительно и достоверно то, о чем они пишет. Участницей тех событий В. Морозова не была. Она родилась после революции. Но некоторых из тех, о ком она написала, запомнила с детства. Часто в квартире ее отца, Александра Петровича Савельева, который участвовал в трех революциях, собирались друзья. Они вспоминали свою юность, бои на Пресне.

Впечатления детства, большой опыт редактора пробудили потребность взяться за перо. Но потребовались многие годы кропотливых исканий, поездки по местам, где действовали герои ее повестей, где отбывали ссылку, сидели в тюрьмах; приходилось разыскивать и разговаривать с теми, кто знал их по совместной борьбе, потребовалось тщательное изучение архивов и документов.

Так рождалась достоверность рассказа, находились новые, часто неизвестные детали и подробности.

Страницы прошлого, судьбы профессиональных революционеров, их образованность, духовные богатства, нравственная красота– всегда будут привлекать потомков, тех, для кого они боролись, часто не щадя своих жизней, и те, кто пришел после них, будут свято, с любовью хранить их имена.

А. КОЖИН

Часть первая

Архиерейский садик

Прикрыв калитку резной монастырской ограды, в Архиерейский садик вошла девушка в летнем сером костюме. Невысокая. Худощавая. Приподняв вуаль на соломенную шляпку, неторопливо огляделась по сторонам. Сквозь зелень лип, плотным кольцом окружавших башню Ипатьевского монастыря, проглядывала серебристая лента Костромы. В синеющих далях белели колокольни костромских церквей, горели кресты соборов.

Узкие тропинки Архиерейского садика, посыпанные зернистым песком, в лучах заходящего солнца казались красными. Девушка все дальше и дальше уходила от угрюмой остроконечной башни со стрельчатыми бойницами и железным флажком, вращавшимся под напором ветра. С криком проносились чайки, залетевшие с реки. У небольшого прудика, скрытого кустарником, она остановилась. Заметив одинокую скамью, села, впитывая сладковатый аромат цветущих деревьев. Облетал белый цвет с яблонь, падал пушистыми снежными хлопьями в зелень травы. Девушка перевела взгляд на пруд, на зеркальной глади которого дрожали и множились цветущие яблони.

От часовенки с шатром, поросшим серым мхом, отделился человек. Красная рубаха с косым воротником опоясана шитой тесьмой. На ногах липовые лапти. Новые. Скрипучие. Поверх рубахи синий жилет, из кармашка змеей тянется тяжелая медная цепь к часам. Широкой ладонью он зажал бархатную шапку, отороченную мехом. Суконный пиджак волочил по траве. «Видно, из белопашцев», – подумала девушка, неприязненно поглядывая на мужика.

Мужик прижимал к груди кулек малинового бархата с золотыми звездами. Пьяный. Счастливый. Осоловело взглянул на девушку. Размашисто крестился. Охал. В глубине часовенки в трепетном пламени зажженной свечи вспыхивал перламутровый оклад иконы. Кротко смотрела на мир божья матерь с дугообразными бровями и горестно сжатым ртом. «Конечно, из белопашцев, – утвердилась окончательно девушка, – пришел поклониться Федоровской иконе… Что мужик?! Александр III и то приехал к своей заступнице…»

Крестьянин привычно одернул красную рубаху, сделал несколько неуверенных шагов. Грузно опустился на скамью. Тряхнул кульком со звездами и, роняя дешевое монпансье, дыхнул пьяным перегаром:

– За терпенье и кровь предка моего Ивана Сусанина… Ивана Сусанина… Су-са-ни-на…

Девушка пересела на край скамьи. Встреча с пьяным ничего хорошего не предвещала. Белопашцев, потомков Ивана Сусанина, она, как и большинство местных жителей, недолюбливала. Царь их прикармливал, жаловал грамотами, одаривал милостями. Особенно в эти дни, наступившие после убийства его отца Александра II.

Сегодня она была свидетельницей целого спектакля, разыгравшегося на улицах города. Сам император Александр III пожаловал в Кострому, в «колыбель дома Романовых». Встречали его дворяне, съехались со всей губернии толпы народа. Особняком стояли белопашцы в красных рубахах и малиновых шапках. Впереди женщины в ярких шалях и шелковых платьях, увешанных стеклянными бусами. На серебряном блюде пышный каравай – хлеб-соль. Ударили пушки, и государь вышел на площадь. Высокого роста, грузный, любезно раскланивался по сторонам, приложив руку к военной фуражке. Понеслось многоголосое «ура». Сияя лентами и орденами, блеском эполет и шашек, церемонно плыла свита. Государь поравнялся с белопашцами, потомками Ивана Сусанина. Жены их, дородные, пышногрудые, заученно снимали с плеч шали и расстилали под ноги его величества. Гремела музыка военных оркестров, темнели балконы, облепленные восторженными дамами. Пестрым шелковым ковром ложились шали, сверкали лакированные сапоги государя. Оглушительно гремел барабан. Старик белопашец с бравой солдатской выправкой преподнес императору хлеб-соль. Восторженно кричала толпа, испуганно взметнулись голуби с собора. Государь троекратно расцеловался с белопашцем. Адъютант услужливо подхватил серебряное блюдо, потом это блюдо с изображением Сусанина выставили у алтаря. Процессия направилась к памятнику Ивану Сусанину.

Сусанинская площадь, обычно пыльная и грязная, была неузнаваема. Флаги. Цветы. Конные жандармы в медных касках. Громыхали медные трубы Перновского полка. По случаю приезда государя императора все здания площади – пожарная каланча, гауптвахта, колоннада окружного суда – украшены китайскими фонариками, ярко иллюминированы. Гирлянды бумажных цветов. В голубой выси парил царский вензель – новинка пиротехники!

Массивная колоннада памятника Ивану Сусанину увенчана бюстом царя Михаила. На бронзовой голове шапка Мономаха. У подножия колоннады скорбный коленопреклоненный Сусанин, казавшийся крошечным и ненастоящим. На пьедестале барельефы об убиении Сусанина поляками. Барельефы выполнены столь же небрежно, что и фигура Сусанина. Памятник давила чугунная решетка с двуглавыми орлами.

Словно ожившие лубочные картинки, вокруг памятника разместились белопашцы в своих диковинных нарядах. Красные рубахи. Синие жилеты. Завидев императора, белопашцы повалились на колени. Александр небрежно кивнул крупной красивой головой, вяло поднял руку, затянутую в лайковую перчатку, быстро проследовал в залы Благородного собрания.

Отцы губернии по случаю приезда государя императора давали белопашцам торжественный обед.

В екатерининском зале с двумя рядами коринфских колонн огромный портрет государя. Кружевная мраморная ротонда, составленная из гербов уездных городов, залита солнцем. Вдоль стен, затянутых старинными обоями с акварельными рисунками, длинные столы, заваленные яствами. Высокими пирамидами уложены бархатные шапки, опушенные мехом, с серебряными позументами, заказанные белопашцам от дворянства. На голландских скатертях, жестких от крахмала, деревянная посуда – чашки, тарелки, кружки. Пурпурные. Резные. Деревянные черенки вилок и ножей вызолочены. Посуду раздавали белопашцам на память, присовокупив малинового бархата кульки с золотыми звездами…

И вот теперь пьяные белопашцы разгуливали по тихим улочкам города…

– Мария Петровна, голубушка, еле разыскал вас, – про говорил сипловатым голосом мужчина, опускаясь на скамью.

Весело поблескивали стекла очков, мужчина с любопытством оглядел белопашца. Хитро подмигнул девушке и, проводя рукой по холеной, с проседью бородке, сказал:

– Ну, как отобедали с государем императором? Так-с… А вот слышал я в трактире «Рим», что стоит в городе Торжке, скоро в России вместо царя будет президент на манер Франции, а в президенты-то прочат Дондукова-Корсакова… Так что отобедал-то ты, брат, зря… Видишь, как все получается…

– Да ну! Дела… – Белопашец поскреб бороду, икнул и отрицательно покачал головой. – За такие слова мелют людей на мельнице, и еще черт ту мельницу не изломал. А республика – это бунт?! – Белопашец торопливо перекрестился, неодобрительно косясь на незнакомца.

– Ты еще не сказал, что «мы люди маленькие и знать, а вернее, рассуждать о таких делах нам не положено», – с легкой издевкой перебил его мужчина, вытирая высокий лоб надушенным платком.

Белопашец напялил шапку малинового бархата и, что-то бурча, зашагал к калитке, оставляя следы липовых лаптей на красноватом песке.

– Комедианты… «Пока ветер не дует, действительно все держится благополучно, но кто может отвечать за штиль?!» – Заметив вопросительный взгляд девушки, пояснил: – Герцен… Так вы здесь давно, Мария Петровна? – Мужчина положил красивые руки на тяжелый набалдашник палки.

– Давно, Петр Григорьевич… Люблю этот уголок: я родом из Ветлуги. Девчонкой прибегала посмотреть русалок, мне все казалось, что они обязательно должны жить в этом пруду. Нянюшка моя – великая охотница была до сказок. Прибежишь, бывало, к пруду, вокруг плакучие ивы. Думается, сидят в зеленых ветвях русалки и расчесывают длинные волосы. Замрешь, еле жива от ожидания и страха. А однажды набралась храбрости, дернула иву за косы… О ужас! Вместо русалочьих волос – зеленая ветвь… – Девушка повернула к Петру Григорьевичу лицо с темными бровями и выразительными серыми глазами. – А что это вы говорили о Торжке?

– О Торжке? Так, припомнилось: последний раз этапом со мной шел мужик из Торжка, он в трактире «Рим» все ратовал за республику в России во главе с президентом Дондуковым-Корсаковым.

– Почему же в президенты он избрал Дондукова-Корсакова?!

– Очень просто. В журнале «Нива» он увидел большой портрет Дондукова-Корсакова из Академии художеств. Мужчина видный, представительный, лент и звезд много… Мужику он понравился. «Вот и пущай будет президентом, – решил он, – а то под царем живется не ахти как».

– А с мужиком что же?

– Да что обычно приключается в России: мужика «изобличили в распространении со злым умыслом ложных слухов, могущих тревожить спокойствие… каковое преступление предусматривается статьей 37 Уложения о наказаниях»… К тому же мужик и с тюремным начальством заспорил, вот и укатали на каторгу в Сибирь…

Петр Григорьевич Заичневский, большой, представительный, внушал уважение. На вид ему было немногим более сорока лет. Продолговатое лицо, прямой нос, светло-голубые глаза.

В Костроме Заичневский сравнительно недавно. Появился после ссылки в Олонецкой губернии. Конечно, под гласным надзором. Фигура заметная: позади аресты, тюрьмы, ссылки, следы кандальных браслетов на холеных руках. Суждения смелые, резкие. Яснева познакомилась с Заичневским на учительском съезде. Кумир молодежи.

– Я слышал, что вы учительствуете в глуши.

Мария сняла соломенную шляпу, заколола косу роговыми шпильками. Видимо, Заичневский интересуется ею неспроста: прознал об ее народнических увлечениях.

– Да, в Ветлужском уезде. Скоро уже четыре года. Я выпускница семинарии, и нас, будущих народных учительниц, водили на собрания ссыльных. – И, помолчав, добавила: – «Запрещенных людей», как говорила моя мать.

– Ваша матушка жива? – поинтересовался Заичневский.

– Жива. Она экономка у родственников. Отец умер рано и ничего, кроме дворянского звания, которым очень гордится моя матушка, не оставил. Мне было три года. Пенсию матушка получала сами понимаете какую – никак не прожить. Вот и пошла на поклон к богатым родственникам. От детства осталась лишь ненависть к кошкам, их почему-то любили во всех домах, где приходилось жить, да к рукоделию, за которое меня вечно засаживали родственники. Матушка внушала веру в бога, а нянюшка – в русалок.

Солнце опустилось в покрасневшие воды реки. В воздухе разлился тот розовый отсвет, который всегда появляется при закате в ясную погоду. В розовом мареве закружили птицы. С шумом захлопали крыльями, рассаживаясь по гнездам. Мария Яснева придвинулась к Заичневскому:

– Люблю природу и книги. Читала их ночами, прятала под пяльцами, под подушку. Читала все – сказки, жития святых, а потом уж Писарева, Тургенева…

– Вы знаете, в тюрьмах свое представление о литературе. В Иркутской пересылке пропускали Жуковского и Пушкина, а Тургенева и Толстого – ни за что. Начальник тюрьмы лениво тянул: «Тургенев, Толстой – слишком занимательное чтение, а в тюрьму сажают не для развлечения».

Девушка засмеялась. Заичневский вторил ей басом, постукивая тростью.

– Я перебил вас, извините.

– В семнадцать после семинарии поехала учительствовать. Летом «садилась на землю».

– «Садились на землю»?! Молодчина!

– Читала книги по агрономии и хотела растолковать крестьянам лучшие способы обработки земли… Зимой, когда удавалось получить книги из Петербурга, бродила по уезду «книгоношей». Много горя на Руси, темен еще народ… А революция…

– Нет, не правы. Разве вы не слышите глухой ропот народа, угнетенного, ограбленного?.. Грабят все, у кого есть власть, – грабят чиновники, помещики, царь. Народ к революции готов: его распропагандировала сама жизнь. Нужен лишь повод для восстания, для захвата власти. Тут я целиком разделяю точку зрения французских якобинцев.

– Слышала о вашей «Молодой России», хотелось бы ее почитать.

– Конечно, с удовольствием… Я захватил прокламацию. Рад, что мы встретились. Надеюсь, что нам идти вместе. – Заичневский встал, подал руку девушке. – «Но силен будет голос того, у кого в сердце глубоко и громко звучат те ноты, которые непреодолимо волнуют его окружающие массы, составляя их религию, их поэзию, их идеал, их радость и печаль, их хорошие слезы и человеческую боль…» Запоминайте Герцена… Да, да… если у вас горячее сердце, нам идти вместе!

«Молодая Россия»

От Сусанинской площади веером разбегались улочки с аккуратными дворянскими особнячками. Большинство домов украшены гербом Костромы, пожалованным Екатериной. «На голубом поле галера под императорским штандартом на гребле, плывущая по реке натурального цвета в подошве щита изображенной…» Так преподносили герб в училищах, и Мария Яснева, поглядев на щит, зажатый когтями двуглавого орла, усмехнулась.

Последние дни мая стояли засушливыми. Улицы утопали в пыли. На немощеной дороге гримасами застыли разъезженные колеи. Мария торопилась. В городе бывала не часто, и хотелось сделать необходимые покупки. Подумав, решила зайти в торговые ряды гостиного двора.

Свернула направо к полосатым будкам гауптвахты. Особнячок с полукруглыми окнами. Постоялый двор. Потемневший от копоти стеклянный фонарь.

Гостиный двор каменный, окруженный колоннами. Двери лавок массивные, дубовые. Обиты медными листами, сверкавшими на солнце. От торговых рядов тянуло запахом кожи и кислой капусты. Мария по каменному коридору вошла в пряничный ряд. Кричали зазывалы, их голоса перекатывались под сводами. Ворковали голуби, расставив красные лапки на лепных карнизах. У входа в лавку купца Черномазова восьмиугольная икона Федоровской божьей матери, заступницы города. Чадит тяжелая лампада на серебряной цепи. Сверкает тысячепудовый колокол на лимонной колокольне церкви Спаса в Рядах. Вертлявый приказчик, напомаженный и завитой, услужливо протягивал покупки, перевязанные красной лентой.

Мария миновала «железные линии», отбиваясь от назойливых зазывал, пересекла площадь. Взлетели стайкой голуби с часовенки гостиного двора. Сквозь распахнутые двери доносились чьи-то заунывные голоса. Мария раздала мелочь нищим и прибавила шаг. Старенький кружевной зонтик не спасал от полуденного зноя. К груди прижала стопку книг, полученных в библиотеке Благородного собрания. Свернула под арку и оказалась на Павловской улице.

В этот приезд в Кострому на учительский съезд она остановилась у подруги по семинарии. Гулко отбили часы на гауптвахте. Мария сверила карманные часики на бархотке и покачала головой. День выдался трудный. Долгий разговор в губернском попечительстве, бесконечные просьбы денег для школы – как и предполагала, все оказалось безрезультатным. Устала, проголодалась, а вечером встреча с Заичневским. Нужно было решить для себя: уезжать ли в село, продолжать нескончаемую борьбу с урядником, старостой, ждать столько раз обещанной новой школы, выгадывать гроши на тетради и буквари… Или уехать и заняться настоящей революционной работой, которая, как ей казалось, велась Заичневским. Но как же ее ребятишки? Неужели бросить их? Кто прав – она ли, творящая то малое, но конкретное, или Заичневский, мечтающий о «широких задачах»? Как рассердился он, когда заговорили о «малых делах»! Стукнул тростью: «Ложь! Не трусьте!» Может быть, действительно нужны энергичные меры, а она, как и многие, трусит? Мария гневно тряхнула головой. Трусит?! Нет! Она видит в этом свой долг… А если ошибается? Все эти трудные годы в деревне, в нужде, без настоящих людей. В Петербург всего лишь один раз удалось вырваться, но тогда у Оловянниковой, с которой ее связывала давняя дружба, говорили и о «малых делах», о жизни среди народа. А теперь, после разгрома народовольцев… Нынче что делать?!

Мария торопливо открыла ключом парадное, но, заслышав за спиной шум, невольно оглянулась. Грузно переставляя ноги в стоптанных сапогах, показался шарманщик. На плече ремень от блестевшей лаком шарманки, руку оттягивала клетка с попугаем. Попугай, старый, растрепанный, как сам шарманщик, тоскливо поводил глазами.

– Кто хочет узнать свое счастье?! Счастье за пятак! Подходи… Счастье за пятак!

Шарманщик передвинул ремень. Поставил клетку на серую от пыли зелень и выпустил птицу. Попугай встрепенулся, вскочил на плечо, лениво очищая клювом перышки. Тоскливо понеслась песня, простуженно вторил шарманщик, накручивая ручку. Захлопали окна, к ногам шарманщика полетели медяки, завернутые в бумажки. Шарманщик пел, полузакрыв глаза. Тряслась голова у попугая.

 
Песня туманная, песня далекая,
И бесконечная, и заунывная,—
Доля печальная, жизнь одинокая,
Слез и страдания цепь непрерывная…
 

Последний раз взвизгнула шарманка и, прохрипев, замолкла. Шарманщик тряхнул картузом, в котором лежали билеты «со счастьем». Попугай перелетел на широкую ладонь, неохотно и сердито начал их вытягивать.

«Хорошо бы за медяк узнать свое счастье», – невольно подумала Мария.

Мария медленно закрыла парадное, звонко повернув ключ.

Комната, которую ей временно уступила подруга, крохотная. Главное украшение – печь в цветном кафеле. Непривычная. Диковинная.

Мария сложила на столик покупки, поставила в угол зонтик. Прошлась по комнате. Опустила руку за печь и извлекла тонкие листы, отпечатанные на гектографе. В летние месяцы печь становилась хранилищем нелегальщины. Прокламация…

Крайности ни в ком нет, но всякий может быть незаменимой действительностью; перед каждым открытые двери. Есть что сказать человеку – пусть говорит, слушать его будут; мучит его душу убеждение – пусть проповедует. Люди не так покорны, как стихии, но мы всегда имеем дело с современной массой… Теперь вы понимаете, от кого и кого зависит будущность людей и народов?

–  От кого?

–  Как – от кого? Да от нас с вами, например. Как же после этого сложить нам руки?

Мария прочитала эпиграф к прокламации, Заичневский взял его у Гоберта Оуэна, английского философа. Быстро приподнялась, взглянула на дверь. Открыта! Как она неосторожна! Опустила крюк. Ветерок развевал легкие кружевные занавески на окнах. Мария поплотнее задвинула их и села в старинное кресло, углубившись в чтение:

Россия вступает в революционный период своего существования…

…Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы, один – революция, революция кровавая, неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, все без исключения основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что погибнут, может быть, и невинные жертвы. Мы предвидим все это и все-таки приветствуем ее наступление; мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная!..

…Проследите жизнь всех сословий, и вы увидите, что общество, разделяется в настоящее время на две части, интересы которых диаметрально противоположны и которые стоят враждебно одна другой.

Конечно, что общего между народом и «императорской партией», как ее называет Заичневский. Между русским мужиком, ограбленным, забитым, и кучкой проходимцев, которым принадлежат все блага! Мария сжала виски руками, читала, сдерживая волнение:

Снизу слышится глухой и затаенный ропот народа, угнетенного и ограбленного всеми, у кого в руках есть хоть доля власти…

…Сверху стоит небольшая кучка людей довольных, счастливых. Это – помещики, предки которых или они сами были награждены имениями за прежнюю холопскую службу, это – потомки бывших любовников императриц, щедро награжденные при отставке, это – купцы, нажившие себе капиталы грабежом и обманом, это – чиновники, накравшие себе состояние– одним словом, все, все имущие, все, у кого есть собственность, родовая или благоприобретенная. Во главе ее царь. Ни он без нее, ни она без него существовать не могут…

Прав, прав Заичневский. В современном обществе все ложно – от религии, заставляющей верить в несуществующее, до семьи. Сколько волнений стоило одно ее поступление в учительскую семинарию. А в гимназию?! В частном пансионе госпожи Торсаковой для благородных девиц требовались серебряные ложечки! Потом они оставались в дар госпоже Торсаковой. Об этом пансионе кричали в либеральных кругах. Мария хотела поступить туда, да матушка не смогла набрать денег на эти злосчастные ложки.

Тонкие пальцы перебирали листки прокламации. Задумалась. А Романовы?.. Здесь, в Костроме, «в царственной колыбели», любовь к Романовым культивировалась. Из Ипатьевского монастыря приглашали на царство Михаила, здесь благословляли его чудотворной Федоровской иконой… Да, вот это место…

О Романовых – с теми расчет другой! Своей кровью они заплатят за бедствия народа, за долгий деспотизм, за непонимание современных потребностей. Как очистительная жертва сложит головы весь дом Романовых.

Уже давно ушел с улицы шарманщик. Легкой дымкой затянули небосвод облака. Подул ветерок. Затрепетали, выгнулись парусом кружевные занавески на окнах. Мария придвинула лампу с зеленым полосатым абажуром, напоминавшим арбуз. Читала…