Текст книги "Дом на Монетной"

Автор книги: Вера Морозова

«Нет на Руси царя»

В Геслеровском переулке в одном из отделений «Собрания русских фабрично-заводских рабочих» шло заседание Гапоновского клуба. Молодая женщина, тоненькая, хрупкая, читала, полузакрыв глаза:

 
В ту ночь до рассвета мелькала иголка!
Сшивали мы полосы красного шелка
Полотнищем длинным, прямым.
Мы сшили кровавое знамя свободы,
Его мы таить будем долгие годы,
Но мы не расстанемся с ним.

Все ждем, не ударит ли громко тревога.
Не стукнет ли жданный сигнал у порога…
Нам чужды и жалость и страх.
Мы – бедные пчелки, работницы-пчелки…
И ночью и днем всё мелькают иголки
В измученных наших руках.
 

Женщина энергично встряхнула головой, взмахнув коротко остриженными волосами, и замолчала. Поклонилась, одернула черное строгое платье с глухим воротом и пеной кружев у ворота. Еще раз поклонилась. Рабочие молчали. Ни возгласа, ни аплодисментов. Тишина глухая и враждебная. Женщина беспомощно прижала руки к груди и быстро прошла к выходу, сопровождаемая студентом, пытавшимся ее успокоить.

Мария Петровна настороженно всматривалась в лица рабочих. Подтверждались самые худшие опасения – рабочие уверовали в новоявленного «пророка» Гапона, священника пересыльной тюрьмы.

Стоял январь 1905 года. Холодный. Вьюжный. По Петербургу расклеили телеграммы генерала Куропаткина, хвастливые до неприличия. Армия позорно проигрывала войну с Японией. Лишь за последнее время сорок шесть тысяч раненых. И обо всем между прочим. А победных реляций не счесть. Рабочие пренебрежительно отмахивались от них, не верили. А тут Гапоновское общество… Настойчивый и деятельный священник привлекал сердца рабочих. Кажется, самый большой успех выпал на Путиловском заводе, где также открылось отделение общества, одиннадцатое за последнее время. Дом в Геслеровском переулке охотно посещали рабочие. Приходили семьями, играли в шашки, слушали концерты. На рождество Гапон устроил елку с подарками. Возился с заводскими детишками, так что рабочие плакали от умиления. Вот он – истинный заступник обездоленных! Гапон импонировал толпе – бледный, отрешенный, с порывистыми движениями и фанатичными глазами.

В Петербурге события развивались стремительно. С Путиловского уволили всех членов Гапоновского клуба. И тогда Гапон повел себя удивительно – предложил забастовку; к путиловцам присоединились другие заводы. Гапон растерялся– он не предполагал такого размаха, но все еще держался. И вдруг разнесся слух о хождении к царю, о петиции. Рабочих отговаривали: о каком хождении к царю может быть речь? Но за петицию держались крепко. Все чаще говорил об этом и Гапон. Петиция родилась! Ее обсуждали на многих заводах. Сегодняшним вечером ее должны принимать здесь, в Геслеровском переулке, ждали Гапона. В Геслеровский по заданию Петербургского комитета пришли большевики, среди них и Мария Петровна. Положение сложное – даже наивное стихотворение «Мы – бедные пчелки», которое обычно так хорошо принималось, и то слушать не стали. Очевидно, и здесь углядели политику.

В просторной комнате, заставленной длинными скамьями, чадили керосиновые лампы. Света в городе нет – забастовка! Старики путиловцы в старомодных суконных костюмах, пахнувших нафталином, начищенных до блеска сапогах с калошами заняли первые места. На жилетах толстые медные цепочки. Часов нет, но цепочка должна быть непременно. Здесь и женщины. Старые. Морщинистые. Руки с заскорузлыми пальцами сложены на коленях. Из-под белых праздничных платков выбивались седые пряди. Лица озабоченные. Душно. Накурено. За стариками и женщинами – молодежь. Один к одному. Стояли не шевелясь, негромко перешептываясь.

Марию Петровну, задыхавшуюся от жары, прижали к стене. Тишина была неестественной на таком многолюдном собрании. Ждали слова Гапона. Он сидел во втором ряду, обхватив тонкими нервными пальцами простой крест, с возбужденно горящими глазами. Пухлые губы вздрагивали. Гапон молился.

Рабочий с Семенниковского завода, сопровождавший Марию Петровну, показал глазами на священника и неодобрительно покачал головой.

– Пора! Иди! – чуть слышно сказала Голубева.

В успех она не верила, но хотелось использовать последнюю возможность и отговорить рабочих от безумного шага. Ей, интеллигентке, сегодня выступить не дали бы.

Рабочий растолкал толпу, пробрался к красному углу, увешанному царскими портретами и иконами.

– Друзья! Товарищи! – негромко начал он.

– Долой! Мы – не товарищи товарищам! – зло прервали его с первых же слов.

– Политики ни-ни! За политику в Сибирь! – поддержали его старики. – Нам нужно поговорить с царем, раскрыть ему правду.

– Друзья! Напрасно это делаете! – Рабочий поднял руку, требуя тишины. – Послушайте меня… Прогнать всегда успеете.

Кто-то засмеялся. Возбуждение стало спадать.

– Неужели вы думаете, что шайка придворных чиновников, губернаторов и жандармов добровольно откажется от своих прав, от своей власти, богатой и сытой жизни?1 Ведь все эти богатства награблены у рабочих и крестьян. Царь Николай Второй…

– Царя не тронь! Не тронь царя! – взвизгнула старуха, отстранив от себя мальчика, которого она держала на коленях.

– Свободу можно завоевать только оружием… – Оратор наклонился и внятно закончил: – Освобождение рабочих стало делом самих рабочих. Разве вы не видите, что в город стягиваются войска из Пскова, Нарвы и Кронштадта? Солдаты греются у костров, пьяные казаки заняли все мосты и окраины.

– Разве так должен готовиться царь к встрече с народом?! Свободы вы не дождетесь ни от попов, ни от царя!

– Долой! Христопродавец!

– Гони смутьяна!

– Бей!

Шум и злые выкрики оглушили Марию Петровну. Толпа неистовствовала. Старики стучали палками по полу, парни возмущенно взмахивали руками, женщины голосили. К оратору придвинулись несколько дюжих парней, схватили, приподняли и понесли к выходу. Под оглушительный вой с размаху вышвырнули на улицу.

– Наше спасение в одном – ни красных знамен, ни революционных песен, ни ораторов, – заговорил старик, привстав в первом ряду. – Нам политика ни к чему! Царя-батюшку не будем гневать. Пойдем миром, расскажем правду, которую от него скрывают заводчики и министры…

Толпа слушала одобрительно, хлопала. Кричала. И разом смолкла. Мария Петровна увидела, как разомкнулись стоявшие в проходе, и на середину комнаты вышел Гапон. Низко поклонился портрету царя, висевшему в золотой раме, благословил толпу. Заговорил высоким, срывающимся голосом:

– Братья по Христу, братья по крови! У нас одно желание – добыть свободу, добыть правду России! И ради этого мы пойдем на святое дело, на подвиг. Завтрашний день, когда мы, дети царя, раскроем правду, будет днем пробуждения из мертвых. Возврата к прошлому нет! – Голос Гапона задрожал, лицо побледнело еще больше. – Но идти нужно. Я писал письмо министру внутренних дел Святополк-Мирскому, что шествие наше мирное, что оружия мы не возьмем! Да и зачем оно? Мы будем просить царя, а не угрожать ему!

– Спасибо, батюшка! Спасибо, заступник наш! – восторженно закричали из толпы.

Старуха, с трудом волоча ноги, подвела к Гапону мальчонку. Белокурого. Голубоглазого. Опустилась на колени. Гапон широким крестом благословил старуху, приподнял, поцеловал мальчонку. По худому лицу Гапона текли слезы. Зал гудел:

– Веди нас!

– Благословляем тебя на подвиг!

Дюжие парни, которые так ловко выбросили большевистского оратора, смахивали слезы. Женщины громко всхлипывали. Подождав, пока стихнет плач, Мария Петровна обратилась к Гапону.

– А если царь откажется разговаривать с народом?!

Все головы повернулись к Гапону. Священник вытер рукавом лицо, перекрестился.

– Если царь не примет детей своих, то нет у нас царя!

Мария Петровна видела многое, но такого ликования, восторга, преданности не встречала. Стучали стульями, хлопали, кричали, плакали, крестились. Лишь Гапон стоял невозмутимый, торжественный.

– Отец родной, кормилец наш!

– Спаси тебя господи, заступник!

– Умрем за тебя!

Гапон прижимал крест к вытертой рясе, шевелил ногой в стоптанном башмаке. Мария Петровна пристально вглядывалась в его бледное лицо, в горящие глаза: «Кто он – фанатик или провокатор?!»

Сквозь шум и крики она плохо разбирала, о чем говорил священник. Но вот все смолкло. В притихшем зале слова доносились явственно:

–  Мы, рабочие и жители города Петербурга, разных сословий, наши жены и дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над на ми надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам… Нас душат деспотизм и произвол, мы задыхаемся. Нет больше сил, государь. Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук…

Мария Петровна обернулась. Плакал старый рабочий. Глаза его распухли, покраснели от слез. Он громко всхлипывал, утирая их кулаком. С какой-то отрешенностью сжимал худенькие плечи девочки. Истово крестилась старуха. Ее высохшее лицо тряслось, по глубоким морщинам текли слезы.

–  Вот, что стоит перед нами, государь, и это-то нас и со брало к стенам твоего дворца. Тут мы ищем последнего спасения. Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбрось с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стены между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой. Ведь ты поставлен на счастье народа, а это счастье чиновники вырывают у нас из рук, к нам оно не доходит, мы получаем только горе и унижение…

Гапон оторвал глаза от петиции, осмотрелся. Тишина и громкое дыхание. Рабочие слушали напряженно, слушали с наивной верой, что слова могут изменить их участь. Крестились. Шептали молитвы.

–  Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших потомков на вечные времена, а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу… пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее.

Священник вытер худой рукой вспотевший лоб. Сел. Петицию приняли. С благоговением начали ставить каракули и кресты на бумаге – подписывались. Мария Петровна с тяжелым сердцем вышла на улицу.

Волнистые сугробы отбрасывали на укатанный снег тени. В свете газового фонаря припудренные морозом деревья казались серебряными. Пушистые от снега ветви ложились черными линиями, переплетаясь так плотно, что Марии Петровне стало страшно ступать. Широкой полосой рассекали дорогу тени стволов. Что-то роковое и обреченное было в этой ночной тиши. Она заторопилась домой на Монетную. Мороз трещал, ветер поскрипывал закрытыми ставнями. Мрачно и тихо. Что-то принесет завтрашний день?!

Солнце золотило парчу на торжественном облачении Талона. Он шел с путиловцами. Медленно, величественно. Высоко поднимал деревянный крест. Впереди живой цепью рабочие. Торжественность. Порядок. За Гапоном колыхались людские шеренги. Праздничные. Нарядные. Мужчины с непокрытыми головами. Женщины, детишки.

Весь Петербург на улицах. Обыватели снимали шапки при виде царских портретов. Бесцветные глаза Николая Второго в горностаевой мантии. Хмурая царица Александра Федоровна, будто обиженная на мороз. Шествие напоминало крестный ход: хоругви, серебряные оклады икон, торжественное пение:

 
Боже, царя храни…
 

По мысли Гапона, процессии, направлявшиеся из разных концов города, должны были собраться на Дворцовой площади у Зимнего дворца. Там и вручать петицию царю.

Мария Петровна в сером пуховом платке шла вместе со всеми. Свершилось худшее – шествие народа к царю не удалось предотвратить. Тревога не покидала ее. Утром, когда она пробиралась с Монетной, город казался таким непривычным, враждебным: наглухо закрытые магазины, железные шторы на замках, задвинутые ставни; на калитках, на воротах – замки. Дворники, озабоченные и хмурые, громыхали ключами, словно тюремщики. Изредка звенели конки, облепленные студентами.

Процессия качнулась и замерла у заставы. Солдаты. Голубева пересела на конку, с трудом выбираясь из толпы в своей добротной шубе. Бесчисленные потайные карманы делали эту шубу незаменимой; сегодня, как всегда, она забита листовками. Взобравшись на империал, женщина ужаснулась: черной бесконечной лентой разлилось народное шествие. Иконы. Трехцветные флаги. Царские портреты…

Через Литейный мост пробраться к Зимнему не было возможности. Артиллерия. Казаки. Конка остановилась. Голубева по льду перешла Неву и оказалась у Зимнего. У дворца дымили костры, у которых грелись солдаты. Гарцевали на рысаках адъютанты…

Мария Петровна остановилась у оптического магазина Рихтера на углу Невского. Серебрилась заснеженная решетка Александровского сада. Мальчишки словно галчата. За узорчатыми воротами торчала конка, переполненная студентами. Отсюда виден балкон, с которого царь обратится к народу.

– В прекрасное время мы живем – государь принимает петицию народа. – Стоявший рядом с Марией Петровной мужчина в каракулевой шапке взмахнул палкой. Его интеллигентное лицо светилось от удовольствия. – Демократия…

– А вы уверены, что государь примет народ? – возразил его собеседник, юркий человек в бобровой шапке, и, понизив голос, добавил: – Говорят, государь выехал в Царское Село!

– Слухи, батенька! Слухи… Теперь все пойдет по-иному. Рассказывают, что видели государя пешком на Невском! Более того, государь зашел в магазин и сам купил носовые платки! Если Александр Третий проезжал по городу в частоколе штыков, то сын его, к счастью, верит и любит свой народ. Мне довелось встречать государя, когда он после венчания возвращался из Казанского собора в Аничков дворец. Невероятно! Экипаж государя без конвоя. Лишь впереди отряд конногвардейцев прокладывал дорогу. Восторгу толпы не было предела… Да-с, государь – демократ…

– Меня умилили гапоновские листовки. Утром нашел в кармане – кто-то подбросил. – Юркий человек в бобровой шапке достал скомканную бумажку. – Нет, послушайте, что за прелесть: «Крест Христа – символ любви. Красное знамя – символ крови. Кто за крест, тот с нами. Кто за кровь, тот против нас!»

– Наивно, господа! Наивно, словно не мужи, а институтки! – резко возразил студент, стоявший неподалеку, и, оттолкнув юркого человека, прошел ближе к Зимнему.

– Господам студентам нужна только революция! – желчно прокричал вслед мужчина в бобровой шапке. – Порядок их не устраивает!

Мария Петровна оглянулась. Злой. С каким раздражением махнул рукой, на впалых щеках красные пятна, голос визгливый!

– А пушки у Зимнего для какой цели? – не выдержала она.

– Пушки?! Ах да, пушки… для порядка. Народ должен чувствовать силу государя! Силу-с! – Мужчина демонстративно отодвинулся от Голубевой, увлекая своего собеседника.

– Нет, милейший, минутку! Мне бы хотелось этой даме высказать истину. – Мужчина не спеша снял пенсне, придвинулся к Марии Петровне. – Заповедь Христа гласит: воздадите кесарево кесарю, бога бойтесь, слуг его чтите, – а социалисты вещают: царь – тиран! Как это понять?!

– Старая, как мир, песня. Вы забыли конец – «оградим себя крестным знамением, взглянем опасности в лицо, ибо нашими заклятыми врагами являются подпольные наши крамольники» и прочее, прочее… Да, в конце – «будь готов умереть за царя и за святую Русь!» – все из обращения Синода. – Мария Петровна иронизировала; – Вы наверняка демократы, а там, глядишь, и конституции ждете?!

Голубева отошла к женщинам. Они застыли у ограды в черных платках и старинных жакетах. Разговор вели неторопливый, плавный.

– Скоро на балкон пожалует царь и позовет народ. Скажет свое царское слово. Отеческое, ободряющее! – Пожилая женщина с кошелкой с трудом выговаривала последние слова.

– Нет, все будет по-другому. На балкон выйдет священник Гапон. Он уже у царя и долгий ведет с ним разговор, а нас позвал для поддержки. – Рослая молодка взглянула на балкон. – Взмахнет батюшка белым платком – царь согласился, а красным – отказал! Трудно Гапону приходится, но крепко стоит он за православный народ!

– А на заставах идут крестным ходом, – мечтательно заметила ее подруга с кошелкой в руках. – Только, сказывают, стреляют! Прибежала соседка с Нарвской заставы, криком кричит: мужика убили.

– Не посмеют! Стрелять в народ, когда он идет к царю?! Социалисты наврут, и твоя соседка, видать, из таких… – оборвала ее пожилая женщина.

Бом… Бом… Два часа. Толпа с трудом втиснулась в огромную Дворцовую площадь. Ждала терпеливо, покорно, не выражая ни усталости, ни раздражения. Ждала! И опять с унылым равнодушием отзванивали часы…

Мария Петровна вцепилась в решетку Александровского сада. Площадь напоминала военный лагерь – желтое пламя костров, спешившиеся казаки. И вдруг солдаты разобрали ружья. Слышалась резкая команда. Появился сутуловатый полковник, прокричал:

– Разойтись! Разойтись!

Очевидно, он и сам понимал, что толпа разойтись не может. Но все же командовал! Полковник поднял руку, рядом вырос конногвардеец. Высоко вздернул рожок. Кто-то бросил:

– Солдаты – вы наши братья!

Звуки рожка ширились. Мария Петровна увидела офицеров с широкими золотыми погонами. Медленно поднимались винтовки. Солдаты, как на учении, четко выполняли приемы.

– Пли! – Упала рука полковника.

Толпа сжалась, насторожилась. Пугают… И вдруг с деревьев Александровского сада упали мальчишки. Расползались кровавые пятна на снегу. Оранжевые… Бурые…

– Пли!

И опять сиреневый дымок у винтовки. Толпа стояла завороженная. Закричала женщина с кошелкой. Старик неестественно осел на снег.

– Стреляют! Боевыми патронами… Стреляют!

Топот. Крик. Толпа шарахнулась и, оставляя убитых, понеслась вдоль Невского. На снегу окровавленные хоругви, царские флаги, портреты. Подвернув ногу в подшитом валенке, раскинул руки мальчишка. Над ним на коленях мать. Простоволосая. Безумная. Она тормошила за плечи мальчишку, уговаривала. Кровь!..

Цепи солдат разомкнулись. Конница. Сабельные удары резали морозный воздух. Пьяные казаки в развевающихся бурках, будто зловещие черные птицы, с криком полетели за толпой. Лошади мяли людей… Свистели нагайки… Играли клинки – избиение началось.

Мария Петровна выхватила из людского водоворота девочку в смешном капоре, заслонила собой. Девочка всхлипывала, ревела, звала мать.

– Уймите прохвостов! – кричал мужчина. – Казаки детей топчут лошадьми!

Солдаты перестроились. Все так же четко, размеренно. Конница начала очищать Невский. Пригибаясь к мостовой, пробежал мимо Марии Петровны рабочий. Руки его разматывали какой-то предмет. Бежал не один – по противоположной стороне так же споро бежал человек.

Казаки неслись галопом. Но вот что-то произошло: лошади испуганно заржали и рухнули на мостовую. Казаки скатились на затоптанный снег. Один… Другой… Третий… Толпа за свистела, заулюлюкала. Отряд повернул назад. «Проволоку… проволоку протянули!» – обрадовалась Мария Петровна.

Она быстро подхватила девочку и, путаясь в полах пальто, побежала к Гороховой улице. К аптеке вели раненых, пронесли убитого. На шее его на суровой нитке болтался железный крест. Старик, помогавший тащить убитого, сдернул крест и взмахнул им в сторону Зимнего.

– Нет на Руси царя! Нет!

Старик согнулся, зарыдал. Из-за угла вынырнул рысак с налитыми кровью глазами. На узеньких саночках студент с открытой головой. Озябшими пальцами потирал уши. Очевидно, фуражку потерял в свалке. Студент, заметив старика, выпрыгнул, начал помогать.

– Напиши: убит с крестом в руке… Вот она, царская правда!

Снова гнали толпу казаки в бурках, припорошенных снегом. Бежавший рядом с Марией Петровной мужик распахнул на груди полушубок, зло выругался, повернул назад:

– Стреляй, сволочь! Стреляй, коль в Маньчжурии силенок не хватает!

Дико закричала девочка, которую Мария Петровна волочила за собой. Мария Петровна, словно отрезвев, бросилась за мужчиной. Свистели пули, били барабаны. Сильным движением обхватив его, привлекла к себе, гладила по щекам, по волосам:

– Полноте, полноте, дружок! Разве так нужно умирать?! Мужик пытался вырваться, плечи его тряслись от громкого плача.

В Москве ледоход…

– В Москве ледоход…

– А разлива не будет: начальство приняло меры.

Мария Петровна произнесла ответную фразу пароля, разглядывая молоденькую девушку в суконной накидке, придававшей грузность ее фигуре. Девушка стояла в просторной прихожей неестественно прямо, чуть сощурив карие глаза. Сквозь полуоткрытую дверь пробивался яркий столб солнечных лучей. Положив муфту на зеркальный столик, девушка улыбнулась. На ее румяном круглом лице проступили ямочки, в карих глазах – смешинки. Мария Петровна не предлагала раздеваться: знала, принесла оружие. Девушка прошла следом за Марией Петровной в просторную столовую, обставленную старинной мебелью с тяжелыми гардинами на венецианских окнах. На обеденном столе, покрытом белой скатертью, гудел самовар.

Убедившись, что дверь плотно закрыта, девушка сняла накидку. Мария Петровна удивленно всплеснула руками. Хрупкая шея девушки была обмотана полотенцем, от которого длинными языками спускались полотнища с прилаженными к ним винтовками. Широкий пояс придерживал их у талии. Пять винтовок! Виртуозность, которой еще она не видала. Мария Петровна осторожно развязывала ремни, сняла винтовки. Освободившись от своего опасного груза, девушка стала хрупкой и худенькой. Она растерла занемевшую шею, счастливо потянулась:

– Так устала, так устала… Еле ноги дотянула.

– Зато поставили рекорд – пять! – Мария Петровна налила стакан крепкого чая, положила на тарелку бутерброды. – Присаживайтесь… Небось и не завтракали сегодня…

– Нет… Но не чувствовала, что голодна. А теперь такая тяжесть с плеч свалилась. – Девушка с жадностью набросилась на бутерброды. – Вкусно как…

– А тяжесть действительно свалилась с плеч! – засмеялась Мария Петровна.

– Славно… Спасибо! – Девушка, вновь потянувшись, встала. Улыбнулась чуть припухлыми губами. – Пора… Ждите через два часа. Да, а листовки?! А то и новостей не узнаешь. Знаете, после побоища, учиненного черносотенцами у университета, собралась толпа. Городовой решил утихомирить страсти: «Разойдитесь, господа! Все равно в здание не пропустят, а здесь ничего не увидите. Завтра все в нелегальных газетах узнаете». Вот и полиция признала авторитет нашей печати!

Мария Петровна, проводив ее, задержалась в прихожей, слушала. Застучали каблучки по лестнице, хлопнула парадная дверь. Теперь нужно убрать оружие. Она вернулась в столовую и начала запихивать винтовки под половицы, прикрыв тайник ковром. В тайнике лежали браунинги, револьверы, патроны, а вот прибыла и первая партия винтовок. Теперь, в эти осенние дни, квартира Голубевых на Монетной стала штаб-квартирой Петербургского комитета РСДРП.

После столь трагического шествия народа к Зимнему дворцу в октябре началась всеобщая стачка, которую Петербургский комитет РСДРП решил перевести в вооруженное восстание. Тогда потребовалось из разрозненных конспиративных тайников свести воедино оружие – таким местом стала квартира Голубевых на Монетной, отвечавшая самым строгим требованиям конспирации. Малонаселенный дом с двумя выходами и проходными дворами, большая квартира с удобным расположением комнат. К тому же Василии Семенович занимал солидное положение: редактор «Земских дел». К нему приходило много народа, дом слыл открытым…

Подсчитав оружие, Мария Петровна открыла синюю книжечку и начала шифровать записи. Улыбнулась. Книжечка была с секретом. Недавно в партии изобрели легковоспламеняющийся состав, им пропитывались документы и письма, подлежащие особому уничтожению. Поначалу она скептически отнеслась к этому, но однажды состав спас ее от ареста. Члены Петербургского комитета собрались на заседание. Она пришла пораньше, чтобы поговорить с товарищем, приехавшим от Владимира Ильича. И вдруг в дверь ворвалась полиция. Квартира оказалась чистой, но при обыске обнаружили шифрованные письма. Начали составлять протокол. Пристав, счастливый от столь редкой находки, положил письма рядом с пепельницей, закурил. Тонкой струйкой тянулся дымок. Пристав неторопливо оттачивал карандаш. И тут случилось непредвиденное– кто-то незаметно пододвинул письма к дымящейся папиросе. Бумаги вспыхнули ярким голубым пламенем; пристав прикрыл их ладонями, но поздно – остался только пепел. Пристав кричал, а задержанные откровенно посмеивались. После этого случая все конспиративные записи Мария Петровна делала только на бумаге, пропитанной чудодейственным составом.

Приглушенно затрещал звонок. Мария Петровна выпрямилась и, чувствуя неприятную сухость во рту, прошла в прихожую. Сегодня она двери открывала сама, отпустив горничную в гости. Василий Семенович лежал в кабинете с сердечным приступом, девочек она отвела к его родным. Неизвестно, чем мог кончиться этот день.

– В Москве ледоход… – прогрохотал верзила в тулупе, напоминавший деда-мороза. Снег хлопьями лежал на широких плечах, на густой черной бороде.

– А разлива не будет – начальство приняло меры, – с готовностью ответила Мария Петровна.

И как ни странно, пароль не вызывал улыбки, хотя за окном валил снег, а Нева скована льдом. Мужчина прошел в столовую, куда предусмотрительно открыла дверь Мария Петровна, осторожно ступая на негнущихся ногах.

– Вам придется отвернуться, – просто сказал великан. – Бикфордов шнур.

Мария Петровна понимающе кивнула. Мужчина хотел пройти за ширму, но Мария Петровна остановила его. Осторожно помогла снять тулуп. Каждое движение могло стоить жизни! Ноги великана были перевиты бикфордовым шнуром. Она стала на колени и осторожно начала разматывать его. Тяжелыми кругами падал шнур на паркет, свертывался в клубки, словно змея.

– Слава богу, добрался, – прогудел великан. – Ехать на конке побоялся, тряхнет ненароком, скольких людей загублю… Взял извозчика. Торчу, как столб, и молчу. Извозчик попался сердечный: «Радикулит прихватил…»

– А что на заводе, товарищ? – Мария Петровна старалась определить на глаз, сколько метров шнура лежало в кругах.

– Вчера обыск был. Перед сменой ввалились архаровцы, закрыли выходы, братва-то ночью делала оружие да из напильников кинжалы. Иные так их любовно оттачивали, что посеребри – загляденье! Видно, донес мастер. – Великан зло сплюнул и достал пачку папирос.

– Курить нельзя! – Мария Петровна забрала папиросы. – Пожалуйста, и спички…

– Ах да… Солдаты охотились за оружием. Ну, рабочие, смекнув, попрятали все в станки, а те шуровали в инструментальных ящиках… Здорово помогли ученики. Пока мастер с солдатами обшаривали станки, салака уже тащила оружие крановщикам, а они рассовывали его по балкам… Смеху… Крановщики под самым небом, солдатам шуточки отпускают. Офицерик попробовал взобраться на кран – кишка тонка…

– А мастер?

– Дрянь… Из царских пирожников. – Великан заметил недоуменный взгляд Марии Петровны и пояснил: – Из тех, кто входил в депутацию после Кровавого воскресенья. Долго, шкура, скрывал, что у царя побывал, стыдился. Приперли, так рассказал, как под охраной Трепова возили их в Царское Село, как в Александровском дворце из внутренних покоев изволил выйти государь, как милостиво простил убитым и сиротам их вину, как встретили его низкими поклонами. – Великан, словно псаломщик, гнусаво закончил: – «Я верю в честные чувства рабочих и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их. Теперь возвращайтесь к мирному труду вашему, благословись, принимайтесь за дело вместе с товарищами и да будет бог вам в помощь».

– На заводах панихиды служат… Вот вам прокламации для путиловцев. И особенно следите за дружинами. Оружие может быть любое – бомбы, револьверы, ножи, веревочные лестницы, колючая проволока против казаков и тряпка с керосином для поджога! Так настаивает Владимир Ильич.

Мария Петровна проводила рабочего, еще раз подивившись его богатырскому росту.

Весь день не закрывалась дверь в квартиру на Монетной. Рабочие. Студенты. Курсистки. Приносили динамит в поясах, и по комнате расползался сладковатый миндальный запах, запалы к бомбам в хитроумных жилетах, желтые аккуратные коробки с красными сургучными печатями – бомбы. На черном ходу топтались кухарки с интеллигентными лицами, в широких корзинах передавали последние листовки Петербургского комитета РСДРП.

Голубева принимала оружие. Столовой, самой просторной комнаты, оказалось недостаточно. Пришлось запрятывать взрывчатку в детскую. Работа требовала большой осторожности. А оружие все прибывало.

Прихватив ящик с браунингами, Мария Петровна направилась к мужу в кабинет. Василий Семенович лежал на кожаном диване. Глаза его напряженно следили за женой. Она поцеловала его в лоб и начала выкидывать книги, чтобы освободить место для ящика. Уловив его умоляющий взгляд, сказала:

– Теперь скоро – осталось перевезти взрывчатку из мастерской гробов.

Василий Семенович застонал, расстегнул ворот рубахи. Больной. Нервный. Он так боялся ее ареста. Марии Петровне было жаль мужа, но сделать она ничего не могла.

– Маня, давай поговорим спокойно: дело не в том, что мы с детьми живем на пороховом погребе, который ты устроила из нашей квартиры. – Василий Семенович привстал, не снимая мокрого полотенца с головы. – Оружие повлечет новые жертвы, новую кровь…

– Ты обложился манифестами и веришь этой галиматье! – рассердилась Мария Петровна, швырнув на письменный стол газету с правительственным сообщением.

– Разве слова Николая – ложь?! Почему такое предубеждение?! Вслушайся! – Василий Семенович трясущимися руками поправил пенсне и начал читать: – «Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великой и тяжкой скорбью преисполняют сердце наше. Благо российского государя неразрывно с благом народным и печаль народная – его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться настроение народное и угроза целости и единству державы»… – Василий Семенович помолчал и мягко заметил: – Этим словам нельзя не радоваться, как и настроению царя.

– Совсем как у Салтыкова-Щедрина: «Ведь мы как радуемся! И день и ночь, и день и ночь! И дома, и в гостях, и в трактирах, и словесно, и печатью! Только и слов: слава богу! Дожили! Ну и нагнали своими радостями страху на весь квартал!» – Мария Петровна гневно взглянула в глаза мужу. – Расстрел демонстрации после манифеста о так называемых свободах личности! Черная сотня, набранная из полицейских и торговцев! Приказ Трепова: «Холостых патронов не давать!» – всего этого тебе мало.

– Но кровь народная, кровь…

– Будем вооружены, так и крови меньше прольется! Третьего дня прошлась с девочками по городу. Смотрю – у манежа распахнуты настежь ворота, густая толпа валом валит. Пробилась и я. Глазам не поверила: по стенам развешаны портреты Желябова и Софьи Перовской… А в центре пьяные черносотенцы из револьверов стреляли по этим портретам! Из героев сделали мишени! Кто не попадал из револьвера, тот подходил и плевался, выкалывал ножом глаза… Можно было такое выдержать? Бандиты! Полетели камни, бутылки, началась потасовка, и влепили же им!