Текст книги "Дом на Монетной"
Автор книги: Вера Морозова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Дворянское собрание
Воскресным днем в Дворянском собрании давался традиционный бал в пользу «сирот благородного происхождения». Массивную дверь распахнул швейцар. В нише, увитой гирляндами, огромный портрет Александра II, царя-освободителя, царя-мученика. Как всегда в торжественных случаях, у портрета корзины живых цветов.
Мария отдала накидку швейцару в серебряных галунах. Поправила перед зеркалом прическу. На второй этаж вела мраморная лестница с медными перилами. Лестничная решетка в позолоте.
На бал пригласили выпускниц земской учительской семинарии. Пригласили и ее. Губернские дамы опекали молодых выпускниц. Директриса семинарии, связанная с народниками, не препятствовала появлению выпускниц на балу, где собирались интеллигенты. Бал устраивал всех – молоденьких выпускниц и губернских дам, изнывавших от провинциальной скуки.
В гостиной с зелеными пуфами оживленно разговаривали. У окна, задрапированного плюшем, стоял Заичневский. Большой. Импозантный. Густые волосы, тронутые сединой.
На натертом до блеска паркете – медвежья шкура с бессильно распластанными когтистыми лапами.
– Когда-то такое случится и с русским самодержавием! – Заичневский притопнул башмаком по шкуре. – Здравствуйте, Мария Петровна!
Она протянула руку, приветливо наклонила голову. Осмотрелась. В гостиной было трое. Боже! Мария боялась поверить глазам. Наталья Оловенникова! Когда-то они вместе бродили по уезду «книгоношами». Мария осталась в Костроме, а Наталья врачевала в воронежских селах. Потом уехала к сестрам в Петербург. Поступила на Георгиевские курсы. Но в Кострому наведывалась, привозила нелегальщину, приходила к Марии. И вдруг исчезла. Перестала бывать в обществе, прекратила знакомства. Все было загадочно. Однажды, приехав в Петербург, Мария встретила Наташу на Невском. Та едва кивнула, не пригласила домой. Увидев, как огорчилась подруга, дала адрес, по которому можно было получить литературу… И исчезла.
Мария ничего не могла понять, но, посетив конспиративную квартиру, догадалась: Наталья в глубоком подполье. Но и это не оправдывало. И лишь после казни народовольцев узнала: Наталья была в Исполнительном Комитете.
Сегодня Наташа первая бросилась ей навстречу. Обняла. Поцеловала. Она сильно изменилась. Седые пряди в густых волосах. Глаза – печальные. А так все та же красавица. Высокая, стройная, с тонкой талией. Льняная коса уложена вокруг головы. Черные брови оттеняли голубизну широко раскрытых глаз.
Мария поздоровалась с Софьей Павловной Павлихиной, начальницей учительской семинарии. Прерванный разговор возобновился.
– Перовская в этом позорном балахоне с черной доской: «Цареубийца»! Мягкая, милая! – Оловенникова скривила рот. – Я потеряла сознание, когда к ней приблизился палач!
– «Погибшим – слава! Живущим – свобода!» – печально проговорил Заичневский. – За смерть Александра Второго заплачено дорогой ценой: Каракозов, Желябов, Перовская, Кибальчич, Михайлов…
– С Каракозовым мне довелось быть знакомой. Худой. Белокурый. С ярким лихорадочным румянцем и задумчивыми глазами. В спорах твердил одно: России необходим решительный акт, иными словами – цареубийство! – Софья Павловна взглянула на Марию Ясневу. – Я тогда была молодой, примерно вашего возраста. А тут на всю Россию прогремел выстрел Каракозова.
– В обществе много говорили о встрече Александра Второго с Каракозовым… На заседании Верховного Суда долго объясняли благородство государя, рукой которого подписан манифест об освобождении крестьян. Каракозов держался твердо: «Относительно себя я могу сказать только, что если бы у меня было сто жизней, а не одна, и если бы народ потребовал, чтобы я все сто жизней принес в жертву народному благу, клянусь, государь, всем, что есть святого, что я ни минуты не поколебался бы принести такую». – Наталья Оловенникова грустно кивнула головой. – Очевидно, эти слова решили судьбу Каракозова.
– Каракозову убить Александра Второго помешала случайность. «Россию спас Комиссаров, почетный гражданин Костромы». – Софья Павловна поправила брошь на кружевном жабо. – Трудно передать, что творилось в городе, когда сюда пожаловал этот «великий человек». Осипа Комиссарова, картузника и пьяницу, знали все. Комиссаров – спаситель. Шел мимо, увидел Каракозова с револьвером, ударил его по руке. А Каракозов готовился выстрелить… За этот выстрел заплатил жизнью! – Она повернулась к Заичневскому: – Вы где тогда были?
– В Сибири… В этапе встречал каракозовцев, когда их гнали на каторгу… После казни его на Смоленском поле. Так что же творилось в Костроме?
– Цирк!.. Подлинный цирк! Только накануне Комиссаров дрался в подворотне со своим братом, сторожем интендантского управления. Потерял в драке шапку, разорвал чуйку. А утром картузник стал отечественным героем! Поэты о нем слагали стихи, газеты сравнивали с Сусаниным! Как анекдот передавали разговор в Немецком клубе: «Вы слышали, что в Петербурге стреляли в русского царя?» – «Да, слышал». – «А вы не знаете, кто стрелял?» – «Дворянин». – «А кто спас?» – «Крестьянин». – «Чем же наградили его за это?» – «Сделали дворянином!» – Софья Павловна смеялась. – Так вот новоиспеченный дворянин Комиссаров начал разъезжать по городу в золоченой карете. Губернатор, дворяне считали за честь облобызать избранника. В вакханалии торжественных обедов и ужинов, празднеств и приемов «герой» преобразился. Его умыли, причесали, облекли в сюртук при белом жилете и галстуке. Научили пользоваться вилкой, хотели даже научить держать речи… В Дворянском собрании парадные столы, распорядители стучали ножами о чистые тарелки, лились речи… Стыдили Европу, которая не сумела произвести подобного героя, смеялись над античными богами, подвиги которых меркли рядом с подвигом Комиссарова. А потом лобызали пьяненького «героя», качали. А далее совсем забавно: кто-то вспомнил – греческим героям воздвигали храмы. Купцы разошлись: «Жертвую десять тысяч на собор!» – Софья Павловна досадливо закончила: —Тошно вспоминать…
– Все нужно помнить. Народ памятлив. – Заичневский вытряхнул трубку в пепельницу на камине и резко изменил разговор: – Какие надежды подавали вы, мои милые сестры! – Заичневский обнял Наталью Оловенникову. – Кружок «орлят»… Уже далекие времена. Как здоровье Елизаветы? Так это она наблюдала за выездом Александра Второго в тот роковой день?
– Да, она. Теперь душевнобольная. Ее выпускают на поруки из Петропавловки. Я ведь еду за ней в Петербург.
– Заговорились! Скоро пять, а там и до бала осталось недолго. – Софья Павловна взглянула на карманные часики.
– Что же думаете делать, Наталья? – не утерпел Заичневский.
– Пока ухаживать за больной сестрой, а там… – Наталья неопределенно пожала плечами.
Малую гостиную заполняли воспитанницы учительской семинарии. Входили, робко опустив глаза. Мария смотрела на них с грустью. Вот так же она три года назад готовилась стать сельской учительницей. Сколько разочарований пришлось пережить! Какие похоронить надежды!
Софья Павловна представила девушек Заичневскому, ободряя их легкой улыбкой. Девушки расселись вдоль стен.
– Вы идете в народ, станете свидетельницами его бедствий. Не многие сумеют остаться равнодушными. – Заичневский стоял на медвежьей шкуре. Мы должны стать пропагандистами новых идей революции! Из молодежи выйдут вожаки народа… Будьте готовы к своей славной деятельности! Создавайте кружки. Приглашайте на свои собрания революционеров…
Мария горящими глазами смотрела на Заичневского. Неожиданно ее привлекла Наталья:
– У меня письмо Исполнительного Комитета Александру Третьему. Дать?
– Еще бы! Экземпляров двадцать!
– Нет. Десять… Увидимся в гостинице. Я здесь всего на один день.
…Вечером, когда расходились, Заичневский задержал руку Марии. Спросил строго, неторопливо раскуривая почерневшую трубку:
– Так что решили? Готовы ли вступить в организацию русских якобинцев?! Я не тороплю с решением… Подумайте…
Тяжелый листопад
Бледным шаром проступало солнце. Неяркие лучи застревали в верхушках деревьев.
Мария стояла на тропинке в густом бору, здесь бывала не однажды. А сегодня… Сегодня она не узнавала леса. Два дня бушевал ураган. Пришлось сидеть в сторожке лесника, слушать треск сучьев, грохот падающих деревьев. Бешено стучали ветки о крышу сторожки, густо кружил тяжелый лист, устилая дворик зеленым ковром. Завывал ветер в трубе. Крестился лесник.
Ураган промчался, и Мария двинулась в путь, хотя лесник отговаривал. Только ждать она не могла. Лес напоминал гигантское поле битвы. Словно великан прошагал по лесу, безжалостно сметая все на своем пути. Больше других пострадали березы. Беспомощно торчали вывороченные корни. На белых стволах с черными разводами зеленел лишайник. Могучая крона вздрагивала от ветра. Листья все еще жили, темно-зеленые, пахучие, украшенные золотистыми сережками. Воздух напоен терпким ароматом; ноги проваливались в толстом слое опавшей хвои, прикрытой белесыми березовыми пятаками.
Мария медленно продвигалась вперед. На полянке, густо устланной черничником, лежала береза. Бессильно разбросала ветви. Сочные. Густые. Сквозь опавшие листья проглядывали ягоды черными слезами. Чуть поодаль, высоко приподняв вывороченные корни, упала ель. Огромная рваная рана зияла пустотой. На вывороченных пластах чудом уцелела бледно-зеленая елочка.
Мария шла, спотыкаясь о корни. Поверженные великаны! Обезображенные стволы. На опушке в смертельном объятии замерли береза и сосна. Тяжелые стволы их рухнули рядышком, ветви надломились, переплелись. Тонкоствольная береза запрокинула ветви-косы…
Мария положила котомку у ног. Опустилась на дубовый пень. Уходить не хотелось. Смотрела… Смотрела…
Ураган не пощадил могучего леса, а трухлявый костер дров, кем-то забытый, не тронул. Очевидно, уложили дрова давно. Кора их покрылась лишайником, ядовитыми грибами.
Девушка распахнула жакет, из потайного кармана вынула тонкие листки. Их дала ей Наташа Оловенникова.
«Письмо Исполнительного Комитета».
В ту последнюю встречу в Костроме они незаметно выбрались из Дворянского собрания. В гостиницу не пошли, долго бродили по вечернему городу. В Архиерейском садике смотрели на бледный рожок месяца, на стоячую воду пруда, затянутого осокой… Наташа была грустной. Друзья погибли… Дело рушилось.
Вспомнили и приезд Марии в Петербург, ту встречу на Невском. И еще вспомнили, как Мария, тогда не знавшая города, попросила Наталью проводить ее на конспиративную типографию. Теперь Мария смеялась над своей наивностью, но тогда обиделась. И опять вспомнила, как глаза Наташи сверкнули гневом.
На конспиративной квартире она нашла молодую чету. Безусловно, фиктивную. Хозяин выслушал пароль, пригласил в гостиную. Невысокий, слабого сложения, хозяин вопросов не задавал. Бледное лицо с прямыми спадающими волосами, голубые глаза.
– «В кассах наборщиков свалена вся мудрость, все, что уже открыто и может быть открыто когда-либо; надо только уметь подобрать буквы!» – произнесла молодая женщина и лукаво добавила: – Не мои слова. Гельмгольца!
Красота ее была поразительной. Строгий овал лица. Коса ниже пояса. Серые смелые глаза. Певучий голос.
– Из уезда… За прокламациями… Что ж! Программу Исполнительного Комитета… Штук двадцать!
– Мало! – взмолилась Мария.
– А что делать при нашей технике?! За час каторжной работы больше пятидесяти листов не отпечатать! – Промываем шрифт, грязи-то сколько! Сорок потов сойдет, пока что-то толковое получится…
– Хорошо бы самоварчик! – просительно сказал хозяин, прервав их разговор. Он стоял в дверях с большим рулоном бумаги. – А то мне нужно уходить.
– Так поставьте, дорогой! Вы ведь разрабатываете новый тип воздушного двигателя… Что для вас самовар!
Молодой человек неуверенно взглянул на шутницу, ссутулился. Сказал, легонько покашливая:
– Самовар – совсем другое дело!
– А я думала…
Молодой человек, сконфузившись, уныло поплелся на кухню. Только разговор продолжить не удалось. Что-то с грохотом упало. Загремели кастрюли. Полилась вода. Молодая женщина с улыбкой заглядывала в открытую дверь:
– Медведь! Медведь в посудной лавке!
Вновь загремела посуда. Она махнула рукой, побежала на кухню. До Марии доносился смех. Молодого человека прогнали с позором. Смущенный, перепачканный углем, с оцарапанными руками появился он в гостиной. Мария смеялась.
– Мне это дело совсем незнакомо, – оправдывался молодой человек, приблизившись к Марии.
Натянув поблекший картуз, старенькое пальто и, прихватив толстый портфель, попытался уйти. Но горничная не позволила, сняла с него пальто, усадила за стол.
– Еще раз похозяйствуете таким образом – нагрянет полиция! Вчера приходил дворник, жаловался, что у нас протекает вода, а кран забыли закрыть вы. – Повернувшись к удивленной Марии, добавила: – Под нами внизу живет генерал. Чуть что, присылает дворника!
Хозяин все же ушел. Торопился в читальню. Он действительно изобретал воздушный двигатель…
Каково же было удивление Марии, когда, просматривая нелегальные газеты в трагические дни марта 1881 года, среди казненных народовольцев узнала молодого человека. Кибальчич! Тот самый Кибальчич, который в ожидании казни заканчивал проект летательного аппарата…
…По вершинам деревьев промчался ветер. Затрепетали, ожили листья. Мария подняла голову. Облака наползали на солнце. Тяжело вздохнула. До боли хрустнула пальцами. Развернула прокламацию, начала читать:
Письмо Исполнительного Комитета Александру III.
Ваше Величество! Вполне понимая то тягостное настроение, которое Вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный Комитет не считает, однако, себя в праве поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения, выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека: это долг перед родной страной, долг, которому гражданин принужден жертвовать собой, и своими чувствами, и даже чувствами других людей. Повинуясь этой всесильной обязанности, мы решаемся обратиться к Вам немедленно, ничего не выжидая, так как не ждет тот исторический процесс, который грозит нам в будущем реками крови и самыми тяжелыми потрясениями.
Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и не для кого не была неожиданной. После всего происшедшего в течение последнего десятилетия она являлась совершенно неизбежной, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти. Объяснять подобные факты злоумышлением отдельных личностей или хотя бы «шайки» может только человек, совершенно не способный анализировать жизнь народов. В течение целых 10 лет мы видим, как у нас, несмотря на самые строгие преследования, несмотря на то что правительство покойного Императора жертвовало всем – свободой, интересами всех классов, интересами промышленности и даже собственным достоинством – безусловно всем жертвовало для подавления революционного движения, оно все-таки упорно разрасталось, привлекая к себе лучшие элементы страны, самых энергичных и самоотверженных людей России, и вот уже три года как вступило в отчаянную, партизанскую войну с правительством. Вы знаете, Ваше Величество, что правительство покойного Императора нельзя обвинить в недостатке энергии. У нас вешали и правого и виноватого, тюрьмы и отдаленные губернии переполнялись ссыльными. Целые десятки так называемых «вожаков» переловлены, перевешаны: они гибли с мужеством и спокойствием мучеников, но движение не прекращалось, оно безостановочно росло и крепло. Да, Ваше Величество, революционное движение не такое дело, которое зависит от отдельных личностей. Это процесс народного организма, и виселицы, воздвигаемые для наиболее энергичных выразителей этого процесса, так же бессильны спасти отживающий порядок, как крестная смерть Спасителя не спасла развратившийся античный мир от торжества реформирующего христианства.
Правительство, конечно, может еще переловить и перевешать многое множество отдельных личностей. Оно может разрушить множество отдельных революционных групп. Допустим, что оно разрушит даже самые серьезные из существующих революционных организаций. Но ведь все это нисколько не изменит положения вещей. Революционеров создают обстоятельства, всеобщее неудовольствие народа, стремление России к новым общественным формам. Весь народ истребить нельзя, нельзя и уничтожить его недовольство посредством репрессалий; неудовольствие, напротив, растет от этого…
…Каковы бы ни были намерения государя, но действия правительства не имеют ничего общего с народной пользой и стремлениями. Императорское правительство подчинило народ крепостному праву, отдало массы во власть дворянству; в настоящее время оно открыто создает самый вредный класс спекулянтов и барышников. Все реформы его приводят лишь к тому, что народ впадает все в большее рабство, все более эксплуатируется. Оно довело Россию до того, что в настоящее время народные массы находятся в состоянии полной нищеты и разорения, не свободны от самого обидного надзора даже у своего домашнего очага, не властны даже в своих мирских, общественных делах…
…Вот почему русское правительство не имеет никакого нравственного влияния, никакой опоры в народе; вот почему Россия порождает столько революционеров; вот почему даже такой факт, как цареубийство, вызывает в огромной части населения радость и сочувствие! Да, Ваше Величество, не обманывайте себя отзывами льстецов и прислужников. Цареубийство в России очень популярно.
Из такого положения может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или – добровольное обращение Верховной власти к народу. В интересах родной страны, во избежание напрасной гибели сил, во избежание тех самых страшных бедствий, которые всегда сопровождают революцию, Исполнительный Комитет обращается к Вашему Величеству с советом избрать второй путь…
…Мы обращаемся к Вам, отбросивши всякие предубеждения, подавивши то недоверие, которое создала вековая деятельность правительства. Мы забываем, что Вы представитель той власти, которая только обманывала народ, сделала ему столько зла. Обращаемся к Вам, как к гражданину и честному человеку. Надеемся, что чувство личного озлобления не заглушит в Вас сознания своих обязанностей и желания знать истину. Озлобление может быть и у нас. Вы потеряли отца. Мы теряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от Вас…
…Итак, Ваше Величество – решайте. Перед Вами два пути. От Вас зависит выбор. Мы же затем можем только просить судьбу, чтобы Ваш разум и совесть подсказали Вам решение, единственно сообразное с благом России, с Вашим собственным достоинством и обязанностями перед родною страной.
10 марта 1881 г. Исполнительный Комитет.
Типография «Народной воли», 12 марта 1881 года.
Мария старательно свернула дорогие листы. Император не прислушался, насилия и репрессии продолжались. Что ж?! Не прекратилась и борьба. Она понесет это письмо по губернии, пусть народ читает. Молодая береза устояла против урагана. Согнулась, уперлась вершиной о землю, словно натянутый лук, но выдюжила… Выдюжит и она.
Васятка
Шел дождь. Ветер трепал прогнившую солому на крышах деревенских хат. На почерневших от дождя бревнах проступал лишайник. Косматилась пакля с тяжелыми капельками дождя.
Деревенька Горелое, в которой третий год учительствовала Мария, утопала в осенней грязи. По обочине дороги, размытой дождем, сиротливо торчали чахлые кусты бузины с пожухлыми листьями. Трепетала осина, устилая дорогу серыми кружочками.
Завязав платок и подняв воротник жакета, Мария спешила. Ноги разъезжались в липкой грязи. Она с трудом вытаскивала их. Фельдшерский саквояж с инструментами оттягивал руку. Надо пройти еще старую мельницу. Ветер закидывал покривившиеся крылья, и вода гудела у запруды, выложенной плетеным ивняком. Переждав порыв ветра, Мария сквозь пелену дождя различала огонек в еще далекой хате. Впереди бежал Федя в длинном армяке, подпоясанном веревкой. Старенькая шапка надвинута на самые глаза. Паренек останавливался, поджидал, когда она переберется через лужу.
– Тепереча скоро! А вон и батя у хаты!
Мария заспешила, рискуя свалиться на размытую дождем дорогу. В хате слабо мерцал огонек. На пороге стоял бородатый мужик. Холщовую рубаху парусом надувал ветер. В расстегнутом вороте рубахи виднелся на шнурке оловянный крест. Он смахивал с лица капли дождя, а может быть, и слез.
– Иди в хату, Савелий! – Мария подала ему саквояж. – Простудишься! Погода-то…
Мария вытерла ноги о большой камень – жернов, выдолбленный и выщербленный. Толкнула дверь и сразу очутилась в горнице. Дохнуло кислой овчиной. У русской печи, занимавшей большую часть хаты, завитым клубком лежал ягненок. На земляном полу бадейка, облепленная серыми хохлатками. На высоком ушке петух с красным глазом. На лавке под цветастым лоскутным одеялом метался больной мальчик. В углу перед иконой на коленях стояла женщина, которую Мария не сразу заметила.
Мария поздоровалась. Женщина неохотно поднялась с колен. Лицо ее распухло от слез. Она молча подошла к сыну и откинула одеяло.
– Который день болеет? – спросила Мария.
– Третий… Приносили землицу с могилки тятеньки, клали на грудку, да жар не отходит! – Женщина провела рукой по пылающему лбу ребенка.
– Землицу?! Зачем?
– Говорят, помогает при лихорадке.
Мария покачала головой: такое «лечение» было в селе самым распространенным, сколько ни объясняла его бесполезности. Вымыла руки над глиняной миской и подошла к мальчику.
Васятке шел пятый год. Мария его знала. Как часто затихал он у двери, провожая брата в школу. Так и запомнился ей – вихрастый, голубоглазый, у дверного косяка стоял и слушал сказку. А теперь приятеля было не узнать. Багрово-фиолетовым огнем полыхали его щеки. Мальчик метался, худенький живот то высоко вздымался, то втягивался к позвоночнику. Васятка задыхался.
Мария попробовала усадить мальчика, но тот бессильно повалился на ситцевую подушку. Подошел отец. Приподнял за худенькие плечи, прижал к себе. Мария приложила ухо к груди. Дышал тяжело, словно кто-то крепкой рукой держал за горло. Мальчик открыл глаза, тупо поглядел на них. Веки синие, ноготки на пальцах почти черные. «Пневмония или дифтерит?»
Медицинского образования Мария не имела, но, когда готовилась в село учительствовать, старательно проштудировала фельдшерский справочник, были у нее и необходимые лекарства. Помогала как могла, но все случаи попадались простые. Здесь же… Опять начала прослушивать легкие. Вот они, хрипы, мокрые, явственные. Впрочем, при чем здесь хрипы! Все худенькое тельце ребенка содрогалось от отчаянного кашля: кхы-кхы-кхы… Дифтерит?! Чайной ложкой с трудом открыла рот. Мать высоко держала зажженную лучину. Так и есть – серые налеты! Дифтерит! Дифтерит! Скольких детей унесла эта болезнь! Врача нет, до города восемьдесят верст. Попробуй-ка довези по бездорожью! Что же делать?
– Горячую воду! Полотенце! – решилась она. Женщина подала полотенце, звякнула крышка сундучка.
Полотенце свадебное, расшитое петухами, с мережкой. Мария заварила горчицу, чувствуя пощипывание в носу и утирая слезившиеся глаза. Укутала больного. Заметила время, положив часы на бархотке на стол. Мать опустилась на колени, горячо молилась:
– Господи, спаси Васятку… Господи, матерь пресвятая богородица, помилуй дите неразумное!
Мария слушала с тоской – горе было таким сильным, что женщина забыла молитву. Отец скрестил руки на груди, с надеждой смотрел на девушку, «Может быть, помогут горчичники. Тогда попарить ножки, напоить липовым чаем, дать аспирин… – Горько усмехнулась: – Как же он проглотит?! Ах, эти страшные налеты в горле… Дифтерит… К чему себя обманывать?! Дифтерит, который не только лечить, но и распознавать не научились толком… А она одна… Одна…»
– Савелий! Выдерни самое большое перо у петуха! – неожиданно проговорила она, удивляясь своему спокойствию.
– Перо?!
– Да!
– Кхы-кхы-кхы. – Это задыхался мальчик или ловят петуха? Нет, он опять заметался. Горчичное обертывание облегчения не принесло. Значит?.. Мария разрезала перо. Старательно сделала несколько трубочек, положила их в стакан с водкой, которую всегда носила для дезинфекции. Из саквояжа вынула блестящий ланцет.
– Савелий! Зажигай свечи! – так же отрешенно сказала она.
Толстые стеариновые свечи она также носила в саквояже. Что увидишь при лучине? Свечи валились у Савелия из рук. Спокойно велела поставить их в кружку, поднесла лучину. Горница осветилась широкой полосой света. Встала с колен мать, подошла. Громко запричитала, взглянув на Васятку. Да, надежды нет. Сколько он еще может протянуть – час, два…. А если она не справится, если мальчик умрет под ножом… Как посмотрит в глаза этой бедной женщине?! Как дальше будет жить?! Но мальчик умрет, если она не поможет. Он обречен, и все же…
Мать гладила мальчика по лицу, пыталась вложить в восковую ручку зажженную тонкую свечку. Беззвучно рыдал Савелий. Всхлипывал Федя. Свечка медленно угасала, как и жизнь Васятки.
– Можно спасти мальчика. Операция… – хрипло сказала Мария, посмотрев на Савелия.
– Нет, не дам Васятку! Не дам! Умрет по-христиански! – закричала женщина, оттолкнув Марию.
Мария обняла ее за плечи, говорила медленно, чтобы та поняла, поверила:
– Васятку можно спасти! Вы должны довериться, иначе смерть! Нужно быть сильными! Понимаю, как тяжело, но нужно! – И резко приказала: – Уведи, Савелий, жену… Дай ей полушалок… Будешь помогать!
Женщину увели. Мария слышала, как она причитала во дворе, посылала проклятья. Савелий прокаливал ланцет на свече. Мальчик уже хрипел. Мария протерла руки водкой, машинально перекрестилась. Закрыла глаза, тряхнула головой. Ждать больше нельзя. Смочила вату водкой и, преодолевая страх, протерла тампоном шею мальчику. Еще тампон… Протерла кожу йодом. Вот они, хрящи, ерзают под пальцами. Взяла ланцет…
Савелий следил за ее движениями, побелевшие губы его дрожали… Мария осмотрелась: ланцет, водка, пинцет, йод… Если у мальчика поражены лишь верхние трахеи, то тогда он спасен.
Мария вся подалась вперед. Осторожно сделала разрез на коже. Глубже. Глубже. Осушила рану от крови. Теперь – главное – она надавила… Фонтан гноя и крови… В открытую рану ввела пинцет, словно рогульку. С редкостным упорством старалась удержать ранку, не давая сойтись краям, а из нее вылетал свистящий ком. «Главное, чтобы не дрожали руки… Чтобы не дрожали руки!» – твердила Мария, ожидая момента, когда мальчик начнет дышать. Бешено колотилось сердце, казалось, чувствовала его всюду – в ушах, в окаменевших руках… Но что это? Словно стало тихо – да, конечно, смолкло ужасное «кхы, кхы»… Мальчик дышал спокойнее, кровотечение уменьшилось, живот не ходил ходуном, пропадала синюха… Господи, неужели спасен?!
– Савелий! Смотри не толкни руку! Оботри мне лицо! – с трудом произнесла она, облизнув сухие горячие губы.
– Жив? – шепотом спросил Савелий, с ужасом рассматривая ее настороженное лицо, измазанную кровью одежду.
– Жив! Не сглазь! – улыбнулась она.
Васятка открыл глаза. Тоскливые, страдальческие, но уже лишенные серого налета смерти. Лежал спокойно, бессильно разбросав худенькое тельце, казавшееся уже не таким горячим.
– Пить! – одними губами попросил он.
– Савелий, вытри мокрой ваткой губы… Осторожно! – повеселев, приказала Мария, удерживая ранку пинцетом.
Медленно ползет время. Как самую радостную музыку, слушает она дыхание мальчика. Пора. Гноя нет. Осторожно ввела тонкую трубочку из петушиного пера. Радость! Воздух проходит. Расправила затекшие руки, взмахнула ими… Опять принялась держать, боясь, чтобы не затянуло трубочку. И такие случаи бывают! Конечно, можно было бы доверить ее Савелию, но уж лучше сама. Пускай он смоет кровь, а то жену испугает. Да, нужно же мать позвать.
Женщина вошла на цыпочках. По счастливым лицам, по наступившей тишине поняла, что смерть миновала. Мария ласково кивнула:
– Живой Васятка! Спит… Скоро совсем будет хорошо! – И, заметив слезы на ее глазах, с досадой сказала: – Живому пристало радоваться, а ты отпеваешь… Не гневи судьбу! Лучше нагрей побольше воды да прибери в хате. Скоро молочка дашь. Мне нужно как следует отмыться, а то других ребятишек перезаражу… Федора на эти дни возьму к себе.
Мысль о том, что она сама могла заразиться, ее не тревожила.