Текст книги "Дом на Монетной"
Автор книги: Вера Морозова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Этапный двор
Голубев потирал окоченевшие руки, блаженно прислонившись к русской печи. Невысокий. Худощавый. С лысеющим лбом. Темное пенсне криво сидело на тонком носу. На руках цепи, побелевшие от инея. От тепла лед оттаивал, капал на затоптанный пол.
Заичневский в арестантском халате с бубновым тузом на спине копался в книгах, разложенных на грубо сколоченном столе. У двери на лавке дремал конвойный казак, облокотившись на ружье. Мария вынимала из плетеной корзины копченую колбасу и белые булки. Наконец-то после долгого пути ей посчастливилось догнать партию каторжан, с которой уходил в Сибирь Заичневский.
– Вы подумайте, Петр Григорьевич! Замешкался бы на полчаса мой возница, и опять бы пришлось догонять партию. – Мария радостно уставляла стол яствами, давно не виданными Заичневский. – Толком никто не знает, куда гонят партию, когда ее можно ждать, а тут эти морозы… Ужас… Ведь всего лишь конец ноября. Я не сентиментальна, но готова плакать от счастья.
– «Совсем уж мы не сентиментальный народ: мы – или богатыри, или зубоскалы» – так, кажется, у Писемского? – заметил Заичневский. – Морозам удивляться не приходится – Сибирь-матушка! Ветры… Стужа… Но больше всего досаждают пьяные казаки да отсутствие книг. Спасибо, судьба послала Василия Семеновича. У него хватило остроумия назваться моим племянником. И представьте – родственные отношения уважают, нас не разделяют, а когда я слег с пневмонией, то Василию Семеновичу разрешили ухаживать. Ни о чем так не тоскуешь в этапе, как о книгах!
Яснева с тревогой поглядывала на осунувшееся и постаревшее лицо Петра Григорьевича, с нездоровой синевой под глазами, одутловатостью. Седой, совершенно седой.
– Пересмотрю книги, Машенька, тогда начну слушать рассказ о России, а пока, поверьте, не могу! Руки от жадности дрожат. Как часто мне недоставало их. Нонешний этап – самый трудный изо всех. Сдаю, видно…
– Петр Григорьевич в этапе восклицал, как император Август: «Вар, Вар, верни мне мои легионы!» – Голубев с нежностью посмотрел на Заичневского и, обернувшись к девушке, добавил: – То бишь, государь, государь, отдай мне мои книги!
– Только глас мой остался гласом вопиющего в пустыне. Несмотря на опытность, на взятки, книги выкидывали из котомки. – Заичневский приподнял голову. – Скорее бы добраться до Иркутского острога… Вы, дружок, пока с Василием Семеновичем полюбезничайте. Человек он молодой и без дамского общества одичал.
Заичневский прикрутил керосиновую лампу, сделал ровнее свет и, схватив булку, начал есть, не выпуская книгу из рук. Мария засмеялась: «Заичневский не изменился, все тот же. Теперь уже ничем его не отвлечь». Она закуталась в шерстяной платок и подошла к Василию Семеновичу, гревшемуся у русской печи.
– Промерз до костей. Ветер со льдом. Избил, искусал! Тулупы не выдали, хотя должны бы. Так и дрожали в возке, согревая друг друга телами. От тряски кружилась голова, укачивало, словно при морской болезни. Спасибо Петру Григорьевичу – он все порядки знает… С ним считаются, а то бы… – Голубев безнадежно качнул головой, закашлялся.
– «Чахотка, – сразу насторожилась Яснева. – Чахотка и ссылка в Сибирь!» Подала стакан с водой. Голубев смущенно улыбнулся.
– У меня здесь банка со снадобьями. Столетник, мед, сливочное масло. По столовой ложке три раза в день. Не спорьте! – прибавила, уловив его отрицательный жест. – Сама попала в Орловский тюремный замок больной. Спасли друзья вот этой отравой… В Сибирь привезла на всякий случай. Возьмусь за вас, Василий Семенович, благо никого лечить не приходилось после деревни. Там-то я врачевала, даже операцию сделала, и удачно!
Василий Семенович благодарно взглянул на нее, с недоверием покачал головой.
– В это средство нужно верить! Все натуральное – вреда нет…
– Меня при аресте надзиратели «химиком» окрестили. Взяли с последнего курса естественного факультета по делу Бруснева. До тюремщиков почему-то дошло, что я химик. Как-то вечерком надзиратели разговорились: «Начальство тебе химика посадило… Ты следи за арестантом». Я вслушивался, удивляясь учености блюстителей закона. «Что с того! Химик так химик!» – «Химик что нечистый! – вразумлял его напарник. – Из тюрьмы легко убежать может, пройдет сквозь стены… А если тарелку с кашей или миску с супом…» – «То?!» – «Уйдет! Как есть уйдет! А тебя, бедолагу, в Сибирь за содействие побегу!» – «За содействие побегу! – обалдело повторил мой надзиратель, верзила саженного роста. – Вот горе горькое!» С тех пор он даже ночами проверял прочность запоров. А позднее…
Василий Семенович замолчал. Девушка смеялась. Проснулся казак, посмотрел осоловелыми глазами, громыхнул ружьем.
– Чем же все закончилось?
– Лишили прогулок! – философски заметил Василий Семенович, проведя рукой по низко остриженному затылку.
– Дела… – протянула Мария.
– Кстати, мать всегда боялась тюрьмы, вернее, боялась за меня. Женщина она добрая, простая. Богатство к нам пришло нежданно. Отец был умельцем, золотые руки. На Всемирной выставке в Париже выстроил павильон в духе русской классики, изба искусной резьбы. Павильон произвел сенсацию. Посыпались заказы, деньги. Отец получил Большую золотую медаль и звание купца первой гильдии. Тогда он завел в Петербурге два больших дома на Суворовском, начал учить детей в гимназии. Вот тут-то и забеспокоилась моя мать. Гимназия, университет ее пугали. Голубев болезненно скривил рот.
– В университет поступил, когда от запоя умер отец. У знакомых встретил Бруснева. Из технологов. Встреча эта решила мою судьбу. У технологов образовался кружок саморазвития. Кстати, в дни покушения Александра Ульянова на квартиру Бруснева принесли лабораторию… Азотную кислоту… Селитру. После казни все это долго хранилось у Бруснева.
– Александр Ульянов… – Мария Петровна встрепенулась. – В Самаре познакомилась с его семьей. Брат его Владимир Ильич – удивительный человек. Эрудит и знаток Маркса!
– Интересно… Значит, не стал народником, как старший брат… Как все странно! После казни первомартовцев потянулись черные дни. Повальные аресты, в университете полиция… К счастью, вернулся из ссылки Карелин, народоволец, сдружился с Брусневым, жизнь закипела. Он хотел вербовать смелых террористов, а мы вырастить с Брусневым российского Бебеля!
– Российский Бебель!
– Завели конспиративную квартиру, на которой и хранили две пары штатского платья. Студенческие шинели городовые не любили встречать на окраинах. Занимались рабочие усердно, но с литературой подлинное бедствие. Создали кассу… Я ею заведовал до самого ареста. – Голубев помолчал и закончил: – Да, бедовали от недостатка литературы.
– «Дайте свободу русскому слову, уму нашему тесно в цензурных колодках!»
– Герцен прав! Цензура вытравила живую мысль из книг! – Василий Семенович взглянул на девушку. Лицо ее, обрамленное светлыми волосами, было красиво. Белый платок мягкими складками лежал на плечах. – «Как омуты и глубокие воды тянут человека темной ночью в неизвестную глубь – тянуло меня в Россию»… Я только теперь понял всю мудрость Герцена. Вы вернетесь в Россию, а я пойду дальше в Сибирь… Тяжко и грустно! Неужели больше мы не встретимся?!
– Почему?! – Мария подала теплый плед, набросила на его худые плечи. – Расскажите о себе… Мне хочется знать все.
Глаза Голубева засветились.
– На заводе Торнтона вспыхнула стачка. Наша группа напечатала на гектографе прокламацию, собрала деньги, даже газету выпустила. Верите ли, рабочие зачитали ее так, что хлопья одни остались.
– Славно!
– Славно… Но в эти дни приехал из Воронежа человек, стал через общих знакомых добиваться встречи… Человек оказался провокатором! И вот я здесь на пять лет.
– Многовато!
– Матушка словно в воду глядела. Сильно она плакала, когда меня отправляли этапом! Бедняжка… Арестовали накануне похорон Шелгунова. Я очень дружил с покойным. Обидно, не смог проводить его в последний путь… Как он дорожил рабочими, как радовался, когда получил, уже больной, от них адрес! За гробом Шелгунова рабочий слесарь нес венок: «Указателю пути к свободе и братству…»
Мария смотрела на Голубева широко раскрытыми глазами. Протянула руку. Было жалко этого тихого, больного человека.
– Рассказать, как я делала деньги в Орле? Денег нет, а деньги нужны. Надумала проводить вечера с платными буфетами, выручка – в партийную кассу. В одной из комнат гремели недозволенные речи, молодежь валила на эти вечера. Полиция?! – Мария хитро прищурила глаза. – Я приглашала пристава, когда брала разрешение на вечер. Пристав приходил, но его ждали специалисты… Отводили в боковушку у буфета и напаивали до чертиков. Однажды в конце вечера пристав вышел в публику благодарить за честь!
– И публика была довольна?!
– Конечно… Народ поговорил, и пристав при исполнении служебных обязанностей. Только счастье недолговечно. Прошли аресты, и те же либералы отказывались предоставлять свои квартиры. Началось комедиантство! Однажды кто-то из земцев пригласил молодежь. Хозяйка, нацепив бриллианты, угощала гостей чаем, печеньем. Но при разговоре о политике хозяйка падала в обморок! – Мария решила повеселить Василия Семеновича. – Даму выносили из гостиной на руках, бегала горничная с грелками, а потом выходил хозяин с постным лицом… Народ расходился злой, недовольный… Да, кстати, как это вы переодевались, когда шли к рабочим?
– Переодевались?! А на квартире у Бруснева. Надевали высокие сапоги, поношенное пальто. Любители брали сажу из трубы, мазали руки. Мастеровой! Камуфляж помогал… Так и шагаешь из конца в конец по Питеру. Однажды произошел курьез. Началась перепись. Студенты, конечно, кинулись подработать. Мне достался дом на Обводном канале, где проходили занятия кружка! Какая напасть! Дворник, безусловно, связан с охранкой, он-то и повел меня по дому, а там рабочее общежитие. Кружковцы от удивления руками развели. Обошлось, но переволновался! Когда арестовали…
– Заключение переносили тяжело? – спросила Мария, придвинувшись к Василию Семеновичу.
– Тяжело. Семью свою очень люблю, скучал без матушки, без сестер. Был один способ убить время – чистка посуды. От сырости зеленела, вид самый неказистый. Истолчешь кирпич да на суконную тряпку: час усердного труда – и таз горит червонным золотом. За тазом – кувшин для воды, суповая миска…
– Я в тюрьме лепила из хлеба шахматные фигурки и глотала при опасности…
Голубев оглянулся. Заичневский сидел за столом, погруженный в книги. Крупная голова его склонилась, седые кольца волос падали на глаза. Нетерпеливо взмахивая рукой, он подносил к близоруким глазам раскрытые страницы.
За окном, облепленным белым мхом, гулял ветер да уныло гудела непогода. Сонный казак встрепенулся. Увидел Заичневского, сладко зевнул и захрапел, облокотившись на ружье.
В Москве на Воздвиженке
Падал дрожащий неяркий свет от фонарей. Припудренные снегом липы Тверского бульвара отбрасывали ажурную тень на дорожки. На бархатном небе выделялись яркие звезды, серебрился месяц. На скамьях с выгнутыми ножками сидели старики, закутав подбородки шарфами. У памятника Пушкину стояла корзина живых цветов.
Яснева перешагнула чугунные цепи, протянутые между старинными фонарями, и положила на цоколь красную розу.
Пушкина любила Мария с детства. Теперь же стихи его приобрели особый вещий смысл, ими полны письма Василия Семеновича. После их встречи на Сибирском тракте повсюду находили ее письма. Все чаще в этих письмах мелькали пушкинские строки. Память у Василия Семеновича была поразительная. За те несколько дней, что им удалось провести вместе на постоялом дворе, он читал «Евгения Онегина». При расставании они ничего не говорили, не давали обещаний, но знали, что непременно найдут друг друга.
Вернувшись в Самару, Яснева стала добиваться разрешения на переезд в Москву. В столице жила ее сестра, выславшая свидетельство о своей болезни. Мария в прошении указывала на материальные затруднения, но жандармское управление право на въезд не давало. После долгих хлопот оказалась в Твери. И на том спасибо! Тверь не так далеко от Москвы. Частенько, невзирая на запрещения, приезжала в столицу, восстанавливая связи, нарушенные арестом и ссылкой. Поездки ее особенно участились, когда в 1893 году в Москву переехала семья Ульяновых. Сколько счастливых и радостных часов провела она в их доме в Самаре, а теперь вот в Москве…
Сегодня предстояла большая радость. Владимир Ульянов из Петербурга приехал навестить родных. Она договорилась встретиться и отправиться с ним на полулегальную вечеринку на Бронной. Там ждали Воронцова, известного народника. Устроители вечера попросили Ясневу привести кого-нибудь поинтереснее, чтобы поговорить смело «без замка на устах». Мария, подумав, отнесла приглашение Ульянову. Разгром якобинцев, потеря друзей сказались тяжело. Но главное было в другом – росло сомнение в правильности, а вернее, в жизненности якобинства. Вот почему так откровенен стал интерес к молодому Ульянову. Она искала с ним встреч, искала разговоров…
Владимир Ильич остановился у сестры в Яковлевском переулке. Яснева с приятным волнением отворила дверь в небольшую прихожую. В прихожей царило веселое оживление. Оказывается, Анна Ильинична с мужем также уходила на полулегальную вечеринку.
– Может быть, на ту же самую, что и мы?! – полюбопытствовала Анна Ильинична, поправляя перед зеркалом вуаль на английской шляпе.
– Нет, не думаю! У нас собираются народовольцы. Очень конспиративно. Ограниченное число лиц. Всем надоела проповедь «малых дел», – многозначительно ответила Яснева, но, перехватив иронический взгляд Владимира Ильича, переменила тон. – Вам следует послушать москвичей. Думается, что вы единственный, кто знает, что сегодня нужно делать.
Ульянов неопределенно пожал плечами. За это время, что они не виделись, он возмужал. Взгляд карих глаз стал строже, спокойнее.
– И мы с Марком Тимофеевичем идем на разговор «без замка на устах». Дом Гирша кишмя кишит студентами – там и встреча. Обычно обстановка самая не конспиративная, хотя приглашения передают в темных углах шепотком. – Анна Ильинична натягивала черные перчатки.
– Молодежь… У нас народ собирается солидный. Адрес передали вчера по всем правилам. – Мария Петровна растерянно взглянула на Анну Ильиничну. – Впрочем, встреча также в доме Гирша… Всякое бывает – то назначат вечер в квартире, а их в доме под одним номером две, то два входа в одну квартиру, и не поймешь, куда сунуться… Народ испуган, солидных квартир нет, вот и мечешься по полулегальным вечеринкам. У якобинцев конспирация была строгой! А современные народники…
– Кстати, о современных народниках. – Анна Ильинична положила руку на плечо брата. – В Москве узнала, что по рукам ходит реферат о народничестве. Мне захотелось его получить. И тут меня озадачили вопросом: «Вам который?» Оказывается, по Москве их ходит несколько. «А например?» – полюбопытствовала я, не желая выказать невежества. «Например, Михайловский сел в калошу»!» Конечно, попросила, чтобы достали.
– Получили? – заинтересовалась Яснева, вынимая из сумочки платок. – Любопытно.
– Да, получила. Те самые синие тетради с критикой народников, их размножили на мимеографе, приложив многочисленные таблицы. Кстати, они мне хорошо знакомы. – Анна Ильинична приподняла густые брови, ласково взглянула на брата.
Владимир Ильич довольно потер руки. Он закутывал шею шарфом, не желая огорчать мать, боявшуюся простуды.
– Что ж, пошли, Мария Петровна! – Владимир Ильич поцеловал на прощанье сестру.
– Мы выйдем через десять минут! – бросила вслед Анна Ильинична, поджидая мужа.
Вдоль дома прохаживался шпик, прикрыв лицо воротником. У фонаря торчал его напарник, старательно вглядываясь в прохожих. Владимир Ильич надвинул черную шляпу, отвернулся. Яснева преспокойно обошла шпика. «Позор! Какая же здесь секретность!» – возмущалась в душе Мария Петровна. По сердитому взгляду Ульянова поняла, что он недоволен.
В прихожей лежала гора дамских жакетов, студенческих шинелей, зимних пальто. На подоконниках котелки, фуражки, мягкие шляпы. В углу белели ручки зонтов, набалдашники тростей.
Двери залы широко раскрыты. Народу много, слышались голоса, валил сизый дым. Мария Петровна отколола пелерину, раздумывая, куда бы положить ее, чтобы потом побыстрее разыскать. Неожиданно ее кто-то схватил за локоть. Мария Петровна оглянулась. Ба, Анна Ильинична! Оказывается, они с Елизаровым званы на этот же вечер!
– Народу труба непротолченая! – с сердцем сказала Анна Ильинична.
В большой зале, заставленной разномастными стульями и креслами, в красном углу сидел Воронцов. Темный сюртук облегал его полную фигуру. Редкие волосы едва прикрывали лысину, которую он поминутно вытирал белоснежным платком. Воронцов что-то говорил молодому человеку, устроителю вечера. Тот слушал внимательно, наклонив голову. Воронцов достал из кармана сигару. Покатал в пухлых ладонях, закурил.
К Воронцову относились почтительно. Молодежь здоровалась. Воронцов кивал. Многоопытная Яснева уселась на подоконник поближе к Воронцову. Главный разговор начнется здесь. Владимира Ильича она в суматохе потеряла. Очевидно, прошел в другую комнату. В квартире все двери распахнуты настежь. Попробуй разыскать в такой сутолоке!
На середину залы вышел невысокий тощий студент. Невнятным голосом начал читать реферат по земским вопросам, не отрывая близоруких глаз от исписанных листков. Читал долго, вяло. Молодежь перекочевывала из комнаты в комнату. Студент видел одного Воронцова, цитировал, ссылался на его статьи.
– Стоило собираться столь таинственно… Очередной реферат об аптечках да библиотеках! – с сердцем проговорил сосед Марии Петровны.
Яснева одобрительно засмеялась. Вот они «малые дела», которым многие отдали дань! Сосед, этот вихрастый студент, прав.
– Опять долгий сказ о красавице деревне, о злых волках-марксистах, задумавших разорить мужика! – Вихрастый студент откровенно зевнул.
– Новая серенада деревне… – Мария Петровна потеснилась, чтобы вихрастый студент удобнее устроился.
– Вот и я считаю, что нельзя говорить о деревне как едином и неделимом организме. В деревне есть кулак, в деревне есть бедняк… – громко закончил сосед, очевидно желая, чтобы на него обратили внимание.
– Тихо, господа! Не мешайте! – Воронцов недовольно посмотрел в их сторону.
Тощий студент возвысил голос.
– Аптечка… Культурный долг интеллигенции… Народ… Община… – доносилось до Марии Петровны.
«Скукота-то какая!»
– Народное землевладение – ключ крестьянской позиции, значение которой отлично понимают наши враги. Отсюда происходят нападки на общину, отсюда великое множество проектов об отрешении землевладельца от земли. – Воронцов выпрямился, звучным голосом бросая слова в притихшую публику.
Молодежь благоговейно молчала, придвинулась к Воронцову.
– Зачем затушевывать факт наличности в крестьянском хозяйстве труда за чужой счет!
Послышался сильный голос.
По легкой картавости Мария Петровна узнала Ульянова. Все повернули голову. Ульянов стоял у самой двери. Воронцов оторопело смотрел на него.
– Ульянов… Брат казненного Александра Ильича! – зашептали сзади.
– Молодой человек, не думайте, что мы вовсе не разбираемся в том, что происходит. Жизнь в деревне становится тяжелой, земли мало. Крестьяне уходят на заработки, оставляя дома только жен и детей.
– Но они выкупают свои наделы у помещиков. Почему вы главное внимание обращаете на то, что земли мало, а не на то, что эту землю продают?! – возразил Ульянов.
Кто-то засмеялся. На него зашикали. Вновь установилась тишина, которую уже давно Мария Петровна не встречала на вечерах. Воронцов был удивлен:
– Ваши выводы бездоказательны! Ваши утверждения голословны! Покажите, что дает право утверждать подобные вещи! Где ваши работы… Я выстрадал свои убеждения…
– Нельзя злоупотреблять такой несуразностью, как историческое первородство! – не утерпела Яснева, привстав с подоконника.
По залу пробежал смешок. Воронцов овладел собой и с излишней медлительностью, явно сдерживаясь, возразил Ульянову:
– Люди, заинтересованные в водворении буржуазного порядка, ежечасно твердят крестьянству, что виновата во всем община и круговая порука, переделы полей и мирские порядки, потворствующие лентяям и пьяницам…
– По мнению марксистов, причина не в общине, а в системе экономической организации России. Дело не в том, что ловкие люди ловят рыбу в мутной воде, а в том, что народ – это два друг другу противоположных, друг друга исключающих класса! – возвысил голос Ульянов.
Ульянов говорил быстро, свободно. Его слушали.
– Турнир отцов и детей! – прошептал восхищенно сосед Марии Петровны, погружая пятерню в густые вихры.
– Молодая буржуазия у нас действительно растет. – Воронцов подчеркивал слова круглыми жестами. – Выразить ее численность пока трудно, но можно думать, что численность уже значительна!
– Совершенно верно! Этот факт и служит одним из устоев марксистского понимания русской действительности, – удовлетворенно подхватил Ульянов, прищурив карие глаза. – Только факт этот марксисты понимают совершенно отлично от народников!
Владимир Ильич, полный задора и силы, спорил веско. С блеском. Симпатии большинства были на его стороне. Воронцов заметно нервничал…
– Близость народничества к либеральному обществу умилила многих, даже моего уважаемого оппонента. Из этого делается вывод о беспочвенности русского капитализма… – Ульянов шагнул вперед. – Близость эта является сильнейшим доводом против народничества, прямым подтверждением его мелкобуржуазности!
Воронцов вскинул короткие руки:
– Как вы смеете!
Спора Воронцов не выдержал. Сел, провел платком по лицу. Поднесли стакан воды. Он жадно выпил, стараясь не глядеть в сторону Ульянова. Яснева с трудом пробралась к Ульянову, пожала ему руку.
– Пожалуй, пора! – проговорил он. Вынул часы, щелкнул крышкой: – Ого!
Они прошли в переднюю. Там среди вороха вещей с трудом разыскали пальто. Он подал пелерину девушке. Раскопал зонтик. Лицо его было спокойно. Одни глаза выдавали волнение.
– С кем это я спорил? – озадачил он Ясневу.
– С Воронцовым! Забыла вас предупредить!
– С Воронцовым?! – удивленно приподнял брови Ульянов. – Что же не сказали?! Не стал бы так горячиться!
– Признаете его заслуги? – Девушка завязывала черные шнурки пелерины.
– Безусловно…