Текст книги "Дом на Монетной"

Автор книги: Вера Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Книгоноша

Уходили на рассвете. На востоке разгоралась ярко-красная полоса. На узорчатые ели, синеющие на горизонте, взгромоздилось солнце. Угасал на западе серебристый рожок месяца. Солнце надвигалось на сиреневые тучи, все шире и шире разбрасывая ослепительный сноп лучей. Потянул прохладный ветерок, пошептался с березой у развилки дороги и затормошил верхушки деревьев. Все яснее проступали очертания леса, все больше разгорался розовый свет. Запетляла проселочная дорога, сливаясь вдали с лесом. Разверзлась синь небес, и поднялось могучее солнце, окутывая розовым туманом поля и долы. Запели птицы. Зарождался новый день.

Мария опустила на землю мешок, затянутый веревкой, и радостно встречала новый день. Из-под ситцевого платка, заколотого под подбородком булавкой, падала густая русая коса. На домотканое платье с широкой оборчатой юбкой накинута клетчатая шаль. На ногах легкие шерпуны из веревок.

Рядом с Марией присела пожилая крестьянка с обветренным широкоскулым лицом. На правой щеке темнело родимое пятно. Клетчатая шаль, как и у Марии, перевязана на груди крест-накрест. Женщина поправила загорелой рукой седые пряди волос, выбившиеся из-под платка. Перехватила узел.

– Благодать божья! – Женщина перекрестилась и ласково поглядела на девушку, поежившуюся от утренней свежести. – Опять в Обнищаловку?

– В Обнищаловку, нянюшка! – Девушка приподняла ее узел. – Не тяжело ли?

– Что за тяжесть?! Не след идти в Обнищаловку. Староста лютый, пес цепной. Прости меня господи! Не заподозрил ли недоброе? Пойдем, моя ласточка, в Красавушки. Там сродственники. Отоспимся опосля дороги. Холодного молочка отопьем из погреба. – Женщина терпеливо уговаривала Марию. – Шестой день в дороге. Ноженьки-то все отбила, да и спать по сеновалам несладко. А тут еще беспокойство…

– А далеко ли до Красавушек, нянюшка?

– Семь лет невестка в хате, а не знает, что кошка без хвоста! – На улыбчивом лице удивление. – Да верст десять, кто ж их мерял!

– Ну вот, Матрена-мамушка, и сама-то толком не знаешь. Говоришь: сродственники! – добродушно передразнивала ее Мария. – Ну, пойдем, не ленись, старая!

– В ногах правды нет. Зря изводишь себя, милая! В Обнищаловку вправду идти боязно. Береженого бог бережет! Заарестуют ироды проклятые! – Матрена сердито сдвинула брови.

– За что же тебя заарестуют? У страха глаза велики! – засмеялась Мария, на щеках запрыгали ямочки. – Заарестуют…

– Да разве ж я за себя боюсь?! Кому я нужна! За тебя сердце изболелось. Уж скорее бы к себе вернулись. Спаси и помилуй нас, грешных! – Матрена широко перекрестилась. – Пойдем в Красавушки! В деревне на Тихвинской обетный день. Посмотришь ихних девок, с мужиками потолкуешь. Помещик там праздник Костромы устраивает… Моим старым ногам дашь покой…

– Ну хорошо, старая! Только знай: в следующий раз по селам пойду одна. Да и трудно тебе вышагивать эти длинные версты. – Уступила Мария, целуя ее в морщинистые щеки. – Одна, обязательно одна!

– Видно будет, – уклончиво ответила Матрена, подавая мешок, и неожиданно заключила: – Пока жива, одной не ходить! На моих руках выросла. Вместе будем бедовать, а за то, что уважила старую, спасибо!

Помещичий дом возвышался на пригорке. Сквозь пушистые липы красовалась белая изгородь. В старинном парке на виду часовенка с золотым крестом. Желтели дорожки, посыпанные песком.

Чугунные ворота барского дома распахнуты. В воротах казачки в сафьяновых сапожках. Управляющий. Тучный. Насупленный. Пугливо заходили в усадьбу парни. За ними гуськом– девушки. Низко кланялись на три стороны. На поклоны управляющий не отвечал. Мария с нянюшкой нерешительно остановились в воротах. Управляющий повернулся к ним:

– Чьи?!

– Анисьи сродственницы! – с поклоном ответила Матрена, держа за руку Марию.

– Заходи! Что зенки таращите!

На залитой солнцем лужайке топталась молодежь. В беседке, увитой плющом, – господа. Худенькая барышня в кружевном белоснежном платье, сам помещик. Видно, недавно вернулся с охоты. В светлом охотничьем костюме, тирольской шапочке с фазаньим пером. У ног худые борзые собаки с длинными мордами и настороженными ушами. Ременной плеткой барин нетерпеливо постукивал по желтому голенищу сапог.

– Барышня по весну приехала в имение. Господин для нее устроил купальские игрища – похороны Костромы, – за шептала Марии всезнающая нянюшка.

Мария улыбнулась: похорон Костромы, языческого праздника, она никогда не видела. Обычай этот ушел из народа. А помещик в Красавушках решил от скуки его возродить.

Крестьянские девушки отобраны одна к одной: ловкие, красивые. В венках из васильков, в косах яркие ленты. Колыхались белые пышные рукава кофт с искусной вышивкой. Девушки взялись за руки и медленно двинулись навстречу парням. Тихо полилась песня:

 
А, бояре, вы зачем пришли?
 

Девушки поклонились и замерли. К ним подходили парни. В расшитых рубахах с широкими кушаками. На головах войлочные шляпы. Парни, наигрывая на балалайках, пританцовывали:

 
А, бояре, а мы к вам пришли.
 

Протяжно заговорила дудочка. Девушки поплыли по кругу. Закружились оранжевые, синие, зеленые сарафаны, будто разноцветные колокольчики. Все бойчее притопывали лаптями парни. Нарастала и крепла песня. Красочной лентой замелькал хоровод:

 
А, бояре, мы невесту выбирать.
 

В центре хоровода появилась девушка, вся в лентах и цветах. Варвара – известная на всю округу красавица. Пепельные косы до пят. Большие голубые глаза в пушистых ресницах. На матовых щеках яркий румянец. В ушах поблескивали серьги. В красных сапожках. Приподняв точеные руки, Варвара поплыла лебедем по кругу.

Мария смотрела на нее с восхищением. Варвара в сегодняшнем празднике – Кострома-Весна.

Девушки с величальными словами и низким поклоном придвинулись к Варваре. Распустили ее косы, вплели ленты. На шею надели стеклянные бусы. Варвара-Кострома с достоинством кланялась подружкам.

Громче зазвучала песня. Парни окружили девушек, приговаривая:

 
А, бояре, нам вот эта нужна!
 

Хоровод расступался. На носилки, увитые лентами, с пением усадили Варвару. Посыпался дождь полевых цветов. Парни, подхватив носилки, понесли их к пруду. Зазвучали дудки, сопилки. Ударили в лукошки, пахнувшие свежим ивняком. Носилки поставили на берегу в осоку. На Варвару-Кострому пригоршнями лили воду.

Все было очень красиво и красочно.

Помещик громко смеялся. Барышня кривилась. Очевидно, все происходящее казалось ей грубым, неинтересным. Снисходительно поглядывала она на отца, прикрывая зевающий рот ладошкой. Передернула худенькими плечиками. Наклонившись к отцу, что-то сказала. Помещик встряхнул головой, крикнул:

– Спасибо! Девкам по кульку конфет и ситцу на кофты! Парням бражку!

Сразу замолкла песня, будто кто-то оборвал струну. Парни стянули войлочные шляпы. Поясные поклоны отвешивали девушки. Лишь Варвара стояла с высоко поднятой головой. По пруду поплыли венки с намокшими лентами.

«Вот и окончено представление!» – грустно подумала Мария.

– Знаешь, паря, у нас скоро царя не будет!

– Брешешь!

– Вот те крест! Не будет! Его заменят выборные по шарам!

– Фью-ю!

– Да обожди свистеть-то! В других странах выбирают по шарам, и у нас так будет. Крестьянам житуха – и податей-то нет, а землица-то наша!

– Вот учудил! Как же без подати?

– Не плати, и баста! Выберем царя из крестьян. Кормить его, а паче сродственников, не будем! А то всякие там принцессы, графья, князья… Каракозов-то хотел убить царя. Да, на нашу беду, спас его ваш костромской картузник!

– Но-но… Бог спас царя! «Жизнь царева в руках божьих!»– так в церкви поют…

– В церкви поют! Бог есть, да не в церкви. Бог в душе каждого! Вот так-то!

Мария улыбнулась. Шагнула из темноты к костру. Мужики лежали на земле, разгребая тлеющие угольки, прислушиваясь к спору. Спорили двое: старик и молодой парень. Старик в рваном армяке размахивал шапкой. У молодого парня лицо наивное, добродушное.

Крестьяне, завидев девушку, приветливо закивали, освобождая место у костра.

– Ночь-то какая звездная! Не помешаю вашей беседе? – Мария подсела к огню.

Когда-то она учительствовала в этом селе. Кузницу приспособили под школу. В стене из просмоленных черных бревен сделали окно, затянув его сахарной бумагой. Стекла помещик не дал, а достать не удалось. Крестьяне в школу детей отпускали неохотно. Летом нужно было помогать по хозяйству, а зимой ребятишки сидели на печи – ходить не в чем. Одежонка плохая, на всех – одни валенцы. Собирала сход в селе, говорила о пользе образования. Мужики согласно кивали. Управляющий из немцев презрительно морщился. Сделать ничего не удалось. Школа развалилась. Но первые ее ученики, белоголовые, вихрастые, любознательные, остались в сердце навсегда. Потом она не раз приходила в Красавушки, сдружившись с мужиками. Приносила запрещенные книжки, читала листовки.

– Ну как, Петровна, все бродишь по белу свету? – добродушно посмеиваясь в пшеничные усы, спросил молодой парень. – Как, нашла правду?

– Правду-то она давненько нашла, да все не может ее нам передать. Каждому своя рубашка ближе к телу, а до обчества и дела нет! – махнул рукой пожилой мужик.

К костру подбрели лошади, похрустывая травой. Пугливо поднимали голову. Косились на огонь. Стригли ушами. Мелко вздрагивали лоснящимися спинами. Глаза отливали кровавым отблеском.

– Что ж замолчал? – оборотился парень к старику.

– Пусть лучше Петровна расскажет про житье-бытье, чай, не зря пришла.

– Что ж, расскажу! Жизнь невеселая… Сами знаете, нищета, горе, голод. А чуть что – розги! Урядники, жандармы – все тут. За лишнее слово – в Сибирь…

– Правда твоя, Петровна. Много в нас холопства. Попробуй подними-ка народ… Нет, не поднимешь… Боится он…

– В городах обыски. Из университетов высылают сотни и сотни лучших. Что же делать?! Бомбы оборвали у Михайловского дворца жизнь Александра Второго… – Мария Петровна медленно помешивала палкой тлеющие головешки. – На престол вступил новый царь – Александр Третий. И опять тюрьмы переполнены. Владимирка гремит кандалами. А жизнь могла пойти по-другому. Вот «Письмо Исполнительного Комитета», вот что требуют революционеры от царя…

На небе разгорались звезды. Серебрился месяц, прокладывая блестящую полосу к деревне. Девушка поклонилась. Заторопилась к Матрене, пока не наступил рассвет.

Волчица

– Далеко ли до села, нянюшка? Сколько верст отшагали, а конца не видно… – Мария вздохнула, поправила котомку за плечами.

– Потерпи, касатка, перевалим через бугор, а потом уж чащобой. – Матрена с тревогой оглядела Марию.

Мария ступала тяжело, еле передвигала ноги. Почти целый месяц бродят они по губернии. Да и не впервой им это – читать мужикам запрещенные книги, готовить народ к бунту. Только уверенности в этом бунте было все меньше. Трудно, очень трудно в деревне. Заичневский звал ее к себе, но расстаться с деревней тоже было тяжело.

В последние дни она занемогла. Простудилась, что ли, когда укрывались в дырявой риге, пережидая ливень. Солома намокла от дождя. Нужно было бы возвратиться, а они решили заглянуть еще в одну деревушку, затерявшуюся среди болот. Завернули. Матрена, ее верная спутница, неодобрительно качала головой. Теперь они торопились в свое Горелое отдохнуть от долгого пути. Счастье, что рядом пылит Матрена, а то одной, пожалуй, и не добраться.

Матрена забрала котомку, которую Мария уже волочила по дороге, забросила за плечо.

– Давай передых сделаем… Ноженьки-то совсем разломило! – Матрена жалостливо сморщила лицо.

– Хитришь, старая! – улыбнулась Мария.

– Ну, уж была охота! Болящая, хворостей много! – Матрена остановилась и, заприметив холмик, направилась к нему. – Батюшки светы! Озеро!

Мария поднялась за ней. В зеленой чаще серебрилось рябое озеро. Деревья стеной подступали к самой воде. Вершины их дрожали на зеркальной глади. Разлапистые ели. Ветерок потягивал с озера, шуршал осокой, словно пересчитывал пики.

Девушка с радостью опустилась на мох, пушистый, впитавший тепло солнечных лучей. Сорвала краснолистную бруснику. Над травой, густо-зеленой от близости воды, парили стрекозы. Разбросав круглые листья, возвышались лилии.

Мария пересела на искривленную старую сосну. В воде дрожало ее лицо с длинным носом, как в кривом зеркале. Засмеялась и бросила в свое отражение красную еловую шишку.

– Счастье, мамушка! Помнишь, как ты мне сказки про русалок рассказывала? С тех пор всегда в воду заглядываю– вдруг увижу! А в таком дремучем лесу и лешие есть… Мох-то совсем синий, мягкий, как перина!

– Русалок себе высматривай, а лешего без нужды не поминай! – ворчала Матрена, развязывая узелок с крутыми яйцами. – На-ка, закуси, чай, проголодалась!

Мария ела неохотно, чувствуя неприятную слабость. Голова была тяжелой, ноги гудели, спину разламывало. «Придем, непременно отлежусь! – Она запивала хлеб молоком из бутылки. – А кузнечики-то стрекочут…» Закрыла глаза. Припомнился сход в селе Кручина. Стонали бабы. Кричали дети. Речь шла о выселении из волости нескольких семей за неуплату недоимок. Староста играл медной цепочкой для часов. Урядник с нафабренными усами. А в пыли на коленях ползали бабы с детишками. Целовали грязные сапоги, просили… Мужики отворачивались, хмурились. Такое завтра могло случиться с каждым.

Мария лежала на спине и смотрела на облака. Мысли тяжелые, мучительные. Горе… Одно горе на дорогах!

 
Прощай, идя в далекий путь,
Верь – не одна болит здесь грудь,
Верь, не одни скрежещут зубы…
Сибирский снег нас не страшит —
Но пусть же тайно кровь кипит,
И пусть на время сжаты зубы…
 

Прошептала стихи. И опять долго лежала, подложив руки под голову.

От раздумий ее отвлекла Матрена, споро укладывавшая остатки завтрака в котомку. Крошки хлеба нянюшка разложила на пне, напоминавшем человеческую голову. Желтоватые кустики брусники топорщились из дупла, как усы рассерженного кота.

– Пора, касатка, поднимайся… Путь-то не ближний. – Матрена пригладила волосы ладонью, потуже подвязала платок. – Поди, верст пятнадцать отмахать придется… А ты – хворая!

Уползала вдаль узенькая тропка. На атласной траве красными гвоздиками вылезали подосиновики. Дымным облаком кружили комары за Матреной, идущей впереди. Мария отломала березовую ветку, отмахивалась от их назойливого жужжания. Солнце освещало вершины деревьев, заливало золотом просеку. Начался ельник, сумрачный, неприветливый. Тонкие стволы усыпаны лишайником, утыканы голыми сучьями. Слабо покачивались редкие вершины. Тоскливо прокричала сойка. Матрена подняла голову. Приостановилась. Запрыгала белка, распушив рыжий хвост. Послышался волчий вой. Ближе… Ближе… Мария насторожилась. Матрена выломала покрепче сук и прибавила шаг. Широкими прыжками перебежал просеку заяц, пугливо прижав уши.

– Мамушка, боязно! – Мария старалась не отставать от Матрены.

– Бог милостив! Тут в овраге завсегда волки воют! Пройдем ельник, овраг – и дома…

И опять по лесу разнесся тоскливый волчий вой. Волки средь бела дня! Мария прислушалась. Нет, стая выла левее, а одинокий вой слышался справа, с той стороны, где, по словам Матрены, волчий овраг. Вой был таким явственным, что она замерла. Крестьяне поговаривали, что в округе появился бешеный волк, изгнанный из стаи. А что, если это он?..

– Нянюшка, погоди! Давай разведем костер, а то на нас матерый наскочит! – Мария заприметила лужайку в стороне от лесной просеки.

– Давай, касатка! – отозвалась Матрена. – Собирай сушник!

Мария набросала хворост, собрала в подол прошлогодних шишек. Руки дрожали, плохо слушались. Матрена казалась невозмутимой, чуть медлительной. Вынула платок, где были шведские спички, поднесла к хворосту.

Костер разгорался медленно. Всю ночь лил дождь. Ветки набухшие, сырые. Наконец бледное голубое пламя неохотно поползло по сучьям. Матрена на коленях старательно раздувала пламя. Мария до боли в глазах вглядывалась в ельник. Ко рту подступала горечь. В руках все время тяжелая суковатая палка.

Потрескивали сучья. Красноватым светом вспыхивали шишки. Потянуло дымком. Матрена теснее прижалась к Марии. Та поначалу хотела укрыться среди деревьев, но Матрена отсоветовала. Волк боится огня и открытого пространства.

По лесу катил смерч. Над просекой черным облаком пролетели скворцы. Среди пней мелькнул оранжевый хвост лисы. Вой затих, а напряжение не спадало. И вдруг на просеку выскочил волк, серый, худой, с рыжими подпалинами на запавших боках. Волк, чуть волоча задние ноги, бежал прямо на них. Мария швырнула головешку. Головешка опалила шерсть, свисавшую космами. Волк взвыл и яростными прыжками пошел на женщин. Мария наклонилась к костру, и вдруг Матрена с силой, которую она никогда в ней не предполагала, повалила ее на землю. Прикрыла собственным телом. Раздался волчий рык, крик Матрены…

Мария поднялась. Матрена жалобно стонала. У костра валялись головешки, покрывшиеся серым пеплом. Матрена сидела, обессиленно опустив голову. С тупым равнодушием поглядывала она на кровь, сочившуюся из руки. На черной юбке вырван клок. Платок сбился на ухо. Седые жидкие волосы падали на лоб. Мария расширенными от ужаса глазами смотрела на нее. Искусал… Искусал… Бешеный…

Она опустилась на колени. Хотела отсосать кровь из раны, Матрена отстранила ее. Кровь отсосала сама, кривясь от боли. Мария тугим жгутом перехватила покусанную руку Поднесла тлеющую головешку, прижгла рану. По щекам Матрены текли слезы. Плачущей нянюшку Мария никогда не видела.

– Тебя-то не задел? – спросила Матрена и удовлетворенно заключила: – Нет, не задел! – Здоровой рукой провела по лицу девушки, ощупала шею, руки. – Слава тебе господи, пощадил мою ласточку!

– Нянюшка, нужно скорее в село… А там в город… К врачам! – Голос Марии дрожал.

– Не терзай себя. Не гневи бога!.. Я свое отжила… Хотелось бы внучат понянчить, да, видно, не суждено. Человек предполагает, бог располагает! Иди, милая, домой доберешься к ночи!

– Тебя оставить? Да как же ты можешь говорить такое, старая?! – От гнева у Марии высохли слезы.

Она помогла нянюшке подняться. Обняла, плотно прижала к себе. Шли с трудом. Все грузнее и грузнее наваливалась Матрена, все тяжелее и тяжелее становилось ее вести.

Давно скатилось солнце за вершины деревьев, погружая лес в таинственную дрему. Умолкли птицы. Заходили тени по сумрачному ельнику. Они всё шли. Тоненькой струйкой просачивалась кровь сквозь платок, которым обмотали прокусанную руку. На повязку ушла и кофта. А кровь все не останавливалась. Нянюшка слабела, просила бросить ее в лесу. Мария упрямо вышагивала. Последние версты почти ползла, тащила нянюшку волоком. Слезы застилали глаза. От ужаса искусала губы до крови. Силы оставляли ее, временами от усталости теряла сознание…

Их подобрали на обочине дороги в двух верстах от села. Подобрал Савелий, возвращавшийся с сенокоса домой. Он не сразу признал учительницу в этой истерзанной и окровавленной женщине.

Мария сидела на телеге, прижимала к груди голову нянюшки. Целовала посеревшее лицо с заострившимися чертами.

Мария стояла на убогом сельском кладбище. Заброшенные могилы, сровнявшиеся с землей, утопали в разросшихся кустах крапивы и бузины. На поржавевших железных крестах деревянные таблички с размытыми дождями надписями. Одичавшие кусты шиповника с чахлыми цветами. Скрипел и тяжело вздыхал старый клен, кора которого, словно чешуйками, затянута лишайником. Тяжелый, многопудовый камень в зеленой плесени придавил могилу сельского колдуна. Гнулась высокая трава, облитая росой. Угрюмо звонил колокол.

В часовне служили панихиду. Нестройно пели певчие. Мария опустилась на колени, закрыв лицо руками. Вся ее жизнь была связана с нянюшкой. И вот судьба отняла единственного друга… Какая мученическая смерть! В ушах слышался смертельный стон. Виделось искаженное от боли лицо…

Савелий подошел к Марии. Вывел из часовенки. Усадил на залепленную мхом скамью. Неумело вытер ладонью слезы с ее лица. Перекрестился. Поплевал на руки и взял лопату.

У свежей могилы посадил березку в черных разводах…

Юнкер Романов

Бедность в пригородских слободах нашего города так велика, так ужасна, что самое сильное воображение не нарисует полной картины ее. Не едят по несколько суток сряду. По случаю плохой дороги дрова сильно вздорожали, поэтому некоторые бедняки, не имея возможности купить топливо, пожгли изгороди, деревья в своих садах и теперь пустили в оборот свою незатейливую обстановку: лавки, столы и проч. Причину такого явления следует искать в отсутствии заработков…– Яснева взглянула на Заичневского, помолчала и добавила – «Орловский вестник», суббота, апрель 1889 года.

Заичневский откинул длинные волосы, положив на колени шляпу. Сказал, растягивая слова:

– Даже осторожные земцы и те не могут скрыть правду… Нет-нет да и проболтаются!

Они сидели у развалин старинной Сабуровской крепости. Пригревало солнышко. Внизу у дороги ждали извозчичьи сани, покрытые медвежьей полостью. Сабуровскую крепость, уединенную и глухую, Заичневский, любитель старины, выбирал для конспиративных встреч.

Теперь Заичневский жил в Орле. Наконец-то разрешили после многих мытарств поселиться на родине. Позади города, которые приходилось менять по требованию властей, бесконечные переезды, ссоры с жандармами, унизительное пребывание под гласным надзором…

Многое изменилось и в жизни Марии Ясневой. После смерти нянюшки долго болела. Оборвалась живая нить, которая связывала с деревней. Уехала в город, разыскала Заичневского. Добрым и отзывчивым оказался Петр Григорьевич. Она стала якобинкой, вступила в тайную организацию, развозила литературу по городам, ставила типографии, создавала кружки, хозяйничала на конспиративных квартирах. Центром организации был Орел. Но Мария по совету Заичневского жила в Москве. Училась на Высших женских курсах профессора Герье при университете на манер Петербургских Бестужевских. В Орел ее при необходимости вызывали. Так было и сегодня. Сразу с поезда к Заичневскому. Поездке в Сабуровскую крепость она обрадовалась. Хотелось поговорить спокойно с Заичневским да и немного отдохнуть. Сидела на каменной глыбе и слушала, слушала Петра Григорьевича…

– А теперь рассказывайте о московских делах. Как с юнкерами в Лефортове? Военным следует придавать особое значение: с армией мы, революционеры, в подходящий момент захватим власть. И сразу же издадим декреты… Первейший о национализации земли – исход революции решают мужики, они всегда бунтари!

– Мужики к революции не готовы. А упования на скорую революцию ошибочны! – Мария с грустью посмотрела на собеседника.

– Что ж?! Моисей водил евреев сорок лет по пустыне, прежде чем привел их в землю обетованную! – Заичневский распахнул пальто, поправил пушистый шарф. – Для захвата власти должно иметь централизованную организацию… Имеем! Сочувствие и поддержку во всех слоях общества… Имеем! Опору среди войск, особливо офицеров, ибо солдат идет за офицером… Вот этого нет!

– Пока нет! – уточнила Яснева.

– Вот именно пока! Эту самую решающую часть возлагаю на вас, а не то…

– «Иди, кума, в воду и не булькай!» – засмеялась Мария, лукаво бросив взгляд на Заичневского. – Вы когда собираетесь в Москву?

Заичневский задумался. Въезд ему, находившемуся под гласным надзором, в столицы запрещен. Поездки тщательно готовила Яснева, и сроки нужны точные.

– Решим позднее. Кстати, типографию в Курске придется ставить вам! Опыт, сноровка… Так спокойнее. Как кандидатское сочинение на курсах? Заканчивайте поскорее… Так, слушаю московские новости.

– В Лефортовском училище встретилась с юнкером Романовым, братом вашей приятельницы Аделаиды. Горячий. Честный. Политикой интересуется. Передала ему списки для чтения и кое-что из нелегальщины.

– А что именно?

– «В мире мерзости и запустения» и «Историю французской революции». Он возглавит в училище группу саморазвития.

– Славно! Очень славно!

– Да, Аделаида в письмах много рассказывала о вас. Юнкера хотят повидаться и послушать. У них вопросы…

– Что за обстановка в юнкерском?

– Довольно вольготная. Полковник играет в либерализм.

– Комедиантство!

– И все же почему мы игнорируем рабочий класс?

– Рабочий класс?! – На полном лице Заичневского искреннее удивление. – А где его сыщешь в России… Россия не Европа! У нас – мужик! А вот среди общества нужно работать…

– Гм… Как себя чувствуете в Орле?

– От бытовых мелочей меня спасает Аделаида… Вчера вызывали в жандармское управление. Полковник приподнялся для солидности на носки и отчитывал: «Вы – государственный преступник! Ведете себя недозволительно. Не советовал бы столь безразлично относиться к толкам и россказням, вызываемым в обществе относительно вашей личности! Тем более, что вследствие этого возбуждается вопрос: на каком основании проживаете в Орле?! Почему покинули свое имение?» – Заичневский помолчал и прибавил: – Что ни говорите, а глупость – презабавная вещь!

– Так когда вас ждать в Москве?

– Недельки через две. Снимите номер на Никольской. Обстановка вполне конспиративная. Только заранее подготовьте встречи с курсистками, петровцами, а главное – с юнкерами. В этот приезд посмотрю в кружках рефераты по Боклю. Для петровцев прочту курс лекций по истории русской революции… Не можем же мы уподобляться Иванам не помнящим родства! Должны знать прошлое, чтобы не совершать ошибок… Кстати, я подготовил статьи о декабристах. Придется их переписать – почерк преотвратный, кроме вас, никто не разберет. – Заичневский поднялся, взглянул на извозчика, скучающего у дороги. – Пора! Пора! Славный денек!

Мария начала спускаться по тропке за Заичневским, запрятав рукопись в лисью муфту.

Мария тупо рассматривала коротенькое письмо. Желтоватая бумага с голубком с оливковой ветвью в клюве. Письмо передала знакомая курсистка, таинственно отозвав в сторону.

Она быстро закрыла дверь своей московской комнаты на ключ. Ни о чем не расспрашивала, сразу почувствовав неладное. Повертела конверт с московским штемпелем. Разорвала, вынула письмо. «Апостол уехал, ученики в горе, один провалился на экзамене, труды репетиторов не вознаградились, помилуй бог, еще обвинят их и лишат уроков. Берегитесь опекунов, примите меры!» Письмо, как и предполагала, от юнкера Романова, брата Аделаиды, ее подруги. Вновь внимательно перечитала письмо, стараясь вникнуть в тайный смысл. Провал… Провал…

Тяжело опустилась на кушетку. Расстегнула демисезонное пальто, сбросила маленькую шляпку, проведя рукой по разгоряченному лицу.

…Последнее пребывание Заичневского в Москве осложнилось. С первого дня. Встретила его на Курском вокзале, небольшом, причудливом. Увидела издали. Голова Заичневского возвышалась над толпой, заполнившей перрон. Одет, как всегда, щегольски. Носильщик в белом фартуке подхватил чемодан. Подойдя к ней, Заичневский вежливо приподнял шляпу. В светло-голубых глазах уловила настороженность.

– Меня сопровождают! – шепнул он, взяв под руку. «Хранителя» заметила и она. Невзрачный, низкорослый шпик старался не упустить их из виду, прижимая к поношенному пальто тощий портфель.

– От самого Орла? – поинтересовалась она, бросив на шпика изучающий взгляд.

Заичневский молча кивнул.

– На Никольскую опасно! Может быть, удастся затеряться в суматохе?! К тому же у меня есть надежные адреса…

– Какая разница! Полковник не желает оставить меня в одиночестве… На Никольскую! – Заичневский расплатился с носильщиком. Подождал, пока тот поставил чемодан в пролетку.

Лицо у Заичневского усталое. Он не шутил, как обычно, а тяжелым взглядом рассматривал весеннюю Москву. Кривые переулки Мясницкой. Шумные приказчики на Лубянке… Протирая толстые стекла очков, раздраженно заметил:

– Я чертовски устал. Все ночи до отъезда гнал рукопись, готовился к лекциям… А тут этот субъект! – И, желая переменить разговор, спросил: – Больше всего меня занимают юнкера… Кстати, они знают о приезде?

– Конечно, Аделаида написала брату. Он мне сказал о письмах, когда заходила в Лефортовские казармы. Только пишет много лишнего. – Мария помолчала и добавила: – Я решила с ней поговорить при встрече.

– Обязательно! Человек она – преданный, да и помощник незаменимый. – Заичневский нахмурился. – О перлюстрации писем Аделаида предупреждена строжайшим образом!

Извозчик свернул на Никольскую. Журчала вода в желобах, звенели ручьи. Проехали застекленные витрины аптеки Ферейна. Извозчик вынес чемодан и поставил у гостиницы «Славянский базар», трехэтажного зеленого здания с лепными карнизами и богатым парадным подъездом в зеркалах.

В гостинице Заичневского знали. Проживал здесь каждый раз, когда под видом коммерсанта приезжал в Москву. На этот раз встреча превзошла все ожидания. Швейцар, открывший тяжелую дверь, приосанился. На серебряном подносе подал конверт. Заичневский вопросительно шевельнул густыми бровями:

– «Ветеран революции… Наставник и друг молодежи… Мученик и герой, прошедший каторгу…» – Заичневский, скрывая ярость, читал. – Откуда это?

Швейцар зычно гаркнул:

– Юнкерское пехотное училище…

Яснева окаменела: ребяческая выходка! Преступная глупость! Заичневский овладел собой. Протянул швейцару полтинник, засунул письмо в широкий карман и приказал коридорному отнести чемодан в номер. Угрюмо поднималась Мария Петровна по мраморной лестнице за Заичневский. На площадке столкнулась со шпиком, сидевшим на диванчике. Шпика заметил и Заичневский. Лицо его покраснело от возмущения.

В номере Петр Григорьевич ругательски ругал Марию Петровну, хотя понимал, что вины ее нет. Перестаралась от великого усердия Аделаида. Заичневский грозился устроить ей разнос, обзывал «девчонкой, играющей в революцию», сердился…

Мария советовала отказаться от лекций и встреч, но о приезде узнали. Начали захаживать студенты-петровцы, курсистки, юнкера. Встречи. Лекции. Споры… Шпик не показывался. Заичневский успокоился и отправил Марию Петровну в Курск. Его заботила мысль о нелегальной типографии. Потом узнала, что Петр Григорьевич уже в Орле…

По его приказу вновь вернулась в Москву, занялась розысками шрифта. А тут это письмо, столь откровенно говорящее об опасности. Значит, у юнкеров был обыск. С Заичневским пока все благополучно… Главное – предупредить его об опасности, уберечь от нового ареста.

Яснева поднесла спичку и сожгла письмо. Встала, подошла к окну, залитому солнцем. Забарабанила пальцами по стеклу. Думать нечего – скорее в Орел! Скорее! Скорее!..