355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вера Морозова » Дом на Монетной » Текст книги (страница 2)
Дом на Монетной
  • Текст добавлен: 19 сентября 2016, 13:52

Текст книги "Дом на Монетной"


Автор книги: Вера Морозова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Встреча с прошлым

Дом на Русиновой утопал в цвету. Живой изгородью поднималась сирень над деревянной решеткой. В зелени листвы вскипала цветущая пена, подсвеченная розоватыми солнечными лучами. Тяжело качались грозди на ветвях, обтянутых лакированной кожицей. Словно волна, перекатывалась сиреневая пена под ударом ветра.

Дом был старым, с покосившимися стенами, с нижним этажом, вросшим в землю. Стеклянное крыльцо пряталось в цветущих кустах жасмина, столь любимых Петром Григорьевичем. Не раз он подумывал сменить этот старый дом в сиреневом саду и не мог. Годы скитаний в далекой Сибири как-то обострили любовь к родным местам. Суровая и величественная тайга не стала милой его сердцу. Полузаросший сиреневый сад напоминал Орловщину. Барский дом… Одичавший сад… Цветущая яблонька под окнами также напоминала детство… Тоненькая, словно девчонка, раскинула она пушистые ветви, облепленные белым цветом.

Встреча с Марией Ясневой, ее восторженное отношение к нему, гонимому, радовало. В эту тяжкую пору среди воя и криков маловеров – и вдруг такое. В памяти оживала молодость, друзья… Увы, многих уже нет в живых… Желябов… Перовская… Кибальчич…

«На кончике кинжала нельзя утверждать республику», – говорил Плеханов… Пожалуй, он прав! А как быть? Мысли о былом… Вот он, безусый юнец, прощается с отцом, отставным полковником, жившим безвыездно в орловском имении. Лакею Никите приказано сопровождать молодого барина. Никита выносит баулы на высокое крыльцо, ждет, пока подадут лошадей. Отец в расстегнутом мундире тянет трубку, тоскливо глядит на дорожные хлопоты. Сын собирается поступить в университет. Почти всю ночь проговорили они в библиотеке: отец не хотел отпускать сына. За эту ночь отец сгорбился, сразу постарел. Тяжело переступал больными ногами в валенках, хотя на дворе теплый день. Зазвенели бубенцы. Вот она, дорожная тройка. Никита весело укладывал баулы. Полковник крутил висячий ус… Да, если бы не блестящие способности сына, о которых твердила вся гимназия, ни за что бы не согласился. Ямщик постукивал кнутовищем по колесу, лениво переругивался с Никитой.


Заичневскому было жаль отца, долго целовал его холеную руку. Полковник перекрестил сына. Отвернулся… Лошади рванули… Сыну не терпелось в Москву, манили новые дали…

Москва ошеломила его. Сутолока Охотного ряда, звон кремлевских церквей, витые купола Василия Блаженного, Лобное место, диковинная конка, а главное – университет…

В университете витал дух Герцена и Огарева. Читали запрещенный «Колокол», нелегальные издания. В революцию Заичневского привел случай. Барон Модест Корф в своей работе посмел очернить память декабристов. Огарев, находившийся в изгнании, едко высмеял барона. Издание пришло из Лондона. Ответ Огарева восхитил Заичневского. Но это был единственный экземпляр. Когда-то о нем узнают!

Сидеть без дела Заичневский не мог. Нашлась уединенная квартира, купили станок. Так появились в университете триста экземпляров книги Огарева «Разбор сочинений Корфа». Разошлись быстро. Как обрадовался Перикл Аргиропуло, которому он подарил первый экземпляр!

Перикл – тонкий, худощавый, с прекрасным задумчивым лицом, глаза всегда печальные… Перикл стал другом. Вместе организовали нелегальное общество студентов. Принялись за тайное книгопечатание, чтобы освободить русскую мысль от цензурных колодок… Удивительные настали дни: студенты отдавали шубы, часы, кольца. На вырученные деньги покупали камни для литографии. То были святые дни волнений. Матери, сестры по ночам делали переводы недозволенных изданий.

«В народ! К народу! – вот ваше место, изгнанники науки!» – слова Герцена запестрели на литографированных изданиях. О последствиях никто не заботился. Книги распространялись мгновенно. Они всколыхнули молодежь. Студенты создавали воскресные школы для народа. Последовал запрет – правительство не может допустить, чтобы «народонаселение оказалось обязанным образованием частным лицам, а не государству!»… Какая щепетильность!

И еще припомнился день. Трагический. Март. Яркое солнце. Оттепель. Звонкая капель барабанила по желобам католического костела. Серый. Вытянутая колокольня и золотой крест. Костел запрятался в малоприметном переулке близ Лубянки, с трудом удалось его разыскать. Группками стояли польские студенты. Встревоженные. У большинства на рукавах траурные повязки. Русским царем расстреляна демонстрация в Варшаве. Студенты-поляки собрались на панихиду по убиенным братьям.

Заичневский в костел пришел с Аргиропуло. Перикл высоко поднял воротник шубы. На Заичневского студенты-поляки почти не обращали внимания. Соболезнования принимали неохотно, не верили в их искренность. Горе было слишком велико. Отзвучали последние аккорды органа, умолкли печальные слова мессы. Студенты, вытирая заплаканные глаза, медленно покидали костел. Молчать Заичневский не мог. Шуба на лисьем меху нараспашку. Красная рубаха подхвачена толстым ремнем. Голос гремел как набат:

– Объединение русских и польских патриотов – вот что нужно в эти дни, объединение под общим знаменем…

Поляки стояли хмурые. Слушали молча, лишь восторженно горели черные глаза Аргиропуло. Горячие слова у большинства вызвали горькую усмешку. Вперед выступил долговязый студент. Гневно взглянул на Заичневского, на русских студентов, пришедших на панихиду.

– Нам, полякам, нужно добиться самых элементарных свобод. – Помолчал и прибавил: – Хотя бы ухода солдат из Польши и завоевания национальной независимости…

Заичневский сделал широкий шаг, протянул руку:

– Мы с вами, братья…

Поляк не заметил протянутой руки, резко повернулся, почти сбежал по крутым ступеням, облепленным тонким льдом.

Через три года судьба свела их в Сибири. Заичневский отбывал ссылку в Усолье. Частенько выходил на тракт, по которому гнали партии. И на этот раз, как обычно, показалось пыльное облако, над партией каторжан несся глухой перезвон кандалов. Каторжанин, идущий слева в третьем ряду, был знакомым. Худой, небритый, заросший рыжеватой щетиной, он с трудом волочил цепи. По раскосым глазам и долговязой фигуре Заичневский узнал того поляка. Напоил водой из фляги, которую всегда прихватывал с собой. Поляк пил с жадностью, грустно улыбался былой запальчивости. Они обнялись. Сибирь решила их спор.

– «Восстание зажглось, горит и распространяется в Польше. Что делают петербургские пожарные команды?.. Зальют ли его кровью – или нет? Да и тушат ли кровь?» – приветствовал его Заичневский словами Герцена.

Заичневский сунул конвоиру кредитку. Солдат кивнул, отвернулся. Заичневский увел поляка на солеварный завод, где обосновался, чтобы тот отдохнул от этапа. Кто-то донес, произошел скандал. Заичневского сослали на Север, в Витим, а поляка вернули в партию. Но Заичневский никогда об этом не жалел.

Жизнь в Витиме, забытом богом и людьми, была тяжелой. Утомительно тянулись дни. Даже глухие сибирские деревни, в которых приходилось отбывать срок, казались раем.

* * *

И опять память заговорила о былом. В университете закончились последние экзамены. Пока Никита переговаривался с ямщиком, подрядившимся везти их домой, Заичневский пошел побродить по Кремлю. Начинались вакации. Заичневский уезжал в родовое имение Гостиное на Орловщину.

В Успенском соборе служили благодарственный молебен «царю-освободителю» Александру II, даровавшему манифест. Общество задыхалось в угарном дыму благоговейного восхищения.

Железной дороги не было. Путь дальний. Колесил по Орловщине под однообразный звон колокольчика. Нищие, обездоленные края. Убогие хаты. Полуразвалившиеся придорожные часовенки. Земля, изрезанная межами и крохотными наделами.

На Орловщине полыхали крестьянские волнения. Манифест об освобождении мало что дал крестьянам. Однажды остановился у проезжего двора, чтобы дать отдых лошадям. Выйдя из экипажа, Заичневский заметил большую толпу, собравшуюся у дома старосты. Обычно приезд нового человека вызывал интерес, но на этот раз на него никто не обратил внимания. Провожали его лишь полуголодные дворовые псы. Крестьяне стояли понурые.

Заичневский замешался в толпу, начал прислушиваться к разговору. Князь Оболенский, владелец местных земель, созвал выборных для составления уставных грамот. Сход не соглашался, управляющий-немец торговался с крестьянами. Разговор с управляющим вел Свиридов, пожилой степенный мужик. Этот нелегкий спор, видимо, сход поручил ему. Немец настаивал, кричал, топал ногами. Мужики с надеждой смотрели на Свиридова, виновато моргавшего белесыми ресницами. Заичневский не выдержал, растолкал мужиков, поднялся на крыльцо. Встал рядом с управляющим. Толпа с недоумением рассматривала незнакомого барина. Сильным сочным голосом Заичневский бросал в толпу:

– Мужики, не слушайте этого сытого немца. Он и по-русски-то правильно говорить не умеет, а взялся делить русскую землю… К тому же манифест он толкует неверно: не такую волюшку вам пожаловали, – и, заметив, как заволновалась толпа, повторил: – Нет, не такую…

Сход замолк. Толпа придвинулась ближе. Степенный мужик подтолкнул локтем соседа, лицо его расплылось в улыбке.

– Я ведь тоже толкую, что воля мужикам вышла после десятой ревизии. Значит, ровно пять годков тому назад… Тогда за землю платить не будем. Землица-то наша! Наша! Пугают мужиков баре – царь приказывал о другой волюшке!

– Земля ваша! – подтвердил Заичневский. – Не допускайте обмана. Если помещик не согласится отдать землю добром, берите силой. Да и на царя надеяться нечего… Он с барами заодно! Возьмите землю!

– Возьмем! Возьмем, кормилец! – Свиридов выступил вперед, протягивая руки с заскорузлыми мозолями. – Мы не одни, у нас – силушка!

Мужики бросились вырывать колья из церковной ограды. Управляющий пугливо озирался по сторонам, дрожащими пальцами застегнул бархатную куртку.

– Стойте, мужики! Рано браться за колья! Что за восстание без оружия… Выстрелы солдат разгонят вас… Нужны винтовки, а уж тогда на бар за землю! – Заичневский в восторге замахал фуражкой. – Да здравствует восстание!

Мужики подхватили его на руки, качали. Горбун ударил в колокол, и малиновый звон поплыл над селом. Заичневский был счастлив: восстание казалось таким близким… Уезжал он из села под восторженные крики толпы, за экипажем бежали мужики, детишки…

Но радостное состояние длилось недолго. Кто же возьмет власть после восстания? Где люди, способные управлять государством? Всю дорогу до имения Заичневский был мрачен. Раздумывал о создании тайной организации, девиз которой позаимствовал от «Молодой Италии» Мадзини… «Ora e sempre» – «Теперь и всегда».

«Ora è Sempre»

В Тверской полицейской части Заичневский очутился спустя полгода. Здесь было людно. В те далекие времена шестидесятых годов полицейский сыск, как вспоминал Заичневский, был еще «в первозданном виде». Стражники относились к заключенным – Заичневскому и Аргиропуло – предупредительно, кормили сносно, утеснений не предпринимали.

Камера Заичневского оказалась напротив камеры Аргиропуло, двери днем не запирали, виделись они свободно. После ареста друзей Тверская полицейская часть стала местом паломничества. Студенты сидели на тюремной койке, сидели на подоконнике, сидели на каменном полу. Спорили до хрипоты о путях развития России, возможной революции, крестьянских волнениях, захлестнувших уезды.

Заичневский одевался в красную рубаху и высокие сапоги. На широких плечах – черная поддевка. Арестовали его в 1861 году за подстрекательство крестьян к бунту в Подольске, припомнив и речь возмутительного содержания в польском костеле. Его друга Аргиропуло взяли вскоре. Заичневский любил его, как брата, но спорил с ним отчаянно. Скромный, молчаливый, с длинными волосами до плеч, Перикл преображался в спорах. Тихий голос крепчал, глаза загорались упрямым блеском.

За окном знойный день. Маленькое оконце за решеткой распахнуто, но в камере табачный дым висит плотным облаком. Аргиропуло, которому предусмотрительно уступили место на койке, кашляет. Заичневский, казавшийся в этой каморке необыкновенно грузным и высоким, яростно взглядывал на курильщиков. Взмахом руки отгонял дым от лица друга. Перикл смущенно улыбался, благодарно кивал головой. Папиросы гасли, но ненадолго. Первым затягивался трубкой Заичневский. И опять сгущалось дымное облако.

 
Каховский, Пестель, Муравьев,
Бестужев-Рюмин и Рылеев,
Вы рабства не снесли оков.
Вы смертью умерли злодеев,
Но вас потомство вознесет,
История на вас укажет!
 

Читает стихи Заичневский. Перекрывая гул, рокочет его бас. Светло-голубые глаза его настороженно следят за Периклом. Стихи он не дочитал, отбросил листы бумаги, испещренные ровными строками. Громко вздохнул, остановился около Аргиропуло. Положил ему руку на плечо:

 
Или нет другого
Антона Петрова,
Чтобы встал он смело
За святое дело!
 

На низеньком стуле сидит гимназистка. Парадное платье с пелериной.

На ее полудетском лице восторженное внимание. Стихи Заичневского записывает старательно. Завтра их будут знать многие.

– Мы говорим, что народ темен и невежествен! Но кто должен нести в народ свет? Мы, интеллигенты! Только тогда мысль о неизбежности революции проникнет в народ. – Заичневский заглядывал в черные глаза Аргиропуло.

– Революция – это хорошо. Только не нужно торопить ее. Понимаешь, необходимо избежать излишнего кровопролития. – Голос Аргиропуло как всегда тихий.

– Излишнее кровопролитие! – загремел Заичневский. – Наше общество – ложь, раболепие, воровство, а вы, сударь, готовы его защищать. Правительство кричит о «правах свободной личности», а в это время эту «свободную личность» секут розгами.

– Но введен суд присяжных! Гласное судопроизводство! – Аргиропуло с укором смотрит на друга.

– Гласное судопроизводство! Вскорости сможем испытать его на собственной шкуре! Глупец! Военный суд расстреливает и вешает без следствия! Экзекуции, шпицрутены, массовые порки. А манифест! Он же написан эзоповским языком. Крестьяне любопытствуют, а их секут!

– А трагедия в селе Бездна… Расстрел Антона Петрова… – гимназистка робко взглянула на Заичневского.

– Антон Петров ждал другую «мужицкую волю». Более того, нашел по уставной грамоте, что настоящая воля объявлена пять лет назад. Этот полуграмотный начетчик убеждал крестьян не платить оброков, а хлеб из господских амбаров разобрать… Из Казани прибыл генерал-майор Апраксин с карательным полком. Солдаты окружили крестьян. Генерал-майор потребовал, чтобы Антона Петрова, укрытого в толпе, выдали. Солдаты стреляли, Апраксин взмахом руки в белой перчатке благословлял убийство! «Народ царем обманут, старое крепостное право заменено новым!» Как в эти дни не вспомнить Герцена! – Заичневский сердито попыхивал трубкой.

Аргиропуло болезненно морщился. Действительно, ужасная история. В камере сторожкая тишина, сгущалось табачное облако. Гимназистка замерла.

– Но каков русский мужик! Стоит под пулями, а не выдает Петрова. Антон вышел сам, чтобы прекратить расправу. Его растерзали каратели. Вот он, гласный суд! – гневно бросил Заичневский. – Подвиги графа чествовали торжественными обедами… Лишь студенчество собирало деньги для вдов и сирот!.. «Искупительная жертва за давно ожидаемую всем народом свободу!» – вещают в газетах… За такие слова следует сечь! «Искупительная жертва»! – зло кричал Заичневский. – Правительство устроило массовую порку в Бездне.

– Господа! Господа! Освободите камеру! – Дежурный офицер в затянутом мундире испуган.

– Из Лондона?! – пошутил Заичневский. – Готовы встретить, как лучшего друга.

В камере захохотали. Даже Аргиропуло смеялся, неохотно поднимаясь с тюремной койки.

– Господа! Прошу побыстрее! Не до шуток, Петр Григорьевич! – Офицер осуждающе смотрел на Заичневского.

Генерал-майор Огарев, прибывший из Петербурга, был грозой Тверской полицейской части. Он подкатывал на резвых рысаках и любил собственноручно производить обыски.

Аргиропуло запихивал друзьям нелегальные издания «Колокола», Заичневский, передавая книги, тетради, быстро приговаривал:

– Следите за рысаками Огарева… Как отъедет, так снова сюда. Записи, записи берегите пуще глаза! – Заичневский засовывал себе за голенище сапог какие-то бумаги.

– Почему ты оставляешь эти записи?! Опасно! Эта собака влезает в каждую щель! – Аргиропуло недовольно покосился на друга.

– Выпустить их из камеры еще опаснее! – загадочно ответил Петр Григорьевич.

В коридоре послышались шаги, звон шпор. Аргиропуло вышел, пожав руку Заичневского.

С недавних пор Заичневский пристрастился к пиву. Друзья удивлялись, но бутылки со льда, покрытые нежной испариной, приносили охотно. Уже не первую ночь Заичневский проводил за столом, обложившись книгами. Герцен, листы «Колокола», книги на немецком, французском. Горит свеча, прикрытая плотной бумагой. Скрипит табурет, растет стопка листков.

Заичневский положил лицо в ладони, закрыл глаза. Сон как явь. Мужицкий сход в селе под Подольском. Антон Петров с лицом великомученика. Вспышки выстрелов… Кровь на домотканых кафтанах… Мужики, падающие на землю. Гремела «Марсельеза»:

 
Allons enfants de la Patrie
Le jour de gloire est arrivél [1]1
Идем, сыны Отчизны.День победы наступил!

[Закрыть]

 

События нарастали, путались. Антон Петров уже в шапочке французских крестьян, опоясан трехцветным французским знаменем. Штурм Бастилии… И опять сквозь пороховой дым звучит «Марсельеза»:

 
Aux armes citoyens!
Formez vos bataillons! [2]2
К оружью, горожане!Формируйте батальоны!

[Закрыть]

 

Заичневский встрепенулся. Рука быстро скользит по гладкому листу.

Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, красное знамя, и с громким криком: да здравствует социальная и демократическая республика русская/ – двинемся на Зимний дворец истребить живущих там. Может случиться, что все дело кончится одним истреблением императорской фамилии, то есть какой-нибудь сотни, другой людей, но может случиться – это последнее вернее, – что вся императорская партия, как один человек, станет за государя, потому что здесь будет идти вопрос о том, существовать ей самой или нет. В этом последнем случае с полной верой в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой выпало на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: «В топоры!» – и тогда… тогда бейте императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам. Помни, что тогда, кто будет не с нами, тот наш враг; а врагов следует истреблять всеми способами.

Заичневский отложил перо. Перечитал. Голова пылала. Картины народной битвы казались такими отчаянными. Республика, народная власть были столь желанные его сердцу.

На рассвете, едва первый луч коснулся тюремной решетки, Заичневский поднялся. Отшвырнул ногой табурет, попросил дежурного надзирателя открыть дверь. Под глазами синие круги. Резко застучал в обитую железную дверь камеры Аргиропуло, едва подавляя раздражение – надзиратель, как всегда, медлил.

Аргиропуло лежал, подложив ладонь под щеку. Недоуменно взглянул на вошедшего друга. Пять часов. Заичневский подсел к нему на койку, отбросил одеяло, крепко ухватил за острые плечи.

– Проснись, дорогой! Проснись!

Надзиратель потянулся, позевывая, перекрестил рот. Он не понимал, почему его разбудили, но не захотел отказать приветливому «скубенту».

Заичневский нетерпеливо тряхнул головой, сунул целковый:

– Держи, служивый!

– Премного благодарен!

Заичневский махнул рукой. Надзиратель удалился. Заичневский обхватил друга за шею. Жарко зашептал:

– Аз многогрешный уже несколько ночей не сплю. Решил словом поднять народ на революцию…

– А я думал для «Колокола» трудишься. – Аргиропуло слабо улыбнулся, потягиваясь. Провел рукой по глазам, отгоняя утренний сон. – Читай!

– Знаешь, написал прокламацию. Если бы не я, все равно написали бы другие. Да, да! Сделали бы то же самое! Ты не стесняйся и останавливай, если что не так…

Заичневский достал квадратные листки. Время словно остановилось. Солнечный свет рассекал камеру широким призрачным столбом. Сменился часовой. Забрали свечу. Снаружи доносился дробный стук копыт. Заичневский читал, чувствуя, как Аргиропуло все крепче сжимает его руку. Наконец он вздохнул и закончил. Аргиропуло плакал, уткнувшись лицом в подушку. Потом вскочил, восторженно начал его целовать, обдавая горячим дыханием:

– Ты гений! Клянусь богом, гений! То, что ты написал, грандиозно! «Будущее принадлежит революции!»

Заичневский плакал. Плечи его тряслись, большие руки неумело смахивали слезы. Кончилось нечеловеческое напряжение последних дней. Он выполнил свой долг… Счастье, что Аргиропуло его понял и принял. Но что это? Не заболел ли друг? Почему он такой горячий? Рядом, у уголовников, – тиф! Дрогнуло сердце. Нежность к другу захлестнула его. Положил ладонь на лоб, сипло спросил:

– Болен?

– О чем ты?! Пройдет. Пустяки!

Заичневский заботливо поправил подушку, набитую соломой, укрыл одеялом. Аргиропуло заговорил, медленно растягивая слова:

– Печатать в Москве рискованно. Ищейки налетят. Отпечатаем у Коробьина в имении. Перевезем туда станок. Имение в глуши, отец умер, сестренки маленькие, так что он, по сути, один. Человек порядочный. Ты его знаешь?

– Конечно!

– Прокламацию станем распространять из Петербурга. Вроде первопрестольная будет ни при чем! Так-то лучше! Попросим того же Коробьина отправиться в Петербург с чемоданом. Пускай из Северной Пальмиры эта бомба начнет свое путешествие.

– Славно! Славно! – Заичневский восхищенно кивал. Как назовем? А?

– «Молодая Россия»! – Смуглое лицо Аргиропуло просветлело. – «Молодая Россия»!

…В один из дней 1862 года прокламация «Молодая Россия» начала шествие по стране. Почтовые чиновники обнаруживали ее в письмах, полиция – при арестах. Очень скоро о прокламации узнали за границей. У одних она вызывала гнев, у других – восторг. Равнодушных не оставалось.

Заичневский частенько читал Периклу статьи, когда они оставались одни. Авторов называли «людьми экзальтированными», «золотушными школьниками, написавшими прокламацию», «хилыми старцами в подагре и хирагре со старобабьим умом»…

Прокламация звучала весомо. Раскаты ее перекрыли набаты петербургских пожаров. Петербург горел не впервые, но нынешние пожары связывали с прокламацией… Черное зловещее пламя нависло над городом. Зной опалил землю, истребил все живое. Пожары, пожары. То в одном, то в другом конце города. Выгорели Апраксин и Щукин дворы, где поблизости жила беднота. Среди обывателей кто-то распустил слух, что пожары – дело рук скубентов! «Скубенты поджигают дома!»– орал на Литейном переодетый околоточный.

В церквах служили молебны о спасении города. Начались избиения студентов… Облако дыма… Облако страха… Газеты кричали о вреде образования и о злонамеренности студентов. Но тут на защиту прокламации пришел Герцен. «Да когда же в России что-нибудь не горело?» – гремел «Колокол» в Лондоне.

И опять слухи, темные, грозные, перекатывались по Руси.

За распространение сочинений, заключающих в себе богохуление и порицание христианской веры, определяется ссылка в поселение в отдаленнейших местах; за распространение сочинений, имеющих целью возбудить неуважение к верховной власти, к личным качествам государя, к управлению его государством, или оскорбительных для наследника престола, супруги государя императора и прочих членов императорского дома, или имеющих целью возбудить к бунту и явному неповиновению власти верховной,– председатель суда, сухой лысоватый, в шитом золотом мундире, перевел дух и строго взглянул на подсудимого поверх очков, – полагается ссылка на поселение, заключение в смирительный дом по статье 54 Уложения о наказаниях, присовокупив к тому же статьи 2098, 2102 о преступлениях против частных лиц…

Заичневский держался гордо. Он не собирался отказываться от политических убеждений, горячо их отстаивал. Обвинение прокурора выслушал равнодушно. Верил, что революция скоро освободит.

После суда обрушилось несчастье. В тюремной больнице скончался Перикл Аргиропуло, романтик и мечтатель. Заичневский не напрасно опасался: тиф. Перикла в наспех сколоченном гробу отправили на Миусское кладбище. Хоронили ночью. Появилась еще одна безымянная могила – холмик с деревянным крестом.

Заичневского, осунувшегося от горя, увозили в Сибирь.

Тоскливо надрывался колокольчик. Подняв воротник тулупа, стражник облапил винтовку. Одиноко светили тусклые огоньки деревень. Из чернеющего леса доносился протяжный волчий вой. Холодный ветер бил в лицо, колол мелкими острыми снежинками. На ухабах кибитку встряхивало. Руки немели от кандальных браслетов…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю