Текст книги "Дом на Монетной"

Автор книги: Вера Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– А полиция?!

– Полиция, конечно, защищала! – Мария Петровна прошлась по кабинету и устало закончила: – Ты уповаешь на манифест, – нет, мирно с царизмом не договоришься.

В дверь зазвонили. Мария Петровна поспешила в прихожую.

Респектабельный господин в дорогой енотовой шубе снял цилиндр, протянул руку Марии Петровне. Положив на зеркальный столик мягкие замшевые перчатки, не раздеваясь, прошел в столовую. Осмотревшись, неторопливо и бережно вынул из карманов бомбы и, скинув шубу, снял жилет с динамитом.

– Ну, как дела, Мария Петровна? – спросил он мягким низким голосом, проведя холеной рукой по усикам.

– Идут! – Мария Петровна вынула синюю книжечку, подсела к Буренину. – Вот полный отчет.

Буренин, пощипывая усики, принялся быстро делать пометки. На высоком лбу обозначились морщины. Тонкое красивое лицо с аккуратными усиками и бородкой стало настороженным. Черный костюм оттенял белую до синевы манишку с высоким стоячим воротником и широким галстуком.

Буренин – богач, один из тех, кто возглавлял боевую группу при ЦК РСДРП. В революцию пришел в дни студенческих волнений. У Казанского собора полиция разгоняла демонстрантов. Буренин стоял в толпе, наблюдал. Избиение студентов его возмутило. Предложил приставу визитную карточку, уверенный, что последует разбирательство, в котором он желал выступить свидетелем. Но пристав присоединил его к арестованным. Так Буренин оказался в полицейской части. Родственники хлопотали, Буренина выпустили. Знакомство с Еленой Дмитриевной Стасовой помогло прийти в партию. Имение его матери расположено было на границе с Финляндией по Кексгольмскому тракту. Через это имение он и наладил доставку оружия. Потянулись подводы в Петербург – Буренин перевозил «библиотеку» в городской дом. Под книгами лежали винтовки, ящики с патронами, динамит. Потом заскрипели возы с картофелем, а под картофелем все тот же груз. Фешенебельная квартира его матери на Рузовской служила пристанищем многих…

– Что ж? Дела не плохи! – Буренин удовлетворенно возвратил Марии Петровне синюю книжечку. – Только осторожность и еще раз осторожность, иначе взлетите на воздух.

– В общем-то я спокойна: самоделок нет, а это главное. – Мария Петровна придвинула стакан чая и с мягкой улыбкой заметила: – «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю».

– Конечно… Конечно… – Буренин, позванивая ложечкой, помешивал сахар. – Самоделки… Гм… Самое страшное. Как-то мне пришлось стать обладателем трех таких самодельных бомб. Доверия они мне не внушали – внутри что-то дребезжало, тряслось, держать дома их побоялся. Приказал запрячь рысака и поехал в академию к нашим военным специалистам поконсультироваться, что делать с ними дальше. На ухабах сани подпрыгивали, а бомбы – в кармане! К офицерам прошел с трудом – время позднее. Увидели офицеры бомбы, и лица вытянулись, а от гнева даже слов подходящих подобрать не могли сразу. Пришлось мне немедленно убраться и уничтожить эти злосчастные бомбы.

– Уничтожили?!

– Уничтожил, но с трудом: на Мойке стоял лед, утопить их не удалось… Вспомнить страшно, как по сонному городу метался с этим «драгоценным» грузом.

Буренин посмеивался, говоря как о чем-то будничном, а Мария Петровна боязливо поводила плечами.

Опять звонок. На этот раз – Эссен. Вошла раскрасневшаяся от мороза, смеющаяся, с лукавыми искорками в глазах. Роскошная. В модном капоре и меховой ротонде. Мария Петровна обрадовалась ей. Эссен, поздоровавшись с Бурениным, сняла ротонду, и опять Мария Петровна развязывала ремни на винтовках.

– Смех и грех, Машенька! – Эссен вынула из муфты на душенный платок. – Обложили меня винтовками, и поплыла я павой по Васильевскому острову. Иду неторопливо. Проверяюсь, останавливаясь у витрин. Со мной знакомый товарищ с револьверами. Как обычно, мы попеременно пропускали друг друга вперед на несколько шагов. Смотрю – на бедняжке лица нет. Оказывается, у меня отвязалась веревка и тащится по снегу.

Мария Петровна всплеснула руками. Буренин поднял голову и застыл. Только Эссен откинулась на диван и смеялась так заразительно, что плечи вздрагивали. Она несколько раз пыталась продолжить рассказ, но не могла. Мария Петровна укорила:

– Нашла время… Пустосмешка!

– Тянется веревка. Что делать?! И тут произошло самое смешное! – Эссен опять закатилась звонким смехом, встряхивая волнистыми волосами. – Надумали прокатиться на конке: я поднималась на империал, а товарищ тем временем подвязывал веревочку!

– Ну и ну! Товарищ-то с револьверами! – Мария Петровна не могла скрыть тревогу.

– В том-то и фокус – он не мог нагнуться, поэтому я и полезла наверх! – Эссен уже не смеялась, подошла к Марии Петровне, обняла ее. – Право, ты зря волнуешься… Все обошлось!

– Обошлось?! – пробурчала Мария Петровна. – А завтра?!

– Назавтра – сама осторожность! – Серые глаза Эссен так искренне смотрели на Марию Петровну, что та рассмеялась и махнула рукой.

– Скоро пять. Пора и комитетчикам собраться! – Буренин вынул золотой хронометр, завел не спеша.

– Комитетчики придут. Вся загвоздка в Совете… Меньшевики там окопались и решения о восстании принимать не хотят! – Мария Петровна углубилась в подсчеты. – Ленин беспокоится, ждет восстания!

Эссен скрестила руки:

– Он прав в своем беспокойстве.

Штаб-квартира Ленина

Падал снег. Редкий. Пушистый. Побагровевшее от мороза солнце повисло над Адмиралтейством, зацепившись за золотую иглу. Крупные снежинки расползались по холодному граниту набережной. Впереди Троицкий мост.

Мария Петровна протерла замерзшие стекла очков. Поправила белый платок, повязанный поверх меховой шапочки, огляделась по сторонам. Лихач повернул на Невский: модные магазины, толпа зевак, живые манекены в зеркальных витринах.

Извозчик важно покачивался на козлах. Белой лентой лежал снег на шапке, на суконной поддевке. Изредка он прищелкивал ременным кнутом.

Мария Петровна с удовольствием вдыхала морозный воздух. Она возвращалась из типографии «Дело», которая принадлежала Петербургскому комитету РСДРП. В ногах стоял чемодан с нелегальными изданиями, предназначенный для Москвы. Литературу приходилось отправлять частенько: чемодан сдавала на предъявителя, одновременно посылая шифрованное уведомление.

Типография работала открыто, а нелегальщину печатали хитростью. Полиция сюда частенько наведывалась, но, помимо самых благонамеренных изданий, ничего обнаружить не могла. В печатном цехе кипел свинец, в который сразу же сбрасывали набор при опасности. В типографии она пробыла недолго, хотя всегда испытывала удовольствие от ровного гула машин и плотного запаха керосина. Уложив литературу в чемодан, вышла через потайную дверь. Проходными дворами добралась до Казачьего переулка, взяла извозчика.

От размышлений ее отвлек окрик извозчика. Оглянулась. За ними гнался серый рысак в яблоках. Случайность?! Едва ли… Она тронула извозчика за плечо, беспечно попросила:

– Нас обгоняют! Не позволим…

Извозчик, молодой парень с рыжими усами, осклабился. Ременный кнут засвистел в воздухе. Снег повалил плотнее. Мария Петровна покрепче нахлобучила шапочку. Сани понеслись в снежный вихрь. В ушах свистел ветер. На повороте сани накренились, и Мария Петровна с трудом удержала равновесие. Теперь главная забота – чемодан. Она вцепилась в него, придавила коленями. Извозчик похохатывал в рыжую бороду. Кажется, оторвались. Нет, рано обрадовалась. Вновь по заезженной мостовой приглушенно застучали копыта. Извозчик гортанно крикнул и стеганул лошадь. «Да, слежка на лошадях самая страшная – от нее невозможно укрыться», – припомнились ей слова Эссен. И как всегда в минуты опасности, ею овладело спокойствие. Движения обрели слаженность, мысли четкость. «Вышвырнуть на повороте чемодан?! – Она аккуратно сняла очки и уложила их в бархатный мешочек, который носила вместо муфты. – Тогда пропадет главная улика, но «Пролетарий» станет добычей охранки…»

Голубева не оглядывалась, но слышала, как, то затухая, то нарастая, доносился конский топот. Вновь дотронулась до плеча извозчика в снежном эполете, протянула ему трешку. Глаза парня полыхнули смешком. Он поглубже надвинул цилиндр и заиграл кнутом. Сани полетели. Впереди у магазина купца Сыромятникова темнел огромный сугроб. За магазином начинались на полквартала проходные дворы. Сани набирали скорость, взвихряя снежную пыль. Мария Петровна поближе придвинулась к правому краю. Поворот. Крик извозчика, и Голубева, обхватив чемодан, выпрыгнула в сугроб. Снег ослепил, забился за воротник, холодил лицо, шею. Она слышала, как пронесся лихач… Тишина. Поднялась и скрылась в проходном дворе, волоча ушибленную ногу.

Над Петербургом нависли ранние зимние сумерки. В окнах горел свет. Мария Петровна, оставив чемодан на конспиративной квартире, подходила к дому. У тумбы топтался рабочий с Семянниковского завода. Свой. Паренек повыше поднял воротник. Просвистел, когда Мария Петровна проходила мимо, и равнодушно отвернулся. Слава богу, спокойно!

С бьющимся от волнения сердцем она поднялась по отлогой лестнице. Позвонила, прислонившись к стене от усталости. Дверь распахнула Марфуша. В белой наколке на густых вьющихся волосах, в накрахмаленном фартуке. В ее глазах Мария Петровна прочла тревогу:

– Так долго! Уже пятый час!

Марфуша помогла снять шубу, ворчала, как обычно, когда волновалась.

– Опять пристав заходил, интересовался: почему к барыне так много народа ходит? – Марфуша подняла белесые брови – Да это у барина был день рождения…

– Смотри, Марфуша! Пристав задумал жениться! – пошутила Мария Петровна.

– А что?! Возьму и выйду. Таких моржовых усов не сыскать во всем Питере, – прыснула Марфуша и, потрогав шубу, посерьезнела: – Мокрая совсем. Где это вас угораздило?

– Целый день под снегом!

Мария Петровна поправила волосы перед зеркалом, прошла в столовую. За круглым столом сидела Надежда Константиновна. Зеленый абажур мягко освещал нежный овал лица. Она казалась утомленной и усталой. Мария Петровна радостно протянула руки. Потом заторопилась к портьерам, задвинула их.

– Так сложились обстоятельства, что завернула пораньше. – В больших глазах Крупской тревога.

Марфуша принесла на подносе фарфоровую супницу, блестящий серебряный половник, тарелки. Постелила свежую скатерть и, не спрашивая разрешения, расставила закуски, разлила суп. От горячего супа поднимался приятный аромат.

– Дети пообедали, словно знали, что вы задержитесь! – Марфуша разложила хлеб и, обернувшись в дверях, сказала – Позвоните.

– Славная она. – Надежда Константиновна тихо отодвинула кожаный стул. – Давно живет?

– Вместе приехали из Саратова. Девочки выросли на ее руках. Заботлива, как наседка. Сегодня сердита – переволновалась.

– Думается, что вам на это время лучше не показываться в городе… – Надежда Константиновна не договорила. Глаза ее, лучистые, с золотистыми зрачками, выразительно остановились на собеседнице.

Мария Петровна согласно кивнула головой. Она сразу поняла, о чем говорила Надежда Константиновна: «на это время» квартира стала штаб-квартирой Ленина.

– Только в случае крайней необходимости, – помолчав, ответила Мария Петровна.

– Лучше и без этого… – мягко заметила Надежда Константиновна. – Хотите послушать: «Как делается конституция»?

«Берут несколько «верных слуг отечества», несколько рот солдат и не жалея патронов. Всем этим нагревают народ, пока он не вскипит. Мажут его… по губам обещаниями. Много болтают до полного охлаждения и подают на стол в форме Государственной думы без народных представителей».– Крупская нахмурилась и закончила – Очень невкусно.

Мария Петровна, довольная, засмеялась. Крупская перевернула листовку, и опять послышался ее ровный голос:

Как составляют кабинет министров. Берут, не процеживая, несколько первых встречных, усиленно толкут, трут друг о друга до полной потери каждым индивидуальности, сажают в печь и подают горячими на стол, придерживаясь девиза: «Подано горячо, а за вкус не ручаюсь!»

– Молодцы! – посмеиваясь, отозвалась Мария Петровна, подкладывая гостье на тарелку закуски. – А чем вы встревожены?

– Обстановка для Ильича в Петербурге весьма тягостная. Боюсь неожиданностей. Недавно переволновалась основательно. В одном из переулков между Мойкой и Фонтанкой состоялось собрание, туда и Ильича пригласили. Времени мало, я торопилась, а в переулке меня неожиданно встретил Бонч-Бруевич, нетерпеливый и встревоженный. «Поворачивайте. Засада. Слежка». У меня ноги подкосились. «А Ильич?» – «Ильич не приходил. Нужно перехватить его на подступах. Тут я кое-кого повстречал, разослал по переулкам… предупредите и вы, если сможете». Бонч-Бруевич пробежал, а у меня сердце замерло. А если не успеют предупредить, если проберется одному ему известными проходными дворами, если уже попал в засаду… Решила караулить. У Александрийского театра – шпики. Вдали сутулая спина Бонч-Бруевича. Он хитрил, заходил в магазин, устанавливал наблюдение, а Ильича нет. – Надежда Константиновна подняла усталое лицо. – Ноги замерзли, начался какой-то противный озноб… И вдруг Бонч-Бруевич, сияющий, улыбающийся. Сразу поняла – спасли…

– Да, в столице становится все опаснее для Владимира Ильича, шпики за ним охотятся. – Мария Петровна с грустью взглянула на Надежду Константиновну и подумала: «Каково ей приходится…»

– В своем проклятом далеке, в эмиграции, как часто мы мечтали о возвращении на родину! Когда началась революция, то еле паспортов дождались. В моем представлении Петербург был расцвечен красными флагами. А на Финляндском вокзале застала чопорную петербургскую чистоту. Курьез! Даже у извозчика спросила: не на станции ли Парголове вышла по ошибке? Извозчик уничтожил меня взглядом. – Надежда Константиновна закуталась в белый пуховый платок, прошлась по комнате. – Владимира Ильича очень нервирует эта жизнь по чужим квартирам, более того, мешает работать. А что делать?! Поначалу поселились легально на квартире, подысканной Марией Ильиничной. Шпики, как воронье, закружили. Хозяин всю ночь ходил с револьвером – решил защищаться при вторжении полиции. Ильич боялся, что попадем в историю, – переехали. Видимся урывками, вечные волнения… Хорошо, что удалось достать приличный паспорт. Была еще квартира где-то на Бассейной – вход через кухню, говорили шепотом…

В голосе Надежды Константиновны звучала грусть. Конечно, устала от напряжения – обычно она никогда не жаловалась.

– А это возвращение из Москвы! Подошла к дому, где жил Ильич, и ужаснулась – весь цвет столичной охранки. За собой я никого не привела. Значит, их привез Владимир Ильич! Действительно, в Москве переконспирировали: посадили его в экспресс перед самым отходом, дали финский чемодан и синие очки! Охранка всполошилась – экспроприатор!

Они ходили по комнате обнявшись. Слабо потрескивали дрова в камине, вспыхивали огненными языками, сливаясь в ревущее пламя. Надежда Константиновна опустилась в низкое кресло, поставила ноги на чугунную решетку. Она прикрыла глаза рукой. Мария Петровна принесла с оттоманки расшитую подушку, закутала ее ноги пледом. До заседания ЦК оставалось полчаса. Мария Петровна радовалась, что она может предоставить отдых Надежде Константиновне, отбывавшей, по шутливым словам товарищей, «революционную каторгу».

– Разбита ли революция в России или мы переживаем лишь временное затишье?! Идет ли революционное движение на убыль или подготовляет новый взрыв?! – таковы вопросы, стоящие перед российскими социал-демократами. – Владимир Ильич, заложив правую руку в карман, обвел присутствующих долгим взглядом. – От этих вопросов неприлично отделываться общими фразами. Мы остаемся революционерами и в настоящий период. Кстати, легче предсказывать поражение революции в дни реакции, чем ее подъем!

Надежда Константиновна неторопливо водила карандашом, наклонив голову. Откинулся в кресле Бонч-Бруевич, не отрывая от Владимира Ильича внимательных глаз. Облокотилась на стол Эссен, подперев подбородок рукой. Лицо ее с большими серыми глазами задумчиво и строго. Мария Петровна, положив перед собой очки, напряженно слушала. Шло заседание Центрального Комитета. В комнате тишина, только слышался громкий ход стенных часов да голос Владимира Ильича с хрипотцой.

– Отношение к революции является коренным вопросом. Его-то в первую голову должен решить съезд. Или – или. Или мы признаем, что в настоящее время «о действительной революции не может быть и речи». – Голос Ильича, цитирующего меньшевиков, звучал неприкрытой издевкой. – Тогда должны во всеуслышание заявить об этом, снять вопрос о восстании, прекратить вооружение дружин, ибо играть в восстание недостойно рабочей партии. Или мы признаем, что можно и должно говорить о революции. Тогда партия обязана удесятерить усилия по вооружению рабочих дружин.

Заседание Центрального Комитета партии продолжалось…

Семьдесят пятая комната

Декабрь 1917 года выдался студеный и вьюжный. По затихшим улицам проносились грузовики с вооруженными матросами. В снежных завалах утопали площади и улицы. Пугливо прятались обыватели в затемненных квартирах, и лишь Смольный в пламени костров резко выделялся среди мрачных громад.

Мария Петровна торопилась, с трудом переставляя ноги в стоптанных валенках. Шуба ее, потертая и выношенная, грела плохо. Она прятала озябшие руки в муфту, болтавшуюся на витом шнуре. Морозно. Да и ходить из одного конца города в другой трудно. Пятьдесят шесть лет – возраст не малый. Ссутулилась, располнела, побелела голова. Только глаза остались молодыми, как твердили ее девочки. Девочки… Они уже выросли… Василий Семенович умер, не дожив до революции. Смерть его была тяжелым ударом – с тех пор начались сердечные приступы, старость… Сердце частенько прихватывало. Девочек жаль – волнуются. Ночь, темь, телефон не работает, врача не дозовешься, а тут… И все же целые дни она на митингах, собраниях, выступлениях. А сегодня ночью вызвал Бонч-Бруевич в Смольный. Предложил грузовик с матросами, чтобы подбросил по пути, но она отказалась. А теперь жалеет – путь по затихшему во враждебном молчании городу с одинокими вспышками выстрелов был не из легких.

У Смольного часовой проверил пропуск, козырнул. Горящие костры выхватывали из темноты лица солдат и матросов, казавшиеся в зареве огней бронзовыми.

Смольный жил напряженно: ухали широкие коридоры под тяжелыми шагами матросов, распахивались высокие двери, трещали телефоны, бегали дежурные с телеграфными лентами.

Гремя оружием, промаршировал отряд матросов. Мария Петровна посторонилась. С удовольствием посмотрела им вслед – бравые, молодые. Вздохнула и толкнула дверь за номером семьдесят пять, куда ее вызывали.

Семьдесят пятая комната с высокими сводчатыми потолками утопала в табачном дыму. На столе сидел Бонч-Бруевич, ее давнишний товарищ по подполью, обросший густой черной бородой. Поджав ногу, он нетерпеливо накручивал ручку телефона, гремел рычагом. За столом матрос, косая сажень в плечах, неумело одним пальцем выстукивал на машинке мандат, от усердия сдвинув на макушку бескозырку… Мария Петровна улыбнулась. На конторке, отгораживающей стол, лежали папки с делами. У распахнутого шкафа на корточках сидел солдат в папахе с красной полосой и просматривал бумаги. Неподалеку от двери на скамье застыли люди в добротных шубах с презрительными лицами и злыми взглядами. «Арестованные», – поняла Мария Петровна.

Бонч-Бруевич поздоровался с ней и начал громко ругаться по телефону, угрожая кому-то революционным трибуналом. Временами для выразительности стучал кулаком по конторке. Мария Петровна никогда не видела его таким воинственным. Решив подождать окончания разговора, она подошла к буржуйке, приткнувшейся в средине комнаты, с уродливой черной трубой. Протянула озябшие руки, начала их растирать. Печь раскалилась почти докрасна, но тепла не ощущалось. Солдат с большими рыжими усами подбрасывал в буржуйку старые книги. На полу у печки пристроилось двое парнишек в промасленных тужурках.

– Ироды! За три целковых купил вас длинногривый! – Солдат с рыжими усами с остервенением разорвал книгу, затолкал в печурку.

– Так от серости нашей… От серости! – В два голоса забормотали парнишки. – К тому же деньги.

– От серости… Деньги… – ворочая кочергой, передразнивал солдат. Кончики усов воинственно топорщились. – Контра – вот кто вы…

Парнишки скривились. Солдат сунул им по ломтю черного хлеба, положил на телефонные книги тряпочку с солью, налил в кружки кипяток из помятого чайника.

– Вот она, несознательность! – обратился солдат к Марии Петровне. – Присаживайтесь. Кипяточком побалуетесь!

Мария Петровна уселась на телефонных книгах. Матрос сунул ей железную кружку, солдат плеснул кипяток.

– Этих голубчиков привел в семьдесят пятую комнату я. – Солдат задымил махоркой, неумело отгоняя дым короткими пальцами. – Дело вот какое – на Выборгской появились листовки – Советскую власть предавали анафеме, грозили концом света, а большевиков приказывали расстреливать из-за угла. Подпись – патриарх Тихон! Думал, кто-то из длинно-гривых старается, а расклеивали эти паршивцы… – У солдата от гнева лицо побелело. «Паршивцы» захлюпали носами. – Один несет банку с клейстером, а другой – погань – нахлобучивал! Листовки я содрал, а этих за ушко да на солнышко…

– Так все наша серость! – заскулил парнишка с огненными веснушками на курносом носу.

– Пей, серый… Сироты… Нужно стервецам ума набраться, а Владимир Дмитриевич им мозги вправит. – Солдат уважительно посмотрел на Бонч-Бруевича, закончившего разговор.

Бонч-Бруевич устало протер очки, опустился на корточки перед печью и прикурил. Лицо его, осунувшееся от бессонных ночей, подсвеченное огнем, как бы помолодело.

– Как добрались, Мария Петровна?

– Добралась, Владимир Дмитриевич! – Мария Петровна кивнула головой в сторону парнишек. – Посинели от холода.

– Сидоров отпоит их чаем, а потом потолкуем… – ответил Бонч-Бруевич и добавил в раздумье: – Духовенство весь город наводнило своей пачкотней. Нужно добраться до их логова, уничтожить типографию.

Парнишек поднял солдат, и они неохотно поплелись к столу Бонч-Бруевича, боязливо косясь на матроса, сидевшего за пишущей машинкой.

– Может быть, сначала саботажников, Владимир Дмитриевич? – вступил в разговор матрос с маузером, охранявший арестованных в добротных шубах.

– Саботажники подождут! – отрезал Бонч-Бруевич, водрузив очки, внимательно разглядывал бумаги, близоруко поднося их к глазам. – Откуда брали листовки?! Кто платил за расклейку?! Деньги, деньги от кого получали?

– Дяденька давал. – Вперед выступил паренек с веснушками.

– А дом помните?! Человека этого узнаете?! Парнишки молчали, опять захлюпали носами, переглянулись.

– Не финтите, шкурники! – прикрикнул на них солдат. – Ишь переминаются…

– На Нарвской заставе… У дяденьки этих листовок тьма-тьмущая. Он велел приходить утрами, чтобы ночами их расклеивать…

– Сукины дети! – не вытерпел солдат. Бонч-Бруевич укоризненно поглядел на него, покачал головой.

– Читать умеете? Грамотные? – поинтересовалась Мария Петровна.

– Не… – замотали головами парнишки.

– Стыдно такую гадость развешивать по городу. Вы что, банк или завод потеряли в революции? – Бонч-Бруевич засмеялся. – Сидоров, возьмите ребят, пускай покажут квартиру на Нарвской. Прощупайте, что за дом.

– Есть прощупать! – Сидоров выкатил грудь, громыхнул винтовкой. – Пошли, «заводчики».

– Подожди! Осторожно, там офицеры скрываются, могут оказать вооруженное сопротивление. Скоро товарищи из Петропавловки подойдут, тогда уж вместе. – Бонч-Бруевич почесал тонким карандашиком за ухом. И, заметив неудовольствие Сидорова, пояснил: – Матросы в двенадцать приедут за арестованными, с этим отрядом завернете по указанному адресу… Присматривай за парнишками – стрелять могут.

Парнишки опять пристроились у «буржуйки». Мария Петровна расстегнула пуговицы на шубе, подсела поближе к Бонч-Бруевичу.

– Речь идет о работе в Чрезвычайной комиссии. После декрета об аресте руководителей партии кадетов и объявлении ее вне закона обнаружено гнездо заговора. Если вдуматься, то нити идут далеко. – Бонч-Бруевич нетерпеливо забарабанил по крышке стола. – Среди арестованных великие князья Романовы. Нужно провести следствие; если они причастны, то предать суду.

– Боже мой! Романовы в Петропавловке! – простонал кто-то из сидящих на скамье арестованных.

– А если он участник заговора? – зло прикрикнул конвоир и приказал: – Арестованный, не разговаривать! Саботажник проклятый!

Мария Петровна улыбнулась. Сняла очки, нерешительно повертела муфту:

– Владимир Дмитриевич! В следственных органах я не работала и процессуальных норм не знаю.

– Знаете – и под арестом были, и ссылку отбывали, а уж допросов… Да и что осталось от старых процессуальных норм?! Чрезвычайную комиссию будет возглавлять Феликс Эдмундович Дзержинский, в дальнейшем дело придется иметь с ним. Борьба с контрреволюцией стала фронтом. Нужны самые решительные, твердые, готовые на любое испытание-Выбор пал на вас!

– Сложно… Очень сложно! Ведь идут ва-банк!

«Из подследственной превратиться в следователя, из обвиняемой в обвинителя! – раздумывала она. – Законы… Юридические нормы… Что ж, партийная совесть будет главным законом».

Бонч-Бруевич опять накручивал телефонный аппарат. Громко спорил, требовал остановить где-то разгром водочного завода, ликвидировать офицеров, обстреливающих с чердаков Невский. Затем долго молчал, слушал и неожиданно закончил:

– Дайте ему шампанского. Черт с ним! Бонч-Бруевич с сердцем положил трубку на высокий рычаг и устало поднял глаза на Марию Петровну:

– Великий князь в Петропавловке требует шампанского и ананасов! Представляете – требует!

Дверь широко распахнулась. Ввалился моряк, опоясанный пулеметными лентами. За ним – трое в черных бушлатах. Громыхнули ружья. Моряк козырнул и начал отбирать дела на арестованных.

– Срочно к путиловцам. Там разносят водочный завод… Рабочий отряд не справляется с мародерами… Потом завернете снова в Смольный, возьмете парнишек и нагрянете на тайники духовенства, а уж затем отвезете арестованных в Петропавловку. – Бонч-Бруевич торопливо водил карандашом по книжечке.

– А контру прихватить? – переспросил матрос, тряхнув кудрявым чубом.

– Стоило бы… Но тем самым большевики наденут на попов венец мученичества. – Бонч-Бруевич забарабанил пальцами. Мария Петровна знала эту привычку. – Большевики арестовали священников! Какой вой поднимет белая пресса! А в глазах верующих прохвосты станут страдальцами! Нет, не будем… Но всех, кого святые ханжи пошлют на борьбу с Советской властью, арестуем! И народу раскроем имя подлинного виновника!

– Что ж, товарищи! Пошли! – Мария Петровна положила браунинг в широкий карман шубы и направилась следом за матросами.

– Вы готовы учинить самосуд над особой императорской фамилии! Готовы расстрелять меня! Вся Европа с омерзением следит за бесчинствами большевиков. – Князь обрезал ножницами кончик сигары.

По камере расползался сладковатый запах дорогого табака, от которого у Марии Петровны кружилась голова. Впрочем, голова кружилась и от недоедания. Ей был антипатичен этот выхоленный седоусый человек. Великий князь напоминал Александра III – огромный, русоголовый, с крупными чертами лица. Длинные породистые пальцы сверкали отполированными ногтями, временами он их подтачивал пилкой, нарочито подчеркивая неуважение и пренебрежение к тому, что происходило в камере Петропавловской крепости.

Мария Петровна, в черном строгом платье, обводила глазами камеру. В углу ящики с консервами, плетеные корзины с винами, желтый чемодан с шерстяными вещами. Ближе к окну письменный стол, непонятно каким образом очутившийся здесь, полумягкое кресло. Очевидно, кто-то из оставшихся чинов старался угодить представителю Романовых.

– Я разговариваю с вами потому, что лишен в этих стенах другого общества. Адъютант порядком прискучил, а матросня… Вы – интеллигентка. – Князь начал словоохотливо, очевидно, скучал в Петропавловке. – К своему заключению отношусь как к досадному недоразумению. Я глубоко презираю большевиков и не верю, что ваша власть продержится больше трех недель…

– Прогноз устарел! За три недели давненько перевалило! – спокойно прервала его Мария Петровна.

– Гм… Английский король, кайзер да весь миропорядок не допустят существования большевизма! Вас вздернут на первом фонаре, конечно, если я не замолвлю словечка! – Князь захохотал, довольный остротой. – Мы, Романовы, помним добро…

– Довольно! Наслушалась благоглупостей! – Мария Петровна резко откинулась в кресле. – Власть большевики взяли надолго, а милостями Романовых народ сыт… Сыта и я!

Мария Петровна говорила не спеша, старалась не показать своего раздражения. К тому же ей отчаянно нездоровилось: сердце покалывало после бессонной ночи. Казалось, в камере недостает воздуха, а тут сладковатый запах сигары…

– Бедствия народа всегда оставались бедствиями царствующего дома, – осторожно заметил князь, приглядываясь к своему следователю.

– Я была на Дворцовой площади в день Кровавого воскресенья. Видела все.

– Нашей семье пришлось многое пережить за последнее время: после отречения государя от престола мне довелось жить в Царском Селе. Николай Александрович вернулся из Могилева после прощания с войсками постаревшим. Он рвался в Царское Село… к супруге, к детям, а дети были больны и находились в темных комнатах.

– У детей корь, поэтому и темные комнаты. Драмы здесь нет. Впрочем, вы это знаете лучше меня. – Мария Петровна взглянула на князя. – Именно в эти дни хотели ввести казачьи части в Петроград. Надеялись остановить, а вернее, задушить революцию!

– Конечно, если бы удалось подавить революцию в Петербурге, то воцарился бы мир на всей Руси. Все зло в столице! – Великий князь забарабанил по золотому портсигару. – Россия верна царскому престолу. Нужен сильный человек…

– Иными словами – заговор и диктатор! Кстати, о Керенском… Его тоже считали сильным человеком. По иронии судьбы социал-революционер Керенский опекал Романовых! Верховнокомандующий Керенский превратился в «главноуговаривающего»! Только дела на фронте лучше не шли. Впрочем, это запоздалый урок истории…

– Нет, этот урок я хочу продолжить. «Дела на фронте лучше не шли», – с неожиданной страстностью повторил князь. – А виноваты в этом большевики. Войска отходили с позиций не под напором врага, а из-за пораженческих идей большевизма!

– Война изжила себя! Временное правительство ввело смертную казнь на фронте…

– Смертную казнь вводить нужно было сразу. Распустили подлецов: быдло вообразило себя гражданами! Учредительное собрание! – Князь кричал, не владея собой, правая щека нервно подергивалась. – Конституция…