Текст книги "Дом на Монетной"

Автор книги: Вера Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Полковник Дудкин

– В море появилась кит-рыба, страшная, громаднющая. Подплыла к Соловецкому острову и чуть было не перевернула его со святой обителью. На небе показались два солнца и два месяца. В Курске выпал дождь из белок, а под Сабуровской крепостью осела стена. По Сибири пронеслась буря. Седые дубы с корнями бросала, словно малых детушек. Опосля троицына дня промелькнула комета в черных облаках. Весь народ орловский видел ее в полдень… Быть беде! Быть беде! – Старушка, маленькая, сухонькая, с огненными глазами, подняла худую руку: – Быть беде!

– Нужно ждать мора!.. Агромаднейшего мора! – подтвердила ее собеседница, закутанная в старый платок.

– Закаркали… Воронье проклятое! – не выдержала молодуха, укачивая грудного ребенка. – Что за радость добрых людей пугать!

– Замолчи, бесстыжая! – резко оборвала ее старуха. – Молиться надо за грехи наши!

Яснева тихо следила за перебранкой арестанток. В камере, куда ее препроводили, содержались староверы. Нищие. Полуголодные. Фанатичные. В вечных ссорах. Их ждала ссылка на Север в глухие и гиблые места. Отправка задерживалась – подбирали партию…

Узкая камера, на стенах лишайник, на потолке набухла штукатурка от сырости, вздулась коростой, грозя обвалиться. Со средины потолка свисала лампа на низком шнуре. У почерневшего стола шаткая скамья. Вдоль стен деревянные нары с соломенными подушками, жесткими, вонючими. Под окном на полке глиняные миски. Рядом кружки. В крайней двенадцать ложек – по количеству арестанток. Узкий ящик с ломтями хлеба. В красном углу икона в железной оправе, строгая, безликая, с лампадой, трепещущей при каждом движении воздуха.

Женщины пристроились на нарах, слушали каторжанку, руки которой перехвачены тонкой цепью. Кажется, замешана в убийстве свекра. Глаза ее, карие, продолговатые, с тоской устремлены на новенькую, Ясневу. Из-под грязного халата виднеется холщовая рубаха с широким воротом. Рубаха из оческов, грубого холста, непростиранная, раздиравшая кожу до крови.

Яснева, которую администрация не посмела переодеть в тюремное платье, прислушивалась к разговору:

– А арестантики-то вчера бунтовали! Из-за рубах! Сняли рубахи да и ходили в чем мать родила. На проверке-то и строиться не захотели. Бегают с места на место. Унтер сосчитать не может! «Голый бунт»! Начальник тюрьмы прибежал, а они…

– Вот бы нам! Смеху-то! – предложила молодуха, перепеленывая ребёнка в старую рубаху.

– Пфу! Пфу! Оголтелые бесстыдницы! – затрясла головой старуха, поднимаясь с колен после молитвы. – Глазища-то вылупили, сатанинское отродье! Охальницы!

В камере захохотали. На старуху закричали, замахали руками.

– Придет господин начальник, а мы эти – Евы! – давясь от смеха, проговорила каторжанка. – Пускай попрыгает. Ведь мужикам-то исподнее сменили! Бунтуем завтра, бабоньки! Глядишь, одеяльце выдадут!

– Я поговорю с администрацией! – звонко сказала Мария. – По инструкции постельное белье положено!

– Эва, чего захотела… «По инструкции»! – издевалась каторжанка, простонав цепями. – Забудешь про инструкцию, коль помыкаешься с мое! Одна лишь забота – как бы по морде не смазали!

– Если меня ударят – убью! – тихо ответила Яснева. В голосе ее такая решимость, что арестантки умолкли.

– Грех! Грех убивать! – запричитала старуха, осенив себя двумя перстами. – Господь терпел и нам велел!

– Замолчи, бабка! Не лезь на рожон! – проворчала каторжанка, примирительно кивнув головой. – Кто политиков поймет?! Начальство и то побаивается!

Яснева отошла к окошку. Широкой полосой падал свет. Единственное место, где можно читать. Раскрыв томик Пушкина, который удалось пронести в тюрьму, старалась сдержать волнение. В томике записка, передали уголовные в перловой каше, голубой от медного котла. Почерк знакомый.

 
Осудили меня за восстание,
Принадлежность к союзу, хранение,
Нелегальных брошюр составление
И законов российских шатание,
А в награду за это страдание
Закатали другим в назидание,
Чтоб смирился бунтующий свет,—
На пятнадцать лет!
 

Дрогнули губы, потеплели серые глаза. Заичневский! Уголовный воровато сунул записку, когда вносил ведро с кашей. Неужели Заичневскому опять грозит каторга?1 Говорят, нашли на бумагах царскую резолюцию: «Надеюсь, что на этот раз его упекут куда-нибудь подальше!»

Захлопнула томик. Задумалась. Она вернулась в Орел, чтобы помочь друзьям. Остановилась в гостинице, боясь подвести знакомых. Там и случилось непоправимое. Обессиленная беготней по городу, повалилась на постель. По тяжелым шагам, доносившимся из коридора, почувствовала неладное. Хотела вскочить, но не хватило сил. В дверь барабанили. Не отвечала. Тогда дверь сорвали с петель. Обыск. Язвительно улыбался лощеный ротмистр. Прокламации, явки, шифрованные письма, адреса в Лондон… Набралось! Аресты катили волной, приходилось партийный архив носить при себе… Без него нельзя.

Загрохотал замок. Проскрежетала дверь.

– Яснева Мария, на допрос к господину полковнику!

– «Яснева Мария, домашняя учительница, 28 лет, арестована 26 марта 1889 года, дочь титулярного советника, за счет костромского земства закончила курс учительской семинарии… Позднее в Москве Высшие женские курсы Герье… Привлечена к дознанию по статье 318 Уложения о наказаниях… Заключена под стражу в Орловском тюремном замке… – Полковник вскинул глаза, покрутил седой головой. – При аресте обнаружены гектографированные издания преступного содержания, как-то: «Программа Исполнительного Комитета «Народной воли», «Письмо Исполнительного Комитета Александру III», брошюра «В мире мерзости и запустения», литографированный каталог систематического чтения, рукопись «Николай Палкин»… Письма и фотографии, указывающие на преступную связь с Заичневским и Арцыбушевым…»

Полковник откинулся в высоком кресле. Нахмурился. Глаза отчужденно и сердито поблескивали сквозь стекла золотого пенсне.

– Ну-с, уважаемая! Кто бы ожидал! Вот и рекомендательное письмо пристава Халтурина! – Прошелся мелкими шажками по ковру, заложив старческие руки за спину. – Встреча-с!

Яснева молчала, наслаждаясь светом, теплом. От яркого солнца болели глаза. Ей нездоровилось. Лихорадило, бил озноб, терзал кашель.

– Так-с… «Как удар громовой» – в связи с убийством генерала Мезенцова… «Адское покушение на жизнь помазанника божьего»… Материалы самые рискованные, за хранение которых, а тем более за распространение каторга в лучшем случае. – Полковник шумно перелистывал папку.

– А в худшем?!

– Зря ершитесь! Вы больны, и тяжко.

– Так освободите!

– Только чистосердечное и правдивое показание облегчит участь!

– Вы так добры ко мне, господин полковник. За любезность– любезность. Поищите предателей в другом месте!

– Каждый понимает по-своему…

– Безусловно!

– Подумайте, – сухо заметил полковник, усаживаясь в высокое кресло и играя черным шнурком пенсне. – Откуда прокламации?

– Нашла в вагоне поезда!

– Я частенько разъезжаю, но почему-то мне они не попадаются.

– Значит, не везло! И вы знаете, не только нашла прокламации, но и цинковый ящик. Кстати, о шрифте узнала только в жандармском управлении, когда его вскрыли.

– До этого не догадывались?!

– Не имею привычки заглядывать в чужие вещи!

– А брать чужие вещи? А письма в Лондон? А шифрованная азбука под названием гамбетовская?..

– Господин случай великий шутник. Письма в Лондон нашла в книге из Публичной библиотеки. Не понимаю, о какой азбуке идет речь?! Гамбетовская?! Не представляю, что это такое! Но если вы утверждаете…

Полковник выложил письма с колонками цифр. Красным карандашом повел по строкам. Мария наклонилась, принялась их рассматривать. Заныло сердце – письма из Лондона. Получила их недавно, думала передать Заичневскому…

– Рад, что они вас заинтересовали! – усмехнулся полковник. – Потрудитесь расшифровать эти письма.

– Расшифровать? Первый раз вижу…

– Письма сами расшифруем! Пошлем в Петербург… Потребуется, конечно, время, а прочитать – прочтем! Я надеялся на вашу помощь.

– Зря, зря… – Мария закашлялась.

Полковник налил из кувшина воды. Придвинул стакан.

– Значит, выступления Заичневского тоже не вы переписывали? – Полковник выдвинул ящик стола. – Это тоже не ваша рука?

– Моя! К чему утруждать следствие! – удивленно повела плечами Мария. – Спросили бы сразу. К Заичневскому эта рукопись не имеет ни малейшего отношения. Просто переписала прокламацию, найденную в книге.

– Романова их приписывает себе.

– Что ж. Библиотекой может пользоваться каждый. Не понимаю вашей иронии! Мне бы хотелось получить свидание с Романовой.

– Только этого не хватало! – зло парировал полковник.

– Потрудитесь на меня не кричать! Очень обяжете! – упрямо сдвинула брови Яснева. – В противном случае на вопросы отвечать отказываюсь!

– Последнее…

Полковник веером распахнул снимки, взятые из правого ящика. Сердце Марии опять заныло. Друзья… Товарищи… Столько арестов за это время. Молча перебирала глянцевые фотографии, вглядывалась в дорогие лица. Юнкера пехотного училища… Курсистки с курсов Герье… Гимназисты… Полковник нюхал табак, терял терпение. А она вновь и вновь перебирала карточки. Наконец отложила две.

– Кто такие? – мягко спросил полковник.

Не знаю. Встречалась в тюрьме на прогулках. Метнув гневный взгляд, полковник помолчал, сдержался:

– Подумайте – возможно, кого опознаете.

Яснева снова принялась перебирать карточки. Протянула полковнику женский портрет.

– Узнали?

Встречала на балу в Дворянском собрании. Преотлично танцевала мазурку!

– Достаточно! Наслушался ваших бредней. – Полковник с ненавистью смотрел на арестованную. – Возможность искупить вину чистосердечными показаниями вы не использовали! Что ж!

Мария выпрямилась. Полковник нервно дернул шнурок.

Обвиняемые Заичневский и Арцыбушев по известному составленному ими плану с социально-революционными целями стремились образовать преступное сообщество, ближайшей задачей которого было группировать преимущественно из учащейся молодежи, и притом из разных сфер, в том числе и из круга лиц, состоящих на военной службе, кружки, в которых посредством тенденциозных чтений, сообщений и убеждений предполагали развить в членах кружков социально-революционные идеи и убеждения и такими средствами подготовлять молодых людей к будущей революционной деятельности.

Внешним образом это преступное их намерение выразилось в образовании ими таких кружков в Москве, Орле и Курске, причем более резко выразилась эта деятельность и получила более прочное фактическое осуществление в Курске. План Заичневского, разделяемый и Арцыбушевым, по обнаруженным фактами дознания признакам характеризуется главным образом тем, что для революционных целей признается ими необходимым подготовлять из молодежи подходящий контингент лиц, которые бы, войдя в жизнь и заняв общественное положение, мог бы направить свою деятельность в революционном духе…

…В кружок, сгруппированный Заичневским, входила Мария Яснева. С 1882 года она близко знакома с Заичневским, благодаря этим близким отношениям к последнему попала в кружок… Присутствовала в Москве на собрании, где Заичневский излагал свои взгляды…

По Высочайшему повелению 22 августа 1890 года Яснева подчинена гласному надзору полиции на два года, вне местностей усиленной охраны, о чем было сообщено Орловскому губернатору, Московскому генерал-губернатору, Санкт-Петербургскому губернатору, Харьковскому губернатору, Войсковому наказному атаману войска Донского, Одесскому градоначальнику…

Мария Петровна сидела в низенькой комнате тюремной канцелярии, украшенной портретом государя императора, и читала приговор. Начальник тюрьмы, лысоватый, угрюмый, придвинул чернильницу, попросил расписаться. Аккуратно промокнул тяжелым прессом, рассмотрел завитки, поставленные Ясневой. Размеренным жестом достал из кожаного портфеля новую бумагу, положил ее перед осужденной.

…Ясневой как лицу, состоявшему под гласным строгим наблюдением, воспрещено, на общем основании, жительство в обеих столицах, С.-Петербургской губернии без срока, причем ограничение это может быть снято впоследствии по удостоверении местными властями ее безукоризненного поведения.

Начальник тюрьмы указательным пальцем провел черту. Мария вновь расписалась и поднялась. Значит, ссылка…

Вернувшись в камеру, Мария долго сидела на койке. Неподвижно глядела на каменный пол, натертый графитом до блеска. Кажется, на полу вода, в которой отражается вся неприглядная обстановка: железная койка, кривоногая табуретка, шаткий стол. Кто-то из арестованных, проведя в камере пять лет, тщательно отполировал камень, спасаясь от безумия.

Она тихо подошла к стене и, вынув из рукава арестантского бушлата гвоздь, начала по памяти решать алгебраические задачи.

Резко ударила форточка. Часовой просвистел. Вызвал дежурного офицера, показал на стену, разрисованную формулами. Дежурный офицер, небритый, неряшливый, хрипло сказал:

– Заниматься математикой и чертить стены, казенное имущество, по инструкции не полагается!

– А что полагается? – насмешливо спросила Мария, не выпуская гвоздя из тонких пальцев.

Офицер молча повернулся, хлопнул дверью. Загремел замок. Шаги удалялись. Мария села на койку, подавляя раздражение. «Что ж! Не плохо бы размяться». Подошла к окну, едва светящемуся сквозь лохмотья паутины. Глубоко вздохнула, широко разведя руки, выдохнула. Вдох-выдох… Вдох-выдох… Наклонилась, достав руками до скользкого пола. Голова чуть кружилась, ноги побаливали. «Дуреха, как ослабела… Возможно ли так запускать гимнастику?!» И опять наклон, наклон…

Хлопнула форточка. Часовой кашлянул. Мария повернулась лицом к двери, не прекращая гимнастику. Часовой поднес ко рту свисток, болтавшийся на шнурке. Дежурный офицер явился неохотно. В камеру не заходил, лишь прокричал в форточку, сдерживая зевоту:

– Заниматься гимнастикой по инструкции не полагается… Приказываю прекратить!

– А что полагается?! – распрямилась Яснева.

И опять захлопнулась форточка. Ржаво завизжала задвижка. Опять отдалялись шаги. Мария вытерла холодную испарину, прислонилась к столу. Взяла железную кружку, сделала несколько глотков. «Что ж! Отдохну… Сердце зашлось!» Она легла на койку, отвернулась к стене. Смотрела на расщелины, заляпанные глиной, словно заплатами, разгадывала фигуры, проступавшие поверх побелки. Сквозь дрему услышала свисток надзирателя, грохот запоров, раздраженный окрик:

– Спать должно, обратясь лицом к двери! – Дежурный офицер помолчал и уныло добавил: – По инструкции прятать руки под одеяло не положено!

Мария приподнялась, приложив платок к губам, сдерживая кашель, спросила:

– А что полагается?

Офицер повернулся на каблуках, вышел. Сердце девушки колотилось, ее душил гнев. Откашлявшись, вытерла кровь на губах. Сбросила одеяло, пропахшее мышиным пометом. Осторожно достала из-под подушки крошечные шахматные фигурки, сделанные из хлебного мякиша. Завести шахматы посоветовал Заичневский. Расчертила хлебным катышком стол на квадраты и начал расставлять фигурки. Конечно, требовалось изрядное воображение, чтобы в этих уродцах признать шахматных бойцов. Особенно нелепа королева. Белый хлеб в тюрьме – большая редкость. Пока-то соберешь шахматное войско! Спасибо добросердечной купчихе за крендель в воскресный день. Тогда разом закончила лепку. Шахматы она любила. Как часто, учительствуя в деревне, под вой ветра и стоны вьюги, разучивала партии с испанской защитой. Бережно передвигая фигуры, начала игру. Очарование разрушил офицер. Увлекшись, не заметила, как он подкрался:

– Играть в азартные игры по инструкции не полагается! Офицер протянул руки, чтобы взять шахматы. Покориться!

Яснева рванулась, сгребла их, запихнула в рот. Офицер сердито шевелил рыжими усами. Размеренно покачивался с пятки на носки. Арестантка торопливо заглатывала последнюю порцию. Смотрела уничтожающе, зло. Офицер вышел. Опять щелкнула форточка. Девушка скрестила руки на впалой груди и, не отрывая глаз от проклятой форточки, запела:

 
Хорошо ты управляешь:
Честных в каторгу ссылаешь,
Суд военный утвердил,
Полны тюрьмы понабил.
Запретил всему народу
Говорить ты про свободу.
Кто осмелится сказать —
Велишь вешать и стрелять!
 

Надрывно заливался свисток за дверью. Надзиратель, надув толстые щеки, пугливо таращил глаза. Гремел офицер:

– Яснева, в карцер! В карцер!

Девушка насмешливо повела плечами, поплотнее закуталась в платок. Прошла к двери, бросив:

– Наконец-то узнала, что разрешается в тюрьме!

Самара

…Что же это за дикая расправа? И за что высылают? За что выбрасывают на улицу столько молодежи? За что лишают родину стольких работников? Кто дал правительству право губить Россию, заглушая в ней все честное…

Из года в год повторяется подобная расправа. Из года в год правительство само создает кадры недовольных, само расшатывает свое основание. Расходившееся своеволие не знает предела, прикрывая произвол общим благом.

Пусть же горячая вера, которой был так полон недавно умерший писатель, вера в то, что ни единая слеза не может пройти бесследно, что избранный правительством путь, облитый кровью, усеянный трупами, не может быть долог, – пусть эта горячая вера поддержит всех честных людей, уже давно отвернувшихся от своего правительства.

Чем боле будет жертв, тем сильнее и громче будут проклятия, тем ближе день, когда русские люди потребуют отчета у своих вчерашних палачей.

А сегодня этим палачам все-таки не следует забывать, что можно на штыки опираться, сидеть же на них – рискованно!!

Яснева бережно держала в руках тонкий листок прокламации на смерть писателя Шелгунова. Она сняла очки, задумчиво посмотрела на собеседника. Долгов, пожилой человек с острой седой бородкой, слушал внимательно.

– «Можно на штыки опираться, сидеть же на них рискованно!!»– повторил он последнюю фразу. – Что ж! Неплохо написано. Наконец-то дошла до нашей дыры!

– Дыра?! После Орла Самара – столица!

– Столица… Насмешили, голубушка. А как у вас со здоровьем?

– Спасибо! Из тюрьмы еле выбралась. Кровь хлестала горлом. Друзья извелись, пока добились разрешения отправить меня на лечение в Ставрополь. Кумыс – преотличная вещь! Степи, горячее солнце, аромат трав… Правда, ни книг, ни газет!

За эти два года, прошедшие после ареста в Орле, Яснева сильно изменилась: окрепла, поздоровела. Пышные русые волосы свободными волнами падали на плечи. Косы пришлось отрезать, сил не хватало ухаживать за ними в тюрьме… Высокий лоб чуть тронут загаром. Серые глаза под густыми бровями. Глухое платье из тяжелого шелка с высоким гипюровым воротником плотно облегало фигуру.

– Да, лучшая красота – здоровье! – проговорил Долгов, подставляя гостье чашку крепкого чая.

Она благодарно засмеялась. Сидели за вечерним чаем в крохотной гостиной, оклеенной цветными обоями. Обстановка в комнате простая. Стол под белой скатертью. Небольшое трюмо, рама выкрашена розовой краской. Диван с парусиновым чехлом. Плетеный коврик у двери. Самодельные стулья. Долгов был из народовольцев. Она взяла к нему явку, когда разрешили выбрать Самару для жительства.

– Город мне нравится. Один Португалов чего стоит – белый балахон, белый зонт, калоши при солнце и черные очки.

– Португалов – уникум. Доктор объявил войну холере. – Долгов добродушно гмыкнул.

– Белая пыль на белом докторе, – засмеялась Мария.

– В городе появилась холера. При голоде и неурожае – опасный сосед! Купцы Аржановы отливают двухсотпудовые колокола, в патриотическом усердии возводят медного истукана Александра Второго. А у земства нет денег ни на врачей, ни на лекарства…

– Не найдется ли в Самаре гостеприимный дом? Как-то неуютно без друзей.

– Гостеприимных домов в Самаре найдется немало, но есть один особенный. Об Ульяновых слышали?

– Родственники Александра Ульянова?

– Да… прекрасные люди. Переехали из Казани. Поначалу жили на хуторе верстах в пятидесяти, а теперь обосновались в городе. Полиция этот дом не обходит вниманием… Советую приглядеться к Владимиру, младшему брату Александра.

– Народоволец, конечно?!

– Не берусь судить. Знаю одно – революционер безусловный!

– Введите меня в этот дом… Такая трагическая смерть. На пятерых осужденных три виселицы! Александр Ульянов должен был стоять и смотреть на мучения своих друзей. Тридцать минут… тридцать минут ожидания смерти! Какой ужас! Палачи… Теплая веревка… Садисты! Садисты…

– Да, в доме Ульяновых не говорят об Александре. Рана слишком глубокая… Мария Александровна едва вынесла это горе…

Долгов прошелся по комнате, помолчал.

– В Самаре и «старики» вам будут рады. Собираемся, живем прошлым. «Марксята» в этих домах не бывают. Скучно. Может, они и правы. Упрекают нас, «стариков», в отсталости, в незнании законов экономического развития… А мы их постигали на каторге!

– А Ульянов? Среди «марксят»? Хочется мне с ним познакомиться!

– Приходите в пятницу. Сначала к «старикам». Поговорим о французской революции – теме, близкой вам, как ученице Заичневского. Кстати, как здоровье Петра Григорьевича?

Девушка беспомощно развела руками. Нахмурилась. Серые большие глаза потемнели:

– Пока в каторжной тюрьме… Скоро отправят этапом. Он сильно прихварывает. Хотели освободить его под залог – отказали. Какой ум! И опять Сибирь!