Текст книги "Последняя война"

Автор книги: Василий Росляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Ты, мамка, не лезь не в свое дело, – сказал Саня по-взрослому, бери да пеки хлеб, да Славе спасибо скажи.

Мамаша Сазониха успокоилась.

– Ну и змей, – с гордостью за сына сказала она Славке.

Славка и сам-то не мог поверить, чтобы дурацкая записка, где и слова-то "мука" не было – он никак не мог вспомнить, как по-немецки написать это слово, – чтобы эта дурацкая записка оказала такое действие, обернулась бы двумя мешками муки.

– Прямо не верится, – сказал Славка Сане.

– Ох, Слава, будто и не знаете. Да он всю мельницу отдаст по немецкой записке. На гвоздик повесил и мешки сам уложил.

Вечером в доме Усовых Славка рассказал об этой операции. Рассказал Гоге о Санином оружии. Но это после, когда Гога провожал Славку. А сначала, когда вошел, застал такую картину. Усовы уже поужинали, убрали со стола, лампу зажгли, но с места никто не ушел, все как сидели за столом на своих местах, так и остались сидеть. Лампа висела под потолком на середине комнаты и освещала кого в лицо, кого в затылок, а кого сбоку. Все освещенные по-разному лица были обращены к вислоносому Гоге, который сидел рядом с дядей Петей в святом углу. Гога, как понял Славка, рассказывал про "Витязя в тигровой шкуре". Он читал по-грузински, потом по-русски, потом пересказывал содержание и снова читал на память. Никто из семьи Усовых даже слыхом не слыхал о Руставели, о его поэме. Но всех их – и малых и старых – Гога зачаровал. Они слушали без единого звука, без единого шевеления. Даже маленькие, ничего не понимавшие, из уважения к старшим сидели смирно, с открытыми ртами смотрели на Гогу. Им нравилось больше всего, когда Гога читал по-грузински – с каким-то клекотом, цоканьем, с придыханием, диковато и, главное, абсолютно непонятно.

На Славку, конечно, не обратили никакого внимания, а он, разобравшись, в чем дело, тихонечко присел в сторонке, снял шапку и заслушался сам.

Пронеслась их жизнь, как будто сновидение ночное.

Претерпели страсти мира и времен коварство злое.

Кто б назвать решился вечной жизнь, мгновение земное?

Песней мерить мне ли, месху Руставели, зло такое?

Для царя грузин Давида, в чьем служеньи луч-хранитель,

Я сей сказ сложил стихами, чтоб развлекся повелитель,

Кто с Востока путь на Запад проложил, как сокрушитель.

Где лишь пеплом стал предатель и обласкан верный житель.

– Вот и все, – сказал Гога и замолчал.

Первой высказалась хозяйка.

– Вроде вот ты и наш, Слава, – сказала она, обратившись к Славке, – а не можешь так-то. А рисует, все как живое получается. А знает сколько, не гляди что грузинец или армян.

– Не говорите так, – сказал Гога. – Слава учился в таком институте, куда не каждого принимают. Вот кончится война, Слава напишет про нас с вами книгу, и кто-нибудь будет читать или рассказывать, как я о Руставели, а люди будут сидеть вот так, слушать, молчать и, может быть, плакать.

– Неужели правда, Слава?

– Не знаю, – сказал Славка, – так Гоге хочется.

– Во люди, – с искренним удивлением вздохнула хозяйка. – А мы что? Едим, темные, да спим, да детей во делаем. Разве ж это жизнь?

– А вы знаете, – вдруг оживился Гога, – приезжайте к нам в Тбилиси, после войны, конечно. Катюша, – обратился он к старшей дочери, – возьми карандаш и запиши адрес. Я покажу вам Тбилиси, поглядите на наш город с горы Мтацминда. Поедем в Гори, где Сталин родился, поедем в Вардзиа, расскажу вам про Вардзиа, поедем в Боржоми, воду будем пить, вино будем пить, шашлык будем есть, песни будем петь. О-а-а-о-а-а-а, – запел Гога, и его бас низко прошел, как по глубокому ущелью. – Давай, Катюша, пиши, дорогая.

Катя записала, бумажку у нее тут же отобрала младшая красавица, которая, кажется, уже по-настоящему влюбилась в этого нелепого, странного, длинноносого и черного, но очаровательного Гогу.

– А что, – сказал дядя Петя, – возьмем и всем табором приедем.

Поговорили, пошутили, посмеялись, стали к ночи готовиться.

Славка, Гога и дядя Петя вышли покурить. Вкусно хрустел снег под ногами, чистые звезды блестели холодно и далеко. А на свете-то шла война.

12

Днем Славка сидел от нечего делать перед окном, облокотившись о подоконник, бездумно смотрел на белый снег. Изба была хорошо натоплена, стекла были чистыми, сухими, и виден был белый свет далеко. За крайними хатами, на отлете, стоял сарай, а за сараем, на снежном поле, угадывалась дорога, уходившая из Дебринки в другую деревню. День был солнечный, и поэтому там, где должна была проходить дорога, местами вспыхивало что-то, поблескивало. Славка догадался: это солнце рикошетило по накатанному санному следу. Славка курил и смотрел на эту вспыхивающую санную дорогу. Там было пусто. Потом из улицы вышли двое. По силуэтам, по какой-то некрестьянской походке Славка признал в них несчастных нынешних бродяг, бывших красноармейцев, своих родных братьев. С котомками или армейскими вещмешками за спиной они хорошо были видны на снежном поле. Вот прошли они белый промежуток между крайней хатой и сараем, скрылись за сараем, а через минуту появились с другого конца. Славка невольно следил за ними и так же невольно чувствовал себя на их месте. Теперь шли они по вспыхивающей дороге, среди белого поля. Вспомнился приказ на станционном заборе, и сделалось жутко от одного только воспоминания. Шли они вот так же с Гогой, и теперь могли идти вот так же, как шли неизвестные эти. И вдруг из-за крайней хаты тем же путем вывернулась легковая машина. Немцы. Так же, только быстрей, прошла она белый промежуток, скрылась за сараем и выскочила с другого конца. Потом плавно и неслышно побежала по вспыхивающей дороге, с каждой минутой уменьшая расстояние между собой и теми двумя. Никаких звуков не было слышно, и Славка через окно следил за всем этим, как в немом кино. Подвигалась машина, шли двое, сокращалось между ними расстояние, и никаких не было звуков, чуть только всхрапывала на печи мамаша Сазониха. Никого больше не было дома. Бежала-бежала машина и – стоп, остановилась. Вышли из нее двое. И тоже по силуэтам и по ненашей походке Славка узнал в них немцев. Те, что шли впереди немцев, вдруг остановились. Видно, им крикнули. Потом они подняли руки. Немцы сделали какие-то незаметные движения, и красноармейцы почти одновременно, сначала один, за ним другой, мягко опустились на дорогу и за неровностями поля, за сугробами пропали из глаз. Немцы повернули назад, сели в машину и проделали весь путь в обратном порядке: сарай, белый промежуток, потом, возле крайней хаты, были проглочены улицей.

Опять дорога опустела, будто и не было там никого, ничего такого не случилось на ней. Так же, как и раньше, рикошетили солнечные лучи и невидимая дорога вспыхивала ослепительными пустынными вспышками.

Весь день Славка был под впечатлением этого немого и жуткого кино. Когда пришли ребята, Саня первым делом сообщил:

– Двоих убили. Не слыхали, Слава?

День прошел тревожно. Уже был поздний час, за черными окнами слабо светился сугроб, а в глазах все полыхал белый свет и на невидимой дороге передвигались фигурки, шло немое кино. И хотелось поближе увидеть тех двоих, увидеть их лица, услышать их голоса, раскрутить ленту в обратном порядке и остановить их, не дать уйти из деревни, и тогда все было бы, может быть, по-другому. Славка уже собирался ложиться, вошла Сазониха и сказала:

– Слава, сходи к соседке, кажись, там гости.

Славка оделся, вышел. Быстрым шагом пошел в темноту. В крайней хате, что стояла, как и Сазонихина, на болоте, окна были затемнены. Кто-то провел Славку вовнутрь. Когда открылась дверь, он невольно зажмурился от яркого света. Человек семь, в белых маскхалатах, с оружием, сидели по лавкам, на табуретках и стульях.

– Ну, я пошла, Нюра, – сказала забежавшая сюда случайно бабенка. Она поднялась, но один из сидевших, может быть, главный, сказал:

– Никто отсюда никуда не пойдет. – В ту же минуту у дверей встал другой, совсем еще мальчишка, у которого за поясом торчал вытертый до блеска наган на длинном ремешке. Главный повернулся к Славке: – Вы тоже присаживайтесь.

Славка, столько ждавший партизан, сейчас вдруг почему-то оробел перед ними. Хотел сказать, да не сказал, что, несмотря на все предосторожности, на деревне уже знают об их приходе. Он присел поближе к главному.

– Я не случайно тут, – сказал Славка, – я пришел к вам.

Партизаны переглянулись. У главного был русский автомат, у других зажатые между колен винтовки. Славка давно не видел своих людей с оружием и поэтому хотя и робел перед ними, в то же время чувствовал радость от этой встречи. Он смотрел на них, а сердце его стучало тревожно и неровно. Нет, не страх был, это была радость. Перед ним были люди, настоящие люди. Но разве Гога, он сам, дядя Петя не были настоящими людьми? Нет, у них было отнято что-то самое главное, что делает человека человеком. Эти – да, эти настоящие. Они сидели настороженно, но спокойно, уставшие от дальней ходьбы. Они говорили вполголоса, двигались, меняли позы, поглядывали то открыто, то исподлобья, они все это делали точно так же, как те, которые были в другой Славкиной жизни, о которых он тосковал все это время и которые, вот они, сидели теперь перед ним и одним только присутствием своим так тревожили и волновали Славку.

– Кто вы и по какому делу пришли сюда? – спросил главный.

Славка приподнялся, запустил руку под брючный пояс и достал из внутреннего, специально вшитого сюда кармана завернутую в тряпицу книжечку. Развернул, подал главному. Тот посмотрел попристальней на Славку, потом осторожно раскрыл поданный ему комсомольский билет. Побывал в воде, был просушен, странички и обложка покоробились, затекли желтыми размоинами, но фотография уцелела, можно было узнать на ней худого и лохматого довоенного Славку Холопова.

Пока главный разглядывал этого Холопова, вернее его фотографию, сам Славка разглядывал главного. Сначала, когда тот сказал свои первые слова, его лицо показалось не то чтобы сухим, но каким-то наглухо закрытым от посторонних. Ни одной живой черточки, за которую мысленно можно было бы ухватиться, чтобы войти хоть в какой-то контакт с этим человеком. Закрыт наглухо. Чужой. Но вот он протянул билет и, не говоря ни слова, в упор посмотрел Славке в лицо все еще суровыми, жесткими глазами. И все-таки это были уже другие глаза, другое было лицо. Славка сразу уловил перемену и чуть было не всхлипнул по-глупому, сдуру, а может быть, оттого, что вдруг придвинулось к самому горлу все, что было с ним до этой минуты, – унижение плена, скитания, холод и голод, страх, обиды и тоска по своим, по оставшейся там где-то жизни. Все это подступило к горлу в одну минуту, в одно мгновенье, но Славка сглотнул слезу, сдержался.

Главный, повернувшись к своим, пошептался там, потом сказал:

– Пойдешь с нами, Холопов.

Он попросил хозяйку найти что-нибудь белое, чем прикрыть Славку вместо маскхалата. Нашлось. Хозяин до войны работал в пекарне, остались от него белые рабочие куртки. Натянул поверх своего зипунишки, ничего, все-таки до половины стал белым. Первым подошел и тем самым как бы признал Славку тот паренек, почти подросток, который до этого строго и неприступно стоял у выхода, играя длинным ремешком нагана. Он подошел по-доброму, по-свойски – после этого паренька Славка был самым молодым из всех партизан, – подошел и неожиданно баском, правда не очень еще устойчивым, сказал:

– Давай застегну. Меня Витькой зовут. Понял? Вместе пойдем.

Хотя Славка не намного был старше Вити, все же подумал: "Совсем пацаненок". Однако был рад Витькиному вниманию.

Деревня уже спала. За крайней избой свернули по снежной целине к лесу. Главный отстал со Славкой от всех, подробно выспрашивал: где родился, кто отец, мать, где учился, как попал сюда. Больше всего главного заинтересовало, что учился Славка в институте истории, философии и литературы в Москве. Он сказал:

– Интересно. Я обязательно уговорю комиссара взять тебя к нам. Сейчас нельзя, сейчас ты сходишь с нами в разведку и останешься в Дебринке. В другой раз мы заберем тебя. Обязательно. А я учителем был. Правда, математику преподавал, но литературу люблю и философию, ну и историю. Давай подтянемся. – Они зашагали по глубокому снегу быстрей, поравнялись с группой. К Славке тут же пристроился Витя.

Шли опушкой леса. Безлунную ночь слабо освещало снегом. Среди деревьев в снегу почти невозможно было заметить мелькание, перемещение теней – белых на белом. Если кто оглядывался, сразу бросалось в глаза черное лицо.

Витя шепотом рассказывал про себя, про своего старшего брата, который тоже в отряде, про отца, который воюет где-то, про мать – она живет на станции, куда они шли сейчас в разведку и где раньше, до войны, отец был начальником, а теперь там начальником волостной полиции дядя Марафет.

– Я знаю Марафета, – сказал Славка.

– Ну тебя! – обрадовался Витя. – А я хожу домой к нему, по ночам, он мне сведения передает о немцах, а против нас воюет. Во зараза. Он у отца буфетчиком был.

– Знаю, – сказал Славка, но не стал рассказывать о своих приключениях в Дебринке.

Передние замедлили шаги. Значит, станция близко. Останавливаться стали, озираться, прислушиваться.

– Хочешь, – сказал Витя на ухо Славке, – немного наган понести? Хочешь?

– Давай, – шепотом ответил Славка.

Витя долго отвязывал ремешок, пальцы на морозе плохо слушались. Все же отвязал. Наган, вроде не такой уж большой, неожиданно оказался тяжелым в руке. Славка шел теперь с этим наганом, опустив дуло книзу, и наконец-то окончательно успокоился. Он был спокоен и думал спокойно, он даже устал, как и другие, от ходьбы по глубокому снегу. Только теперь он сообразил, что с той минуты, когда вошел в избу к партизанам, и до последнего момента, когда в руках еще не было этого нагана, его била какая-то противная мелкая дрожь.

Когда-то давно, очень давно, когда еще он жил в родном селе и было ему, может быть, пять, а может, шесть годков, вот так же била его знобкая дрожь, но там было все понятно, потому что там была особенная ночь, рождественская. Славка, поднятый среди той ночи, слезал с печки, одевался потеплее, брал сумку и отправлялся христославить по ближним хатам. Пока одевался, пока выходил на улицу в рождественскую морозную ночь, колени его дрожали и все колотилось внутри от неурочного вставания, от необычности всего этого рождественского промысла. Он входил в один двор, стучался в темное окно, через которое можно было увидеть масленое мерцание лампадки перед иконами, ему открывали, и он по-скворчиному раскрывал рот и кричал: "Рождество твое..." Получал свой пятак, либо орехов горсть, либо кусок пирога или конфету и с дрожащими коленками уходил к другому двору. Потом постепенно дрожь проходила. А когда уже светало, счастливый, с полненькой сумкой возвращался домой. Гремели орехи в сумке, медно звякали в кармане пятаки. Отчего-то эти рождественские ночи вспоминались и та, рождественская, дрожь.

13

Все было вроде как и было. Утром Славка проснулся в обычный час, у печи орудовала ухватами мамаша Сазониха, потом умывались, Петька поливал из медной кружки на руки Славке, потом завтракали. Никто не напоминал о вчерашнем, и Славке начинало уже казаться, что партизаны, их главный, их подросток Витя, ночной поход к станции – все это приснилось во сне, ничего этого не было на самом деле. Только заметно было, как Саня чуть похитрей и повнимательней поглядывал на Славку. Все они – и мамаша Сазониха, и Саня с Петькой, и Танька – вчера не ложились спать, когда ушел Славка. Они потушили свет и сидели перед окнами, глядели в ночную пустоту. И дождались, увидели их, и Славку узнали среди них, в короткой белой курточке поверх своей одежки.

Вернулся Славка перед рассветом, мамаша Сазониха открыла ему молча, ни о чем не спросила.

Все было как было. И все же что-то тревожное поселилось в доме, какое-то молчаливое ожидание несчастья. И не только в доме Сазонихи. Уже утром стало известно, что староста Прокопий Гуськов с рассветом бежал на станцию. Все знали о ночном посещении партизан, о Славкиной с ними встрече и чего-то все ждали. Ждали, что Прокопий привезет немцев, ждали нового появления партизан, ждали неизвестно какой еще беды. Однако – обошлось. Прокопий вернулся со станции только на третий день, привез две винтовки, запил сильней прежнего, и тревога в Дебринке потихоньку улеглась. Один лишь Славка считал дни, все надеялся, а временами думал, что его обманули, даже не обманули, а не приняли во внимание, – мало ли таких разбросано по деревням! Но однажды ночью, когда все уже спали глубоким сном, – стук, стук, стук в окошко. Окна заиндевели, тепло уже успело выдуть, не видно ничего сквозь мохнатое, в узорах, стекло. Стук, стук, стук. Мамаша Сазониха пришлепала босиком к спящему Славке, тронула его за плечо:

– Слава, за тобой пришли.

– Кто? – И Слава тоже услышал теперь: стук, стук, стук.

Немцы – эти в двери должны бить, громко, а тут в окошко, тихо, значит, наши.

Опять эта дурацкая рождественская дрожь. Как только вскочил, быстро за рубашку, за штаны, где-то тут портянки были, – и заколотила эта дрожь.

Когда Сазониха открыла и засветила лампадку, Славка уже стоял на ногах – одетый, обутый. Главный, полуобняв Славку за плечи, без лишних слов вывел его из хаты. Вышел Славка, ни с кем и не попрощался. В сторонке от Сазонихиной хаты, на болоте, стояли сани. Лошадь успела покрыться инеем.

– Давай, – шепотом распорядился главный, когда уселись в задке розвальней. Впереди еще сидели двое.

Сани, скрипнув, тронулись. Главный рукой в овечьей варежке хлопнул Славку по плечу и опять шепотом выдохнул:

– Живой, черт. – И заметно было, что он рад был этому.

– Вы знаете, – сказал Славка, – у меня тут дружок, вместе пришли, надо бы за ним заехать.

– Ты уж погоди, давай с тобой разберемся. Честно скажу, не думал, что живой. Был уверен, что немцы тебя заберут после нас. Душа изболелась. Зачем, думаю, в разведку взял, если в лагерь не мог забрать? В лагерь мы никого не берем. Думал, кокнут тебя немцы. Откровенно тебе говорю. А тут все же дай, думаю, загляну, на всякий случай. А ты вот живой. Повезло, значит. Если, думаю, живой, возьму на свою ответственность.

Славка молчал. Что же ему, благодарить, что ли, за все это?

Целиной выбрались в конец верхней улицы, к тому сараю, за которым в тот день, накануне первого приезда партизан, вспыхивала тут солнечным рикошетом санная дорога. Свернули к стенке сарая. Остановились.

– Хотели старосту взять, – сказал главный. – Пойдешь с нами или у лошади подежуришь?

– Пойду, – ответил Славка. – Только он алкоголик.

– Все они, продажные шкуры, алкоголики. От страха пьют.

Прокопий жил как раз на этой верхней улице. Домик с крылечком, не в пример Сазонихиной избе. Долго стучали, уже хотели уходить. Черт с ним, со старостой, как бы рассвет не застал, заметят, а станция под боком. Не уйдешь, словят. Но тут скрипнула дверь, женский голос спросил:

– Кто?

– Открывай, свои, – сказал главный.

Помолчали за дверью, поколебались, открыли.

Домна зажгла свет. Была она в нижней рубахе и не подумала накинуть на себя что-либо. Поглядела на глазного, на другого с ним, на Славку, все поняла.

– Вот он лежит, возьмите его за руп с полтиной, – сказала она и ушла за ситцевую занавеску.

Прокопий, одетый, в сапогах, лежал на лавке, под головой – шапка. На стенке, повыше спящего, висела винтовка. Главный кивнул напарнику, тот снял оружие. Потом растолкали Прокопия. Староста замычал, но вставать не хотел. Главный приподнял его, посадил на лавку, придерживая, чтобы не свалился.

– Не буду разговаривать с тобой, – еле ворочал языком Прокопий, – и отстань ты от меня, и не человек ты, и разговаривать с тобой не буду.

Голова Прокопия висела как пришитая. Главный отпустил старосту, и тот снова повалился на лавку.

– Ну, повезло тебе, шкура.

Ушли. А что можно сделать? Тащить пьяного на себе, шум поднимать, соседей будить? Ладно, до другого раза.

После Дебринки, затемно еще, проехали соседнюю деревню, потом еще одну, уже на рассвете. Потом в третьей остановились.

Встало солнышко. Не прячась, рысью промчались по накатанной дороге, свернули куда-то в переулок, въехали во двор. Улицы деревни были по-довоенному спокойны, люди ходили, бабы у колодцев, дымы над крышами. На улице, по санному следу, рассыпаны соломинки, пучки сена обронены, конский помет. Живая дорога. Патрули ходят с винтовками.

Весело вошли в дом. В сенцах снег обмели с сапог, с валенок. Весело стали здороваться. Говорили громко, полным голосом, с шутками. Дымили вкусным самосадом. Две бабы – молодая и старая – весело колготились у печки. Шипела сковородка, весело постреливало на ней, несло густым запахом жареного сала. Загремели табуретки, мужики усаживались за стол. Хлеб, бутылки с мутной самогонкой, капуста соленая, огурцы, лук, и посередине стола – сковорода, полная золотистой, жаренной с салом картошки. Весело стало у Славки на душе.

Потом, веселые, выехали из этой деревни. "Да, – подумал Славка, – это партизанская деревня".

– Ты, Холопов, извини, но так надо. – Главный вынул из кармана белый бабий платок, держал в руках. – Надо глаза завязать. Теперь мы уже в лагерь едем. Возьми, сам завяжи.

Славка не сразу понял, что от него требуется. Сначала ничего не понимал, потом вроде понял, но не поверил, а уж после и понял и поверил надо завязать глаза. И в самом деле, кто он такой? Это еще неизвестно. А раз неизвестно, – значит, и дорогу в лагерь знать ему не положено, он не должен ее видеть. Мало ли что. На всякий случай. И в том, что ему надо завязать глаза, чтобы он не видел дорогу, нет ничего обидного. Абсолютно ничего. И Славка сложил платок вдвое, потом еще вдвое, приладил к глазам и завязал на затылке. И сразу все – и снежное поле, и отполированный след от полозьев, и морозное небо, и солома в задке саней, и главный, сидевший сбоку, – все исчезло. Не тьма навалилась на него, нет, просто ничего не стало видно за белой непроницаемой мглой. Для большего удобства Славка закрыл глаза, потому что все время хотелось видеть через белый платок. Закрыл глаза, и стало хорошо. Хотелось зареветь в голос, пропасть, раствориться совсем, чтобы не жить...

Скрипели полозья, иногда подбрасывало на жестких ледяных кочках, иногда заносило задок на своротах дороги, иногда шипело под санями, видно, дорогу тут перемело.

– Это ничего, Холопов, – успокаивал главный, – радуйся, что жив остался. Просто ты счастливый.

Славка молчал. Долго ехали. Отсидел одну ногу, устроился по-другому, на другой бок. Опять ехали долго.

– Вроде в лес въехали, – несмело сказал Славка.

– Давно уже в лесу.

И в самом деле, скрип снега какой-то другой, и сани чаще петлять стали да подскакивать, – это через дорогу, под снегом, от сосен и елей корни пролегали, и сани все время подскакивали, прищелкивая полозьями, когда переезжали через обледенелые жилы этих кореньев. И ветру никакого. Тишина плотная, с места не сдвинешь.

Ехали, ехали и вдруг остановились, как будто ни с того ни с сего. Кто-то сзади уже развязывал Славкин платок. Это был главный.

– Постой тут, – сказал он и ушел.

Перед Славкой были одни стволы. Темные, илистые – это еловые, дремучие, под тяжелыми шатрами. Рыжие и оранжевые – стволы сосен. А между стволами – мелколесье, подлесок, снежные шапки, столбики и большие столбы и разные непонятные сахарные фигуры. Это были кусты под снегом, заметенные елочки. Между стволов увиделись вдруг лошади, сено жуют. Сначала вроде не было никаких лошадей и вдруг – лошади. Потом в сторонке увиделся длинный стол на вбитых столбах. А дальше стола, в просветлении, тоненький дымок тянулся тоненькой синей струйкой прямо из земли. В одном месте человек прошел с оружием. В другом месте прошел. Партизанский лагерь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

...Сталин подошел к окну, раскурил трубку и рукой, в которой держал трубку, медленно стал разгонять волокна синего-синего дыма. Мимо башни, по синему небу, медленно перемещалось огромное белое облако. И вдруг показалось, что не облако, а башня медленно перемещается по небу, весь Кремль медленно плывет в бездонной синей глубине. Сталин отошел от окна и, не глядя на сидящих, снова заговорил тихим голосом:

– Не все еще до конца понимают, что произошло. Не все еще до конца уяснили себе, что вопрос стоит так: жить или умереть. Только так стоит вопрос для нашей Родины, для нашего народа. Самое страшное преступление сегодня – благодушие и беспечность. Надо отрешиться от благодушия и беспечности, всю жизнь нашего социалистического государства перевести на военные рельсы. В захваченных врагом районах развернуть партизанскую войну, не давать оккупантам покоя ни днем, ни ночью. Мы должны ответить врагу народной, отечественной войной. В этом духе надо подготовить Директиву Совнаркома и ЦК.

Сталин мягкими шагами ходил вдоль длинного стола и говорил, а Кремль медленно плыл куда-то в бездонной синей глубине...

ИЗ ДИРЕКТИВЫ СОВНАРКОМА СОЮЗА ССР

И ЦК ВКП(б) 29 ИЮНЯ 1941 г.

...Вероломное нападение фашистской Германии на Советский Союз

продолжается...

В силу навязанной нам войны наша страна вступила в смертельную

схватку со своим опасным и коварным врагом – немецким фашизмом. Наши

войска героически сражаются с врагом, вооруженным до зубов танками,

авиацией. Красная Армия, преодолевая многочисленные трудности,

самоотверженно бьется за каждую пядь советской земли.

Несмотря на создавшуюся серьезную угрозу для нашей страны,

некоторые партийные, советские, профсоюзные и комсомольские

организации и их руководители еще не осознали значения этой угрозы и

не понимают, что война резко изменила положение, что наша Родина

оказалась в величайшей опасности и что мы должны быстро и решительно

перестроить всю свою работу на военный лад.

Совнарком СССР и ЦК ВКП(б) обязывают все партийные, советские,

профсоюзные и комсомольские организации покончить с благодушием и

беспечностью и мобилизовать все наши организации и все силы народа

для бесстрашной расправы с ордами напавшего германского фашизма.

...5. В занятых врагом районах создавать партизанские отряды и

диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для

разжигания партизанской войны, всюду и везде, для взрыва мостов,

дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджога складов и т. д.

В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех

его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать

все их мероприятия.

6. Немедленно предавать суду военного трибунала всех тех, кто

своим паникерством и трусостью мешает делу обороны, невзирая на

лица.

Совнарком СССР и ЦК ВКП(б) заявляют, что в навязанной нам войне

с фашистской Германией решается вопрос о жизни и смерти Советского

государства, о том – быть народам Советского Союза или впасть в

порабощение...

Из информационной записки

Злынковского райкома ВКП(б)

Орловскому обкому партии о

перестройке хозяйства и жизни района

в связи с военным положением.

30 июля 1941 г.

Райком ВКП(б) перестраивает всю свою работу на военный лад.

Заседания райкома проводятся только по наиболее важным вопросам.

Проверка работы производится лично секретарем РК.

За последнюю декаду райкомом ВКП(б) проведены следующие

мероприятия.

Оборонная работа.

Работу проводили коммунисты из партактива. Была организована

запись в народное ополчение. На 25 июля вступило в народное

ополчение 830 человек, из них коммунистов 118 человек, комсомольцев

138 человек. В числе народных ополченцев 411 человек служили в РККА

и старой армии. Организован полк...

Наряду с организацией народного ополчения проведена работа по

созданию партизанского отряда. Всего изъявило желание стать

партизанами 141 человек, из них членов и кандидатов ВКП(б) – 83

человека. Бюро РК ВКП(б) утвердило командира партизанского отряда...

Сельское хозяйство.

В соответствии с телеграммой обкома ВКП(б) нами направлены в

Верховский район колхозные животноводческие фермы, а свиньи

направлены в Заготскот – гор. Новозыбков.

Всего отправлено крупного рогатого скота 3868 голов, овец 5039,

свиней 636 голов...

Отправка скота проходила по разработанному райкомом ВКП(б) и

исполкомом райсовета плану и маршруту эвакуации.

Колхозники настроены по-боевому, несмотря на недостатки рабочей

силы, машин и другого инвентаря.

Тракторный парк как МТС, а также и сельскохозяйственной школы

направлен по маршруту в Свердловский район...

На территорию района с вражеских самолетов были сброшены

листовки. В беседе с колхозниками по содержанию этих листовок они

заявили, что в ник ложь и брехня.

Секретарь РК ВКП(б) Мухин.

ИЗ СООБЩЕНИЯ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

В течение 12.X наши войска вели бои с противником на всем

фронте, особенно ожесточенные на Вяземском и Брянском направлениях.

После упорных многодневных боев наши войска оставили город

Брянск.

Из докладной записки секретаря

Орловского обкома партии Центральному

Комитету ВКП(б) о зверствах немецких

фашистов в Дятьковском районе. 21

февраля 1942 г.

Партизанами установлено много фактов издевательств немцев над

местным населением городов и сел. Для примера приведем некоторые из

них:

1. 13 января 1942 г. в с. Овсорок карательным отрядом немцев

было расстреляно 45 человек только за то, что в деревне якобы

появились партизаны, причем почти все 45 чел. расстрелянные

предварительно подвергались невероятно тяжелым пыткам. После этого

фашисты подожгли всю деревню. Из 220 дворов осталось только 15,

остальные были превращены в пепел.

2. В дер. Б. Жуково Дятьковского района фашисты расстреляли

12-летнего мальчика за то, что он хотел посмотреть самолет Ю-88,

прилетевший в эту деревню.

3. 25 декабря 1941 г. в дер. Липово Дятьковского р-на были

сожжены учительница и ее сестра за то, что они не сказали, где

укрываются партизаны. После этого немцы подожгли всю деревню,

оставив из 60 дворов только 3.

4. В поселке Маково за то, что в хате жителя этого поселка

Кузнецова обедали партизаны, фашисты долго издевались над семьей

этого патриота, а затем расстреляли его двух сыновей и его самого,

тут же подожгли весь поселок и сожгли все до единого дома, выгнав

все население на мороз.

5. В Стеклянной Радице партизанами уничтожено две автомашины и

10 немцев, за что враги сожгли Стеклянную Радицу, расстреляли

150 чел. ни в чем не повинных жителей. Кроме этого, они

расстреливали каждого проходящего по большаку, идущему через

Стеклянную Радицу...

Секретарь Орловского обкома ВКП(б) Матвеев.

2

Сергей Васильевич жег райкомовские бумаги. Костерок горел в его кабинете, перед черной голландской печью, на железном полке. Сейф был приотворен и пуст, ящики в столе выдвинуты, пусты. Книги стояли в шкафу, жечь их было жалко. Сергей Васильевич постоял немного перед костерком, потом озабоченным шагом, скрипя начищенными сапогами, прошел в коридор, заглянул в последний раз в пустые комнаты и снова вернулся в кабинет. Окна были почти во всех комнатах растворены, двери нараспашку. За окнами моросил осенний дождичек. Райком был пуст и неузнаваем. Только Сергей Васильевич был, как всегда, в начищенных сапогах, в синих, с кантом, военных бриджах, в диагоналевой гимнастерке с накладными карманами. Как всегда, сияла отполированная пряжка широкого ремня.