Текст книги "Последняя война"

Автор книги: Василий Росляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– На ций карти уси наши дила, наша справа, – сказал Сидор Артемьевич, и Славка удивился и этой образцово обработанной карте, и самому Ковпаку, который видом своим – в полосатых штанах, заправленных в сапоги, в потертой шапчонке – ничуть не был похож на командира, а скорее напоминал степного чумака, едущего на волах далеко куда-нибудь за солью. Но вот он объясняет карту, говорит об операциях отряда, и в его словах, в голосе Славка слышит другого человека; и все это – штаны полосатые, шапчонка, серая стариковская рубаха, – все это обманчивая внешность, за которой совсем другой человек.

Был уже конец дня, и конференция подходила к концу, все заметно утомились от речей, от сидения на одном месте. Утомился заметно и Сидор Артемьевич. Он и сидел в некотором отдалении от всех, под сосенкой. Но вот вышел к столу Славкин бывший комиссар, Сергей Васильевич Жихарев, высокий, с широким ремнем, с почти незаметным пистолетом на боку, скромный, ничего лишнего, но все равно внушительный и заметный, он вышел, чтобы прочитать текст письма к товарищу Сталину. И Славка, и Сидор Артемьевич невольно повернули головы и стали слушать.

– Клянемся нашему вождю и учителю, клянемся товарищу Сталину, что и впредь будем высоко держать честь народного мстителя, что до тех пор, пока в нашем крае останется хоть один из нас, ни на минуту не затихнет борьба с коварным врагом. Мы твердо держим в руках боевое оружие и не выпустим его до тех пор, пока всех оккупантов не выбросим вон из пределов родной земли.

Ветер прошел над поляной, над головами сидевших. Все встали, подняли вверх правую руку с автоматом или пистолетом. Славка снял с плеча свой карабин и тоже поднял его правой рукой, Ковпак приподнял старенький наган над головой и вместе со всеми повторял: к л я н е м с я! к л я н е м с я! к л я н е м с я!

И после трехкратного повторения клятвы главный комиссар Алексей Дмитриевич Бондаренко запел: "Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов..." И кто как мог, а могли все, вспомнили довоенные дни, все запели, как не однажды пели в залах клубов, театров на торжественных собраниях мирных времен. "Это есть наш п о с л е д н и й и решительный бой..."

После "Интернационала" все стояли и слушали тишину. С опушки, как ни в чем не бывало, однообразно, тоненько тенькала синичка. В молчаливом осеннем лесу ее голос был одинок и слышен далеко. Тень-тень, тинь-тинь, синь-тинь... Сами не замечая того, прославленные партизаны, герои сражений, командиры и рядовые бойцы вмиг как бы отошли и от "Интернационала", и от этой конференции, от своих дум и забот, от великой войны и слушали теньканье синички, не подозревавшей о том, что ее слушают партизаны. Тень-тень, тинь-тинь, синь-тинь...

Емлютин улыбнулся и прервал это необычное молчание.

– Завтра, – сказал он, – двенадцать человек, командиров и политработников нашего партизанского края, вылетают в Москву.

После паузы, аплодисментов Дмитрий Васильевич прочитал список вылетавших на Большую землю.

17

На другой день грузовик отвез двенадцать счастливчиков на аэродром в Салтановку. Ночью "Дуглас" доставил партизан в город Елец, где находился Орловский обком ВКП(б). Из Ельца вместе с секретарем обкома партизаны выехали в Москву.

Конечно, завидовал Славка этим счастливчикам, но в то же время понимал, что все они люди особенные, не ему чета. И ему не было обидно, Славка уважал этих людей, героев войны, завидовал им по-хорошему, но знал точно, что он никогда не сможет стать вровень с ними. Правда, и он попадает в рискованные положения, а когда надо, стреляет и тоже рискует жизнью, и никогда не унизит себя до трусости или малодушия во время боя, и он живет той же, одинаковой с ними жизнью, но они, в отличие от Славки, являются хозяевами обстоятельств, они стоят над обстоятельствами, командуют ими. Не унижая себя в своих собственных глазах, он всегда чувствовал между собой и теми людьми дистанцию.

Мужиковатый Ковпак со своей шапчонкой и штанами в полоску шуточки шутит, говорит по-хохлацки, по-простецки, а красные жилы на карте, его бои и походы что-то другое говорят о нем, и Славка с первой минуты, как увидел его, почувствовал за спиной этого некрупного мужчины с бородкой армию подчинившихся ему людей, целое соединение разнохарактерных бойцов, каждый из которых по первому слову батьки Ковпака пойдет в огонь и в воду. А Емлютин, в котором все недоступно для Славки, начиная еще с той ночи, когда появился он в отряде "Смерть фашизму". И красавец Покровский, напоминавший собою юного командарма гражданской войны, и Кошелев Василий Иванович, партизанский Чапай, уже успевший стать живой легендой, и суровый Сабуров, и все эти двенадцать человек... Нет, не герой, не родился ты героем, Слава.

И вот они вернулись с Большой земли, пробыв там полмесяца, вместе идут от машины, скрипят кожами, излучают свет военной столицы, Большой земли, излучают славу героев, а на груди у некоторых и в самом деле Золотые Звезды, а на Сидоре Артемьевиче (Славка едва узнал его) новенькая генеральская форма, золото, лампасы, генеральский картуз... Одного его хватит, чтобы дух зашелся, а тут их – двенадцать...

Самолеты каждую ночь приземлялись с оружием и боеприпасами для Ковпака. Собираясь в поход по Украине, он вооружался с помощью Большой земли, готовился в дальнюю дорогу. На второй день по возвращении Славка посетил Сидора Артемьевича. Застал его сидящим по-турецки на прибитой траве, возле шалаша, мирно беседующим с партизанами, командным составом отряда. Люди сидели полукругом, Сидор Артемьевич говорил.

Славка поздоровался.

– Ну, шо скажешь, хлопчик?

Славка сказал, что пришел навестить, побеседовать.

– Сидай, у ногах правды нэма. А може, хлопэць, з нами пидэшь на Вкраину?

– Я бы с удовольствием, но...

– Ну, тоди сидай та слухай.

Сидор Артемьевич был опять в своей мужицкой одежонке, и генеральская форма показалась Славке приснившейся во сне. Нет, не приснилась, потому что на пиджачке-то сияла Золотая Звезда Героя.

– Тут я хлопцам рассказываю, шо з нами було у Москви. О то ж булы у Пономаренка, беседувалы, на другый дэнь, вранци, булы у Климэнта Ефремовича Ворошилова, беседувалы. Их дило спрашивать, наше дило отвичать. А у вэчери того дня гукнулы нас к самому, булы у самого, у товарища Сталина Иосифа Выссарионовича. Ни думалы ни гадалы. Сыдив вин от так же, як я з вамы, во так вин, а во так я.

Зашевелились ковпаковцы:

– А як же вам, Сидор Артэмьевич, нэ страшно було?

– Нэ страшно? Як жеш так, колы вин сам перед очамы. Страшно. Сыдымо, а вин вийшов с трубочкой, поздоровался и каже: "Курите, товарищи". Уси до одного потянулись за папиросами, на столи лэжалы. Хто николы ни курыв, и той потянулся за папиросой. Вин каже: "Курите, товарищи", як тут не закурышь, уси закурылы. А ты кажешь, нэ страшно...

Славка еще при первой встрече заметил, что Сидор Артемьевич не может говорить без лукавства. Лукавил он и сейчас, говоря про страх перед Сталиным. Правда, страшновато было только первые минуты, а потом стало все просто, разговаривали долго, не только Емлютин докладывал, но была возможность сказать каждому какие-то свои слова. Сталин выглядел усталым, лицо бледное, видно, спит мало, сильно заметна была седина. "Важко ёму от циеи вийны, дуже важко, тяжело". Сидор Артемьевич даже пожалел товарища Сталина про себя, конечно, пожалел, как батьку своего, уставшего от большой беды. Сталин был доволен партизанами и тем, что они говорили, он даже шутил иногда устало. Емлютин говорил быстро, рапортовал без запинки. А Сталин старался кое-что записать, запомнить, да и не любил он торопливости, и сказал, перебив Дмитрия Васильевича:

– Товарищ Емлютин, вы куда спешите, в театр? Не торопитесь, успеете.

Все улыбнулись, Емлютин запнулся, потом стал говорить медленней. Он перечислял все, что было у партизан: пулеметы, пушки (и артиллерия есть, товарищ Емлютин?), танки, работают на скипидаре, столько-то орудий, столько-то минометов, снарядов, мин и так далее.

– Очень хорошо, товарищ Емлютин, но есть ли у вас винтовки, вы ничего не сказали.

– Простите, Иосиф Виссарионович, упустил. Есть, конечно, винтовки, четырнадцать тысяч штук.

– А патроны?

– Патронов имеем один миллион сто двадцать тысяч.

Опять все улыбнулись. Товарищ Сталин тоже улыбнулся.

– Все, что необходимо, забросим в лес, поможем, – сказал он. – Какие самолеты можете принять на своих площадках?

Дмитрий Васильевич сказал, что в партизанском крае два аэродрома, на которых можно принимать тяжелые самолеты.

– Вы не хвастаетесь, товарищ Емлютин?

Но Дмитрия Васильевича поддержали другие.

Сидор Артемьевич подробно рассказывал, ничего не забыл, а Славка слушал и думал, что хорошо он успел вовремя, одному ему Сидор Артемьевич и не стал бы так подробно рассказывать. Особенно о Сталине ловил каждое слово, представлял себе, как все было там в натуре, как ходил Сталин, как трубку курил, улыбался, шутил, какой он усталый был и бледный. Он мог бы слушать это без конца, потому что любил Сталина беззаветно. Фигура Сталина, лицо его, глаза с прищуром, крупные веки, жесты его и речь Славка видел это на портретах и издали на Мавзолее во время демонстраций, видел в кино, где изображали Сталина артисты, но Славке казалось, что это сам Сталин говорил и двигался на экране. И то, как Сталин спичку зажигал усталым движением, потом прикуривал и тушил ее тем же усталым движением, медленно отбрасывая в сторону, – это казалось Славке совершенством. Сочинения его читал Славка вслух, немного подражая грузинскому акценту, наслаждаясь при этом и акцентом, и глубоким смыслом, и совершенством сталинского слога.

– Сидор Артемьевич, – Славка хотел спросить еще что-нибудь о Сталине, когда остался один с Ковпаком, но не нашел, о чем спросить, и тогда, чтобы что-нибудь сказать, он сказал: – А почему вы, Сидор Артемьевич, не в форме, вам же генерала присвоили? Я видел вас в день приезда в генеральской форме.

– Ну ее, хлопчик, к бису тую форму. Так мини вдобно, – он оглядел свою мужиковскую одежонку, – а у той форми дужэ нэвдобно, до витру и то нэвдобно сходыть, як же ты до витру пидэшь, колы ты гэнэрал, пэрэд штанами гэнэральскими нэвдобно.

Смеется Сидор Артемьевич. Не хочет серьезно разговаривать со Славкой. Ладно, Славка не обижается, смейтесь, шутите, вам же вон куда идти, с боями, с риском, далеко идти, по всей Украине. Счастливого вам пути, Сидор Артемьевич.

18

Конференция, Москва, беседа со Сталиным, правительственные награды... Славка был взбудоражен этими событиями, и не только он. А в дальних отрядах уже шли тяжелые бои.

После беседы с партизанами Сталин издал приказ. В нем он приказывал удерживать во что бы то ни стало южные массивы Брянских лесов. Во что бы то ни стало... Славка сразу же вспомнил Дебринку. Нет, не зря они стояли в этой деревушке, стояли до последней минуты. Да, Дебринка стала жертвой войны, но жертва эта была неизбежной, она была оправданна, она была, оказывается, необходима. Удерживать во что бы то ни стало. Но удерживать без жертв нельзя... Ведь Дебринка нужна была и командованию врага, Гитлеру тоже нужен был Брянский лес, южные массивы Брянских лесов, и он тоже издал приказ очистить леса от партизан.

И в дальних отрядах уже шли тяжелые бои, лилась кровь.

Сталин тогда спросил:

– Скажите, товарищ Емлютин, о ваших потерях.

Дмитрий Васильевич ответил.

– Для вас это много, – сказал Сталин. – Вы должны воевать партизанскими методами: налетел и скрылся, нанес удар и ушел вовремя.

Нет, товарищ Сталин, приходится и партизанам стоять насмерть. А как же ваш приказ выполнять? Надо стоять насмерть...

В помощь карателям, стоявшим по границам партизанского края, для выполнения приказа Гитлера были брошены 108-я венгерская пехотная дивизия в составе 34-го и 38-го пехотных полков, 8-й кавэскадрон, 8-я рота связи, 8-я транспортная рота и две зенитные пульбатареи, 102-я венгерская дивизия в составе двух пехотных полков, а также до восьми полков "вольного казачества" из РОА.

Задача: расчленить партизанские отряды Емлютина и уничтожить их по частям.

Наступление началось 17 сентября, через неделю после возвращения партизанских командиров из Москвы. В течение девятидневных боев враг сломил сопротивление партизанских отрядов Навлинского района и в этом самом узком месте к исходу 25 сентября занял рубеж по реке Навле, захватив населенные пункты Алтухово, Заложье, Глинное, и перед Любожичами вышел к Десне. Емлютинские леса оказались расчлененными на две части. По ту сторону реки Навли остался и родной Славкин отряд "Смерть фашизму".

Жители сел и деревень, связанные одной судьбой с партизанами, отступали вместе с ними в глубь лесов. В дебрях, возле труднопроходимых болот, возникали становища беженцев. Коровы, собаки и даже куры разделяли людские невзгоды, бродили в лесу среди старух, стариков, женщин и детишек. Плакали младенцы, мычали коровы, дымок тянулся от костров, горнушек, вырытых наскоро, матери готовили пищу – есть-то надо в любых условиях, детей кормить, старух и стариков. Часто тут же, в этих таборах, среди повозок и шалашей сновали вооруженные люди. Партизаны и беженцы, то есть семьи партизан, их дети и жены, их отцы и матери, жили одним лагерем.

Разрезав партизанский массив, оккупанты пытались теперь дробить и уничтожать отряды по частям. Местные группы самообороны, местные отряды и отрядики рассыпались по лесам, не имея ни своих баз, ни каких-либо запасов продовольствия. В лесных чащах можно было встретить потерявшихся одиночек. Лежат у костерка старик с мальчиком-внуком. Бредет без тропы-дороги обросший щетиной голодный партизан, отбившийся от своих. Пробираются сквозь чащу двое в поисках отряда...

Тлеет головешка, на угольках оплавленное по краям конское копыто и вершка на два ноги, до щиколотки, шерсть обгорела, кожа зажарилась, пахнет вкусно, ноздри щекочет. Но он, хозяин жареного копыта, не может проснуться, выбился из сил. Как лег перед костерком, положив туда конскую ногу, так и лежит с винтовочкой в головах, спит, и даже сытый запах жаренины не может разбудить его.

Прошли мимо старик с мальчиком, оглянулись на копыто, сглотнули слюну. Потом двое партизан на запах шастнули. И опять никого. Чуть слышно перекипает где-то тяжкий, неравный бой. И хруст валежника за спиной. Это боец тот, с винтовочкой, проснулся. Глаза горят:

– Вы ногу взяли? Убью!

– Какую ногу? – удивляется мальчик. Дед молчит, не понимая. – Какую?

– Лошадиную, у меня в костре была.

– Туда партизане шастнули, двое, – говорит старик, палкой показывает в ту сторону, откуда пришел боец.

Удаляющийся хруст валежника за спиной.

"Смерть фашизму" был головным отрядом, в его подчинении находилось более десятка мелких отрядов. Лишившись своих деревень, отступив в леса, они переживали тяжелые дни. Бесконечные изнуряющие бои с карателями, отступления, перемещения с места на место по непролазным дебрям измучили людей. Нечем было кормиться, ели партизаны от случая к случаю. В головной отряд доходили слухи о грабежах...

Когда оккупанты закрепились по правому берегу реки Навли до ее впадения в Десну, наступило временное затишье. В один из этих тихих дней прокурор Букатура выехал верхом на своей прокурорской лошади в местный отряд проверить слухи, расследовать случаи грабежей. Надо сказать, что слава повара у Букатуры оказалась печальной, нес эту должность бывший прокурор из рук вон плохо, намного хуже, чем шолоховский Щукарь. Недосоленные или пересоленные супы, сгоревшие каши, грязь на кухне, немытые котлы, посуда и еще многие другие грехи вызывали у партизан сначала насмешки, затем недовольство и гнев. С поварской должности Букатура был изгнан и, ввиду восстановления Советской власти в наполовину освобожденном районе, снова назначен районным прокурором. Как память о прошлом, в отряде сохранился стишок, напечатанный в свое время в "боевом листке". И теперь еще нет-нет да и вспомнит какой-нибудь насмешник, завидев прокурора на его прокурорской лошади:

Что за странная фигура

Этот повар Букатура...

и так далее.

Лошадь была привязана к сосне, а в командирском шалаше, куда вызывались бойцы для беседы с прокурором, шло расследование. Прокурор был строг, исписал уже не одну страницу, а ухватиться за суть дела, найти виновника, преступника-грабителя не удавалось. Что-то было в этом роде, и командир подтверждает: кто-то, где-то, в каком-то населенном пункте силою взял поросенка, или свинью, или овечку (говорили все по-разному), но кто именно и что взял – поросенка, свинью или овечку – точно установить никак не удавалось. Бился полдня, решил ограничиться докладной запиской в райком и внушением командиру. Собрал бумаги в папку, попрощался. Под сосной, где стояла привязанная лошадь, Букатура остановился, потрясенный. Серое старческое лицо его в серых морщинах стало белым, последняя кровь отлила от лица. Лошади не было. То есть она была, она стояла на том же месте, но это была уже не лошадь. Голова и уздечка на голове были натуральными, как-то так держались в прежнем положении, дальше на палках была распята шкура бывшей прокурорской лошади, на шкуре седло, стремена висят, хвост висит натуральный, а лошади нет. В первую минуту, когда кровь совсем отлила от лица, Букатура подумал: привлеку, приведу к высшей мере. А вслед за этим одно слово сложилось из всех слов, какие были в голове, сложилось и заняло в голове все место: г о л о д. И командир стоял за спиной молча, тоже не знал, что сказать на все это, что предпринять. Потом сказал печально:

– Своих лошадей, товарищ прокурор, поели, отдать нечем...

– Снимите уздечку, – сказал прокурор.

Командир снял уздечку, передал хозяину.

Поздно вечером Букатура вернулся в головной отряд пешком, с уздечкой и пустой папкой. Исписанную бумагу он сжег в пути. Стариковские ноги утомились, прокурорское сердце болело от возраста, от долгой пешей ходьбы, от разных переживаний. В "Смерть фашизму" смехом встретили Букатуру – с уздечкой без лошади. Съели прокурорскую лошадь. Смеялись и после, когда вспоминали об этом. А смешного ничего не было.

Закрепившись по всему правому берегу Навли, каратели перешли и на левый берег, а из Алтухова, что стояло на притоке Навли, на речушке Крапивне, двинулись по лесному Алтуховскому большаку к Трубчевску. На большаке сражался Ворошиловский отряд; собственно, не сражался, пядь за пядью отступал от карателей, не принимая боя. Командир ворошиловцев потерял управление, бойцы не слушались команд, бежали от противника, оставляя ему лесную дорогу километр за километром. Прав был Петр Петрович Потапов, бывший Славкин командир, подразложились ворошиловцы в партизанских тылах, отвыкли от пуль, от смерти. Пулеметные очереди наводили на них страх, и они бежали от выстрелов, от свистящих пуль, от смерти, подальше от лесного большака. А там, куда они бежали, именно в той стороне находился объединенный штаб, и только что прибыл с Большой земли член Военного Совета Брянского фронта, начальник брянского штаба партизанского движения, первый секретарь Орловского обкома ВКП(б) товарищ Матвеев Александр Павлович.

Штаб к этому времени опять сменил место, опять вражеская артиллерия стала доставать. Теперь он обосновался на лесной поляне под Смелижом. Штабные землянки составляли небольшой поселочек под землей. В самом Смелиже, длинном одноулочном лесном селении, которое стало называться партизанской столицей, также было занято несколько домов партизанами. Тут жили политработники. Сюда прибывали люди с Большой земли. Салтановский аэродром был у немцев, партизаны быстро подготовили новую посадочную площадку под боком у своей столицы. Здесь, на новом аэродроме, приземлился самолет с Александром Павловичем Матвеевым. Матвеев был озабочен, неразговорчив, утомлен. В главной штабной землянке были собраны командиры и комиссары отрядов, кроме тех, кто оказался отрезанным от объединенного штаба и находился за рекой Навлей.

Александр Павлович молчал, выслушивал доклады, изучал обстановку. Потом стал ходить по свободному пятачку землянки, иногда смотрел в лицо говорившему. Когда была выяснена обстановка, выслушаны советы, наступило молчание. Александр Павлович ходил, думал под пристальными взглядами присутствовавших. Наконец присел к столу, положил перед собой белые пухлые руки и тихим железным голосом, как бы диктуя, стал говорить. И все, что говорилось до него, вроде уже не существовало, не было, были только его слова, только его тихий повелительный голос, исключавший какие бы то ни было возражения или сомнения. Все слушали, двое, Емлютин и начштаба Гоголюк, записывали.

– Для разгрома северной группировки врага, говорил-приказывал-диктовал Александр Павлович, – создать из навлинских, выгоничских, части трубчевских отрядов, а также отрядов имени Ворошилова номер один, имени Кравцева и Брянского районного партизанского отряда С е в е р н ы й б о е в о й у ч а с т о к под общим командованием капитана Карицкого и комиссара старшего политрука Бойко. Одновременно создать ударную группу в составе партизанских отрядов имени Чкалова, Калинина, "Большевик" и имени Тимошенко под общим командованием товарища Выпова.

Перед Северным боевым участком ставлю задачу: отрядами – Ворошилова номер один, имени Кравцева, "Смерть немецким оккупантам" и Брянским районным партизанским отрядом занять оборону по реке Навле. Трубчевским партизанским отрядам занять оборону в направлении Острая Лука. Навлинским и выгоничским партизанским отрядам – прорвать вражескую оборону в направлении Ворки и действиями навлинских отрядов – на восток, выгоничских – на запад разгромить тылы противника, уничтожить его базы, после чего совместно со сковывающей группой уничтожить противника в районе Глинное.

Перед ударной группой товарища Выпова ставлю задачу: ударом по левому флангу противника в направлении Чернь, Гаврилова Гута, Теребушка, Кокоревка и далее через большак Алтухово – Острая Лука выйти на исходное положение и совместно с Северным боевым участком разгромить противника на реке Навле.

Александр Павлович убрал руки со стола. Это означало, что он сказал все. Потом посмотрел на начштаба, дождался, пока тот закончил писать, попросил:

– Прошу вас последние данные.

Гоголюк мгновенно вылетел из землянки и через несколько минут возвратился с самой последней сводкой из оперативного отдела. За Навлей временное затишье, на Алтуховском большаке ворошиловцы по-прежнему не могут остановить карателей, отступают...

От обеда Александр Павлович отказался, захотел поехать к ворошиловцам, но прежде, отпустив командиров и комиссаров, остался на несколько минут с Емлютиным, комиссаром объединенного штаба Бондаренко и с командованием Ворошиловского отряда. Разговор был закрытый.

19

На второй день после приезда в отряд Александра Павловича Матвеева враг был выбит с лесной дороги и обращен в бегство.

В отряд ехал Матвеев в седле. Александра Павловича сопровождали Емлютин, ворошиловский командир и его комиссар. Ворошиловский начштаба, предупрежденный по рации, встретил их на лесной тропе за несколько километров от лагеря. Он подтвердил, что большак полностью занят немцами. Никаких вопросов Александр Павлович не задавал. Ехали молча. И молчание было неприятно всем, в том числе и Александру Павловичу. Хозяева молчали виновато, Александр Павлович молчал от того, что все, что ему надо было знать сейчас, он уже знал, пустых же, не идущих к делу разговоров не терпел всегда, даже в редкие часы, свободные от дел. Неприятно ему было от неловкости хозяев, от их чувства вины, вины перед ним, начальником Брянского штаба партизанского движения и секретарем обкома. Но Александр Павлович хорошо понимал, что перед высшими инстанциями, перед Верховным уже его вина, только его. Это у него в Брянских лесах непорядок, немцы теснят партизан, жгут села, это у него в Брянских лесах бегут от карателей ворошиловцы...

Александр Павлович знал, куда он едет, и приближение опасности, возможность самому быть убитым или раненым будили в нем давнее, когда был он простым парнем и весь принадлежал самому себе, свои боли, свои заботы, страхи и опасения были ему ближе и понятней, чем сейчас, когда он почти что отучился думать о себе, ибо давно уже самому себе не принадлежал. В грузном теле, уже отвыкшем от физических испытаний и неудобств, теперь снова ожил тот давний рабочий паренек, типографский наборщик, которому все нипочем, которого не пугают ни опасности, ни сама смерть. Раскачивался в седле тот парень, незаметно отяжелевший, но все еще молодой и рисковый. Резкое перемещение от поздних заседаний бюро, где он был первым человеком среди гражданских лиц, партийных работников, от заседаний Военного Совета фронта, где он был рядовым членом Совета, но большим рядовым, от разговоров по прямому проводу с ЦК ВКП(б) – перемещение к этому сильно суженному миру, где только лесная тропа и оседланная лошадь под ним, трое спутников, а впереди Алтуховский большак, который оседлали каратели и которых оттуда во что бы то ни стало надо выбить, это перемещение занимало теперь Александра Павловича, невольно приковывало к себе его мысли. Там он отвечал за чужие жизни, за судьбу области, рисковал или отказывался рисковать судьбами людей, которых не видел в глаза, тут же он, кроме другого прочего, к чему давно привык, еще рисковал и собственной жизнью, шел на риск сам.

Лесная тропа, грузно покачивается в седле Александр Павлович, впереди одна цель, одна точка. И только после, когда точка эта будет пройдена, мир по-прежнему расширится для него до привычных масштабов. И чем ближе было к этой точке, тем сильней чувствовал в себе Александр Павлович того давнего рабочего паренька, Сашу Матвеева, типографского наборщика, тем дальше отступал, отходил, отдалялся член Военного Совета, начальник Брянского штаба партизанского движения, первый секретарь обкома товарищ Матвеев.

Ничего этого не чувствовали, никакого не имели об этом понятия ни командир, ни комиссар Ворошиловского отряда, ни Дмитрий Васильевич Емлютин. Для них грузный человек, ехавший в середине цепочки, человек со значительным и замкнутым лицом, был только крупным начальником, которому они повинуются и впредь будут повиноваться беспрекословно. И сами они, будучи не робкого десятка, будучи наделенными немалой властью над людьми, имея каждый свой нрав и характер, непростой нрав и непростой характер, знавшие лучше Матвеева сложившуюся обстановку, были безотчетно убеждены в том, что он, Александр Павлович Матвеев, знает больше них, знает и решение, и выход из сложившейся обстановки. Они безотчетно уповали на него и чувствовали себя перед ним другими людьми, не теми, кем были на самом деле. Их натуры, их характеры затихли перед ним, как бы сузились, уменьшились. И Александр Павлович видел это и понимал, и не удивлялся, потому что привык к этому. И когда встретили на лесной тропе боевое охранение отряда, уходившего еще дальше от большака, когда вокруг Александра Павловича сгрудились его спутники, вопросительно глядевшие на него, он не заставил себя ждать, не спросил ни Емлютина, ни ворошиловского командира об их решении, а сам приказал остановить отряд.

За боевым охранением стали останавливаться, накапливаться перед густо заросшей просекой конные и пешие партизаны, повозки с боеприпасами, утварью, запасами продовольствия и ранеными. От взвода к взводу прошел слух: в отряд прибыло большое начальство. И этому, как не часто бывает, в отряде обрадовались, ибо каждый боец смутно связывал с этим какой-то выход из образовавшегося тупика: остановить противника они не могли, они уходили от противника, но уходить, собственно, было некуда.

Александр Павлович привязал к дереву лошадь и разминал ноги, прохаживался, пока отрядное командование вместе с Емлютиным обходило лагерь, наводило порядок, связывалось с подчиненными, с младшими командирами, приказывая им сходиться к одному месту на срочное совещание.

Командный состав отряда полукругом скапливался перед Александром Павловичем, который вместе с командиром и комиссаром, а также с Дмитрием Васильевичем Емлютиным стоял в трех шагах от собравшихся. Чуть в сторонке, в отдалении, среди деревьев толпились любопытствующие бойцы.

Уже вечерело, но сентябрьский воздух был тепел, и Александр Павлович снял свой полувоенный картуз, держал его в левой руке, правой то и дело касался головы и ладонью как бы смахивал мошку, столбиком стоявшую над ним.

И командиры, и бойцы уже не один раз видели Емлютина, знали, привыкли к его лицу. Александр Павлович был незнаком, был значительней даже по внешнему облику всех известных им начальников, хотя внешне был совсем прост. Стоял он в простом прорезиненном сером плаще, пуговицы не застегнуты, и поэтому был виден его полувоенный костюм из защитной диагонали, широкий ремень. И все же во всей фигуре Александра Павловича, в тучном лице, в глазах угадывалась тайная власть над людьми и обстоятельствами, что выделяло его среди других с первого же взгляда.

– Товарищи ворошиловцы, – говорил он тихим, но твердым голосом, – я не поверил, что вы, ваш славный отряд, потеряли прежнюю боеспособность, и поэтому прибыл сюда. Я не мог поверить, что вы струсили перед карателями и отдали им Алтуховский большак, чего делать нельзя, иначе фашисты, пользуясь этим большаком, как опорной линией, быстро достигнут своей цели, то есть начнут расчленять, дробить наши леса и уничтожать нас по частям. Большак надо очистить от врага. Только после этого мы сможем ликвидировать нависшую над нашими лесами опасность и полностью уничтожить карательные отряды в пределах партизанского края. Я уверен, что славы своей не посрамите и задачу свою выполните с честью. В заключение хочу лишь напомнить, что партия и лично товарищ Сталин, а он внимательно следит за партизанской борьбой, требуют от всех нас, от советских людей, учиться презирать смерть. Не дрожать за собственную жизнь, когда опасность висит над жизнью Родины.

По плану Александра Павловича ворошиловцы двумя группами на рассвете, после тщательной разведки, начали операцию. Сначала одним ударом намечалось рассечь большак, расколоть его на две части: на правую, Алтуховскую, и на левую, Деснинскую. После чего отряд начинает действовать двумя группами, Одна группа, до трехсот человек, преследует врага до реки Десны, опрокидывает карателей в Десну; другая, до двухсот человек, должна сдерживать натиск со стороны Алтухова, а если будет возможность, продвигаться в сторону Алтухова. Это начало операции. Конец ее заключался в том, чтобы силами обеих групп выбить противника из самого Алтухова. После завершения этого плана, думал Александр Павлович, можно перейти к осуществлению общего оперативного замысла по разгрому карателей.