Текст книги "Последняя война"

Автор книги: Василий Росляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Росляков Василий Петрович
Последняя война

Василий Петрович РОСЛЯКОВ

Последняя война

Роман

Сборник состоит из повести "Один из нас" и романа "Последняя война", который является продолжением повести. Произведения В. Рослякова – это правдивая летопись о боевых друзьях, об их героизме, непоколебимой вере в победу и торжество правого дела.

Книга первая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

...а оружия не снимайте с себя

второпях, не оглядевшись по лености,

внезапно ведь человек погибает.

Поучение Владимира Мономаха

1

Славка сидел на броне вражеского танка. Сидел с такими же, как и сам, ничтожествами. Везли его туда, где нынешней ночью окончился бой и где лежали теперь убитые его товарищи.

Гусеницы давили снег, выпавший этой же ночью. Давили, смешивали с грязью.

В горячем нутре танка, невидимые, сидели фашисты. В ночном бою они уничтожили Славку и вот этих, что с ним, притихших, раздавленных. И только один, в рваном полупальто, гражданский, говорил.

– Мне што, – говорил он, – я на окопах был, с лопатой, я эту оружию в руках не держал. А вот вы... власть зачишшали, своего Сталина зачишшали...

Танк со скрежетом выполз на шоссейку. Тупой ужас понемногу отступал, и Славка стал приходить в себя. "Как же можно сидеть и слушать этого гада? И не удавить его, не сковырнуть под гусеницы?.. Выходит, что можно, выходит, заслужил ты – сидеть вот так и слушать эту сволочь".

– Наваявали, хватит...

– Заткнись, сука, – сказал кто-то.

– Ага, не ндравится!.. Сам ты сука.

Три дня и три ночи отбивали одну атаку за другой, теряли одного бойца за другим, не думали об отступлении.

И вот... плен. Гусеницы давят белый-белый снег сорок первого года.

Этой ночью с гранатой и старенькой винтовкой, с полными карманами патронов он полз по занятой немцами деревне. Полз на локтях в глубоком кювете, по молодому снегу, и слышал, как гомонили во дворах немцы. От этого гомона становилось жутко. На окраине Славка поднялся. Белым-бело. Кто-то окликнул его:

– Wer ist da?

Слова и голос были неправдоподобными. Славка упал в снег, затаился. Померещилось немцу. Улица была пустынна.

И снова на локтях. Левую руку с винтовкой вперед – подтянулся. Правую руку с гранатой вперед – подтянулся. К рассвету подполз к черному ручью. Поднялся. На снегу лежал человек, в плащ-палатке. Славка снял с плеча винтовку, спросил:

– Кто?

– Свой, – отозвался человек.

Поднял раненого. Обнявшись, пошли по белому полю, к лесу.

– Где наши?

– Не знаю.

Начинало светать. Дорогу перегораживал ров. По ту сторону рва смутно угадывались люди.

– Кто идет?

– Свои.

С трудом перебрались через ров. У кромки леса, над землянкой, хилый вился дымок. Вокруг землянки стояли и сидели на снегу, курили махорку обросшие, еще не остывшие от ночного боя, но уже скучные бойцы.

– Какой части?

– Пятьдесят восьмая.

– Ваш, – сказал Славка о раненом. Спрашивать было не о чем и незачем. – Там был штаб. Нашего училища. Пойду в штаб.

– Шта-аб, – сказал один тихо и едко, усмехнулся сухими обреченными губами.

Никто не знал, что дальше делать. Славка ушел. Ушел не оглядываясь. Они смотрели ему в спину.

Шел он лесом, по мягкому, еще неглубокому снегу. Где-то справа лежала онемевшая дорога. Думать ни о чем не хотелось. Смутно, как в бреду, без всякого порядка, виделось ему то одно, то другое из того, что было вчера и нынешней ночью. То слышал он грохот немецких танков, навалившихся с тыла и ударивших прямой наводкой по доту, то видел тесный блиндаж, в одну минуту сделавшийся могилой. Когда наступила ночь, артиллеристы по одному стали выбираться из этой могилы. Славка выбрался третьим. Немцы заметили, кинулись к блиндажу, забросали гранатами тех, кто еще оставался там...

Все проходило в мутном сознании и не вызывало никаких чувств – ни позднего страха, ни боли, ничего.

Славке было двадцать лет. И то, что он знал о войне раньше, ни в чем не сходилось с тем, что было с ним сейчас. А сейчас надо было знать, что же делать на этой войне, что ему делать сейчас, в эту минуту.

Надо идти. И он шел по мягкому, еще неглубокому снегу, один среди сосен, державших первый снег в своих неподвижных лапах. Шел в штаб. И не было у Славки никаких желаний, кроме желания упасть в этот снег и уснуть мертвым сном. И если он не падал, а шел, волоча ноги, значит, вело его и не давало упасть что-то такое, что было сильнее его самого.

Только бы дойти, только бы услышать команду взводного, или ротного, или отделенного, услышать команду и стать в строй. Только бы дойти. И тогда... все началось бы сначала.

Лес раздвинулся. Вот они, островерхие крыши овощехранилищ, желтая мазанка, над которой совсем недавно поднимался пахучий дымок, – здесь была штабная кухня, – и домик, возле которого стоял тогда часовой, охранявший штаб. Теперь ни дымка, ни часового. На чистом снегу не видно ни въезда, ни выезда. Даже следы погрома были покрыты снегом. Дверь мазанки сорвана с петель, окна выбиты, плита остылая, холодная, на полу кирпичное крошево...

Словно с того света появился колченогий мужичонка. Сбросил со спины мешок с картошкой, посмотрел на Славку глубоко запрятанными глазами.

– Покурить не разживусь, товарищ?

– Тут штаб был, – сказал Славка чужим голосом.

– Был. – Мужичок сотворил цигарку, чиркнул спичкой, затянулся. Третьего дня к Малоярославцу ушли.

– Пойду, – сказал Славка, поправил ремень винтовки и пошел.

– Как бы к им не попал, товарищ.

Славка оглянулся, ничего не ответил.

Опять шел он лесом, стараясь ни о чем не думать. Берег Силы. Солнышко проступило в мглистом текучем небе. Где-то над головой бездумно стучал дятел. Тоненько посвистывала синичка. За спиной шорхнуло что-то, зашипело. Это снег ополз с веток. Славка оглянулся. Испугаться не хватило сил. Слабенько подумалось о себе. Неужели это он, Славка Холопов? Студент с лохматой головой? Неужели все это было: Богородское шоссе, липы вдоль железной ограды, и трамвайная подножка, и холодящие руку отполированные поручни трамвая, и листопад?.. "Осторожно – юз!", "Осторожно – листопад!" И легкие шаги в институтских коридорах. И веселые голоса. И нечаянный взгляд. Неужели все это было?..

Ноги уже не слушались и тяжело шли сами. Куда-то продирались они сквозь запорошенный снегом валежник, сквозь ельничек, сквозь осинничек, сквозь березняк, под глухими соснами. Куда-то шли. Куда-то несли они своего и уже не своего Славку Холопова.

Вот и споткнулся о коряжину, и упал он, зарывшись губами в снег. Обтаял снежок, и стало хорошо, и подниматься не надо.

Нет, Славка, вставай, родимый, поднимайся. Поправь на плече винтовку и – давай, слушай, давай.

Только бы дойти, только дойти.

И снова раздвинулся лес. И открылся глухой поселочек в три домика. А за теми домиками лежало маленькое пустое поле, обрезанное темной стенкой леса. Горьким жилым дымком тянуло из труб. И давнее-давнее всплыло, показалось в памяти и понесло его к жилью. Славка поднялся по деревянным ступенькам в сумеречные сени, без стука вошел вовнутрь. Его обдало сонным теплом. Чтобы не упасть, он прислонился к дверному косяку. Жарко пылало в печи, стучали ходики. Хозяйка, в мужниной телогрейке, разогнулась, отстранилась от печи. С минуту он и она смотрели друг на друга, и тогда Славка с трудом шевельнул губами, видно, сказать хотел: "Доброе утро". Женщина молчала. Потом посморкалась в пестрый передник, повязанный поверх телогрейки, осторожно прикоснулась к Славкиной шинели, сказала:

– Проходи, сынок. Кушать небось хочешь?

Славка поставил к окну винтовку, гранату положил на стол, сам присел на чистую, выскобленную ножом лавку.

– Сейчас я огурчиков принесу, капустки. – Хозяйка вышла с пустой миской.

Славка потерпел минуту, борясь с собой, потом облокотился на уголок стола, опустил голову и провалился... Чиркнули последний раз ходики и пропали. Время остановилось.

Минута ли прошла, час ли прошел. Но отчего-то Славка вскинулся, рывком поднял голову... Перед ним стоял живой немец. В зеленой шинели, в пилотке, рыжемордый и – о, ужас! – с добрыми глазами. Стоял он, широко расставив сапожищи, и, как видно, ждал, когда Славка проснется. В руках он держал старенькую Славкину винтовку и гранату РГД.

Когда Славка вскинул голову, немец шевельнулся, шаркнул сапогом, улыбнулся добрыми глазами и рыжим ртом.

– Ауф! – тявкнул он и занятыми руками сделал движение снизу вверх, чтобы Славка поднялся.

Славка поднялся, косо зыркнул в окно. За окном стоял танк, низко гудел мотор, отчего тоненько позванивали стекла.

– Лос! Лос! – Немец посторонился. Славка шагнул к выходу. У порога хозяйка держала в руках ненужную теперь миску с капустой и огурцами. Не глядя на нее, Славка ногой отворил дверь.

На броне танка сидели с поднятыми воротниками шинелей русские. Возле танка курили и лопотали по-своему трое в черной униформе – немецкие танкисты. Они заржали, увидев Славку в сопровождении рыжемордого пехотинца. Рыжемордый разрядил Славкину гранату и бросил ее через крышу. Потом размахнулся и ударил Славкиной винтовкой по гусеницам. Винтовка развалилась. Деревянная ложа и осколки упали на землю. Ствол с магазином и затвором рыжемордый отбросил прочь. Потом он ощупал Славкины карманы, набитые патронами.

– Вэг, вэг, – повторял рыжемордый и выбрасывал патроны.

Разоружив Славку, немец отступил на шаг, посмотрел ему в глаза своими добрыми голубыми глазами, потом сказал:

– Пошел, пошел, – и рукой показал в сторону леса. – Там пошел.

Славка повернулся и шагнул в сторону леса. Он шел медленно, как бы отсчитывая каждый свой шаг. Два, три четыре, пять... И вдруг понял, что ему целят в затылок. Шесть, семь, восемь... За спиной хохотнули в три глотки. Славка остановился, медленно оглянулся, увидел черный глазок пистолета и чуть повыше – добрые глаза рыжемордого. Немец улыбнулся и выстрелил в небо.

– Оглядываться не есть хорошо, – сказал он потом. И, как бы обидевшись на что-то, крикнул: – Цурюк, назад! – Взмахом пистолета потребовал Славку назад.

Вот и сидят они на холодной чужой броне. Пленные.

Железные гусеницы давят белый снег. Мнут Славкину душу. А она все живет где-то в глубине, все сжимается в комочек и не верит, все еще не верит в свой бесславный, нехороший конец.

2

Из этой деревни Славка выбрался нынешней ночью. Возле моста копошился усталый муравейник. Работали пленные, наши бойцы, растерявшие самих себя, свое лицо, свои привычки, какие-то свои пружины. Они копошились серой безликой массой. И среди этой массы, выделяясь из нее, каждый в отдельности, каждый со своей пружиной, покрикивали на пленных, подталкивали их прикладами, расхаживали победителями немецкие солдаты.

Мост через овражистую речушку был уже наведен, заканчивалось выравнивание подъездов к мосту. Поблескивающий свежими тесаными бревнами, строгий, новенький, он был так не похож на тех, кто строил его, копошился вокруг него в бурой развороченной земле, в крошеве желтой щепы.

Все это Славка увидел издали, и было в этом что-то щемящее, непоправимое. Потом, когда танк остановился и их согнали с брони, Славка украдкой взглянул на взгорышек, где был двор, где были их окопы, их дот под ветхим сарайчиком, где был погреб и соседский плетень, где держались они трое суток, где были убиты его товарищи и его железный политрук, где простился он с Колей Терентьевым и где теперь было пусто и голо. На этой приподнятой над дорогой голызне непривычно и чуждо стояли в три-четыре ряда свежие березовые кресты с нахлобученными на них немецкими касками. Когда Славка увидел эти кресты с касками, он почувствовал мстительную радость. Но конвойный уже подталкивал их, прогоняя через мост на другую сторону.

– Пан, – сказало полупальто, – пан, я...

Пан двинул прикладом, и полупальто споткнулось о бурую насыпь, зарылось в нее мордой, потом отряхнулось, отплевалось и сказало оглянувшимся попутчикам:

– Ничаво, мы ишшо повстречаемся.

За мостом лежала другая половина деревни, и шоссе взбиралось вверх до самого леса, что стоял темной стеной. Рассекая эту стену, шоссе упиралось в небо. Все было знакомо Славке. Сколько раз он видел и эти домики, и шоссе, упиравшееся в небо, и кусты по склону холма, видел из-за бруствера окопа, из амбразуры дота. Это была вражеская сторона. Теперь Славка шел по ней без риска быть обстрелянным, быть убитым, потому что убивать было нечего. Пленные бродили по улице, по дворам и задворкам, переходили с одной стороны улицы на другую. Славка смешался с унылыми фигурками и сразу же подчинился их беспорядочному и бессмысленному движению. Он так же пересекал шоссе в одном и другом направлении, таскался по задворкам, даже немножечко спешил куда-то, пока вдруг не осенило его, что спешить и даже просто идти было некуда, потому что кругом были немцы. Они вяло поглядывали на пленных, но если кто-нибудь отходил дальше дозволенного, вскидывали карабины, кричали непонятные ругательства, стреляли в воздух. И потому все эти хождения туда-сюда не имели никакого смысла.

А смысл был.

Во-первых, надо было деться куда-то друг от друга, от самого себя, от своего позора, к которому никто еще не мог привыкнуть; во-вторых, бродили повсюду, почти не сознавая этого, в поисках чего угодно, что можно было съесть.

Когда Славка переходил пустырь, над головой, в непроглядной моросливой мгле что-то нервно и торопливо лопнуло – один раз, другой, третий. Пык, пык, пык. Он поднял голову, и в ту же минуту, вываливаясь из густого облачного слоя, наискосок заскользило что-то в красных языках пламени, с черным маслянистым хвостом дыма. Упало за овражистой речушкой. Потом Славка уловил гул самолета, который шел над ним, невидимый в густом тумане. И еще раз услышал, как торопливо стали лопаться в непроницаемом пространстве зенитные снаряды. И так же, как первый, и этот самолет выпал из серой мглы и заскользил в пламени и дыме наискосок к земле.

Славка заметил, как остановились, как стояли с задранными головами бродившие до этого пленные. В какую-то самую первую минуту подумалось, что это наши зенитчики бьют по стервятникам, но поправка пришла тут же, как только Славка вспомнил, кто он и где он. Горели и падали наши.

Почему они так быстро загорались, почему их так быстро – вслепую, в тумане – нащупывали немцы-зенитчики? И странно и страшно, как эти "пыкающие" снаряды в невидимом пространстве в одну минуту находили – по звуку, что ли? – и сбивали самолет. Он уже горел, уже падал, но его не было видно. Он вываливался из облачной мути не сразу, немного погодя, и этот миг вываливания из туч горящей машины был ужасен, был каким-то подлым чудом, которое унижало уже униженных и Славку и этих бывших красноармейцев.

Как же так? Как же могут они с такой легкостью расправляться с нами? Хотелось найти всему этому какое-то оправдание, какое-то объяснение. Но ни того, ни другого не находилось, и от этого становилось еще обиднее. Первый раз в жизни Славка горько осмелился подумать не так, как он думал всегда, о своей гордой и великой стране, которая всегда виделась ему залитой солнцем, виделась сияющей, ликующей Красной площадью с оркестрами, с праздничными толпами, с Мавзолеем и отеческой фигурой на Мавзолее.

Не хотелось верить, чтобы так просто и неправдоподобно – раз, раз, и подожженной спичкой падал из тумана советский сокол.

Как в плохом сне стоял Славка и смотрел в слепое небо, полный смятения, и в таком же, видно, смятении стояли другие пленные.

В домах, не занятых немцами, под сараями, по всем подворьям было пусто. И тени в серых шинелях, и живо мелькавшие жутковато чужие немцы делали деревню еще больше нежилой, еще больше заброшенной.

За скотным двором, в сухом бурьяне, Славка набрел на свиную тушу. Она лежала на боку, вытянув окоченевшие ноги, слегка прикрыв видимый глаз белыми ресницами. Возле стоял на коленях пленный в жеваной шинельке и пилотке, натянутой до ушей. Взглянув на Славку, поморгал такими же белыми ресницами и сказал себе под нос:

– А жрать надо, подохнешь, – в руках держал он обрывок ножевого полотна от жнейки.

– Может, чумная? – на всякий случай спросил Славка.

Пленный только вздохнул, а затем тюкнул треугольником ножа в беззащитную ляжку, еще раз тюкнул и потянул на себя, открывая под белой щетиной розовую рану.

Тем же осколком и Славка оттяпал себе кусок. Он не смотрел больше на полуприкрытый глаз и не чувствовал жалости к животному, он видел теперь только мясо и жалел, что не может запастись им впрок, потому что одна за другой подтягивались шинели, обступали тушу со всех сторон, кромсали ее, рвали на части. Еще Славка жалел, что не было соли. О ней он подумал сразу, как только увидел под щетиной розовое мясо.

Тут же, в сторонке, был учинен костерок, и оттуда уже несло запахом жареной свинины. Глотая слюну, Славка насадил на палку свой кусок и поплелся к костру. Навстречу ему попалась тень, такая же, как и все слонявшиеся тут тени. Славка уже прошел мимо, как вдруг почувствовал, что его зацепили знакомые глаза, он как бы споткнулся о них своими глазами. Оглянулись разом. Тень замполита, бывшего, совсем еще недавнего замполита, подошла вплотную, сказала:

– Ты не знаешь меня. Понял?

До того как они разошлись, Славка успел разглядеть помятую и потерявшую вид фуражку, чуть заметные следы от сорванных петлиц. Затененные поднятым воротником глаза еще жили, еще не сдались, хотели и не могли спрятать в себе вчерашнего замполита. Славка сразу уловил это, и в нем шевельнулась странная и неожиданная радость еще не утраченной, оказывается, власти этого человека над ним, над Славкой.

– Да, я не знаю вас, – сказал он с неуловимой и тайной надеждой, что еще не всему конец, не все еще погибло. Немного изменившимся шагом направился он к костру. Протиснулся, просунул свою палку к огню. Там шипело, потрескивало. Жир каплями падал в огонь, лопался, колючими брызгами стрелял по лицам. Куски мяса, шипя, подрумянивались, схватывались синими огоньками, обугливались местами. В ноздри били пьяным запахом жареного. Кто-то уже рвал мясо зубами, обжигаясь, захватывая обгорелый кусок полой шинели, кто-то завертывал остатки в запасную портянку, прятал в солдатский вещмешок. Не заметили, как за дворами, внизу, уже сгоняли пленных на улицу, на шоссейку, и только разъяренный немец выстрелом всполошил всех, напомнил всем свое место. Славка на ходу хватил зубами горячую, приторно-сладкую жаренину. Немец двинул его прикладом в спину. Славка споткнулся и, падая, выронил кусок. Уклоняясь от нового удара, вскочил и, пригнувшись к земле, побежал вниз.

На шоссе сбивалась в кучу серая рвань, бывшие бойцы Красной Армии. Понемногу вытягивались, разбирались по четверкам в нестройную серую колонну. Занял и Славка свое место в одной из четверок. Двинулись под крики и выстрелы конвоиров. Колонна получилась длинная, конвоиров же было совсем мало, может, четверо, может, пятеро, хотя крику и треску от них было много.

Перевалили холм, где дорога упиралась в небо. Скрылась за этим холмом деревенька, под ногами лежало Варшавское шоссе, а справа и слева – поля, дальние леса и перелески. Разбитым невольничьим шагом плелась колонна отчужденных от этой дороги, от родных полей, лесов и перелесков, раздавленных и униженных людей. Думалось, что все вокруг – и шоссейка, и по ее когда-то милым обочинам колючий татарник, забуревший иван-чай, почернелые пуговки дикой рябинки, забитые перегоревшим сорняком кюветы, желтое пятнышко глины посреди вымокшей травы, угористые текучие поля, черный лес и легкие рощицы, и осеннее небо над дорогой, – все было не с ними, все как бы отделилось от них, от этих бывших воинов, их земля отвернулась от них и была теперь с другими, она повернулась к тем, кто шел по обочинам дороги свободной, чуть усталой, но хозяйской развалкой. Славка чувствовал, что с каждым шагом, с каждым пройденным метром дороги какая-то новая, немыслимая жизнь засасывает его, тянет туда, где страшно и непонятно, где человек должен перестать быть человеком. И чем дальше он шел, чем дольше продолжалось это шествие, тем явственней понимал он, что так жить, цепляться за такую жизнь он не может, не имеет права. Умереть? Об этом не хотелось думать, не хотелось думать о смерти, был другой выход, должен быть другой выход. И тут оказалось, что с первой минуты плена он не переставал думать, даже не думать, это не было мыслью, это было состоянием, когда Славка смотрел, слушал, двигался, шел с одной-единственной целью – бежать. Бежать! Вырваться! Найти эту минуту, эту брешь, эту щель. И все, все до единого, шедшие в колонне, мучительно молчали о том. И казалось теперь, что и земля, отвернувшаяся от них, ждала этого, звала их на это. Бежать!

Тяжело передвигая ноги по мокрой шоссейке, Славка – не этот, плетущийся в колонне Славка, а тот, что еще теплился в нем, жил еще, не умирал, – тот далекий Славка продолжал думать, боялся не думать. Он припомнил, как давно еще, когда не было никакой войны, когда он ходил в кино, читал книги, его мучила тогда одна тайна, которую он не мог понять сам, а другие не могли ему объяснить толком. Почему человек, почему люди, обреченные на смерть, так покорно и безропотно исполняют волю своих палачей? Ведут на расстрел комиссара, человека особой породы, гордого и бесстрашного, подводят к месту, велят раздеваться, снимать сапоги, снимать кожаную куртку, снимать гимнастерку и даже носки. Зачем он делает это? Почему? Почему люди послушно, старательно роют лопатами себе могилу, потом становятся рядком по краю и ждут выстрела, ждут залпа, чтобы свалиться в отрытую для самих себя своими собственными руками могилу?

Почему они идут, почему раздеваются, почему берут лопаты и роют себе могилу?

Слава, помнишь ли ты себя? Как смеялся, как лихо носил курсантскую фуражечку, сдвинутую на правую бровь, как четок и пружинист был твой шаг; как стоял под стромынскими липами и, затягиваясь папироской, сладко вслушивался в шорох листьев и в голос далекого гения, который жил в тебе, ты верил, что он жил, напоминая о себе смутными, неясными толчками. Как же попал ты в эту колонну и бредешь теперь серой тенью среди серых теней? Почему ты покорно встал в свою четверку, покорно бредешь по мокрому Варшавскому шоссе сам знаешь куда? Почему?

Славка застонал и переломился весь, схватившись за живот.

– Не могу, не могу...

Чуть заметное шевеленье прошло по рядам, кто-то поддержал его, взял под локоть, тревожный шорох голосов прошел от одной тени к другой, что-то заходило по рукам, и сосед уже совал ему сахар, серый огрызок сахара.

– Возьми, – прошуршал голос.

– Возьми, – прошуршало с другой стороны. – Потерпи маленько.

И Славка понял вдруг, что это не тени, не рвань, это – живые люди, подпольные люди, еще не убитые, еще не раздавленные, как и тот давешний замполит. Он тоже брел где-то в этой колонне.

– Ребята, – подпольно сказал Славка, – со мной ничего, я просто не хочу идти, я сяду, отстану...

– Они пристрелят тебя.

– Нет, я не могу, я отстану, потом вы, по одному.

– Пристрелят.

– Я попробую. Потом вы, по одному.

– Не надо, друг.

– Пристрелят.

– Попробую, – Славка опять переломился, присел.

Его обходили, оглядывались, провожали, как смертника.

3

Последняя четверка обошла Славку, и он отвалился от колонны, как кусок глины от шагавших сапог. Он сполз к обочине и замер, провожая глазами спины передних конвоиров. Замыкающий конвойный отстал от колонны и теперь, заметив Славку, прибавил шагу, наискосок через шоссе шел прямо на него. На ходу немец клацнул затвором, перезарядил винтовку.

– Auf! – крикнул он, на ходу же вскинул винтовку, нацелил ее в Славкину голову. – Капут, капут!

Но Славка не шевельнулся, он поднял глаза на немца и, успев подумать при этом, что ребята были правы, что сейчас его пристрелят, тихо сказал:

– Brauchen nicht! – Что-то подсказало Славке, пока он глядел на приближавшегося конвойного, вспомнить какие-то слова из школьного запаса и ими объясниться с немцем. – Brauchen nicht!

Ствол с тяжелым черным глазком повисел немного перед Славкиной головой и медленно опустился к земле.

– Sprichst du deutsch? – спросил немец, и было видно, что он не изменил своего намерения, но что-то сдержало его, остановило на минуту.

– Ja, ein bibchen, – ответил Славка неправильно, но понятно для немца.

– Du bist Jude? – спросил немец все тем же отчужденным голосом.

– Nein. Ich studierte deutsche Sprache in Hochschule.

– Was fur eine Hochschule?

– Institut fur Philosophie, Geschichte und Literatur.

– In Moskau?

– Ja.

Немец взглянул раз-другой на колыхавшуюся вдали колонну, и Славка каким-то смутным, слабо мерцавшим сознанием понял, что теперь немец отказался от своего намерения, он уже не может пристрелить это скорченное существо в серой шинельке, в помятой шапке-ушанке, возможно, потому, что говорило это существо с юным лицом и понятливыми глазами на его родном, немецком языке. Конвойный смотрел в Славкино лицо, зачерненное молодой щетинкой на верхней губе, на щеках и подбородке. Он смотрел долго, соображая что-то про себя. Славка шевельнул уголками губ. Немец на улыбку не ответил. Тогда Славка сказал, с трудом подбирая слова, ломая немецкий язык:

– Я болен, – сказал он, – я не могу идти. Я немного полежу и потом догоню колонну.

– Nun, gut, – сказал немец, выстрелил два раза мимо Славки в кювет и быстро пошел прочь. Потом оглянулся, еще раз сказал: – Gut, – и махнул рукой, чтобы Славка сгинул, лег в кювет, пропал с глаз долой. Славка скатился в канаву, примял мокрый бурьян, улегшись на спину и заглядевшись в серое, непроницаемое небо. Он не был суеверным человеком, больше того, он не верил и в суеверность других, кто притворно, как он думал, ойкал перед черной кошкой, перед бабой с пустыми ведрами или перед паучком на легкой паутинке. Но однажды перед каким-то трудным экзаменом он заскочил в туалет и вдруг остановился перед тремя раковинами. Непонятно почему, он подумал: левая раковина – это "пятерка", правая – "тройка", средняя "четверка". Он уже подошел к левой, но вдруг опять подумал: а что, если наоборот, правая – "пятерка", а левая – "тройка"? Ерунда какая-то, глупости собачьи! И на всякий случай стал к средней раковине. Вот именно смешно. Но это было. Теперь, лежа в канаве и глядя в низкое, непроницаемое небо, он заставлял себя не думать, что страшная колонна ушла, что он бежал, вырвался. В висках стучало только это, но он, суеверный человек, не хотел думать об этом, чтобы не повернулось все назад, чтобы не рухнуло все, чтобы... нет, он не хотел думать об этом, он заставлял себя думать о другом, о чем угодно, только о другом.

И первое, что пришло в голову, был немец. Этот немец, этот конвойный тоже, выходит, был подпольным человеком. Другим человеком, но тоже подпольным. Немец, солдат фюрера, прицеливался на ходу в Славкину голову и кричал: "Auf! Капут!" Подпольный же человек смотрел в юное Славкино лицо, выстрелил два раза мимо, в кювет, и сказал: "Gut", – и, уходя, обернулся и опять сказал: "Gut".

Какая сила все усложнила так и запутала? Тут есть о чем подумать, поломать голову, но только не сейчас, не сию минуту. Сию минуту надо приподняться осторожно и посмотреть на дорогу. Он оперся локтями и встал на колени. Дорога была пуста. Как будто на ней не было никогда никакой колонны. Но колонна была, она перевалила через холм и ушла на Юхнов. Когда Славка еще шел в своей четверке, он слышал, как шепотом передавали друг другу это незнакомое, но уже связавшее всех слово "Юхнов". Они ушли на Юхнов. И стало неловко и стыдно перед ними, что так задвигались, засуетились тогда вокруг Славки, и поддерживали его за локоть, и совали ему в руку сбереженный кем-то серый огрызок сахара. Будто он обманул их, будто он предал их. Неловко и стыдно. И страшно одиноко.

Опять повалился на спину и закрыл глаза. Пойдешь прямо – то-то будет, пойдешь налево – еще что-то будет, пойдешь направо... Он долго лежал так, потому что не знал, что делать дальше.

Направо пойдешь – война, налево пойдешь – война, кругом не было ничего, одна только война. Штабные генералы сидели у карт и видели всю ее от края до края, командующие смотрели в бинокли на поля сражений, где смешивалась земля с кровью, прямой наводкой били орудия, тихо и смрадно горели танки и города. Тяжелая, окованная железом телега войны не останавливалась ни днем, ни ночью. С последним криком вставали и падали молодые ребята, Славкины соотечественники. И когда-то давно-давно, кажется, это было вчера, после полудня, Славка тоже находился там, прицельным огнем бил по зеленым шинелям. Там была жизнь. Теперь он вышел из нее, лежал на мокром бурьяне возле дороги, в канаве, между жизнью и смертью, потому что жизнь была там, а смерть ушла по мокрому шоссе на Юхнов.

Сначала он услышал глухой подземный гул, потом спиной почувствовал, как земля колебнулась и стала дрожать нервной дрожью. С хребтины холма тяжелым накатом сползали на него танки. Проталкивая впереди себя гром, они шли в два потока, забирая под свои гусеницы всю дорогу. Внутри у Славки что-то метнулось, что-то забегало взад и вперед, потом оборвалось, затаилось, оцепенело. И стало вдруг безразлично и пусто.

Лязгая гусеницами, обдавая Славку горячей вонью, танки прошли мимо. За ними пошли грузовики с огромными крытыми кузовами, с наляпанными белой краской мирными зверушками – зайчиками, медвежатами на дверцах страшных кабин. Потом появились, празднично сверкая стеклами, просторные и уютные автобусы. В мягких креслах за сверкающими стеклами уютно и празднично сидели чистые, породистые немцы в нарядных и страшных картузах с высокими тульями. Они переговаривались, блестели улыбками, курили, перелистывали неуклюжие страницы газет.

Колонна обрывалась, и снова в два потока шли машины, тягачи с пушками и, наконец, тяжелые фуры на железном ходу, запряженные мохноногими битюгами. Час, а может, и два безостановочно валила с холма эта чуждая, непонятная лавина гремящего железа, машин, повозок, возбужденно веселых и беззаботно праздничных, никем не званных сюда гадов. Никто не обращал никакого внимания на Славку, лежавшего в канаве, пока не влетел в жидкую размоину шалый мотоциклист. Ему не хватало дороги, и он по разбитой обочине сноровисто и юрко обходил тяжелые фуры. С ходу влетел он в размоину, и мотор захлебнулся. В плаще, в каске, немец соскочил в лужу, попытался завести мотор, но не сумел. Тогда вытер пот с лица, огляделся и увидел Славку, зажестикулировал, затараторил, обрадовался. Славка понял, что надо идти. Немец хлопнул его по плечу.

– Nun, Kerl, hilf mir, давай, давай. – Навалился на руль, Славка сзади подтолкнул, и мотоцикл выкатился на ровное.

– Soldat?

– Ich war...

– Und jetzt?

– Jetzt? Nach Hause, – ответил Славка. Он поверил в спасительную силу немецкого языка, он не знал, что немцы не обращают внимания на рассеявшихся по оккупированной территории безоружных красноармейцев, потому что уверены в скорой победе и в том, что Красная Армия полностью распалась и не представляет для них никакой опасности.