Текст книги "Последняя война"

Автор книги: Василий Росляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

горючим 6, тягачей 9, складов и баз 20, самолетов 29, танков и

бронемашин 40, автомашин 414, предметов вооружения и снаряжения 97,

участков ж.-д. полотна и телеграфно-телефонной линии 181, мостов 84,

управлений полиции и комендатур 8.

Трофеи

В боях с гитлеровцами партизаны захватили трофеи: танков 11,

бронемашин 2, автомашин 14, мотоциклов и велосипедов 20, орудий 13,

минометов 15, ручных пулеметов 105, автоматов 56, винтовок 1346,

патронов 30 ящиков и 300000 шт. гранат, 900 шт. биноклей, пистолеты,

рации и массу телефонно-телеграфной аппаратуры, кабели, подвод с

продовольствием, лошадей и другое военное имущество.

О боевой деятельности партизанских отрядов и их вооружении

прилагаю полученные отчеты...

Секретарь Орловского обкома ВКП(б)

Матвеев

12

Иногда появлялись в штабе и быстро исчезали вооруженные группы, быстрые, легкие, стремительные. Их как будто заносило сюда ветром и ветром же уносило куда-то снова. Это были разведчики или диверсионники, посланные в леса через линию фронта с Большой земли. Однажды такая группа привела в штаб пленного немца. Немец был голый, но не совсем, а наполовину. На нем были только штаны от зеленой солдатской формы и подтяжки на белом и довольно сытом теле. Был он бос и без головного убора.

Поселили немца временно, до выяснения, в охране, в караульном помещении. Васька, согласно своим твердым взглядам на оккупантов, предложил немца пристрелить, но лично Емлютин не разрешил этого делать, до выяснения.

Когда Славка пришел с поста, он увидел этого немца уже в караулке. Он сидел на скамеечке перед домом, сидел один, ребята стояли перед ним, а кто и сидел, но только не рядом, не на скамеечке, а на земле. Немец молчал, поглядывал на партизан, старался быть спокойным, делал спокойное лицо; у него это получалось, хотя кто же мог поверить в его спокойствие? Ребята тоже молчали, откровенно разглядывали его. Похоже, что у них был разговор какой-то, вернее, попытка поговорить, но ничего из этого не получилось, говорили на разных языках. Убедившись, что ничего не получается, немец и партизаны теперь просто глядели друг на друга.

Славке сразу бросилось в глаза то именно, что оккупант был голый. Круглый живот, полные покатые плечи, и на этих плечах и на животе очень смешными были подтяжки, узкие, уже порядочно засаленные, с металлическими бляшками, чтобы можно было подтянуть или опустить, когда понадобится. И босые ноги, босые ступни мирно и строго рядышком, одна рядом с другой, покоились на прибитой травке. Пыльные ноги, на одной между пальцами грязь присохла, в лужу где-то наступил. Голова круглая, стриженная под машинку. Оккупант. А кричал ведь: "Лос! Лос! Капут! Нах Москау!" И разное другое. И прикладом подгонял. И в детей стрелял. Конечно же стрелял, сволочь!

Наконец кто-то придумал и сказал немцу:

– Гитлер капут.

– Хитлер капут, яволь, геноссе, – быстро отозвался немец. И стал ждать каких-нибудь еще слов или команды, готовый отозваться на новые слова, исполнить команду. И глаза его были как у пса – все понимали, а сказать ничего не могли. Оккупант.

Священная ненависть. Как же его ненавидеть, когда он сидит перед тобой в подтяжках на голом животе, с умными, как у собаки, глазами. Пупок беспомощный, как у всех людей, в ямочку завалился. А тот горлопан-мотоциклист на Москву спешил, не дошел до Москвы, и танки те, и грузовики с медвежатами, с зайчатами на дверцах, и те битюги, и породистые морды в автобусах, начальники этого голого оккупанта, и тот конвой, что на Юхнов повел людей.

Самые подлые для Славки были теперь почему-то те, что говорили: "Гут, гут" – и щадили его, отпускали, чтоб он жил. Гут, гут, а сами на Москву перли, а сами людей на Юхнов гнали, а сами поджигали деревни, наших женщин насиловали. Этот, с пупком, насиловал наших женщин?..

Другой раз, возвращаясь в караулку, еще издали Славка услышал гвалт, слишком уж напористый, веселый. Когда завернул за угол и проходил мимо окон, опять грохнуло, даже стекла дрогнули. В окно заметил, а войдя, уже точно разглядел веселую картину. Посередине казармы, на табуретке, сидел этот голый немец, а вокруг него толпились ребята, горячие, шумные, то и дело раскачивались от смеха. Руководил всем делом курносый партизан, из местных, шутник по имени Колюн.

– Так, – говорил Колюн, – повторим еще раз, повторение мать учения. И вразбивку, отчетливо выговаривал слова, которые немец должен был повторять. – Не годи-ится, – возмущался Колюн. – Что же ты, фриц безмозглый, у нас так даже попугаи умеют. Неужели трудно сказать: твою, по буквам говорю – т, в, о, ю, и не мэчь, а мать, ма-ать. Понял, кочерыжка? Ну, еще разок.

– ...тэфью...

– Тьфу ты, падла.

– Га, га, га, ох-хо-хо...

– Что же, у вас все такие? Как же вы воюете? Полные идиоты. В Россию полезли. А по-русски ни бум-бум.

Немец только моргал белесыми ресницами. Трудно давался ему чужой язык.

Васька полулежал на нарах, не принимал участия в обучении немца.

– Не впрок ему, – сказал он издали, – и не сможет он, их Гитлер всех одурачил, кончай хорька гонять.

– Ну, – сказал Колюн, – последний раз.

Славка не смеялся, но ему тоже было смешно. Когда же за последним разом последовал еще последний, и еще потом, и еще, он сказал, ни к кому не обращаясь:

– Зачем издеваться над человеком?

Не захотелось Славке оставаться в помещении, захотелось одному побыть, и он ушел. Бродил меж деревьев, по молодой травке, по мхам, по прошлогодним листьям, а немец из головы не выходил. То ненавистный, то жалкий, то смешной. Мало тут, конечно, смешного. Не шел из головы немец, и вдруг Славку осенило: надо описать его. Как раз газета открылась, "Партизанская правда". Один номер уже вышел. Описать этого немца – и в газету.

Завернул в штаб, попросил у девушки-машинистки бумаги, у нее же карандаш взял, забился в лесную глушь, устроился под тремя березами – из одного корня росли – и стал сочинять заметку, немца описывать. Давно не держал в руках карандаша, и бумаги давно не было белой перед ним, забыл и про бумагу, и про карандаш, а было ведь это хорошо, карандаш и бумага.

Заметка получилась. Ходил Славка по лесу, разворачивал бумагу и читал, опять сворачивал и опять ходил, потом прочитал последний раз – все же очень хорошо получилось – и пошел в штаб. Ходил вокруг да около, стеснялся спросить, где найти редактора. Много прошло времени, а тут и редактор сам явился, откуда-то приехал, в седле, на огромном жеребце. Жеребец был непропорционально огромен, а редактор, в картузике, щупленький, непропорционально мал для такого жеребца.

– Товарищ редактор, – Славка подошел поближе, и жеребец ему показался совсем горой – и как только редактор взбирается на него? – протянул свою заметку, свернутую трубочкой. Лошадь оглянулась на Славку, и он отступил немного.

– Ты жеребчика не бойся, – сказал редактор, – давай сюда.

Славка опять подошел поближе и опять протянул трубочку. Редактор развернул, прочитал вслух название и сказал:

– Хорошо. Давай познакомимся. Коротков Николай Петрович.

– Холопов, Слава.

Николай Петрович перегнулся очень сильно, протянул руку.

...Легким шагом возвращался Славка в казарму. Как будто с души свалилось что-то тяжелое, давно его тяготившее.

Книга вторая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Пришлось немца этого расстрелять.

В караулке к нему уже было привыкли. Спал он на печке, никто его не охранял, с завтрака, обеда и ужина ребята приносили ему котелок с едой. Когда делать было нечего и когда было настроение, потешались над ним, обучали матерным словам.

Конечно, этот немец страдал. Если Славка возвращался из наряда, входил в караулку, пленный стряхивал с себя апатию – или это был сон с открытыми глазами, – мгновенно менялся в лице, поднимался сразу, делал несколько шагов навстречу и говорил всегда одно и то же: "О майн камерад" – "О мой товарищ", – со стоном говорил немец эти свои слова. Близко однако не подходил.

Если у Славки было настроение, они устраивались на нарах или перед окном где-нибудь, или выходили из дежурки, садились перед домиком, разговаривали; ребята слушали, не понимая, а кругом темной стеной стояли леса.

Если Славке не хотелось говорить, немец возвращался на прежнее место и опять погружался в сон или апатию свою.

Да, когда-то зубрили в школе: их бин, ду бист, эр ист... Плохо зубрили. Не знал Славка, что пройдет после школы всего два года, и начнется эта война; что на своей собственной земле он попадет в плен к немцам; что эти немцы, фашисты, расползутся по стране как саранча, пожирая все на своем пути; что будет скитаться по осиротевшей земле, придет к партизанам, и в лесных дебрях, в этой деревянной сторожке, придется разговаривать с этим пленным, которого привели сюда разведчики в одних штанах да подтяжках.

– Их бин зольдат, – говорил немец, пытаясь заглянуть Славке в самую душу. – Зольдат, гефрайте.

– Я понимаю, понимаю, – отвечает Славка, хотя понимает с большим трудом и далеко не все, что говорит немец. Но за две недели все же успел узнать многое из этих разговоров. Славке было трудно, он напрягал слух, напрягал память, просил пленного говорить медленно – лангзам, – и немец старался говорить медленно, сопровождая свою речь жестами. Выходило, что в плен он попал по своей воле. Недалеко от Суземки шла немецкая автоколонна, дорога была заминирована, и когда под машинами начали рваться мины, немцы разбежались, а этот – его звали Вильгельмом – спрятался в кустах, а после пошел искать партизан. Вышел на опушку, глядит – деревня, мужик огород пашет. Если пойдет прямо на мужика, тот может взять винтовку и выстрелить, убить, тогда Вильгельм решил снять с себя все, чтобы мужик не признал в нем немца и не убил, остался в одних штанах да подтяжках, так и пошел по борозде. Ну, жестами, когда совсем подошел, объяснил, руки поднял, бери, мол, в плен, бери, пан, я, видишь вот, сам пришел. Мужик был местным партизаном, а тут разведчики проходили через деревню, сдал им, а те уже доставили в штаб. Вот почему он голый. Ферштеен? Да, конечно, теперь все понятно, их ферштее.

Он простой зольдат, гефрайте, Гитлера не любит, работал на фабрике, колбасу делал, дома у него жена, тоже не любит Гитлера. Есть еще две девочки, две медхен, школьницы. О, майн камерад!

Вильгельм прикрывал голый живот полами стеганки, – достали ему ребята фуфайку без пуговиц, – натягивал полы засаленной фуфаечки и все рассказывал, и все старался заглянуть Славке в самую душу, чтобы что-то такое там прочитать для себя, увидеть там судьбу свою, что ли. А Славка стал замечать, что ему все легче разговаривать с этим немцем, всплывали в памяти слова отдельные и целые обороты, так что однажды он вспомнил и рассказал Вильгельму даже анекдотец один из школьной хрестоматии. Господь бог наделил немцев тремя свойствами, айгеншафт: честью, разумом и фашизмом, причем каждый немец в отдельности мог иметь только два айгеншафт. Если ты честен и фашист, значит, у тебя отсутствует разум, значит, ты глуп. Если ты умен и фашист, значит, в тебе нету эргефюль, чести, значит, ты жулик. Если же в тебе и честь, и разум, значит, ты не можешь быть фашистом.

– Зо, рихтиг, майн камерад, – сказал Вильгельм. "Это очень правильно", – сказал Вильгельм и даже обрадовался этому анекдоту, и даже о майн камерад – даже улыбнулся, впервые Славка увидел на его лице улыбку, несмелую, правда, неуверенную.

И тут пришел весь в черной скрипучей коже, обтянутый портупеей и желтым ремнем, сам Дмитрий Васильевич Емлютин, командир объединенных партизанских отрядов. Он пришел перед вечером, солнце уже висело над лесом, но лес еще был полон птичьего гомона, свиста и возни. Двери в караулку снаружи и с сенец были растворены. Тихо, тепло и сильно пахло с опушек медовым цветом, молодой зеленью. На скрип быстрых шагов все обернулись, встали.

– Холопов!

Славка подошел к Дмитрию Васильевичу, встретился с его черными, не очень понятными глазами. Остальных командир попросил выйти.

Стоял Славка. Стоял немец, поднявшись с табуретки, – руки по швам, полы фуфаечки не сходятся на голом животе.

– Кумекаешь, Холопов? – спросил командир, кивнув на немца. Славка пожал плечами. Дмитрий Васильевич пододвинул к столу табуретку, сел, бросил военный картуз с красной звездочкой, велел садиться, и немцу тоже. Роясь в планшете, доставая бумагу, карандаш, он ворчал:

– Предупреди, Холопов: говорить только правду. Фамилия, имя, звание, номер воинской части.

Глаза черные, строгие, непроницаемые.

Фамилия, имя, намэ, форнамэ и так далее. Стал Славка переводить. С русского на немецкий, с немецкого на русский. Намэ, форнамэ, с какой целью, при каких обстоятельствах и так далее. Гефрайте, часть такая-то, командир части такой-то, о майн камерад, их бин зольдат. Он врет. Пусть говорит правду. Командир говорит, что вы говорите неправду, надо говорить правду. О, майн камерад, нур вархайт, только правду, я не могу лгать, аусгешлоссен, исключено. Он не ефрейтор, чем он подтвердит свое звание, чем подтвердит, что он простой солдат. Нет, он не может этого подтвердить, он только клянется, что говорит правду. Их вар, их бин, их вердэ. Я был честный человек, я есть честный человек, я буду честный человек, если даже умру.

Дмитрий Васильевич ударил кулаком по столу, сколоченному из свежих тесин, но тут же сдержал себя и сквозь зубы процедил:

– Что он заладил, честный человек?! Будет он говорить правду или не будет?

– О майн камерад, я могу повторить только то, что уже сказал вам.

Дмитрий Васильевич, когда шел сюда, был уверен, что немец все скажет сразу, во всем признается. Этот немец должен быть расстрелян, это было ясно с самого начала, никакого другого выхода не было, да Дмитрий Васильевич и не пытался искать никакого другого выхода. Куда он денет его? Что у него, в лесу, лагеря для военнопленных? Или он может отправить этого пленного в тыл? У него не было никаких тылов. Так что и думать тут было нечего. Однако же хотелось сделать все по закону, с допросом, с признанием, к этому склоняла Дмитрия Васильевича совесть. Просто бах-бах, и готово – не мог он так, рука не поднималась. А тут не получается, уперся, сволочь, ни с места. Простым солдатом прикидывается, честным человеком, Гитлера не любит, знает, кем прикинуться. Но он ошибается, этот ефрейтор так называемый, он не догадывается, что есть документ, улика неопровержимая. И Дмитрий Васильевич снова лезет в планшет, резко расщелкивает кнопку, достает синий пакет. Из пакета по одной вынимает фотографии и бросает их перед носом немца.

– Узнает себя? Это тоже он? И это он? И это?

Бросает Дмитрий Васильевич, а Славка, который до этого уже начал мучиться от ужасной, думалось ему, несправедливости, развертывавшейся на его глазах, теперь с внезапным облегчением переводит:

– Да, это он, да, он узнает себя, да, это его фотографии.

– А это?

Дмитрий Васильевич бросает последнюю фотографию. На ней заснято новогоднее застолье в деревенской избе у нас, в России. В конце стола нарядная елочка, с двух сторон стола с повернутыми к объективу лицами офицерье: в картузах, с высокими тульями и серебряным шитьем. Среди офицеров, крайний, крупным планом, наш Вильгельм, наш пленный, голый этот немец, честный человек, ефрейтор, гефрайте. Славку как током ударило. Как он играл, гад этот, как прикинулся, в душу уже влез.

Долго не мог разобрать, что бормотал немец. В конце концов все стало понятным. Да, это он сидит за новогодним столом, вот его оберст, его полковник, тогда он был денщиком у этого полковника, сапоги чистил ему, полковник шутки ради надел на него офицерский картуз и китель, взял у того, кто снимал, надел офицерскую форму и посадил рядом с собой, шутки ради, чтобы я послал этот снимок домой. Это глупая шутка моего полковника, моего оберста, поверьте же мне, о майн камерад.

Дмитрий Васильевич выматерился.

– Переведи, что я сказал.

Славка не знал, как это переводится. Ты что, не можешь по-ихнему выругаться? Не можешь? Не могу, у них нет таких слов, есть что-то слабое, гром-погода, что ли. Давай, Холопов, что знаешь, черт с ним, давай гром-погоду. Командир очень ругается, зих шимпфен, очень ругается, доннерветтер, он ругается, он требует говорить правду.

Немец смотрел своим молящим лицом, своими молящими глазами только на Славку, боялся оторвать от него взгляд, чтобы не видеть лица и глаз командира, поблескивающего черной кожанкой, мечущего гром и молнии. О майн камерад, вы не верите мне, но я сказал все, я уже все сказал. И немец закрыл свое лицо руками с толстыми короткими пальцами.

Ремень, портупея, кожанка, сапоги скрипнули, Дмитрий Васильевич поднялся. Стоя сказал:

– Позови бойцов. Вывести в лес, расстрелять. Исполнить приказываю тебе, Холопов.

Славка, бывало, называл уже немца Вилли, и ребята называли Вилли. Теперь он сказал ему: "ду", то есть "ты".

– Ду, – сказал Славка, когда Дмитрий Васильевич быстрым шагом уходил из помещения и уже ребята, заглядывавшие в окна, стали накапливаться в караулке, – ду, командир хочет, чтобы ты показал по карте, где стоит твоя воинская часть.

– О, пожалуйста, битте, я все могу показать по карте.

– Но здесь, – сказал Славка, – нет карты и нет лампы, а уже темнеет, надо пройти в штаб.

– О, битте, майн камерад.

– Но ты сам понимаешь, мы должны связать руки. Понимаешь?

– О, понимаю, майн камерад. – И как-то слишком уж понятливо завел руки за спину.

Ребята перевязали их и стали проталкивать немца перед собой.

Прошли мимо окон, а тут так: налево тропинка сбегает вниз, к поляне, где стоит штабной домик с высокой лестницей; направо, за угол штакетника, которым огорожен небольшой участочек, поднимается тропинка в еловую гущину леса. И немец повернул налево, к штабу. Тогда Славка, шедший за ним первым, как исполнитель, подтолкнул его карабином и кивнул, когда немец оглянулся, кивнул направо.

– Штаб? – недоуменно спросил немец. Но Славка ничего не ответил, а только опять кивнул направо, и ему показалось, что в этот момент пленный все понял. Он повернул направо. За Славкиной спиной шли молча ребята во главе с командиром взвода Васькой Кавалеристом. Впереди, в густой путанице деревьев, тлел красный уголек солнца, и тропинка, уходившая в темноту, тут, перед немцем и перед Славкой, была залита тоже красноватыми сумерками.

– Хватит, Холопов, – сказал за спиной Васька Кавалерист.

Славка поднял карабин, прицелился в затылок немцу, а тот все шел тихонько, в фуфайке, с перевязанными за спиной руками. Прицелился зачем-то в затылок и тут же вспомнил, как немец, тот еще, дебринский, выстрелил тогда в Сашкин затылок, когда Сашка шел босиком по снегу, вспомнил и почувствовал слабость в ногах, опустил карабин. А немец шел потихоньку. Тогда Васька обошел Славку, вынул из левой кобуры немецкий кольт, в правой у него был отечественный наган, быстрым шагом нагнал немца и с ходу всадил ему пулю в затылок. Так же, как и тогда Сашка, немец как бы натолкнулся на что-то, остановился, но не упал вперед, а повернулся, приподнявшись на вытянутых носках, и Славке показалось, что он поискал его своими округлившимися глазами. Глаза не нашли Славку за головами опередивших его ребят, и немец медленно повалился под ноги партизанам.

Славка в этот вечер лег спать молча. Похоже, правду говорил немец... А Дмитрий Васильевич? Неужели он не понял? Ну, а если понял, тогда что? Тогда он виноват? Он должен быть наказан? Кем наказан? За что? За то, что эти фашисты пришли сюда, эта орда захватила нашу землю, загнала нас в эти леса. За то, что они не считают нас за людей, нагло, как орды Чингисхана, хлынули с разбоем в наш дом?

Хлюпик, не выстрелил. Колени задрожали. Никогда это не повторится. Никогда.

Славка слез с нар, вышел, свернул цигарку, стал курить.

А утром принесли "Партизанскую правду", и в ней была напечатана Славкина заметка про этого немца: "Молодец против овец".

Славка еще подумал, что командир взвода, которого он недолюбливал за грубость, теперь будет презирать его, но Васька Кавалерист всех людей, кроме самого себя, считал неполноценными, вернее, несовершенными, и поэтому никого не презирал, а всех жалел, хотя и грубым был. Держа газетку в руках, прищелкивая по ней пальцами, он сказал Славке:

– Молодец, Холопов, успел описать, это хорошо.

А еще через день Славку взяли в газету.

2

Генерал Блоцман. Из приказа No 1 от 15.2.42 г.:

Разведкой установлено большое количество партизан... В селах ни

старост, ни полиции нет. При расположении на отдых 50 проц. солдат

СПАТЬ НЕ ЛОЖАТСЯ.

Генерал фон Гридус. Из приказа:

...Когда крестьянин спрашивает винтовку, не давай – может

убить. Нельзя разговаривать в домах, все будет передано партизанам.

Объявление коменданта поселка Белые берега:

За поимку командира п. отряда Ромашина будет выдано 1000

рублей, две лошади и две коровы.

Обербургомистр пос. Локоть. Из приказа:

Предлагаю партизанам, оперирующим в Брасовском районе и

окрестностях, и всем лицам, связанным с ними, в недельный срок, то

есть не позднее 1 января 1942 г., сдать старостам свое оружие и

самим явиться для регистрации в Локоть. Являться небольшими

группами, по 2 – 3 человека. Все неявившиеся будут считаться врагами

народа и уничтожаться беспощадно.

Спустя несколько дней партизаны во время ночного налета на поселок убили этого обербургомистра.

Немцы поместили в своей газете некролог.

Смотрел Славка на некролог, на покойного мерзавца в траурной рамке, на разворот двух полос, окаймленных траурным венком, и то зимнее, давно отошедшее, уже нестрашное, когда он с Гогой еще мыкался между жизнью и смертью, придвинулось так близко, что кожу на спине вдруг стянуло от ужаса.

3

Константин Воскобойник дезертировал из армии и теперь оказался здесь, в Локте, обербургомистром. В тридцать шестом был он осужден и выслан на Север. А в дни войны его отправили на фронт смыть свою вину кровью, но он считал себя невиновным. За ним не было никакой вины, потому что никто не знал его зоологической ненависти к революции, к Советам. Ему нечего было смывать своей кровью, он был невиновен, обербургомистр поселка Локоть, Константин Павлович Воскобойник.

О, это не был простой поселок. В нем история поместила много символического и притягательного для одержимого мечтателя Воскобойника. Он считал себя бесстрашным рыцарем и вдохновителем истинно русских людей в борьбе за светлое будущее России, основоположником новой власти в Брасовском районе. Дезертир Константин Павлович Воскобойник любил мечтать. А мечтая, любил рассказывать своим близким о великих символах, о великой притягательности поселка Локоть.

...Ставни дома заперты железом, окна изнутри завешены, потные и красные единомышленники слушают своего наставника и вождя, своего фюрера. В доме напротив, за желтыми, без светомаскировки, окнами, пьют солдаты великой Германии. В наглухо задраенном доме Константина Павловича пьют и мечтают о будущем сподвижники великой Германии, предатели.

Одни пьют за свою великую Германию, солдаты которой не теперь, так немного позже должны вступить в столицу Советов, в Москву. Другие пьют за великую Россию, за будущую, новую Россию, свободную от большевистского ига. Константин Павлович послушал скрип снега за окнами – патрули прошли и опять ударился в слова.

– Господа, – о, как пришлось ему это почти позабытое слово, господа, мы начнем свою великую Русь сначала. Жертвуя жизнью, вы широко разнесли по освобожденной земле мой манифест. Великое вам спасибо от будущей России. Но только теперь мне пришло в голову назвать мою, нашу с вами, национальную партию России символическим именем "Викинг". Как истинно русские люди, надеюсь, вы понимаете меня. Это приятно звучит для германского уха, для уха освободителя, но это же приятно и для нашего русского уха, ибо возвращает нас к Рюрику. Мы начнем все сначала.

Константин Павлович оглядел каждого из своих единомышленников, хотел было растрогаться, но тут же подумал, что рано еще, не пришло еще время для сантиментов. Однако же было ему приятно, что все они сидели с ним, живые и невредимые, готовые по первому его зову идти на подвиг. Они вернулись с трудного задания, они пробирались по лесам, по глухим дорогам, где почти нельзя миновать бандитской пули партизана, прошли сотни километров, распространяя его манифест об образовании национальной партии России. Под манифестом стояла подпись: "Инженер-Земля". Инженер-Земля это он, Константин Воскобойник, человек высокообразованный, на редкость культурный, человек большого ума, энергии и храбрости. Он повторил сейчас те слова, которые были сказаны им перед трудным и великим походом. "Друзья мои! Не забывайте, что мы работаем уже не для одного Брасовского района и не только в масштабе его, а для всего народа, и в масштабе новой России. История нас не забудет".

О, разумеется! Дочка Петра Великого, императрица Елизавета Петровна, подарила своему генерал-фельдмаршалу Апраксину тридцать восемь деревень, весь Брасовский стан, в том числе и хуторок Локоть. Потомок именитого татарина, один из последних Апраксиных, продал локотское имение Александру III, а по смерти царя имение перешло к последнему великому князю – Михаилу Романову. История поселка, можно сказать, державная. И символическая.

– Господа, – продолжал Константин Павлович, – а не может ли статься, что как некогда вокруг никому не известной до того Москвы собралась Великая Русь, так вокруг маленького, никому не известного Локтя соберется новая Россия? Сегодня, в рождество Христово, я пью за эту новую Русь, ибо верую в нее.

– За новую Русь!

– За Константина Павловича!

– За вас, Инженер-Земля!

О мышиная возня жалких ублюдков! О тараканий размах имбецилитиков!

Истово пил за все, не пьянея, Бронислав Владиславович Каминский, инженер спирто-водочной промышленности по профессии, первый заместитель Воскобойника, также на редкость культурный и всесторонне развитый, правда немного менее, чем сам Константин Павлович. Брониславу Владиславовичу вторили и споспешествовали в тостах господин Мосин и другие господа, о которых сказать что-нибудь определенное было трудно.

– История нам сопутствует, – снова заговорил высокообразованный и на редкость культурный Константин Павлович. – Вы знаете, господа, что великая Германия, не случайно именно она, великая Германия, а не кто другой, пришла к нам на помощь, пришла освободить нас, открыть дорогу для процветания новой России. Не случайно. Ибо нордический дух Германии всегда был близок нордическому русскому духу. Викинг! Я не говорю, господа, славянскому, а говорю – русскому. Я расскажу вам маленькую, но символическую историю. Отто Бисмарк создавал великую Германию с помощью железа и крови; это единственный метод, который отвечает нашим с вами грандиозным задачам. Но это к слову. Вы знаете, господа, что железный канцлер был в свое время гостем нашего Локтя, хаживал тут, пил вино, спал, ходил на охоту. Поверьте мне, я часто вижу его великую тень.

Красные и потные лица единомышленников выразили удивление. Восторг и удивление.

– Да, он был гостем Апраксина.

"Мой князь, не советую вам забираться в дебри, не дай бог, заблудитесь", – говорил Апраксин. "Что за охота, – ответствовал Бисмарк, если не забираться в дебри. К тому же, граф, я не из тех, кто может заблудиться".

Но, увы, князь Бисмарк, один, без егерей, углубившись в лесные дебри, заблудился. Уже под самый вечер ему удалось выбраться на лесную дорогу и встретить там мужика с дровами. Князь попросил подвезти его к усадьбе. Мужик посадил Бисмарка на воз, сам же по-прежнему пошел рядом. Солнце уже горело в лесной чаще, и князь стал торопить мужика. А тот каждый раз отвечал спокойно: "Не надо спешить, барин, успеется". На одной колдобине сломалась ось, мужик на место колеса привязал деревянный костыль, поехали на трех колесах да на костыле еще медленней. Теперь Бисмарк вынужден был идти пешком и опять стал торопить мужика пуще прежнего, потому что подступали сумерки. "Не надо спешить, барин, успеется", – повторил мужик все то же в ответ. Ну, разумеется, успели засветло, как было обещано.

На деревянной оси подосок был железный. И Бисмарк, которому понравился спокойный и уверенный нрав русского мужика, – "Не надо спешить, барин, успеется", – стал просить этот железный подосок на память. Мужик не мог отдать, потому что железо денег стоило, без него нельзя было сделать новую ось. Тогда Бисмарк купил у мужика этот подосок, так ему хотелось взять его на память. А прибывши домой к себе, в Германию, князь заказал мастеру выточить из того подоска кольцо. И, сделавшись канцлером Германии, стал носить это железное кольцо. И когда его министры начинали слишком кричать, да горячиться, да торопить его с решением, он протягивал перед собой руку, так, чтобы все видели, и, глядя на кольцо, спокойно говорил: "Не надо спешить, господа, успеется". И это помогало ему принимать правильные решения.

– Не сказалась ли здесь, в этой истории, родственность нордического духа немцев с духом русского народа? Прошу, господа...

Но, успевши только немного приподнять стаканы над столом, Константин Павлович и его единомышленники разом поставили их на место, не выпуская, правда, из рук и прислушиваясь сначала тревожно, а через минуту уже испуганно. На улице грянул выстрел, другой, где-то рванулась граната, а вслед за ней поднялась огневая неразбериха: взрывы, стрельба, крики.

4

Четвертого января староста села Селечня бросил на розвальни три мешка зерна и по заданию партизан укатил в Локоть на мельницу, чтобы разузнать о локотском гарнизоне, о его численности и расположении. А седьмого января, на рождество, партизаны стали съезжаться к лесничеству Луганская дача. Перед вечером вокруг дома лесничества уже стояло сорок шесть запряженных саней, тут же в ожидании приказа толпились тепло одетые, с красными лентами на шапках, дымившие самокрутками вооруженные люди. Снег был порядочно попримят, толклись люди чуть ли не с утра, давно уже понаходили старых знакомых, завели новых. Здесь, на Луганской даче, впервые сошлись для совместной операции три еще малочисленных, еще не окрепших партизанских отряда – Трубчевский, Брасовский и небольшая группа партизан Сабурова. Все вместе они составляли отряд около сотни человек.

В помещении, в тепле, все это время заседали командиры отрядов. Особых стратегов среди них не было, и первая крупная операция, – вернее, план ее, – давалась трудно. Однако же к вечеру все было обговорено, все распланировано, и как только затемнело, тронулись в путь. Растянулся обоз на целый километр. До Локтя было километров тридцать. В первом селе, в Игрицком, сделали короткий привал. После привала свернули с дороги, поехали полем, снежной целиной, лесной опушкой. Повалил крупный снег. Осталась позади еще одна темная деревня, Лагеревка, и все было тихо. Впереди и с боков шло боевое охранение. В следующей деревушке, в Трасной, наткнулись на небольшой отряд немцев, с ходу выбили его, перерезали телефонные провода, которые связывали Локоть с районным центром, с Камаричами.