Текст книги "Последняя война"

Автор книги: Василий Росляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Я пойду.

Он заметил, не каждому хотелось идти с Арефием, видно, не знали, что самому видеть – это намного важнее и выгоднее, чем отсиживаться в неизвестности, а потом исполнять вслепую чью-то волю: "За мной! За мной!" А что там, за ним, – неизвестно; куда идти за ним, что там ждет тебя тоже неизвестно. Нет, надо знать, видеть все самому.

– Я пойду, – сказал Славка и, чтобы Арефий не успел раздумать, шагнул к нему, стал рядом.

Шли жидким березняком, после крались краем полянки, потом опять поднялась стена из елок и сосен. Не успели войти под своды темных елей, в сосновую рощу, как все кончилось, открылась пустота до самой дороги, до насыпи, до красного вагона, одиноко стоявшего на полотне. Арефий, шедший впереди, и Славка, шедший по его следу, как по команде, попадали в снег. Как-то неожиданно вышли из лесу, и так же неожиданно увидели красный вагон. Полежали, выждали. Никакого движения на дороге не заметили. Значит, спит еще немчура, а может, тут и нет никого. Арефий стал отползать назад, в сосняк. Славка за ним. Скрылись за деревьями, стали наблюдать. Сначала глухо, потом слышней, внятней донесся легонький стук колес. Еще глубже отползли в сосновую рощу. Незаметно вдруг все стало видно, как днем. Подкатила дрезина, на прицепе платформа с солдатами. Не торопясь, спрыгивали немцы с платформы, открыли дверь красного вагона, стали доставать инструменты. Когда все сошли с платформы, на ней отчетливо выглянула пушечка. Арефий шепотом сказал: "Автоматическая". Лучше бы ее не было.

Сначала ползком, потом по старому следу, как можно быстрей, чтобы вывести группу на исходную, поближе к дороге. Обратный путь показался Славке не таким долгим.

– Ну что, дорогой? – спросил Гога, когда Славка плюхнулся рядом, перевел дыхание. Гога стоял на коленях перед Славкиным пулеметом, ждал с нетерпением.

– Вагон там, – сказал Славка, – и немцы. Дрезина еще с платформой, пушка маленькая, больше ничего.

Когда группа подошла к сосняку, Арефий приказал двигаться дальше ползком. У крайних сосен каждый продавил себе окопчик, заслонился стволом дерева. Славка с пулеметом лег рядом с Арефием, слева от него – Гога.

Немцы не торопились. Одни возились с чем-то на линии, другие были в вагоне, третьи сидели на дрезине, дымили сигаретками. Арефий ждал, когда они приступят к работе, вылезут все на полотно, под прицел.

Наконец там зашевелились. Стали забивать костыли, несколько человек ломами с трудом подвигали рельс. Кто-то еще без дела слонялся по насыпи.

Первым открыл огонь Славка. Диск у него был единственный, приходилось экономить, стрелять короткими очередями. Вслед за Славкиным пулеметом оглушительно забухали винтовки. В первые же минуты стрельба достигла цели. Немцы падали, раскинув руки, или схватывались за живот, за грудь и валились на полотно дороги. Те, кого пули не успели достать, попрятались за насыпью. Несколько минут на дороге никого, кроме убитых и раненых, не было. Арефий приказал огонь прекратить, стрелять только по живым целям.

Никто не заметил, как немец проник на платформу, затарахтела пушечка, за спиной у партизан стали рваться снаряды. Славка перенес огонь на платформу, но достать артиллериста никак не мог, пушечка все тарахтела, снаряды все рвались. Спустя какое-то время из-за насыпи заработал пулемет, заговорили автоматы. Диск у Славки кончился. Арефий приказал отходить, потому что справа из-за насыпи показались лыжники, они намеревались обойти партизан, отрезать им путь к отступлению.

Славка бежал за Арефием. Спешили к саням, чтобы успеть проскочить раньше, чем придут лыжники. Когда выскочили из сосняка, Славка оглянулся, подождал Гогу, снова побежал, проваливаясь в снегу. Впереди лопнул снаряд, поднял снежный фонтан, Славка упал, рядом свалился Гога.

– Не отставать! – кричал Арефий, и Славка снова бросился вперед. Пробежал, оглянулся, крикнул:

– Гога! Давай!

Гога стал подниматься, сделал шаг вперед, но Славка не увидел, как он свалился снова. Когда втянулись в березовую рощу, Славка еще раз оглянулся, опять крикнул, но Гога не отозвался, его не было видно на открытой полянке. Славка повернул обратно, сначала шагнул раз, другой, потом побежал, окликая Гогу. Арефий выстрелил вверх.

– Назад! – крикнул он, и лицо его зверски исказилось. – Назад! повторил Арефий. Но Славка не повернул назад, он уходил от Арефия. Тогда взводный остановился в нерешительности и, уже изготовившись разрядить по Славке свой ППШ, увидел, как тот опустился на колени, стал поднимать раненого Гогу.

"Ты не можешь идти? Не можешь, Гога? Да? Я помогу тебе сейчас, вот сейчас, Гога, пулемет к чертовой бабушке, вот так, и сейчас мы пойдем с тобой". Бросив пулемет, Славка поднимал раненого, говорил ему, говорил, но Гога не слушал Славку, не держался на ногах, валился на снег.

– Оружие! – закричал над ухом Арефий, взвалил на спину раненого Гогу и грузно зашагал впереди. Славка поднял пулемет, Гогину винтовку и, не понимая, что происходит, поспешил вслед за Арефием.

Где-то сбоку уже зачастили немецкие автоматы, когда партизаны добрались наконец до розвальней. Дядя Петя развернул всех лошадей, переднюю держал за уздечку. Лошадь рвалась, вскидывала голову, перебирала ногами, боялась стрельбы. Никто не услыхал от Гоги ни одного слова. Он умер еще там, на снегу. Сгоряча он хотел тогда подняться, но осколок, уже сидевший в груди, свалил его замертво. Арефий один раз только взглянул на Славку, и Славка понял, о чем он хотел сказать, но пожалел, не сказал. "Может, оставим художника?" – "Не убьют, я с ним буду".

Во всю длину саней лежал Гога, лицо его Арефий прикрыл шарфом. Славка, сидевший на грядке розвальней, спиной к Гоге, иногда поворачивался к убитому, видел его, но не хотел верить, что Гоги уже нет. Думать об этом было страшно, он боялся поверить в это окончательно, все-таки еще не все кончилось, они едут еще, двигаются, и Гога еще едет, а там, в деревне, когда приедут, что-то может произойти, что-то может случиться. Гогу внесут в дом к дяде Пете, разденут, лапти снимут, и Гога может подняться, посмотреть на Славку, на всех других, спросить:

– Ну что, дорогой?

Потом вдруг с ужасом начинал думать, что это он, Славка, виноват во всем, что не встанет Гога, что убил его он, Славка.

11

Уже не было Гоги на свете, он был похоронен на деревенском кладбище, рядом с Сашкой, а Славка все слонялся по деревне с каменным лицом и все еще не понимал как следует всего, что случилось. Все прошло перед ним, все он видел своими глазами: и как упала Катюша, как плакала ее мать, даже Володьку видел, – волчонком глядел на мертвого Гогу, – и как шли рядом с санями на кладбище, опускали гроб, – все видел, и ничто его не трогало, не касалось его сознания. Только вечером, когда пришел домой, разделся, лег на свою казенку, отказался от ужина – какой там ужин! – полежал немного и вдруг отошел, понял все и заплакал. Плакал не только оттого, что уже нет Гоги, плакал от чего-то большего, может быть, от страшной несправедливости, перед которой был бессилен, потому что был ничтожен и мал.

Утром первой Славкиной мыслью была мысль, что Гоги больше нет и что, несмотря на это, надо вставать, одеваться и идти в караулку. Там ждал его Арефий.

– Поедешь в Голопятовку, – сказал он Славке.

В ту ночь, когда Гога еще был жив и сидел рядом со Славкой в снежном окопе, Витя вышел от Марафета и тем же пустырем, через лесопилку, вернулся в Дебринку.

– Долазисси ты, Витька, – сказал ему Марафет, занавесив окна и вздув огонь, – попадешь ты им в лапы, не поглядят, что малец еще.

– Так надо ж, дядь Вань. – Витя за глаза бывшего буфетчика звал Марафетом, дядей Марафетом, а в глаза называл дядей Ваней. Может, один только он и знал настоящее имя Марафета. – Надо, дядя Ваня.

– Нынче всем надо. Узнал бы отец, он бы тебе спустил штаны. А там, черт его знает, может, и не спустил бы. Да, Витя, не знаю, как тебе, а мне, малый, висеть на перекладине. Это уж точно. Не могу я терпеть эту немчуру, Витя.

– Идите к партизанам.

– Бандитом? Тоже охоты нет.

– Почему бандитом? Я же не бандит?

– Ты, Витя, мал еще, разум у тебя еще детский. Ну, ладно, считай поговорили. Видны-то вы как на ладони, вся Дебринка видна. Немцы говорят: партизаны? Партизаны, говорю. Все же видно, и патрули ваши как ходят по улице – видно, часовой у правления стоит – видно. Вот какое дело, Витя. Хоть и бандиты, а все же русские люди, свои. Так вот, немцев на станции один взвод да строительный батальон, тоже немцы, но они мост строят. Миномет и пушка на платформе стоят. Бить будут прямо с платформы. Людей у вас маловато, скажи своему главному. Выбивать вас из Дебринки будут дня через три-четыре, офицер в Брянск уехал. Лично я тоже буду в бою, тут уже не отвертисся. Жалко. Дебринку сгубят. И за каким только чертом вы пришли в Дебринку, под самый нос к немцам? Так нельзя поступать, скажи своему главному.

...Арефий выслушал Витю, закурил, подумал.

– А насчет как поступать нам, – сказал он, – пускай он свою бабушку поучит. За остальное спасибо ему, чокнутый он человек, Марафет твой.

Чокнутый, да, но говорит правду. Зачем под самый нос к немцу? Зачем Дебринкой рисковать? Может, не додумал чего комиссар, Сергей Васильевич? Может, это ошибка его, Сергея Васильевича? План правильный, освобождать район от фашистов надо, деревню за деревней. Правильно говорил комиссар, что силы врага, главные силы, на фронте, а тылы должна взять в свои руки Советская власть. Мы можем выбить фашистов из района и держать район в своих руках, но зачем под самый нос? Под самым носом опасно, может пострадать деревня. А где же, размышлял Арефий, где будет не под самым носом? В Голопятовке? Но немцы станут в Дебринке, тогда Голопятовка окажется под самым носом. Может, Кресты? Но тогда немцы станут в Голопятовке, и Кресты окажутся под носом. Нет, чокнутый! Враг везде и повсюду под самым нашим носом, война стоит под самым носом, а на войне без риска, без жертв не бывает. Мы уйдем из Дебринки, он придет сюда, враг; мы уйдем из Голопятовки, – он придет; мы уйдем из Крестов, из России, – враг придет и займет все. Нет, чокнутый, ты не прав, прав комиссар. Мы будем стоять в Дебринке; полезет – будем драться.

– Пускай он свою бабушку поучит, – повторил Арефий.

На случай нападения на Дебринку он решил перебросить сюда Голопятовскую группу. За этим и посылал сегодня Славку.

В правленческом дворе Славка нашел председательские санки, запряг рыжего жеребчика, настелил сена и выехал на улицу. Стоял ясный январский денек. Хотя Славка не замечал, не хотел замечать ни ясного неба, ни чистого зимнего солнца, однако синее небо после долгих пасмурных дней, зимнее солнышко давали о себе знать, они словно бы омывали душу, и ей хотелось жить, надеяться, любить и это зимнее солнце, и это чистое январское небо, нетронутые снега за деревней, дорогу и всю эту неправильную, исковерканную войной жизнь.

Блестела дорога, легко бежал жеребчик, мелькали перед глазами подкованные копыта, забрасывали в передок саней ледяшки, снежную крошку. Вот кончается улица, бреханула собачонка, кинулась под сани, отскочила с лаем, отстала. Впереди сарай, а за ним – открытое поле, сверкающее на солнце белое поле. Славка потянул вожжину, прислушался. Потом оглянулся. Из-за леса на бреющем полете навалился самолет, обдал деревню, белое поле за деревней отвратительным громом. Славка свернул на развилке, не доехав до сарая, и тут гром этот накатился на него так, что голова сама втянулась в плечи, будто боялась, что самолет заденет ее своим гремящим брюхом. Из рева выделился утробный и страшный стук. Ду-ду-ду-ду... Жеребчик вдруг осел на задние ноги, как бы провалился задними ногами, вздернул голову и жутко, по-лошадиному застонал. Из-под него, к саням, стала натекать кровь, намокал кровью укатанный снег. Славка увидел самолет уже в хвост, увидел черную свастику. Стервятник стал крениться на крыло. "Разворачивается", подумал Славка. Какая-то сила выбросила его из возка и погнала к сараю. Славка обежал сарай и спрятался под стенкой с другой стороны, прижался к бревнам. Ду-ду-ду-ду... И опять Славка увидел брюхо, потом кабину, потом хвост стервятника, показалось даже, что он разглядел голову летчика в шлеме.

Немец снова пошел на разворот, теперь Славка точно увидел этого гада в шлеме, в очках, различил даже насмешливый рот его. Немец тоже видел Славку и все норовил сыпануть в него очередь крупным калибром – ду-ду-ду. Но Славка все ходил вокруг сарая, увертывался. Немец тоже кружил, разворачивался, приноравливался поймать Славку, секануть его очередью и так снижался, что чуть не задевал крышу.

Сделав несколько кругов, Славка понял, что немец не может поймать его, но нервы были напряжены и ненависть к чужому, незнакомому человеку в первый раз в жизни захватила его так сильно.

Расстреляв весь запас, немец отвалил от сарая и ушел в сторону. А Славка перевел дух и вспомнил того малохольного мотоциклиста, который рвался по Варшавскому шоссе к Москве. "Nach Moskau!" – весело орал тогда мотоциклист. Славка вспомнил, и лицо пилота-стервятника слилось с лицом придурковатого мотоциклиста. Как он ненавидел теперь эти поганые морды! Как ненавидел он тех породистых гадов, что сидели за сверкавшими стеклами длинных выхоленных автобусов!

Страшная усталость навалилась на Славку. К саням начали сбегаться партизаны. Они все видели и, как только самолет ушел, сыпанули к саням.

– Во, сволочь, ноги отсек, – сказал кто-то.

С трудом высвободили жеребчика из упряжи, на которой висел он, с печалью и надеждой поглядывая большим глазом на людей. Когда выпрягли его, он завалился на бок и опять застонал. Задние ноги его еще держались на красных ремнях кожи, но лежали уже отдельно, на красном снегу. Подошел Арефий.

– Чего глазеете? Пристрелите, чтобы не мучился.

Бухнул тупой выстрел. Жеребчик затих, отмучился.

Возок оттащили назад, привели другую лошадь, и Славка уехал.

12

На следующий день пришла Голопятовская группа. Еще шумнее стало в Дебринке. Славка большую часть суток проводил в караулке, на обороне. Обороной считались два места. Одно на верхней улице, в самом конце, обращенном к станции, другое – в последнем дворе нижней улицы, где проходила дорога на станцию. В двух этих точках жили, занимали оборону, дежурили круглосуточно особые группы, во главе со своими командирами, назначенными Арефием. Семьи из этих крайних домиков перешли в глубь деревни и все хозяйство оставили на попечение и присмотр партизан. Кроме этих точек, постовые стояли у караулки, по улицам по-прежнему ходили патрули.

Часто к Славке приходил Саня. Приносил еду – кусок сала с хлебом, яйца, а то молока бутылку. Как-то принес, раздобыл где-то, диски к пулемету, сам же и набил их патронами. Диски лежали теперь в мешке, под лавкой, где стоял Славкин пулемет.

...В ту ночь Славка вернулся с дежурства уже на рассвете. Разделся и сразу уснул мертвым сном. Когда проснулся, подумал, что все время его что-то будило, но разбудить не могло. А будили его тяжелые, резкие, иногда трескучие взрывы, а также стоны и причитания перепуганной мамаши Сазонихи. Ребят и Таньки дома не было, мамаша Сазониха ползала по полу, охала, стонала, причитала, боялась почему-то подняться. Славка смотрел на нее, ничего не понимая. Ему стало смешно, и он хотел было засмеяться, окликнуть старуху, спросить, почему она на полу, но тут резко и сокрушительно треснуло во дворе и на секунду в избе потемнело.

– Ох, господи, караул, спасите! – стонала Сазониха.

Славка посмотрел на окно, удивился, что стекла не выбиты, не осыпались, но в них появились кругленькие дырки – одна, другая, третья... Одна поменьше, другая побольше, и от всех лучами расходятся трещинки.

– Бьет кто-то, осколки в окна летят, слезай, Славка, на пол. – Мамаша Сазониха испуганно глядела снизу вверх на Славку.

Опять ухнуло, но подальше немного. Славка, одуревший и от сна, и от такой неожиданности, спрыгнул с казенки и тоже растянулся было на полу, опасливо поглядывая на окно, но тут же, застыдившись, поднялся, отряхнулся и не торопясь стал одеваться.

– Куда ты, Слава, убьют же там! – крикнула Сазониха.

– Ну вот еще! – схватил шапку и вылетел из хаты.

Перебежками стал продвигаться к нижней улице, потом через мосток, мимо Козодоихиной избы, к крайнему дому у дороги. По этой дороге немцы пойдут на Дебринку. Значит, Арефий должен был находиться здесь.

И верно, Арефий был там, но никаких немцев нигде не было видно. До самой станции, как ни вглядывались, ни одного пятнышка на белых снегах.

В разных местах деревня уже дымилась. Над головой, заглатывая воздух, с клекотом пролетали снаряды, со свистом падали и рвались мины.

Этот крайний дом у дороги пострадал одним из первых. Была завалена передняя часть его, завален вход. Снаряд прямым попаданием угодил в командира группы, парня огромного роста. Нельзя было найти ни белой шапки, ни белого полушубка, ни самого этого парня, – его разорвало в клочья и засыпало обвалившейся крышей. Бойцы сидели вдоль изгороди, в окопчиках. Командир группы был в доме. Потом вышел, стал в открытых дверях, бинокль у него был, поднял бинокль к глазам, загляделся на станцию. Его видели в открытых дверях, с этим биноклем перед глазами, в белом полушубке и в белой шапке. Но тут же, через одно мгновенье, никакого командира уже не стало. Кто-то уверял, что видел, как снаряд попал прямо в грудь ему. Может быть, и видел. Теперь ничего не было – ни дверей, ни командира с биноклем...

И все же странно, что немцы не показывались. Что же они, решили одной артиллерией покончить с Дебринкой? Бойцы затомились в ожидании. Не знал и Арефий, что предпринимать. И вдруг на верхней улице возникла стрельба. Сначала сквозь свист и разрывы снарядов слышались отдельные, как бы случайные выстрелы, потом они зачастили, уплотнились и стало похоже, что там затеялся бой. Немцы наконец-то появились. Но почему в стороне от дороги? Не обходят ли деревню целиной, по глубокому снегу, чтобы неожиданно навалиться и закрыть партизанам дорогу для отступления? Обо всем этом Арефий сказал Славке и отправил его на верхнюю улицу, выяснить все на месте.

Сначала Славка заскочил в караулку, взял свой пулемет, часовому сунул мешок с дисками, и вместе они стали пробираться к верхней обороне. Часовой обрадовался, что сняли его с этого дурацкого поста. Кругом настоящая война, а он стой тут, жмись у крыльца, охраняй не нужную теперь никому караулку.

Пробирались по задворкам, мимо изгородей, сарайчиков, каменных кладей, деревянных заборчиков, иногда летящий снаряд прижимал их к земле. Не успели добраться до конца улицы, до обороны, как по ним ударили из автоматов откуда-то с поля.

Залегли, пригляделись. Как привидения, немцы лежали все в белом на белом снежном поле, по задворкам деревни. Никто не знал, не видел, как они пришли сюда, как заползли в открытый фланг партизанской Дебринки. Значит, когда Славка еще спал после ночного дежурства, они уже были тут, ждали рассвета, ждали артиллерийской расправы, чтобы после нее ворваться в Дебринку, отрезать партизанам путь к отходу и покончить со всеми, кто будет цел.

Славка поставил пулемет на распорки, нащупал глазом белую точку, выстрелил короткой очередью, потом прострочил видимое перед собой пространство, приподнялся и по едва заметному в отдельных местах шевеленью понял, что немцы стали быстро скрываться за неровностями поля.

Он подумал, что вот так же, как здесь, вокруг всей деревни лежат немцы, заняв эти позиции с ночи. Перекрыта ли дорога, ведущая из Дебринки, мимо того сарая, где гонялся за Славкой немецкий стервятник? Быстрее к верхней обороне, рассредоточить партизан по задворкам всей улицы, вплоть до самой дороги, и, если дорога уже перекрыта, выбить оттуда фашистов.

Когда Славка был уже на месте, он услышал, что стрельба поднялась и на нижней улице, где оставался Арефий. Да, Славка был прав: деревня действительно окружена с двух сторон, и хорошо, если не со всех трех. Четвертой стороной была дорога на станцию, к немцам. Можно было бы и не докладывать Арефию обстановку, видно, он и сам теперь мог разобраться во всем, но Славка все же попросил командира группы отослать связного к Арефию, доложить ему о решении рассредоточить партизан по всему порядку домов, вплоть до дороги.

Несколько человек во главе с командиром группы остались на месте, остальные стали продвигаться вверх, оседая по два-три человека позади каждого двора. Славка с часовым, таскавшим мешок с дисками, спешили к дороге. Где-то на середине пути вынуждены были залечь перед старым стожком соломы. Артиллерия со станции начала бить так густо, что невозможно было поднять головы. Вся Дебринка поднялась на дыбы, столбами стояли над ней взрывы, черные пожары. Только привстали, только шагнули вперед, как визг над головой бросил их снова в снег, а впереди вздулся, поднялся черным ворохом сарайчик, потом осыпался, и вместо сарайчика перед глазами лежала теперь груда деревянных обломков, земли и прелой соломы.

Снова поднялись – и бегом через этот дымящийся прах; снова падали ниц, и перед ними снова вспухал, взлетал в воздух то сенничек, то коровник, то овчарня, то просто черно-белый фонтан земли и снега. Все гудело вокруг. Гуще становились дымы пожаров, уже горела большая часть деревенских изб. Жители прятались в погребах, а наверху уже горел дом со всем подворьем или снарядом разворотило крышу, и на кровати, на столы и стулья, на разбросанную и побитую утварь падал тихий равнодушный снежок.

Под боком у черного угрюмого леса, на белом печальном поле рвалась на части, гремела, пожираемая хищным огнем, деревня Дебринка. А немцы, обложив ее с ночи, лежали в снегу, наблюдали за ее гибелью, ждали, когда окончится артиллерийская стрельба, чтобы ворваться на пожарище и учинить свой суд над оставшимися в живых. Под белыми халатами немецких солдат, на железных бляхах ремней родина этих фашистов, их империя, пославшая их сюда, в Дебринку, в Россию, выдавила, отштамповала слова: "Gott mit uns" "С нами бог".

Арефий отвел свою группу и послал связного к командиру верхней обороны также с приказом отходить.

Немцы, заметив отступавших на Голопятовку партизан, поднялись в рост и, уже не скрываясь за складками поля, стали продвигаться к дороге, на ходу стреляя из автоматов. Славка выбрал у обочины удобное место и пулеметными очередями снова положил немцев в снег. Со станции, как видно, тоже заметили черные фигурки уходивших из деревни партизан, снаряды стали ложиться в промежутке между крайними домами и сараем. Немцы боялись попасть под огонь собственной артиллерии. У партизан же не было другого выхода, кроме как пробиваться сквозь эту узкую смертную полоску.

– Прикрывать отход! – приказал Славке Арефий, сам же кинулся, увлекая за собой бойцов, в огневую полосу, где то и дело вскидывались фонтаны земли и снега.

Славка менял позиции, переползая с одного места на другое, каждый раз прижимал фашистов к земле, как только они пытались встать и выйти наперерез отступавшим. Мимо Славки, тяжело дыша, спешили бойцы; один за другим они покидали горящую деревню, и Славке были слышны за его спиной шаги и пыхтение отступавших товарищей. Он испытывал радость, когда гулко работал его пулемет, сильно отдавая прикладом в плечо, когда трясся всем своим черным железом и особенно когда вдалеке падали, скошенные им, едва различимые белые тени.

Партизаны прорывались сквозь грохочущую стенку огня и уже чернели точками далеко по белому полю. Они были теперь в полной безопасности.

Когда Славка остался один со своим напарником, их стали прикрывать огнем другие. Наконец все отошли и брели теперь большей частью по бездорожью, рассыпавшись по снежному полю. Немцы вдогонку стали бить шрапнелью. То там, то здесь в воздухе взрывались снаряды, оставляя повыше человеческого роста облако дыма и веером рассыпая по снегу осколки. Ни одному снаряду не удалось накрыть цель, ни убить, ни ранить кого-либо из партизан.

Отступавшие стали стекаться к дороге, и вот она уже зазмеилась реденькой цепочкой далеко растянувшихся бойцов.

Славка шел и думал о Дебринке, обо всех тех, кто остался там, скрываясь в погребах, а может быть, уже принимая муки от рук карателей. Куда-то задевались тогда Саня с Петькой, так и не увидел их Славка. Живы ли Усовы с несчастной Катюшей? А Сашкина хозяйка, девки ее, глухой старик? "Во тах-та", – скажет она на все это, если жива. Защемило, заскулило внутри при мысли о погибшей Дебринке.

Плелись, понурив головы, Славкины товарищи. Сбившись небольшой кучкой, шли они, не глядя друг на друга. И где-то в дальних уголках сознания возникла вдруг эта детская песенка: "Остались от Дебринки рожки да ножки, вот как, вот как, рожки да ножки".

Славка отбивался от этой песенки, но она не отступала от него, с нелепым и глупым упрямством возникала снова и снова, пока помимо своей воли он не стал проборматывать ее вслух. Откуда это взялось? Почему это пришло в голову? Но он громче и отчаянней, будто назло кому-то, повторял, как заведенный:

Вот как, вот как

Рожки да ножки,

Вот как, вот как

Рожки да ножки...

Вошли в Голопятовку, стали располагаться по хатам. Той же группкой, какой шли, да еще примешался кто-то по дороге, ребята ввалились в свободную избу. Ожили немного, стали вспоминать подробности. Все парень один рвался рассказать.

– Ну вот, когда мы побегли, слушай, слышишь? – когда побегли, кто-то секанул по нас, мы попадали, лежим с Васькой, – наш, дебринский, – глядь, лежат они в белом все, двое, один приподнялся, зовет нас пальцем. Я говорю Ваське – фрицы, а Васька глядит на них, а этот пальчиком ему; Васька встает и к ним, я кричу: "Фрицы! Назад!", а было уже поздно. Как только Васька поднялся, к ним шагнул, так этот, что пальцем манил, секанул из автомата, и Васька на колени опустился, на меня оглянулся страшно и упал. Сам на пули пошел...

Кто-то заглянул в хату:

– Холопов, вызывают!

Они с посыльным миновали один дом, другой, третий, наконец вот он, этот домик; посыльный открыл дверь, пропустил Славку, сам остался во дворе. Славка подумал: Арефий? Нет, не Арефий. Посредине комнаты сидел комиссар отряда Жихарев.

– Холопов, – начал он после недолгого молчания. – Говорят, Холопов, что вы сеяли панику среди бойцов по дороге из Дебринки. – Вроде комиссар и не спрашивал, но ждал ответа, отчужденно глядя Славке в глаза.

От неожиданности, от непонятности всего Славка не мог сразу сообразить, о чем идет речь и что надо отвечать.

– Я не сеял, – сказал он наконец.

– А песенку пели?

– Ах, песенку, – как бы даже обрадовался Славка. Тогда-то он сам не понимал, почему вдруг пришел в голову ему этот дурацкий козлик, теперь же надо было отвечать, и Славка стал быстро соображать, а зачем он, действительно, стал бормотать тогда про этого козлика.

– Я сам не знаю, – сказал Славка. – Может, для поднятия духа, а может, чтобы не зареветь. Я боялся, что зареву, честно. Да и все головы повесили. Чтобы головы не вешали, что ли? Я, правда, сам не знаю.

– Так, Холопов, дух не поднимают. Вы знаете, что это равносильно... Жихарев что-то говорил, внушал что-то. Плохо понимал Славка, что говорилось ему. Ушел, когда отпустили, с тяжелой душой. И оробел. Как же это он узнал? И сразу узнал. Только же вошли в деревню. Непонятно. Непонятное, неизвестное Славку всегда мучило больше всего на свете.

– Ты чего там? – спросил потом, когда встретились, Арефий.

– Ничего, – пожал плечами Славка, а на самом деле все робел.

13

Арефий был ранен в пятку. Когда отходили, когда бежали по полю, увязая в снегу, все же один снаряд настиг группу. Необычно и странно взорвалось невысоко над землей и, как из душа, брызнуло осколками. Никого не задело, но одна шрапнелька впилась в пятку бежавшему Арефию.

Взводный стыдился своего ранения, тем более что находились такие, которые подтрунивали над этим. "В пятку – это хорошо, а чуть бы повыше еще было бы лучше". – "Поговори ты мне, поговори!" – осаживал Арефий, а самому-то было стыдно. А чего стыдиться? Мало ли куда может попасть осколок или пуля. Не сам же он бежал, а вместе со своими бойцами отходил, причем отходил последним, потому и достала шрапнелька одного только его. И все-таки было неприятно и стыдно. Думалось же Арефию больше о другом: как отомстить за Дебринку. Напасть среди ночи на станцию и разнести это осиное гнездо в пух и прах!

...Опять Витя, Витек Кузьмичев, отправился к своему Марафету. Теперь задание было посерьезнее. Надо было записать, занести на планкарту все, что касалось расположения немцев и полицейских. Где стоят посты, в какие часы сменяются, где патрули, где огневые точки, где живут солдаты, офицеры, где комендатура, караульное помещение, казарма и так далее.

Все это Марафет рисовал на бумаге, грыз карандаш, вспоминал и наносил на планкарту, которую составил сам же. Когда закончил работу, бережно сложил бумагу.

– Брехали, что Москва ихняя, а как сыпанули под хвост им, аж тут слышно стало.

– Это и нам говорили, дядь Вань, – сказал Витя и стал собираться. Дядь Вань, а вот наши придут, что будете делать? Вас же судить будут?

– Меня, Витек, раньше фрицы повесют, наши не успеют.

– Не скажите, дядь Вань.

– Ну ладно об этом. Дебринку погубили, вот чего наделали.

– Кто погубил? Мы, что ль?

– А кто же еще? Ладно, давай топай.

Обдумывалась и разрабатывалась в подробностях операция нападения на станцию. К этой работе Арефий привлек командиров групп самообороны, бывшей Дебринской группы, Голопятовской, а также из села Кресты, привлек сюда Витю Кузьмичева, хорошо знавшего родной свой поселок, и Славку, который был у Арефия как бы за помощника. Из трех партизанских групп составилось немалое войско, около восьмидесяти человек. Всю эту силу и решил бросить Арефий ночью на голову немцев.

Когда все было продумано, учтено, рассчитано, стали штудировать боевой план вместе со старшими боевых пятерок и десяток.

Пришло время выступать. Каждая группа, каждая пятерка и десятка знали свою задачу.

Вышли в сумерках, тремя группами. Позади шел обоз. На санях везли запас патронов, гранат, взрывчатку, но главное, для чего нужны были сани, – побыстрей уйти в случае неудачного исхода. В случае же удачи захватить побольше трофеев.

Накапливались вокруг станции с трех сторон. Славка лежал со своей пятеркой возле штакетника, у въезда в поселок. Ждали появления патруля, чтобы напасть на него из-за угла и занять место под окнами двух домов, где квартировали немецкие офицеры. Время шло, патруль не показывался. Славке уже подумалось, что сведения Марафета липовые и все теперь, не только в его пятерке, полетит к черту, спутается, и заварится такая каша, в которой придется разбираться каждому в отдельности.