Текст книги "Последняя война"

Автор книги: Василий Росляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Филипп Стрелец, совсем такой же, как Славка, нисколько не старше, мальчишка, а командовал отрядом, геройски погиб, и нет такого партизана, который не знал бы Филиппа Стрельца. А Славка еще никто, еще ничего не успел сделать, и Гога не успел, никогда уже не успеет.

– Черт его знает, как у него все это получается. Храбрости он невиданной, идет впереди цепи, входит в деревню первый, никто не смеет вырваться раньше, он за это наказывает. Как? Поперед командира лезешь? Смелей его хочешь быть? Умней его хочешь быть? Впереди должен быть он, ну, и миномет, конечно, с ним. Всегда прет на рожон, и на коне, и пешим никогда от пули не прячется, а пули его не берут. С точки зрения военной науки – глупо же. Но Василий Иванович не только военной, вообще никакой науки не знает. Он самородок и живет по своим законам. Не сидит в лесу из боя в бой, из боя в бой. А пули не берут. Ни разу не ранило, не задело даже. Ординарца убило его, любимцем был Василия Ивановича, как Петька у Чапая. Вот когда он переживал. Первый раз и последний, – не любит он митинговать, – собрал отряд у могилы, стоят все без шапок, ждут, – а похоронили ординарца под каким-то курганом, холм такой зеленый, – ну вот, ждут. Василий Иванович слез с лошади, тоже без шапки, в руках мнет ее, взошел на курган, поглядел на нас, слезы в глазах. Хотел речь сказать. Руку поднял с шапкой смятой, протянул ее к нам навстречу. Орлы, говорит... Все вы, говорит, орлы у меня... И больше ничего не сказал, не мог говорить, что тут говорить. Орлы... Все вы у меня орлы... И спустился с кургана, как пьяный. Сел на лошадь и почти шепотом сказал: "Разойдись".

– Александр Тимофеевич, но как же вы Чапаем его сделали?

– Не в буквальном смысле этого слова, конечно. Уже в боях побывал я с ним вместе, уже миномет с нами был. Сидим как-то в деревне, в избе, только что взяли эту деревню, немцев выбили, сидим усталые, ждем завтрак, бой-то был на рассвете, я на полу, на соломке сижу, Василий Иванович на лавке, голову ладонью подпер. Чего ты, говорит, смотришь на меня, профессор? А я действительно загляделся на Василия Ивановича, думал о его невиданной храбрости, как он легок в бою, весел и умен, гляжу и вдруг почему-то, видно по ассоциации, Чапаева вспомнил. Вспомнил и даже испугался. Василий Иванович показался мне ну просто двойником Чапаева, так похож. Усов, правда, нет, одет тоже не по-чапаевски. А были мы тогда в рейде, за Десной ходили, и Василий Иванович подзарос порядочно. Так что и усы уже намечались. А смотрю я, Василий Иванович, потому, говорю, на вас, что вы ну просто вылитый Чапаев. Никто вам не говорил этого? Никто, говорит. Так вот вы поверьте мне, я точно вам говорю. Усов только не хватает, вы не сбривайте их, оставьте. Не думал, профессор, над этим делом, но тебе верю. Значит, похож? Как две капли воды, говорю. Усмехнулся Василий Иванович. Ну, что ж, говорит, раз Чапай, значит, Чапай. И шутейно подкрутил несуществующие усы. Через месяц он уже подкручивал кончики пшеничных, настоящих чапаевских усов. Ну как, говорит. Вылитый, говорю, он. Теперь нужно шашку, папаху, ну, бурки, конечно, тут не достать, но и без бурки можно вполне сойти за Чапая. Пошутил я, вполусерьез сказал. Но вот теперь вы, Вячеслав Иванович, сами видели. Теперь и конь под ним чапаевский, и бурка, и другое все чапаевское. И отряд имени Чапаева. Чудеса...

Колеса крутились медленно, вразвалочку, петляли восьмерками, скрипели повозки под тяжелыми ящиками. И кругом леса, одни леса, и тишина нестойкая, ломкая, готовая в любую минуту взорваться.

– Вроде бьют где-то? Не слышите, Вячеслав Иванович?

– Бой где-то идет. Далеко отсюда.

Что-то неспокойно стало вокруг штабных мест. То налет с воздуха, то прямой обстрел, вдруг среди бела дня ахнет поблизости от штаба, в лесной гущине, тяжелый снаряд. Откуда прилетел? Случайно ли, по расчету? То завозится глуховатый гром не близкого, но и не далекого боя, перекипит, перебурлит и затихнет. И опять ждешь.

Речица. Вот и приехали на эту глухую Речицу – и штаб, и "Партизанская правда". А потом опять пришлось становиться на колеса, дальше уходить в глубь лесов. Но это будет потом, в конце лета, в начале осени.

14

Я, гражданка Просолова Мария Романовна, прошу не отказать в

моей просьбе. Я прошу начальника штаба, чтобы меня зачислить в

отряд, то есть в засаду, т. к. я была ранена немецким самолетом и не

могу переживать немецких варваров и хочу отомстить за своего брата,

который тоже сейчас ранен. Прошу не отказать в моей просьбе.

К сему Просолова

15

В урочище Речица стоял большой деревянный дом. Одну его часть занял штаб, другую, со своим отдельным входом, – "Партизанская правда". Тут было спокойно, артиллерия вражеская не доставала, самолеты за все лето прилетали только один раз, сбросили несколько бомб, но в цель не попали. Все-таки от Трубчевска и от Десны было далековато. С правого берега, из правобережных деревень, немцы выбили партизан, пустили танки, и трубчевские отряды ушли на левый берег, в леса, а штаб и редакция газеты перебазировались на эту Речицу. Вот, собственно, и все, что знал Славка о новой обстановке, Николай Петрович рассказал.

Обстановка ясная, оставалось жить дальше, спокойно делать газету, собирать материал, ездить по отрядам. Не знал Славка только того, что оттеснение трубчевских отрядов на левый берег не было местной операцией врага, даже не было боевой разведкой, а было приготовлением, зачисткой, выравниванием линии перед крупно задуманным походом против партизан Брянских лесов, против южной группы емлютинских отрядов, против соединений Федорова в Новозыбковских лесах и отрядов северо-западнее Бежицы. За Новозыбковом и в Бежицких лесах уже шли бои. Но это было далеко. И в целом о замыслах врага не знали еще и в штабе, там узнают об этом много позднее. В полном неведении Славка разъезжал по отрядам, а сегодня, например, вернулся из Салтановки, где за деревней, в чистом поле, по ночам приземлялись "Дугласы", привозили боеприпасы, оружие, увозили на Большую землю раненых партизан, иногда пленных фашистов, если они представляли интерес там, в Москве. Славка провел ночь на аэродроме, видел, как зажигали сигнальные костры, вместе с другими прислушивался к ночному небу, ловил ухом возникавший во тьме и нараставший постепенно родной гул моторов, видел в ночном небе темное тело снижающегося самолета, приземление, пробежку вдоль костров и немедленное тушение этих костров, выполнивших свое назначение и теперь уже лишних и даже опасных – могут привлечь внимание пролетающего случайно врага. И главное – вздох облегчения, когда самолет приземлился, гулко коснулся колесами партизанской земли. И все бегом, обгоняя друг друга, несутся к этому дорогому гостю ночной Родины, ночной Москвы. А из дверцы уже высовываются во внушительных шлемах пилоты, сходят на землю, обнимаются, и Славка в темноте протиснулся к пилотам и тоже обнялся с ними. Все-таки сентиментальность, слабость на слезу продолжает жить в характере Славкином. Где-то он вычитал, что слаб на слезу был Максим Горький. Это утешало, хотя речь шла о пожилом Горьком, а Славка был еще молодой. А какие ребята! В шлемах, комбинезонах, все у них красиво, все подогнано, и сила идет от них особенная, а главное – с Большой земли они, и опять будут там, в эту же ночь, через несколько часов. Какие ребята! Курят, улыбаются в темноте, белыми зубами сверкают. В первую минуту, когда с ними облапишься, запахом тебя обдаст резино-бензино-самолетным... Алексей Максимович тут бы вообще ревел белугой.

Утром разбирали почту, по отрядам сортировали, Славка присутствовал при этом и сам, своими глазами, увидел солдатский треугольник на свое имя – Холопову. Почерк отца. Письмо давнее, больше двух месяцев скиталось где-то по войне. А вот из дому ничего нет. И Оля больше не пишет. Да, Ванюшка погиб. Славка как о живом вспомнил, все как-то не верилось и даже забывалось, что Вани нет, а ведь убит он уже давно. Хотя бы одним глазком взглянуть на свой Прикумск, на дом с мамой, на Москву бы взглянуть и сразу сюда, без всяких оттяжек; взглянул бы – и назад, сюда, в лес.

Когда из Москвы разъезжались, – в школе еще жили, общежитие под госпиталем занято было, – перед отъездом в этой школе, на Кривоколенном, выпивали, прощались, так сказать. Кто-то поднялся и тост предложил – "за встречу". А ему помешал другой, толстяк был такой, мудрый, неуклюжий, Зиной звали, Зиновием. Зина сидя сказал: "Без победы не будет встречи, пьем за победу".

Конечно, немного высокопарно, по-книжному, – Зиновий вообще всегда по-книжному выражался, – но верно. Только победа сведет Славку и с Москвой, и с домом, и со всеми, кто останется в живых. Сам-то Зиновий погиб в первые дни войны. Славка этого не знает.

Нет уж, не надо ничего, даже одним глазком не надо; победим, закончим эту войну, тогда – всеми глазами и сколько угодно, а сейчас не надо.

Там, в Салтановке, Славка прочитал письмо отцово, чуть ли не по буквам, хотелось вычитать из него больше, чем было написано, но отец оставался верным себе и тут, на войне. Он свято относился к правилам, предписаниям, к закону вообще, он был и оставался бухгалтером. Ничего определенного, никаких названий городов или сел, никаких ни боев, ни сражений – ничего этого не полагалось, одни только общие слова: бьем фашистов (а сами в это время отступали со страшной силой), Гитлеру загоним осиновый кол, мать пишет – дома все хорошо; все твои письма, Слава, печатаются в нашей дивизионной газете. Где он со своей дивизионной газетой – на севере, на юге, в Архангельске или в Крыму, или, может быть, в Африке – ничего этого не узнаешь из письма.

А было что написать. И Славкин отец давно уже был другим человеком, который до этой поры спал в нем, как спал в слесаре Кошелеве партизанский Чапай, как в буфетчике Марафете спал... один только черт знает, кто спал в этом несчастном Марафете...

Боже мой, какая огромная земля – моя Родина, и кругом война. На Кавказе война, в Крыму война, на Севере и под Ленинградом, на Дону и на Днепре, в лесах Белоруссии, Смоленщины, в Брянских лесах – кругом война, льется наша кровь. Третьего июля пал Севастополь. В середине июля Гитлер бросил на Средний Дон миллион своих головорезов, тысячу танков, две тысячи самолетов. Потекла кровь по тихому Дону. Немец рвался к Сталинграду, к своему позору, к своему будущему трехдневному трауру...

Письмо Славкиного отца читали по очереди. Сначала Александр Тимофеевич, потом печатник Иван Алексеевич, потом Нюрки – Морозова и Хмельниченкова. Быстрый, всегда куда-то спешащий Николай Петрович влетел в редакцию, кося, оглядел помещение, все, что надо, увидел, оценил, подошел к Нюркам, не говоря ни слова, взял у них письмо, быстро пробежал строчки, написанные химическим карандашом, вернул со словами: "Набрать в номер".

А писавший два месяца назад это письмо Славкин отец, старшина роты, обветренный и обожженный солнцем до черноты, одетый по-старшински во все добротное, чуть кривоногий, как степняк, чуть смахивающий широкими скулами на калмыка, переобувался сейчас под малым курганом. Накормил роту, проверил хозяйство перед походом и под курганом присел переобуться. Солнце уже скатывалось к пыльному горизонту, но жара не спадала, как будто еще душнее стало в степи.

297-я дивизия формировалась в Ставрополе, в нее и попал из своего Прикумска Славкин отец, по мобилизации, в самом начале войны. Смерть пока миновала Ивана Петровича Холопова. Отогнали немцев от Изюма и теперь стояли за городом, в степи, под тремя курганами. А сегодня, когда читалось письмо Ивана Петровича в Брянском лесу, дивизию снова перебрасывали на новый участок. Значит, немец прорвал оборону где-то.

– Старшина, может, ты знаешь, куда идем-то?

– Туда, где немец прорвал, в другое место нас не пошлют, – это отец Славкин говорил в тот самый час, когда Николай Петрович сказал: "Набрать в номер". – Немец не любил нашу дивизию, где прорыв, значит, и нас туда.

Иван Петрович Холопов был прав. Немец действительно хорошо знал и не любил их дивизию. В этот раз на одном участке он переправился через Донец, но пришла дивизия Славкиного отца, с ходу вступила в бой, и немец повернул назад, с очень большими потерями вернулся на старый рубеж. Пока стояли на новом месте, там, откуда ушла дивизия, попер он, сволочь, и взял Изюм. Сильно переживал Славкин отец. А тут начались страшные бомбежки и танковые атаки. Особенно бомбежки, – их же, стервятников, было две тысячи штук. Целые тучи. Налетали тучи, крушили оборону, расстраивали ряды отступавших. Отступали, а точнее сказать – катились до самого тихого Дона. Уже в Германии, куда дошел впоследствии Славкин отец, в городе Бреслау, где он сильно отличился, – пленил семнадцать фашистов, из подвала достал, один, с гранатой в руке, – в этом Бреслау в беседе с корреспондентом дивизионной газеты вспомнил про те донские степи...

В эти-то дни отступления и стал Славкин отец другим человеком, тем человеком, который до поры спал в нем, потом жил всю войну.

Потрепанный полк стал в оборону. Ни слева, ни справа нет никого, только за спиной полка, метрах в двухстах, батарея окопалась, две пушки. Командира полка убило, другое начальство куда-то подевалось, неразбериха, паника, но полк остановился, стал окапываться без командиров. И тогда проснулся тот человек. Кто ему подсказал, кто нашептал на ухо, но старшина роты, Славкин отец, стал командовать полковой обороной. Не командовать, конечно, а ходить проверять, как солдаты зарываются в землю, где огневые точки, где медсанбат, где штаб полка, хозчасть. Всем командирам, оставшимся в батальонах, ротах и взводах, говорил одно и то же: будем держаться, без приказа не отходить. О задаче полка он не знал, может быть, полк отступать должен, может, и в самом деле держать оборону до какого-то момента. Хозяйственность бывшего крестьянина, расчетливость и аккуратность бухгалтера-самоучки подсказывали Славкиному отцу: отступать без конца, бежать от противника – это непорядок, надо держать, отбиваться сколько хватит сил. И полк слушал распоряжения Ивана Петровича. Когда пришли к нему два лейтенанта, которые командовали обезглавленными батальонами, и стали требовать выводить полк, чтобы не попасть в окружение, Иван Петрович послал красноармейца в батарею, узнать, что думают на батарее. Никакой батареи уже давно не было, след ее давно простыл. И тогда Иван Петрович приказал лейтенантам-комбатам отводить потихоньку полк с обоих флангов, без паники, ничего не оставлять, сам же старшина и два молоденьких комбата будут в центре обороны до последней минуты, уйдут последними. Но тут опять налетели тучи стервятников. Полк ушел, теряя людей, разбредаясь по степи, батальон отрывался от батальона, рота от роты, взвод от взвода, и двое лейтенантиков со Славкиным отцом остались отрезанными от полка, потому что вслед за самолетами враг пустил танки и началось то памятное отступление до самого Дона.

– Давайте в эту дубравку, – сказал первый лейтенантик. Он высунул голову из пшеницы, куда вползли они втроем, скрываясь от танков. – Вон дубравка, совсем под рукой.

Славкин отец тоже приподнялся над переспелыми колосьями, оглядел окрестность. Да, недалеко дубравка, а кругом желтое море пшеницы.

– Нет, – сказал он, – переждем тут. Дубравку обязательно будут прочесывать.

На пыльном горизонте мутнело уже покрасневшее к вечеру солнце. Стали спорить. Первый лейтенантик настаивал, второй поддерживал его – идти в дубравку.

– В конце концов, – сказал первый, – я лейтенант, а вы старшина и должны выполнять мой приказ.

– Ты лейтенант, – возразил Славкин отец, – но ты мальчишка, моему Славке ровесник, а я тебе отец и знаю больше тебя, и полком командую я, зачем-то, помимо своей воли, прибавил Славкин отец, хотя никакого, собственно, полка не было, и неизвестно, где он был. И тогда, желая смягчить обстановку, Холопов сказал: – Я спорить не буду, идите, я тут останусь.

Пока судили-рядили, спорили, возникла частая стрельба. Прислушались. Выглянули из пшеницы. Точно. Вы правы, товарищ старшина. Немцы. Дубравку прочесывают. И не могло быть по-другому. Лесок-то маленький, и всякому на месте врага захотелось бы просмотреть лесок, явно ведь там прячутся отступающие, окруженные. А пшеница – ее море целое, всю не прочешешь, да и не к чему, разве может в ней маскироваться воинское подразделение.

Когда стемнело, стали выбираться. И снова заспорили, куда, в какую сторону подаваться, чтобы и своих найти, и на врага не налететь. После недолгих препирательств лейтенантики полностью положились на старшину, на крестьянскую смекалку Славкиного отца, который шел не по компасу, а по звездам. К рассвету настигли какие-то хвосты отступавших частей. Но это были хвосты других частей, своего полка не было нигде, потерялись следы. Лейтенанты пошли по командирам отступавших подразделений, пристроились к ним, Славкин отец, устав шагать, разжился конягой, на хуторе одном седло старенькое отыскал и поехал себе, как кум королю, верхом на лошади. Ехал шибко, обгоняя отступавших, делая короткие передышки, чтобы коня покормить, и думал об одном: напасть на след полка, собрать его остатки и дальше двигаться организованно, всем подразделением, а не так, как теперь, по-беглому, нехорошо. И вот у самого Дона, возле переправы, где сбились тысячи тысяч пеших, конных, машин и обозов, где изнемогал, устанавливая порядок, пожилой генерал, только тут, в мешанине подвод, пушек и людей, Славкин отец набрел на повозку со своими однополчанами, ранеными. Привязал конягу к повозке, вывел свой "полк" – теперь он считал, что полк будет, вывел ближе к переправе, сам же стал протискиваться в гущу столпотворения. Он не представился генералу, а поблизости от него начал кричать, расталкивать толпящихся, прущих без всякого порядка вперед, начал помогать выбившемуся из сил генералу в исполнении его указаний. Генерал заметил старшину и так же, не говоря ни слова, молча принял добровольную помощь. Теперь генерал не надрывался в крике, а только отдавал распоряжения, горло же рвал, орудовал руками, а иногда даже выхватывал из кобуры наган и размахивал наганом, подкрепляя крик, Славкин отец. Конечно, своя рубашка ближе к телу, без очереди пропихнул под шум и гвалт свою повозку, свой "полк".

На другом берегу стали закрепляться, занимать оборону. Тут стояли свежие силы, сибиряки. Собранный по одному человеку полк, в котором осталось до батальона красноармейцев, Славкин отец представил начальству. Поблагодарили за инициативу, но полк постановили расформировать, потому что не было полкового знамени.

– Дайте мне сутки, и я найду знамя, – сказал Славкин отец.

Генерал улыбнулся и сказал с усталой иронией:

– Ну, если просит командир полка, повременим, дадим ему сутки.

Холопов загнал свою клячу, но к утру, в тридцати километрах от Дона, отыскал еще с десяток однополчан и с ними начальника штаба полка со знаменем.

Полк стал жить, и старшина Холопов снова стал старшиной роты и никогда больше, до самого конца войны, не командовал полком. Старшиною роты стоял он на Дону до самого ноября, – не пустили немца; старшиною стоял под Сталинградом, в Грачевой балке, под "танковым полем", где прошли страшные танковые сражения; старшиною закончил войну в городе Бреслау. Но все это еще впереди, и никто не знал, что все оно так и сложится с этим Берлином, с Бреслау и со Славкиным отцом.

Летом оккупант вошел в Ставрополье, в жарком августе занял родной Славкин городок Прикумск. Еще до прихода фашистов соседка Холоповых кричала на всю улицу:

– Мажь Холопиха пятки салом, муж твой красный командир, сын твой красный партизан, будешь и ты вся красная...

Славкина мать побойчей была отца, без особого труда исполняла его должность колхозного экспедитора в городе, на испуг тоже ее не очень-то возьмешь, но все-таки побереглась, бежала в дальнее село Арзгир, за сто километров от города, почти что в калмыцкие степи. Солончак, ковыли, белые озерки, пересохшие до ослепительного соляного дна. Оккупант и туда дошел. Но тут все же не знали Славкину мать, и она отсиделась в Арзгире, у дальних родственников. Страху натерпелась, носа из дома не высовывала.

...После того письма не было от отца никаких вестей, тяжелые шли бои на Среднем Дону; от матери тоже ничего, попала под оккупацию. Это же надо – куда немец забрался, в калмыцкие степи. Славка смутно представлял себе немца в этих степях. И что ему там делать – ковыль да солончаки. Неужели в Сибирь придется уходить? На сколько лет тогда растянется? Были семилетние, но были и столетние войны... Это в редкие минуты так думалось, в одиночестве. Может быть, всего один раз подумалось так Славке.

16

Печатник Иван Алексеевич отшлепывал на тискальном станке мандаты для участников Первой партизанской конференции. Он крутил за деревянную ручку большое колесо, Нюра Морозова снимала и подкладывала новые листы бумаги, на которых оттискивалось сразу несколько мандатов. Крутилось колесо, плавно ходила взад-вперед спина Ивана Алексеевича, выпячивалась металлическая челюсть станка, заглатывала лист бумаги, отползая назад и припечатываясь к неподвижной нижней челюсти. Ходила верхняя челюсть, ходила спина печатника, крутилось лоснящееся колесо-маховик. Нюра Хмельниченкова разрезала листы на отдельные мандаты. Их нужно было заготовить для ста пятидесяти двух делегатов.

Славка был свободен и помогал Ивану Алексеевичу крутить колесо. Он привык к этому станку, много видел всякого в его челюстях: полосы своей газеты, листовки к населению, воззвания к обманутым русским людям, попавшим на службу в полицию, к предателям и к солдатам вражеских гарнизонов. Теперь вот эти мандаты. Особого впечатления они не производили, но когда Николай Петрович от имени Политотдела вручил Славке такой мандат с фамилией, именем и отчеством, с личным номером – эта еще влажная бумажка как бы перестала быть бумажкой.

В левом верхнем углу было набрано узким заголовочным шрифтом и подчеркнуто линеечкой: "С м е р т ь н е м е ц к и м о к к у п а н т а м!" Почти всю правую часть занимала рамка, прямоугольничек, и в нем, на темном медальном круге, – два светлых силуэта. Под силуэтами, другим шрифтом, покрупнее, чем первый: "Под знаменем Ленина – Сталина – вперед, на разгром врага!" По центру основной текст:

Мандат No 113/8

Предъявитель сего тов. Холопов Вячеслав Иванович является

делегатом Первой конференции партизан и партизанок отрядов группы

западных районов Орловской области.

Командование партизанскими отрядами.

23 августа 1942 года. Брянский лес.

Зная весь текст уже наизусть, Славка стал по буковкам, по строчкам перечитывать этот теперь уже личный мандат, словно хотел добраться до того скрытого, вроде бы уловимого, но все-таки еще неясного особого смысла. Читал, разглядывал, отстраняя от себя бумагу, и вдруг из каких-то закоулков, из невидимости возникли и уставились на Славку глаза Истории. Он явственно увидел их огромные и расплывчатые зрачки. Через мгновение эти глаза опять исчезли, оставив после себя ощущение чего-то необыкновенного, случающегося в жизни редко.

"При мысли великой, что я человек, всегда возвышаюсь душою!" В какую минуту явилось это поэту? Может быть, ему тоже выпало такое – получить партизанский мандат? Хотя это было даже до Дениса Давыдова, какие там мандаты, какие партизаны?! Господи, и что за голова, голова бывшего студента! Дай ей только полетать в небесах. Славка свернул мандат вдвое, потом еще вдвое, не глядя сунул в нагрудный карман выгоревшей гимнастерки. Сколько раз после вынимал он эту бумагу, как прежде читал и разглядывал, но глаза Истории больше не появлялись. Да, это бывает не часто.

День был ясный и теплый. На виду у этой Речицы, за мелкими сосенками, на зеленой поляне поставили стол (взяли у штабной поварихи), застелили его красным праздничным полотном (из Мальцевки принесли, что в пяти километрах от штаба), к столу поставили стулья. На траве, под мелкими кустами, рассаживались делегаты. Не армейские воины, что почти всегда на одно лицо, потому что в армейской форме, нет, тут хоть с каждого пиши картину, каждый неповторим. От мужиковатого, с бородкой клином, в мелкой шапочке-кубанке Сидора Артемьевича Ковпака до молодого, во всем новеньком, обвешанного оружием красавца Покровского, командира первого Ворошиловского отряда, все вызывали у Славки восторг. Опять Гога вспомнился. Вот где нужна была рука великого художника.

Конференцию открыл главный комиссар Алексей Дмитриевич Бондаренко. Сказал вступительное слово, и стали выбирать президиум, вначале, разумеется, почетный президиум – Политбюро Центрального Комитета ВКП(б) во главе с товарищем Сталиным...

Все, как и всегда, как принято, к чему привыкли даже дети, вроде и войны нет никакой. Есть предложение избрать в почетный президиум... Кто "за", кто "против", "воздержался", "единогласно", "разрешите ваши аплодисменты считать" и так далее. Никакой войны...

В 1937 году Славка первый раз присутствовал на большом торжественном собрании. Сто лет было со дня гибели Александра Сергеевича Пушкина. В городском театре на сцене стоял стол под красным сукном, почетный президиум избирали, речи говорили. Потом бывал Славка на комсомольских конференциях, на собраниях и привык к этому красному столу, к президиуму, к почетному и рабочему, к речам, выступлениям. Сегодня все было, как всегда, только зала не было, сцены не было, стол был от поварихи временно взят, люди сидели на траве, и странно как-то выглядел весь привычный ритуал. Открывавший конференцию главный комиссар, бывший секретарь райкома ВКП(б), так же, как и раньше, до войны еще, остановился на достижениях, обобщая успехи. "В селах Белоруссии, – говорил он, – Украины, Смоленщины, в дремучих Брянских лесах идут ожесточенные смертельные схватки бесстрашных народных мстителей с фашистами. Партизаны стали грозной силой. Летят под откос вражеские эшелоны, взрываются автомашины (Славке все время невольно представлялись другие слова, например: сотни и тысячи автомашин работают на полях, каждый день эшелоны с хлебом, лесом и так далее), взрываются склады с горючим, боеприпасами и продовольствием. Народные мстители продолжают наводить своими смелыми действиями ужас... Истребили 7267 солдат и офицеров, пущено под откос..."

И так же привычно заканчивал оратор призывами и лозунгами: "Больше паровозов, – говорил он с нажимом, – вагонов, автоколонн, складов с горючим, боеприпасами и продовольствием – в воздух! Этого ждет от нас Красная Армия, весь советский народ и лично товарищ Сталин!"

Поднимались из травы, проходили к столу члены избранного президиума. Тринадцать человек – от общего командования, от партизанских отрядов, представители обкома ВКП(б), Военного Совета и политуправления Брянского фронта (прибыли специальным самолетом).

После доклада, который сделал Дмитрий Васильевич Емлютин, начались прения. Ораторы рассказывали о своих достижениях.

– Наш отряд с одиннадцати человек вырос в грозную силу в несколько сот вооруженных бойцов.

– Расскажу коротко о партизанском отряде имени Чапаева. Было нас пятнадцать, теперь четыре крупных отряда. Наши партизаны громили немцев в Знобь-Новогородске, в Знобь-Трубчевской, в Сельце, Сагутьеве, в Муравьях, Чаусах, Чеховке, дважды нападали на город Трубчевск. Половина сел и деревень района очищены от оккупантов, и там восстановлена Советская власть...

– Наша пулеметная группа тоже имеет успехи. Более двухсот фашистов не встало с земли от наших пулеметных очередей... Разрешите заверить конференцию... Советский народ никогда не будет рабом фашистов. Смерть за смерть! Кровь за кровь!

– От лица всех наших партизан заверяю вас, товарищи, что мы не сложим оружия до тех пор, пока не выгоним врага со своей земли. За Родину, за Сталина! Вперед, на разгром врага!

Была тут критика и самокритика.

– Вот уже как год существует и действует наш отряд. Критически подходя, мы очень мало сделали, нам надо сделать больше, больше уничтожать поездов, постов и самих фрицев!..

Избрали мандатную комиссию. Ее председатель начальник штаба командования партизанскими отрядами Виктор Кондратьевич Гоголюк сообщил конференции:

– Присутствующими делегатами пущено под откос 53 воинских эшелона, уничтожено в боях 1387 фашистов. Среди делегатов – русские, украинцы, белорусы, чуваши, монголы, карелы...

Еще до перерыва радисты получили и немедленно передали в президиум две радиограммы с Большой земли – от Орловского обкома ВКП(б) и от Военного Совета и политуправления Брянского фронта. "Родина никогда не забудет своих верных сынов, ведущих героическую борьбу против озверелого и коварного врага. Вперед, товарищи, к новым успехам в борьбе с ненавистными фашистами!"

Славка во время выступлений, оглашения приветствий, сообщения комиссий, пригнувшись, хотя пригибаться и незачем было, передвигался по поляне от одного делегата к другому, от одного выступавшего к другому выступавшему. Он собирал листки с записями их выступлений; если не было таких листков, выспрашивал и записывал главное. С партизанским Чапаем, с Василием Ивановичем Кошелевым, о котором уже много знал от Александра Тимофеевича Бутова, беседовал в перерыве. Задавал вопросы, записывал и все вглядывался в хитроватые, ну чисто чапаевские глаза бывшего слесаря.

– Что вы улыбаетесь, я смешно говорю? – не выдержал, спросил Кошелев.

– Я смотрю все, смотрю, – сказал Славка, опять же улыбаясь, – и верю, и не верю. Мне много рассказывал Бутов про вас. И правда, вылитый Василий Иванович.

– А может, он и есть? Не может? – Сам Кошелев, довольный своей шуткой, рассмеялся. – Бутов наговорит вам, он может, профессор.

С Сидором Артемьевичем Ковпаком беседовали под сосенкой.

– Шо тоби, хлопчик, рассказать? – спросил он у Славки, который пристал к старику с вопросами.

– Расскажите, как воюете, – сказал Славка.

– Як воюем? Мыкола, – кликнул он ординарца, – як мы там воюем? А вот як. Е горилка у хлопцив, сыдымо та пьемо горилку, як нэма горилки, так у поход идэмо за новой горилкой... – И по-стариковски, с кашлем, стал смеяться. Какие все они веселые, шутники какие, не ожидал этого Славка.

– Ну, годи смиятысь, – откашлялся и посерьезнел Сидор Артемьевич. Мыкола, а ну, давай сюды карту.

Ординарец Микола принес карту, развернул ее Ковпак, а там красные жилы протянуты от Путивля до Брянских лесов, ответвления от главной жилы, небольшие зигзаги, отклонения от прямого пути. Это были дороги боев. Ковпаковцы шли в свой знаменитый рейд на Карпаты, по пути остановились у брянских партизан залечить раны, отдохнуть, пополнить боеприпасы, оружие, привести в порядок избитую обувь, изодранную одежду. И как раз попали на конференцию.