Текст книги "Сыновний зов"
Автор книги: Василий Юровских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
„Юровская бомба“
Мы полем с бабушкой на второй ряд самую длинную морковную грядку. Она хвойно загустела темно-зеленой мякиной-ботвой, и сорную траву приходится дергать осторожно, иначе вместе с лебедой, корневистой просянкой и ползучей мокрицей-росянкой вырвешь бледно-бескровные хвостики. И тут хоть плачь, а на грядке к осени будет меньше еще на одну сладкую, морозно-хрусткую коротельку.
Я ползу на коленках бороздой, задевая ногами рослый картовник, а бабушка передвигается тоже на коленях напротив меня, со стороны колодца. И видно, как Лукия Григорьевна часто поднимает глаза от гряды и долго смотрит в заулок, где за ее огородом стоит дом Холмовых.
– Ох-хо-хо! – вздыхает она. – На четвертый год война-то перевалила, чуть не кажна изба мечена горем, а разве привыкнет человек к похоронным…
Замечаю, как бабушка нечаянно выпалывает из рядков морковку, и морщусь, но помалкиваю. Ей сроду чужое горе не палка, ей других пуще себя жаль. Да и свои слезы мы давно выревели, когда сперва пришла похоронная на дядю Андрея, а потом одна за другой на тятю и дядю Ваню. На кого из них первая, а на кого вторая – не разобрались. Оба Иваны Васильевичи, тот и другой бабушкины сыновья, обоих одинаково обревели, пока не получили письмо от тяти из госпиталя, чуть позднее отозвался и дядя Ваня.
Мы-то свое горе пережили, а вот Холмовым как? Третьего дня принесли похоронную на председателя сельсовета Григория Петровича Холмова, и Анну Степановну едва-едва отлили водой, еле-еле отходили. На весь околоток заревела-запричитала, а ей в подголоски пятеро ее ребятишек, да наш кобель Индус завыл с крыши сарая, ему подтянул бабушкин бульдожка Джек. Ну совсем конец белому свету…
Григория Петровича не брали на войну, он сам снял с себя «бронь» и добился отправки на фронт. Помню, как хромой агент по налогам, Семен Кузьмич, осуждал его в разговоре с матерью нашего дружка Осяги. Она доводилась Семену Кузьмичу свояченицей, и тот не боялся высказываться напрямую:
– Патреот нашелся! Добрые люди за ету «бронь» готовы не одну корову отдать куда следует, а Холмов сам снял кому-нибудь на радость в районе. Убьют его, как пить дать убьют!
– Помолчи-ко, Семен, постыдись! – нахмурилась Мария Федоровна. – Тебе за всяко просто боронить, ты с малолетства охромел по милости свово папани-пьяницы. Поди, не только за нас, а и за тебя мой-то Василко головушку положил… И Григорий Петрович по совести сделал, не схоронился за бабьи спины со своей «бронью».
В то время никто из нас, ребят, не знал, какая «бронь» давалась Холмову. На нем, кроме обыкновенной одежды, ничего и не было железного. Но раз снял «бронь», стало быть, прав Семен Кузьмич: убьют немцы председателя сельсовета, ежели танки и те подбивают на войне…
Сегодня тихо в доме и на ограде у Холмовых. Анна Степановна ушла с бабами на покос, с ребятишками осталась моя ровесница Валька. Две двойни близнецов совсем малы как пенечки по делянке. Ох, тяжело как жить будет им без отца!
Чтобы не заплакать и не проговориться бабушке о нашей тайне, я начинаю ее перегонять. Однако Лукия Григорьевна впервые не хвалит меня, не дивуется на мою проворность. Да и за что нахваливать? Никакого геройства не надо дергать сорняки, всего-то и ужалят комары под вечер – днем они в картовнике прячутся, жару не переносят.
А тайна у нас с ребятами большая, каждый поклялся молчать и щепоть земли съел. В тот же вечер, когда прислали похоронную на Холмова, Осяга первым угадал, о чем думали все:
– Робята, давайте изладим для фронта бомбу и назовем «юровская». Пущай ее на фашистов сбросят, и разорвет она врагов на куски в десять разов больше, чем наших полегло на войне.
– Когда? Сейчас? – обрадовался Ванька Фып.
– Если в кузнице начнем делать, то я у дедушки ключ попрошу, – предложил Витька, внук кузнеца Петра Степановича.
– Нет, ребята, – рассудил Осяга. – Не сейчас. Надо нарисовать бомбу на бумаге сначала, потом найти железо, пороху, пистонов, чугунков набить побольше. А как все будет, тогда ночами в кузнице примемся бомбу ладить.
Вовка Барыкин молчком прикинул в уме бомбу и засомневался:
– Больно много пороху, робята, надо! Пуда три, не меньше, если не боле. Со всей Юровки не насобирать, не лишка охотников было до войны.
– Ага! – откликнулся Вовке я. – У нас мама спрятала тятин порох, когда еще детдомовцы стали выманивать его для поджигателей. В голбце на завалинке нашел я под золой три банки, остальные где – не знаю. Пистонов принесу, а пороху только три банки.
– Ладно! Не все сразу, опосля чо придумаем. Токо молчать, никому ни слова! Клянемся! – сказал Осяга. И все поочередно поклялись, и каждый наковырял земли для себя.
Бомбу я срисовал из толстой книжки, что осталась от дяди Вани. Железа сколь не искали – не нашли, пустую бочку из-под горючего на полевом стане первой бригады взять не решились. Пущай и давно валяется она в кустах, все равно нужна горючевозу Мишке Парасковьиному. Утащим бочку, а его возьмут и засудят за нее.
Приуныли было, однако Осяга же и выручил:
– Робя! У нас в чуланке новая печка из толстого железа валяется. Федор Трахома начал делать прошлой зимой, да захворал и больше не пришел. Старая печка еще добрая, только с одного бока немного прогорела. Айдате к нам!
Да, такой печки не сыскать ни у кого в Юровке! Железо темно-синее, толстое, как бронь, печка длинная и круглая, без дыры для трубы. Вот приклепать к ней спереди конус из такого же толстого железа, набить внутренность порохом и чугунками – и бомба взаправдешная получится!
Осяга залез на вышку-чердак и нашел-таки лист железа. Его старший брат Василий, погибший на фронте, еще задолго до войны запас, собирался крышу дома починить – и не успел. Мария Федоровна раздала соседям железо, а себе лишь на одну печку и оставила.
– Васька, где у тебя бумажка с бомбой? Живо доставай ее, поглядим! – заторопил Осяга.
Мы сгрудились возле узкого, в одно бревно, окошечка, чтобы на свету снова поглядеть на бумажную бомбу. А что, бомба добрая выйдет у нас! Маленько потоньше железо, чем на бочке, зато легче ладить и никто нас не заругает. Мария Федоровна наверняка обрадуется до слез, каждого обласкает…
Ох, как охота бабушке рассказать про бомбу, посоветоваться с ней! Она их, бомбы, не видела, но какими снарядами в гражданскую наши по белочехам стреляли – знает. Покойный Василий Алексеевич на своих конях возил снаряды к пушкам и как-то вместе с красноармейцами заезжал домой пообедать. «Как дров сосновых накатали на телегу!» – вспоминала бабушка.
…Вечером я отпросился у мамы к бабушке с ночевкой, а сам улизнул в подгору, где за кузницей в крапиве мы спрятали печку, лист железа и колено трубы. Его пропустим внутри бомбы и набьем порохом, на задней стенке сделаем бродком дырки под пистоны. Здорово бабахнет по фашистам, а то и в самого Гитлера!
Витька, как обещал, принес ключ от кузницы, я – пистоны и три банки черного пороха, Вовка Барыкин – две банки. Если не хватит, тогда еще поищем.
Еле-еле дождались потемок и тишины на улице. Самой последней угнала свою корову с площади у кузницы Мария Золенковых, напротив в конторе сторожиха Кристина задунула лампу и незаметно, как она думала, задами убежала домой. Председатель колхоза – Осяга на ферме слышал – уехал в район до завтрашнего утра. Никто, пожалуй, не помешает нам. Поздний гром в кузнице не диковинка, дедушка Петро вчастую до полуночи кует.
Витька спокойно хозяйничал в кузнице, и все напрочь забыли про осторожность. Мы с Ванькой Фыпом качали меха – калили край листа, но «холодное» железо нам не давалось; Осяга с Витькой изготовились сковать головку к бомбе; другие ребята колотили чугунины с банных каменок для начинки бомбы. Света пятилинейной лампы-пилигушки хватало для всех нас.
Смахивая пот, мы изо всех сил старались с Витькой у горна и радовались: каждому есть работа, каждый что-то умеет и может. Значит, будет, «юровская бомба»! Ежели матери отправляют на фронт подарки для бойцов, то мы не какие-то вязаные носки или рукавицы, а пусть самодельную, но бомбу!
Вон Осяга с Витькой на наковальне ловко загнули и склепали головку к бомбе, посадили на заклепки трубу посередке. Что осталось? Приклепать головку-конус к самой бомбе, засыпав сначала битым чугуном и гальками нутро бомбы. Порох насыплем в трубу сквозь дырки задней стенки. Когда заколотим тихонько пистоны в гнезда, тогда белой глиной печатными буквами напишем на боках «Юровская бомба». Получай, Гитлер!
А все же страшновато как-то глядеть на свою бомбу. Была печка – и нету ее! Хоть и порох не насыпан, и пистоны в жестяной банке на окошке кузницы, однако боязно, не по себе – вдруг как рванет и вместе с кузницей улетим в воздух?! Страшно… Но вспомнится, как ревели у Холмовых, как причитали чуть не в каждой избе, и страх перед бомбой проходит. Нет, не разорвется она здесь, ее сбросят наши летчики на немцев…
Как дома, хозяйничали мы в кузнице, и потому не слыхали, когда открылась дверь и на ступеньках очутились посторонние люди. Учуял я табачный дым, обернулся на дверь и выпустил кольцо с ремнем. Мехи с хрипом, «выдохнули» воздух на угли и «замолчали». Ребята тоже перевели взгляды на дверь и… оторопели. Там, на верхней ступеньке лесенки, сидели бригадир Павел Егорович и председатель колхоза Александр Федорович. Они, видимо, того и ждали, чтобы мы сами их заметили.
Первым, припадая на правую ногу, спустился председатель, следом за ним бригадир. Оба пришли с фронта по ранениям и все еще не поправились от ран. У Павла Егоровича левая рука, как висела на черной повязке, так и висит второй уже месяц. Теперь не бомба пугала, а они, колхозное начальство, фронтовики. И деру не дашь, двери-то одни у кузницы…
– Это что же будет? – слегка ткнул деревянной клюшкой в бок бомбы Александр Федорович, а бригадир присел на корточки и молча рассматривал наше изделие.
– Бомба, – прошептал Витька.
– Юровская, – насупился Осяга. Он-то переживал больше нас: ведь не кто-то другой, а он и обнадежил всех, будто председатель вернется из района только завтра.
– Смотри-ко, Александр, а и вправду ведь бомба! – нарочно громко подтвердил Павел Егорович. – Только без стабилизаторов, и одно непонятно: как она взорвется и чем поразит живую силу противника?
– Как, как! – осмелел Осяга и протянул испачканную бумажку с нарисованной бомбой.
Председатель поднес ее к лампе и стал разглядывать рисунок. Осяга, не дожидаясь вопросов, объяснил бригадиру, как она взорвется и чем угостит фашистов. Да так, чтобы и Александру Федоровичу было слышно.
– Значит, бомба? – снова переспросил председатель, когда Осяга замолчал. – Значит, за погибших юровчан помогаете фронту? Ясно, ясно.
Александр Федорович опустился на толстый чурбан, скрутил цигарку и кивнул на бомбу:
– Так-то оно так, гаврики, да не эдак! Железяка ваша скорей всего бухнула бы здесь, в кузнице, а не на фронте. Начали бы пистоны заколачивать, схлопал бы один – и готово! А настоящая бомба не ружейным капсулем взрывается и не дымным порохом начиняется.
– И не из листового железа они делаются! – добавил Павел Егорович.
– Нет, ребята! – продолжал председатель. – Ваша бомба совсем другая, а не эта! Какая? Хорошая учеба в школе – раз! Помощь матерям дома – два! Колхозная работа – три!
– Вот ты, Ося, что делаешь днями?
– Жеребят пасу, конюху Ивану Матвеевичу пособляю, – сказал Осяга.
– Молодец! А ты, Витя?
– С дедушкой в кузнице.
– Хорошо! Ну, а колоски осенями все собираете – это я знаю, пшеницу пропалываете – тоже знаю. От домашней работы, надеюсь, никто не лытает? Ага, по глазам вижу – никто не отлынивает. И выходит поэтому, что каждый из вас помогает фронту и тем, кто на заводах делает бомбы. Настоящие бомбы! Договорились?
Председатель встал с чурбана, устало зевнул и улыбнулся:
– Пора по домам, ребята! Нам с Павлом перед завтрашним наступлением на сенокос малость вздремнуть полагается. Да, порох и пистоны не забудьте, а то попадет от матерей. Бомбу куда? Если не жалко, то есть у меня мысль. Петро Степанович сделает добрую печку из нее, а вы подарите печку Холмовым. Согласны?
– Согласны, согласны! – откликнулись мы все одновременно. Как ребятам, а мне стало совестно: кто-кто, а я же знал, что у Холмовых железная печка изгорела до дыр, угли зимой то и дело из нее на пол выпадывают и половицы под печкой сплошь испятнаны. Как только пожара не случилось у них?!
Я прихватил порох и пистоны, свернул от кузницы в свой заулок и без оглядки фуркнул мимо пустого дома Мастеровых на углу.
Бабушка поджидала меня и двери на запорку не закрыла. Она услыхала, когда я заскочил в ограду, и подсветила лампу, я закрыл воротца калитки и двери сенок.
– Вон, Васько, поешь-ко простокишки с калабашками, – показала она на столешницу напротив печи. Но разглядела что-то и ахнула:
– Ты чо же, Васько, по баням что ли лазил? Гли-ко, весь в саже?!
– Не, бабушка, в кузнице робили! – кинулся я к рукомойнику.
– Чево вы там робили?
– Железную печку Холмовым, – намыливая руки жидким мылом, не признался я бабушке. После-то ведь все равно расскажу, а сегодня не могу. Пусть не отругали нас председатель с бригадиром за самовольство, остерегли от бомбы, целы порох с пистонами, однако обидно, что не полетит на фашистов «Юровская бомба». Печка, знамо дело, нужнее Холмовым любой бомбы, они приезжие, и у них много чего нет по хозяйству. Эх, неужто так и победят Гитлера без нашей бомбы?!
Жабрей
Вчера мама поздно приехала с детдомовского покоса (на белорожем быке по кличке Сирота шибко-то и не разгонишься) и мы не постелили на пол, а забрались на полати. Уснули крепко и не слыхали, когда она сама откинула через узкое окошечко в стене сеней деревянную запорку; не знали, сколько довелось ей вздремнуть до утренних петухов.
Выглянули через брус, а мама уже успела подоить и согнать на берег Маленького озерка в пастушню корову Маньку, протопить печь и закрыть жаркое зево тяжелой железной заслонкой. Если бы не проспали, с полатей и узнали-подглядели бы, чего она сготовила поесть. Отсюда, как все равно с угора смотреть на Юровку, видна нам вся середина избы, где чело печи, шкапчик с посудой и откидная столешница, лавки вдоль стен, уставленные чугунками, горшками и ведрами. Хоть сегодня заране знаем: на вольный жар мама отправит в печь деревянной лопатой, чуть обуглившейся с краев, железные листы не с привычными лепешками из листьев кобыляка, а хлебные калабашки…
Совсем случайно наткнулись мы с братом в углу крытого тока за Трохалевым болотом на осевший ворошок земли. Кольша подсадил меня со своей спины ухватиться за прослежину, я повис на ней и сунул правую руку в едва приметную дырку в плотной ржавой соломе. Пускай и не выпорхнула оттуда на наших глазах воробьиха, да такое правило у нас – не пропускать без проверки любое птичье гнездо. Сунул руку… ойкнул и шлепнулся на что-то мягкое.
– Васька, ты что?! – кинулся ко мне Кольша, а я перевел дух, выполз из угла и молчком показал ему вмиг распухший большой палец, из которого ячменной остью торчало шмелиное жало, и брат догадался, кто меня ужалил в старом воробьином гнездышке. А у меня не столько от боли, сколько с перепугу разжались пальцы левой руки, которой я цеплялся за прослежину.
– Поди, больно ушибся? – пожалел Кольша, пристраиваясь, как ловчее целиком выдернуть волосинку жала.
– Не, нисколечко! Пал на что-то мягкое, после молотьбы, наверно, что-то там осталось.
– А счас и поглядим, – отозвался Кольша и, покончив с жалом, для окончательного излечения брызнул на разбагревший палец.
Он осторожно разгреб ворошок земли и чуть не вскрикнул от ликования. Но тут же, оглянувшись боязливо по сторонам сарая, зашептал:
– Не мякина, Васька, не мякина, а отходы травяные. Зернышек пшеничных нету, да раз в хлебе трава, стало быть, съестная.
Мешки холстяные с лямками из веревочной супони у нас были при себе, с ними не расставались мы с весны до снегу: таскали и подсохшую мороженую картошку, и листья кобыляка, и даже грузди. Носили за плечами ягоды, обложив ведра травой, чтобы не набить позвоночник железом и не смозолить до крови спину.
В мешках перетаскали ворошок на твердую и чистую площадку около входа под сарай, отвеяли травяные зерна, очень похожие на семечки мака.
– Ого, веско! С полпуда, поди! – прикинул брат свою ношу и тугим узлом перехватил устье мешка.
Мне досталось поменьше: Кольша давно привык раскладывать тяжести посильно каждому, и по-старшинству, подражая тяте, взваливал на себя самую большую часть груза. Однажды я заупрямился и пустился в рев, но брат отучил меня распускать нюни. Он натузил мне мешок мороженой картошкой под самую завязку, помог натянуть лямки, только встать на ноги с мешком я не смог. Тем мешком и повытянуло из меня лишнее самолюбие, и я стал подчиняться Кольше не просто безропотно, а с доверием и уважением, как главе дома после отца. Пусть и постарше он меня всего на два года, а сколько мужицкой работы досталось ему в первый черед, а не нам с сестрой Нюркой…
– У меня тоже веско! – похвалился и я, расправляя крыльца под мешком.
– Ага! – серьезно, без усмешки согласился брат и не скрыл радости. – А здорово, Васька! Заместо кобыляка притащим седни хлебного. Грузди-то из Отищевской гряды никуда не денутся, вместе с Нюркой и сходим. Ага?
– Ага! – живо откликнулся я и, стараясь не отстать от брата, отбивался на ходу таловой веткой от целого роя настырных паутов.
Не терпелось поскорей дотопать до дому и показать свои мешки маме с Нюркой. Только мамы-то все равно нет дома – раным-рано уехала на покос грести и метать сено для детдома, а сестра с бабушкой пасут коров у Юровки на поскотине. А солнце чуть-чуть перевалило за полудни, жаром загнало комарье в тень лесов и болота, в густые травы на лесных еланях. Одни зеленоголовые пауты наседают на нас, но мы на привале не боимся их: сидим возле двух наших осин у дороги и ловим паутов живьем, чтобы отпустить потом с тонкой сухой травинкой в брюхе. Этак и время скоротать можно незаметно, и есть не так хочется – в село нам заходить с мешками днем как-то боязно. Хоть и трава в них, да вдруг кто-нибудь досмотреть вздумает…
– Жабрей, – угадала мама и пояснила: – Пикульником еще зовется, на парах хлеба раньше засорял, а ныне везде расплодился, по всем полям его полным-полно.
– Колючий и с розовыми цветочками? – спросила сестра.
– Он, он! И не токо сорняк, ядовитый он. Если не умеючи, конечно, его семена поесть. У лошадей трясучка бывает после жабрея. А у нас в Песках, на родине-то моей, тятин сосед Алексей Изосимович цветками жабрея сына лечил от чахотки. Чудышко же был Изосимович, – вздохнула мама. – С сыном Илюхой по снегу охотились они на зайцев, он возьми и окрови из дробовика зайца, а тот и потянул в Ульянково болото. Кусты да кочкарник тамо – быка не враз увидишь, а не то что дикошарого зайчишку. Алексею жалко упускать дичь, и он Илюхе приказал разуться. Скинул парень пимы и суметами в одних носках побежал за подранком.
– Настиг? – в один голос поинтересовались мы с братом.
– Настиг-то настиг, да захворал Илюха чахоткой. Всем перелечил его Алексей Изосимович, да поздно догадались, что за болезнь… Исчах парень.
Мы пригорюнились вместе с мамой о ее соседе Илюхе, что умер совсем молодым парнем из-за раненого зайца, помолчали и завздыхали уже о своем:
– Зря и тащили жабрей…
– Как зря? – возразила мама. – Сколько помню голодных годов, всегда мы ели из жабрея лепешки. Подсушу на поду в печи, смелете на жерновах, и стряпня будет. Вкусные лепешки, только горячие нельзя есть и попить сразу после еды нельзя. Отнимаются то руки, то ноги, а то и спина не сгибается.
…Нет, не чета жабрей кобыляку! Не кисло-противной зеленью, а сытным и хлебным духом напахивает из печи. Смотрим через брус, нюхаем и в уме поторапливаем маму: скорей, скорей бы она позвала за стол!
– А ну, слазьте с полатей, ребята!
Теплых и толстых лепешек в плетеной хлебнице гора горой, а муки еще немало в сеельнице. Да еще поделилась мама жабреем с Парасковьей Сергеевной – матерью моего дружка Ваньки. Его сестра Зинка и прибежала к нам, когда мы стояли в очередь у рукомойника под верхним голбцем. Зинка села на лавку и без передышки выпалила:
– А нас мама уж накормила лепешками! Ух и скусны-ые, и сытные страсть!
– Отведай и наших, Зинаида Михайловна! – шутливо взвеличала ее мама, и я насторожился, однако она не добавила «невестушка», пожалела, видать, меня. А то ни в школе, ни на улице нет проходу мне из-за Зинки, и приходится украдкой играть нам с ней черепками, насобиранными на огороде. Когда подружился с ее братом Ванькой, а моложе он меня на целых пять лет, вовсе редко стали дразнить Зинкиным женихом…
– Ой, я и дома, тетя Варвара, объелась! – затараторила Зинка и вдруг стукнулась беловолосой головой о простенок, выкатила синие глаза, онемела с открытым ртом. Я испугался за Зинку и чуть не пролил молоко из крынки, но мама всех нас успокоила, словно ничего и не случилось:
– Отойдет, отойдет наша невестушка! С жабрея Зину парализовало, само собой пройдет… А вы, если по грузди собрались, то не ешьте покуда лепешки, разве что по одной-две. В лесу поедите, ладно?
– Ладно! – согласились мы, и пока управлялись со своими лепешками, припивая холодным молоком, к Зинке вернулась речь, ожили руки и ноги. Она заохала и начала пересказывать вчерашние деревенские новости. Мать ее собирала молоко в нашем краю и узнавала обо всем самая первая.
Зинка засобиралась с нами по грузди, да мама отговорила мою подружку:
– Не ходи, Зина, тебе нельзя после жабрея много двигаться. Я же сказывала вам, как его есть. Опять отнимутся в поле ноги, лучше дома сегодня оставайся, в огороде у себя пополешься. Вы, ребята, смотрите – не ешьте лепешки раньше времени.
…Терпения нашего хватило на два волока от Юровки до избушки у болота Трохалева. Пока все втроем хохотали над Зинкой, пока мы с Кольшей гонялись за серым зайчонком до первых ракитников у болота, есть не хотелось. А как замолчали – глаза невольно косились не на солнце, а на Нюркину корзинку, куда в белой тряпице мама положила нам подорожники. И не жарко покуда, но губы то и дело облизываешь языком, и даже донник по обочинам дороги пахнет лепешками.
– Нюрка, знаешь чо? – не вытерпел Кольша.
– Чо?
– До Отищева всего и осталось пройти Трохалевскую степь. Давайте вон у колодчика отдохнем и с водой наедимся. А то, поди, пересохло в тятином копанце у Отищева, придется всухомятку обедать.
– Давайте, – сразу согласилась сестра и повернула под высокие корявые березы, где прятался от солнца весь день лесной колодчик с таловым плетнем вместо сруба. Место тут и сухое, но вода в колодце не убывает с весны до осени и не застаивается – не протухает душными яйцами, как по другим, даже более глубоким и со срубами. Черпали воду прямо кружками, и опростали Нюркину корзину незаметно.
После еды не прошли и последние леса перед Трохалевской степью, как остановился средь дороги Кольша и выронил пустое ведро, за что-то запнулась и неподвижно растянулась на конотопе сестра, сперва присел, а потом свалился на траву и я. Ноги и руки не слушались, спина одеревенела, и язык во рту отяжелел – не поднять, не повернуть…
Враз налетели из березняка рыжие комары, будто того и ждали, когда приключится с нами беда после сытного обеда. Они не просто больно кусались, а жгли тело, как крапива, и на наших глазах напивались до красноты нашей крови. Ни согнать, ни раздавить и ни закричать на проклятое комарье… «Вот и посмеялись над Зинкой, так нам и надо», – корил я и себя, и всех троих, а в глазах и без всхлипа полно было слез.
Мало-помалу мы отлежались и стали давить комаров, и неожиданно первой заговорила Нюрка:
– Не пойдем, ребята, к Отищеву. Куда нам забираться в леса, где и живой души не встретится. Как падем там, так и сожрут нас волки. Эвон обабков сколь надурело здесь, и слизунов полно. Не высобирать всей Юровкой…
Мы с Кольшей закивали в ответ, однако обабки и валуи-слизуны собирать оказалось не столь и просто. Встать-то на ноги встали, а спина не гнется, и чтобы сломить облюбованный обабок, приходилось, обнимая березы, медленно опускаться на землю и ползать на брюхе в сырой, непросохшей траве.
Сперва постанывали и вздрагивали, если нечаянно отряхивали, на себя с дудок студеную росу, а после развеселились и не заметили, когда отпустила нас жабрейная судорога. Что хоть и не отборные сухие и сырые грузди, зато обабочки молодые один к одному – без корешков, только чистые буроватые шляпки. И слизунчики плотные, крепкие, как есть чьи-то добела умытые пальцы торчат из земли!
Я выбрал старинную, давно затравевшую дорожку и пополз по ней через елань, срывая то обабки, то упругие слизуны. От мелкого леска скакала навстречу небоязливая сорока: у нее свои заботы, у меня – свои.
В полную силу наливался солнцем и запахами зреющих трав июльский сенокосный день, когда мы насобирали грибов даже в рубахи и в прихваченный сестрой мамин запон. Жабрей больше не спускался в ноги, и на обратном пути забылся наш испуг, не горело и тело от комариных укусов. А по грузди к Отищеву решили идти завтра и взять с собой Зинку и ее брата Ваньку.
Дома и вовсе стало хорошо и спокойно, однако мама сама догадалась, почему натащили мы обабков и слизунов. Она долго смотрела на грибы и как бы сама себе промолвила:
– Может, выбросить нам жабрей, не стряпать больше?
– Что ты, что ты, мама! Хлеб ведь… – зашумели мы дружно, и готовы были повиниться перед ней, что ослушались, но она опередила нас:
– Вот и я, детки, тоже думаю так же…
Мама повеселела от улыбки и стала выбирать обабки на жаркое. Она неторопливо выкладывала их на столешницу и нахвалила нас, будто в избе сидел кто-нибудь из наших соседей или чужой человек.
