Текст книги "Сыновний зов"
Автор книги: Василий Юровских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
Кольша тихонько вытянул лепень резины и спрятал за пазухой.
– Рогаток, Васька, много выйдет, резина больно хорошая, – похвалился брат. – Теперь возле озерка, а потом огородами на поскотину. Улкой не побежим, попадаться на вид никому не надо.
Осенями по огородам, когда выкопают картошку и уберут овощи, даже днем можно пробежать, а в потемках и вовсе никому дела нет, кто треснул пряслом или зашуршал подсохшим картовником. Поэтому мы с братом не прислушиваемся и не озираемся на избы, топаем напрямик. За последним огородом Петра Петровича Мальгина тянется вдоль берега Большого озера полоска колхозной капусты. Кольша не удержался, свернул тугой, скрипучий вилок. А как выбрались на дорогу, стало легко и ничуть не боязно. Волки, тятя говаривал, охотников за версту обходят, мы же сызмальства пропахли порохом возле него.
– Разинет завтра Ефимко хайло, – рассуждает Кольша, хрумкая капустой. – Сам-то ворюга! Ногу-то, думаешь, где он изувечил? А в яму к Михаилу Партизану лазил по сметану. И как удирал от дедушка, изгадал в старый колодец. Воды в нем не было, а вот паклю-то Ефимко изломал, то и хромает… Бабушка сказывала: кто ворует, тот пуще всех на других орет. Ничо, попадется Ефимко ишшо не раз на воровстве. А мы чо, ничего не украли, мы на войну пошли.
Я тоже ем капусту и бегу рядом с Кольшей, слушаю его и радуюсь: добро, что есть старший брат, куда бы я без него? Сестра Нюрка на улку боится высунуться, а Кольша вон какой смелый и дорогу на фронт знает. Ночь-ноченская, а он ведет меня с собой и не трусит…
Вот Юровку не слыхать, не видать – миновали поскотину и леса по обе стороны дороги. Кончились они – впереди деревня Брюхово, озеро справа шумит волнами о песочный берег. По деревне пошли, и лишь одна собачонка тявкнула, ни души на улице. А от выселки Травянки лесная дорога и мне знакома: сколько раз ездили из Барабы в гости к бабушке, пока домой не переехали. Кто-то сшумел в кустах слева, и я к брату шарахнулся, а он и не вздрогнул:
– Заяц, Васька, сиганул, туто он всегда пожрать выбегает. Жалко, что ночь и рогатки не изладили. А то бы на дорожку мяса раздобыли.
К утру вышли на угор и отдохнули у ветряной мельницы на виду у Барабы. Доели чину и стали решать, к кому из ребят зайдем? К Алехе Воложанину нельзя – проболтается. У Вальки Важенина какой хлеб? Отец лесничим работал, а не в колхозе. Кольша выбрал Миньку Суровцева, и мы стали спускаться с угора в улицу села. Минька был один дома, мать рано ушла на ферму, и Кольша на середе пошептался с ним, будто кто-то мог и подслушать. Потом Минька накормил нас яишницей с теплыми калачами, выставил, по крынке молока. Покуда мы ели, он принес новое ведро и наложил снизу шанег, на них калачи, а поверх толстую ковригу. Дал и соли в тряпичке, и коробок спичек.
Минька попрощался и побежал в школу, а мы знакомой дорогой двинулись на Уксянку – районное село. Посидели на перилах моста через речушку Богатую. Его за два года перед войной вместе с мужиками строил наш тятя, и мы часто прибегали сюда поесть «полевского супу». Цел мост – так и скажем тяте, когда встретим его на войне.
Перед селом Любимово Кольша повернул вправо на увалы. Все же он считал, что селом идти опасно, примут за бродяг и отведут в милицию. Она тут близко, меж Любимово и Уксянкой никакого разрыва нет, как есть одно село. На увалах за логом наткнулись на целое поле неубранного мака. Дух захватило у нас: ни разу не видели столько спелого мака! И никто его не охранял.
Мы до отвала наелись, набили маком карманы и выбрались на межу. Солнце пригревало, как летом, и тепло разморило нас. Кольша зевать начал:
– Эх, поспать бы, Васька!
– Эвон зароды сена, пошли туда!
Проснулись, высунулись из норы в зароде, а кругом темно. Неужто снова ночь? Оставаться у зародов не стали: увалом побрели искать дорогу из Уксянки на выселку Десятилетку. Ниже нас по берегам речки Барневки горели огни, лаяли собаки. Доносились и голоса людей. Их, людей, мы боялись пуще всего. Они могли помешать нам уйти на фронт, могли вернуть в Юровку, где сейчас-то обязательно считают ворами Кольшу и меня, а Витьку уж, наверно, увезли в тюрьму – отбывать принудиловку.
Совсем поздно, догадались мы по кичигам на небе – тятя с мамой всегда по ним узнавали время, – попали мы с Кольшей в тополя и среди площадки нашли какое-то возвышение из досок. Ведро с хлебом поставили внизу, а сами по ступенькам взобрались наверх. Спали недолго, нас затрясло от холода, и Кольша первым пошел в село искать теплое место. Увидали низенький огонек в пристройке у длинного дома, и брат начал искать скобку у двери. Она неожиданно открылась, и мы увидели у красной от жары железной печки старика с костылем.
– Дедушко, можно погреться? – пролепетали мы из-за порога.
– А чего не можно! Заходите да дверь-то прикройте. Откуля, добры молодцы?
– К тяте идем.
– И где-ка он будет?
– В Десятилетке… – пробормотал Кольша и пристроился на полу у печки рядом со мной. Старик еще что-то спросил, но ни я, ни Кольша ему уже не ответили…
– Подымайтесь, ребята! – растряс он нас на рассвете. – Сторож я, раймаг охраняю, и посторонних ту-то не велено пускать. Покуда никто не увидал, топайте к отцу. Светло уж!
На улице захотелось поесть. А где же ведро с хлебом? Кольша припомнил тополя, и мы мимо здоровенной церкви побежали к ним. На травянистой площадке валялось опрокинутое ведро, а калачи и ковригу ели коровы. Брат ухватил тополиный сучок и с ревом кинулся вперед. Корова бросила ковригу, и Кольша лишь успел огреть черную обжору по задней холке. Может, мы бы еще отбили у коров объедки Минькиных калачей, но появились откуда-то бабы и закричали на нас, помянули слова «воры», «бродяжки», и мы бросились бежать из тополин на бугор к старой ферме. Бог с ними, с хлебом, ведром и спичками, хоть бы ноги унести. Если изловят нас уксянские бабы, то не миновать принудиловки…
По-за кладбищу у запруды мы обогнули ненавистную Уксянку и не решились спуститься с увалов в соседнюю деревню Брюхановку. Сейчас-то мы точно знали – людей надо избегать, пока не придем на фронт. За Брюхановкой Кольша помнил дорогу на выселку Десятилетку и вывел меня на нее через необмолоченную пшеницу. Обжеванную ковригу съели раньше, и заглушали голод зерном из колосков. Кольша утешал меня, что скоро покажется озеро Зеленое, за ним – Сосновое, а там и выселка близко. Там у дяди Андрея, троюродного тятиного брата, наедимся, отдохнем и дальше двинем.
Занялись колосками и не услыхали, как прямо на нас выехали на вороном жеребце, запряженном в ходок, мужчина и женщина. Она что-то вполголоса сказала ему, и он засмеялся. Бежать нам было некуда, да и поздно, что-то будет с нами…
– Куда мальчики путь держат? – улыбаясь, спросила она.
– К тяте, – буркнул Кольша и исподлобья уставился на нее.
– Понятно, – согласилась она, поискала правой рукой в ходке и протянула нам булку. – Ну, ну, не робейте, ребятки! До тяти вам еще далеко, а вы же голодные, по глазам видно!
– И по колоскам! – подхватил мужчина. – Берите, хлопцы!
– Спасибо! – всхлипнули мы разом. Кольша прижал булку к лопотине, а ходок весело покатил на Уксянку.
Ели булку, а я размышлял про себя. Боялись мы людей, три села обошли увалами, а вот незнакомые же люди накормили нас. И вовсе не пытались изловить, не посчитали за воров и бродяг.
В Десятилетку мы зашли затемно, а пока было светло, побывали по соседству у Зарослого озера, где часто рыбачил и охотился наш тятя. Как его обойти? Вдруг тятя спросит про Зарослое, а мы и слова не скажем о нем.
– К дяде Андрею не пойдем, Васька. Все одно его нет, на войне он, а тетка Настасья, поди, знает, что случилось с нами в Юровке, – вслух думал брат. – Никак нам нельзя появляться у нее, не бывать тогда у тяти.
Кольша вовсе не собирался отказываться от похода. И спать мы с ним устроились не у тетки Настасьи в тепле, а у нее же на огороде в стожке сена. К утру и в сене пробрало нас и пришлось вылазить из стожка. Все вокруг сбелело от инея, отава на огородной меже с хрустом ломалась, когда мы прошли к большой дороге прямо из огорода.
– Неправильно, Васька, мы на фронт дорогу выбрали. Седни вот на Юровку двинем, под Морозовой обогнем ее и на Пески. У дяди Василья погостим и на станцию в Далматово. На паровозе поедем. А то пока пешком идем – война-то и кончится, с тятей разойдемся, – ободрял меня брат. А сам дрожал, как и я, никакой бег нас не согревал. Вот если бы не коровы, были бы спички и долго ли костер распалить, лесу у нас полно, одного тальника не истопить всей Юровкой…
– Ага, Кольша, – соглашался я с братом, хотя мне страсть хотелось домой. Пущай мама отлупит, пущай орет Ефимко и зовет ворами – все равно домой. Поди, не больно и поверят ему, будто мы обворовали школу…
Дорога с Десятилетки до Юровки хожена пешком нами и потому ближе кажется. Вот Большое болото со степью позади, за лесами справа Трохалевская степь показалась, а за ней и само болото Трохалево. Вон и осинник на Штату – это еще со старых времен называют увал Штатом, где пашню лучшую отводили макарьевскому попу. Влево от дороги, у росстани, культурный стан бригады, на полях ее дядя Андрей, родной тятин брат, трактористом работает. У него надо бы спросить, как скорее к тяте попасть, он бы маме не рассказал…
На свертке к стану мы увидели подводу, а спрятаться некуда. Дорога в пашнях, видать у осинника трактор, влево у стана и вовсе народу полно. Люди все наши, юровские, придется идти вперед, некуда деваться.
Совсем еле-еле брели мы с Кольшей к подводе. Меня морозило и тошнило, брат тоже пошатывался из стороны в сторону. И хотя еще не дошли до подводы, узнали, кто сидит на телеге: дядя Андрей и… моя учительница Таисья Сергеевна. «Как они узнали, что мы сюда придем?» – мелькнуло в голове, но я почему-то не испугался и разгадывать тоже не захотелось. Дядя с учительницей на телеге, казалось мне, были не на дороге, а висели в воздухе, каким он бывает по весеннему испарению.
– Эй, вояки, шевелись! Варвара-то с ума сходит из-за вас, и вот она, Таисья Сергеевна…
Дядя Андрей не договорил: учительница спрыгнула с телеги нам навстречу, схватила обоих на руки и… заплакала. А у меня еще пуще закружилось все в глазах, и я успел подумать: вовсе и не зловредная у нас Таисья Сергеевна…
Весь мокрый, как в бане на полке́, очнулся и долго думал: где я? Вроде, дома на полатях и Кольша рядом лежит и турусит во сне. В избе кто-то есть. Вот фельдшер наша Лена Абросимова сказала:
– Не волнуйтесь, тетя Варя, поправятся ваши бойцы! Уж вы их, пожалуйста, не браните!
– В школе им никто и словечка не скажет! – Это Таисья Сергеевна воскликнула.
– Вон как я прошусь на фронт, а меня не отпускают. Оказывается, вояки сами должны бежать! И бегут, только по кругу! – смеется дядя Андрей. – А дорогу на станцию не знают. И где бы они на такой громадной войне нашли Ивана?
– И не дай бог им узнать дорогу на войну, – печально вздыхает бабушка. – Не дай бог…
Соломеины голуби
– А Ванька-то Пестов голубков развел! – удивленно шепнул нам с братом Осяга, когда мы от школы потянулись нестройной цепочкой на прополку пшеницы в первой бригаде нашего колхоза.
– Где, как он их взял? – громко спросил я и получил тычки в бока сразу от брата и дружка.
– Тише ты, разорался! – зашипел Кольша, озираясь на ребят: а вдруг да подслушивает кто?
Можно бы потерпеть до поля на Штату, где мы всей школой второй день дергали занозистый и жилисто-крепкий осот, а Осяга не удержал в себе новость, и сейчас уж нам не успокоиться все равно. Мы отстали и начали пытать дружка, будто он сам завел дома голубей. Не верилось, что рыжий Ванька где-то смог достать голубят.
До войны голубей на чердаке каменной часовни, напротив школы, водилось столько, что когда они вылетали оттуда, то далеко разносился гром железной крыши. И хотя в часовню перевели сельмаг и его охранял с берданкой дедушка Максим, детдомовцы переловили и съели всех голубей за первое же прожитое в Юровке лето. Тех отчаянных парней из Лебедяни давно нету в детдоме – взяли их на фронт, и теперь они воюют не с деревенским стариком из-за голубей, а с германцами.
Наших голубей съели детдомовцы, а в соседней деревне Макарьевке эвакуированные ребята не побоялись поднебесной высоты церковной колокольни – тоже, сказывали, извели голубей на супы. Когда позапрошлом летом у бабушки уволокли детдомовцы последнюю пару голубей, то соседка Мавра Яковлевна больше всех ругалась:
– Гли-ко, окаянное племя, святую птицу жрут! Да как ето можно!
– Голод, Мавра, голод… У нас-то с вами животина какая-то водится, а у приезжих ни кола, ни двора, все война отняла, – тихо молвила бабушка Лукия Григорьевна. И добавила: – А ты, соседушка, вспомни-ка тридцать третий голодный год. Вспомни, чего и кого мы сами тогда не переели? Не токо голубков, а хомяков жарили…
Где, где рыжий Пестик нашел голубят? Вон вразвалку идет он рядом с учительницей Александрой Евдокимовной Коровиной и в берестинку насвистывает. Сытый, одежда – рубаха и штаны – без единой заплаты. Ему что? У него отец – шишка вторая после председателя колхоза, а то и выше. Председатели меняются один за другим: этого на фронт, того снимут, другого в район переведут, а Григорий Павлович как был полеводом до войны, так и командует по сей день. А старший брат у Ваньки воюет командиром, и они за него что-то получают. Нет, не питаются Пестовы чем попало! И уж если кому везет, так тому всегда везет…
Если бы кто-то беднее завел голубят – нам бы тоже интересно, где он достал, но… хоть не обидно. Да такие ребята и не утаили бы, взять Осягу или Олеху Шевкунова, Ваньку Воробья или Кольку Золенка. Ванька Пестов и не вредный парень, и мы с ним ни разу не ругались. И не скупердяй он, иной раз запросто куском хлеба поделится. Но все равно обидно, что именно он самым первым снова завел в Юровке голубей.
Осяга случайно увидал, забежав за Ванькой по дороге в школу. Сизый голубь и пестрая, белокрылая голубиха клевали у него с ладони зерно и по-цыплячьи пищали. Ваньку он застал врасплох, и тот с перепугу просыпал зерно на землю и весь стал красным – не отличишь волосы от лица. А Осяга-то хитер: будто и не заметил голубей и зерно, и не полез с расспросами. Но и Ванька хитер: сбегал в дом зачем-то, а как вышли из ограды – Осяге отделил добрый кусок картовного пирога.
– Думал вам оставить, а пирог теплый, скусный, и сам я не понял, как весь кусок проглотил и не подавился, – напрасно оправдывался Осяга. Раз не было нас рядом – стало быть, не тащить же ему надкусанный кусок в школу на люди. Правильно сделал, что сам съел! И Ванька не зря его подкормил, с умыслом, чтобы про голубей не сказывал. Да вот и сказал нам, а что из того? Все равно мы не знаем, где он их достал. Украсть же голубей у Пестова невозможно никому: одна черная дворняга с весны живет без привязи на огороде, под яблонями, а они растут только у Пестовых, для нее поставлена здоровенная конура. Вторая собака – овчарка – в ограде на цепи, но на ночь спускают ее, и она тебя где хошь достанет. С любого вора шкуру сдерет такой кобелище…
Разгадывая Ванькину тайну, мы прошлепали сверток на Штат, и пришлось догонять своих прямо посевами. А на пути по низине-суглинку осота напрело – ступить некуда босиком! Начали его дергать еще и потому, что за простое хождение хлебами может влететь нам от бригадира Василия Николаевича Грачева. Он на своем Игреньке все время на поле, из ходка не вылазит, наверное, ни днем, ни ночью. С фронта Василий Грачев вернулся без правой ноги. До войны работал он на тракторе, и не было добрее его к ребятишкам – всех катал на колеснике. А тут вредным и злым стал, и кого на горохе заставал – немилосердно понужал сыромятным кнутом. Может, так и надо было? Но все равно лучше не попадать ему на глаза, где не надо…
К обеду мы пробились через осотистую низинку туда, где пололись все, а там вскоре перешли под гору к речке Крутишке, и каждый получил у поварихи по кружке распаренной пшеницы. Ничего, что мало и зерно целое, а не каша. Зато хлебное и с кружки пшеницы можно дожить до такого далекого летнего вечера.
В обед и додумался Осяга до разгадки:
– Робя, а Ванька достал голубят у бабушки Соломеи. Больше негде. У нее, мама сказывала, живет пара старых голубей под сараем. Ворожить она ходила к ней и своими глазами видела. Это после похоронной на нашего Василия.
– Хмы, а чо же мы с вами ни разу не видели? Сколь ведь раз на угор пробегали мимо бабушки Соломеи? – не поверил Кольша.
– Ну и как мы их увидели бы, если они летают низом на ограде? Нет, только у Соломеи и стибрил Пестик голубят или купил на зерно! – убеждал нас Осяга.
– Ладно, – решил за троих Кольша. – Завтра и проверим под сараем у Соломеи. Александра Евдокимовна давеча сказала, что сегодня последний день полемся.
Я не знал, как спалось брату: мама не давала в постели нам даже шептаться, а я ворочался с боку на бок, и чтобы не получить тумака и не мешать отдыхать маме и сестре, укатился под лавку и на голом полу все-таки уснул. Впервые во сне видел сизых голубей, поднимался вместе с ними высоко над нашей избой, выше тополины. Голуби начинали кружиться, а я… падал. Сердце обмирало, я пытался звать на помощь маму и кричал, но меня никто не слышал, и сам я свой голос тоже не мог услыхать. От этого становилось еще страшнее и жальчее себя – вот-вот упаду я на ограду и расшибусь до смерти, никогда больше не увижу тятю…
– Что-то ты, Васька, всю ночь турусил? – ворчала утром за столом мама. Из-за меня она, ясное дело, не выспалась как следует, а ей весь день работать в детдоме.
– Не знаю чо, – промямлил я и раньше всех облизал свою ложку: дескать, я сыт и за столом мне больше нечего засиживаться. А хотелось бы еще и еще хлебать щи из свежей свекольной и морковной ботвы, приправленные луковым пером и забеленные сметаной.
– Гли-ко, сколь и скоро ты сегодня наелся! – усмехнулась мама, а я уже выскочил из-за стола и побежал к колодцу черпать воду в кадки и деревянное корыто. Вчерашнюю мама до солнцевсхода располивала на огуречные гряды и помидорную рассаду. Доставать из черной пустоты тяжелую, кованную железом бадью с водой нелегко, Да и сплеснешь обязательно на босые ноги – обожжет их ледяным холодом, зато между делом сорвешь огурчик. Обмоешь его в кадке – и он враз запупырится светло-зелеными боками, станет холодным и вкусно-хрустким. Наверхосытку после горячего больно хорошо схрупать тайком огурец со своей же грядки!
Ем огурец и горюю… Прошлым летом в сенокос напросился у мамы черпать воду за нас детдомовец Вовка Блюденов. Парнишка он тихий и послушный, единственный из всех не только напуганный бомбежкой, а и раненный в бедро. Это когда эшелон с ребятишками немецкие самолеты разбомбили и он бежал степью от вагонов, фашистский летчик догнал его и строчнул из пулемета. Ладно, что одна только пуля попала…
Вовка налил воды во все посудины, а потом дорвался до огурцов, А когда явился в детдом, ему стало худо – вздуло живот, и мама с перепуганными воспитателями еле откатали Вовку на площади перед бывшим клубом, а теперь детдомом. После того случая даже Блюденову, а его особо жалели женщины, работавшие в детдоме, больше не доверяли пособлять чего-то у себя дома.
– Мало ли что может приключиться, и отвечай за дитенка, а тут и своих бед-горестей полон рот, хоть взаймы без отдачи давай! – сказала тогда мама.
Не заулком, а прямиком возле колодца, мимо пожарки, заторопилась мама на работу, похвалила меня и сорвала мне пузатый белоносый огурец. Стыдно стало за самовольно съеденный огурчик, но я тянул изо всех сил бадью, и она не приметила краску на щеках. Попутно наказала нам с Кольшей натаскать воды в баню Антониды Микулаюшкиной, а она вечером протопит. Ну, и к бабушке сходить, может, ей чего нужно помочь.
Мы могли пойти к бабушке Соломее и одни, однако уговор с Осягой сдерживал нас, и пришлось ждать, пока дружок управится с домашней работой и прибежит к нам. Втроем спускаемся из нашего заулка на Подгорновскую улицу. Она тянется берегом речки Крутишки вплоть до большого моста, через который все ходят и ездят на угор, в мамино село Пески и дальше – в город Далматово. Третьей перед мостом и стоит изба бабушки Соломеи, с огородом до самой речки. Изба маленькая, одностопок, крытая пластами дерна. Не успел ее сын Федор перекрыть избу тесом – началась война и он с одногодками ушел на фронт. Он и голубей развел, и так вышло, что его голубки только и сохранились на всю Юровку.
Улица как вымерла – никого не видать. Взрослые заняты колхозной работой, а старушки да ребята на огородах полются и картошку окучивают на второй ряд. И бабушка Соломея в огороде, на коленках склонилась у морковной грядки, кажется. Значит, нам повезло и голубят сегодня достанем, но Осяга заколебался:
– Лучше ночью, ребята. Собаки у Соломеи нету, безо всякого шума и догляда уволокем голубят, а?
– Нет, Осяга, лучше днем. Ночью воры лазают по чужим дворам, их за то и бьют и судят, когда изловят, – не согласился Кольша, и я живо поддержал брата:
– Правильно! Чо мы ворье, что ли! И голубей ночью испугаем, они и улетят насовсем от Соломеи, и съест их кто-нибудь…
Посидели прямо на середине улицы недалеко от Соломеиной избы. Да на улице хоть спи, не то что сиди: неизъезженная, всю затянуло конотопом и пахучей ромашкой, и лишь возле прясел по сторонам крапива с полынью наросли. Ну даже и хорошо, не так шныряют в огороды курицы и гуси. Кольша о чем-то подумал и скомандовал:
– Ты, Осяга, шуруй к реке в кусты. И если бабушка нас заметит с Васькой, то ты ее отвлекай, знаешь чем? Пряслом тресни, будто в огород лезешь. Она и кинется за тобой. Узнать все равно не узнает, а догнать и подавно не догонит. Я сам полезу из огорода под сарай, где голубиное гнездо, а Васька останется внизу на карауле. Ладно?
– А если через воротца? Соломеи дама-то нет, и собаки у нее нету, – подсказал Осяга.
– Не, через ограду нельзя. Из окошек Федориных видать, а она, может, дома сегодня, – кивнул Кольша на избу соседки Федоры справа. Изба ее дальше стоит, но из окон Соломеина ограда вся как есть видна.
Осяга по мосту перешел на другой берег речки, быстро сравнялся с огородом Соломеи и напротив него бродком перебрел узкую и мелкую Крутишку. Когда он скрылся в тальниковой гущине, мы пролезли в огород под вторую жердь прясла и поползли межой к амбару. Ожглись крапивой, не без того, но вряд ли кто заметил, как мы проскользнули в огород.
Между амбаром и конюшней и был сарай, а в промежутке – бревенчатая стена. Но она не достигала соломенной крыши, и Кольша по углу амбара ловко добрался до дыры и пролез под сарай. Тынок огурешника сбоку конюшни и высокая конопля подле стен скрывали нас от глаз бабушки Соломеи. И все-таки я таился с боязнью за Кольшу и дрожал, как в стужу.
Чу, захлопали крылья – это слетели голуби, потом что-то сбрякало – поди, литовку уронил Кольша, потом из-под крыши показалась лохматая голова брата и он хрипло зашептал:
– Залазь сюда и принимай голубят. Да не задави, у них еще зорек-то нету.
Мигом взобрался я по зауголкам до крыши и принял от брата сложенную вдвое фуражку с голубятами. Разглядывать некогда, скорей вниз и прочь из огорода. С фуражкой в зубах я выполз на улицу, прежде разняв крапиву и оглядевшись по сторонам. Никого нету, можно смело подниматься на ноги и ждать Кольшу.
Как ни в чем не бывало, я откатился конотопом от огорода и растянулся на улице, ожидая брата. Потный и красный, он выбрался из крапивы, отдышался и глянул в огород: бабушка Соломея по-прежнему копошилась у грядки, а голуби сидели на крыше избы. Сейчас отойдем и свистнем Осяге, чтобы оставлял свой пост и бежал к нам.
Не терпелось поглядеть голубят, да Кольша не дал раскрыть фуражку, сразу забрал ее себе. Он и Осяге коротко бросил:
– Дома посмотрим, неча середь улицы шары пялить. Не за тем лазили, чтоб кто-то увидел и отобрал голубят.
С шага перешли на бег и вперегонки домчались до нашего заулка, а там заскочили в огород и прямо на крышу сарая. Здесь-то никто нас не тронет, здесь можно вволю наглядеться на голубят. Уж не задохнулись ли они ненароком? Кольша и сам с боязнью развернул края фуражки, мы сунулись с Осягой и стукнулись лбами, но боли не почувствовали, и не до шутейной присказки было – «коко съели, еще захотели»…
– Чо за уродцы! – растерянно свистнул Осяга, а мы с Кольшей молчком рассматривали голубиных цыплят. Зобастые, синяя пупырчатая кожа в редких желтых ворсинках, головы маленькие, клювики тонкие и длинные… Неужто из этаких голопузов вырастают красивые птицы – голуби?!
Дивились на несуразных голубят, и сперва даже обидно стало: сколько страху натерпелись, на теле пупыри вздулись-забелели – до того пережглись крапивой, а тут… Воробьята и то пригляднее бывают… Смотрели и цыплята на нас – беспонятливые и беспомощные, под ними в фуражке расплывалась зеленоватая жижа…
– Ничего, робята, вырастим! – ободрил нас Коль-ша, а голубята как будто ждали его голос – зашевелились и запищали, тыкаясь клювиками в лицо Осяги.
– Выкормим… – неуверенно повторил Кольша, должно быть, только сейчас и вспомнил, что зерна или печеного хлеба у нас нету, а червяков и мух голубята не едят. Мы тоже догадались, из-за чего расстроился он, и тоже испугались. Сдохнут они, загубим зря голубят, не стащить ли их обратно?
– Айда, робя, к бабушке нашей, вон у колодца она! – крикнул Кольша, и мы спрыгнули с крыши в картовник на огороде.
– У Соломеи утащили? Ох и нехорошо, нехорошо, внучки… Одна и утеха для нее – Федьшины голубки. Убили ведь его на войне, убили… Третьего дня похоронная пришла… – говорила бабушка и утирала запоном глаза.
Приуныли мы и вовсе, как услыхали от бабушки о похоронной на Соломеиного Федора. И до того стыдно, до того жалко Соломею – хоть реви и неси голубят с повинной. Что же наделали мы, пустоголовые! И на што Осяга нас затравил голубями…
Почуткая все же у нас бабушка: повздыхала, высморкалась в запон и ласково молвила:
– Дак чо уж теперь с вами поделаешь… Растите, бог с вами! А я Соломее как-нибудь скажу, чтоб она не шибко убивалась о голубятах, не думала на детдомовцев. Растите, ребятки!
– Бабушка, а кормить-то их чем? – осмелел Кольша.
– Кормить?! А и правда, чем вы их кормить станете? Голубки-то их отрыжкой своей скармливают, а вот вы чем? Хлебного у нас с вами – хоть помелом мети, хоть гусиным крылышком – все одно, кроме пыли, ничего по сусекам не наметешь. Творожком можно изо рта, а опосля и зернышка расстараетесь.
– Спасибо, бабушка! – хором вырвалось у нас. Мы рванули огородом к нашей избе. Скорее, скорее! Творог есть, мама еще утром сунула маленьким ухватом две кринки простокваши отваривать на творог. Покуда творогом накормим, а потом о хлебном начнем думать. Можно на глубинке у заведующего Ивана Федоровича Грачева попроситься полазать под казенными амбарами, все равно есть щелки в полах, и зернышки, наверное, сыплются на землю. Иван-то Федорович не в пример бригадиру – добрый человек, нет-нет да и сунет нам по горстке гороха. А чтоб за милостыню не считали – найдет какую-нибудь работу: то телят отогнать из-под навеса, то гусей проводить от амбаров на прудок к дедушке Егору. А ведь он тоже раненый с фронта пришел, правая рука на черной повязке как мертвая висит, и сын у него, Макарка, с детства инвалид – простудился босиком на поскотине весной и хромает теперь, с костылями ходит…
Поочередно жевали творог и поочередно разевали рты, куда голубята совали свои клювики. Кольша все остерегал нас с Осягой:
– Смотрите, клювики у них мягкие, не изогните крючком! Голуби они, а не ястребы.
Изо рта и водой напоили голубят, и они перестали пищать, а глаза закрылись белой пленочкой. Уснули цыплята и головки уронили на полные зобы. Из фуражки переложили в старую тятину шапку, крытую заячьей шкурой, да куда вот ее девать? На печь бы, в тепло, но там днюет и ночует кот Мишка – ворюга из ворюг, покасть из покастей… Вон сосед Андрей Бателенок, чей огород выходит к нашему заулку, орал маме, будто кот наш изжевал все стручки сладкого гороха. Может, и верно: жрет же он бобы в своем огороде!
Сестра Нюрка ушла помогать маме стирать детдомовское белье, и мы, вытурив кота на ограду, избные двери не только плотно закрыли, а и приставили из сеней деревянной ступой. Надо сбегать на Маленькое озерко искупаться и Осяге помочь воды из ключика натаскать. А он не близко, в ложке возле дома Федора, Трахомы по прозвищу.
Нашу маету мама не проглядела, пусть и не знала, почему долго не ложимся спать, а сидим с Кольшей на печи. Она подозрительно запоглядывала на нас, и лишь услыхала слабый писк, строго спросила:
– А ну, кого опять притащили?
Кольша послушно протянул шапку с верхнего голбца, и мама ахнула:
– Голубята! Полевские, што ли? Да где вы их нашли?
– Не, не полевские, а домашние!
– До-маш-ние!.. – пуще того поразилась мама.
– Ага!
– Поди, на Макарьевскую церкву лазили? – испугалась она.
Мы замешкались с ответом, и нас опередила сестра. Бабушка успела рассказать ей про голубят и про то, где мы их взяли:
– У бабушки Соломеи украли, вот где!
Ей и не хотелось расстраивать маму на ночь, не хотелось, чтобы она, рассердившись, отлупила братьев за новый грех, да вот не утерпела. Давно ли за растаскивание пороха и пистонов досталось нам с Кольшей? А третьего дня дразнили пожарника Афанасия Сабанчика. Старик привел поить лошадей к нашему общему с пожарной колодцу и не стал черпать воду, а выпоил нашу из корыта и кадушки. Ну мы и заорали с черемухи:
– Дедушко Сабанчик, вредный кабанчик! Мстили ему и за воду, и за то, что он молчал, когда мы здоровались с ним, как учили в школе. Сабан и есть, не даром прозвище ему дали такое! Но за Сабана влетело нам, ладно заступился пожарник Иван Иванович Козыренок: сказал, что Афанасий воду чужую, нашу воду, выпоил лошадям. Вот у него тоже прозвище Козыренок, а никто почему-то не дразнит Ивана Ивановича. И на каланчу он пускает нас, аж на самый верх дает залазить, откуда видно деревню Морозово и мамину родину – село Пески, и поля дальние.
Мы с братом приготовились расплатиться за голубят: с печи все равно никуда не удерешь да и ночь-ноченская на улке. Однако мама – это тятино письмо, полученное сегодня, выручило нас – не стала даже ругаться. Заглянула она в шапку и сказала:
– Божья птица голубочки, человеческая птица… Смотрите, не уморите их, хлебного ни крошки. Паек-то когда еще выдадут… А бабушке Соломее помогите полоться и картошку окучить. Слышали?
– Не уморим, не уморим, мама! – зачастили мы в ответ. – К бабушке завтра и побежим полоться. А голубята вырастут – к тяте на войну с письмом одного пошлем. Оттуда он с тятиным письмом прилетит, с тятиных слов Мухаметишин и напишет нам.
