Текст книги "Забайкальцы. Книга 3"
Автор книги: Василий Балябин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
Село огласилось петушиным пением. На востоке ширилась, разгоралась заря. В обширной ограде Белоногова, вокруг Ведерникова, возбужденно-радостный гул толпы недавних узников. Ведерников уже раздал им отобранное у белых оружие, распределил лошадей, то и дело упрашивал:
– Тише, товарищи, тише. Кому не досталось, не печальтесь, всех снабдим. Сейчас нам надо…
Дальнейших его слов Егор не расслышал, так как внимание его привлек звон разбитого стекла. Обернувшись, он увидел, как из зимовья в окно выскочил один из белогвардейцев.
– Стой! – закричал Рудаков, сорвал с плеча винтовку и, выстрелив, промахнулся. Белогвардеец на минуту скрылся за амбаром, затем снова показался; легко перепрыгивая изгородь, он бежал через дворы. Сшиб его Рудаков четвертым выстрелом, когда он уже подбежал к последнему забору.
Ведерников ринулся к Рудакову, хотел удержать его от стрельбы, но, видя, что уже поздно, махнул рукой. Приказав Денисову вести всех пеших людей к школе, где расположился обоз белых, он подал конникам команду: «По коням!» – и, широко распахнув ворота, вскочил на своего вороного белоногого скакуна.
Сердце Петра затрепетало от радости, когда следом за ним из ограды двинулись четырнадцать всадников. Хорошо вооруженные, а главное – он в этом был крепко уверен – преданные делу революции.
«Фронтовики», – подумал он с восхищением, наблюдая, как ловко садятся они на коней и, выехав в улицу, быстро, без команды выстраиваются в две шеренги. Залюбовавшись ими, он на минуту задержал своего скакуна. Вороной загорячился и, часто-часто перебирая сухими, стройными ногами, словно плясал от радости. Широко раздувая тонкие ноздри, он колесом выгибал сильную шею, грыз удила, норовя вырвать из рук поводья.
– Справа по три! – скомандовал Ведерников. – За мной, ма-а-арш! – И пустил вороного, не давая, однако, ему полной воли.
Оглянувшись, он видел, как его конники мчались за ним полным галопом, и, сквозь гул и грохот копыт, услышал частые, как дробь барабана, трубные звуки: «Тра-та-та. Тра-тра-тра… та-ата!» Трубач белых играл «тревогу».
Вскоре стало видно, что белогвардейцы всполошились, в улицах то тут, то там замаячили пешие и конные, захлопали одиночные выстрелы, а с северной стороны села грохнул залп, второй, третий, отрывисто зарокотал пулемет.
«Началось!» – взволнованно подумал Ведерников и, цапнув из кобуры наган, обернулся к скакавшему за ним Рудакову, радостно воскликнул:
– Наши наступают! Даешь контру!
У площади, на виду у белых он сбавил ходу, перевел вороного на рысь и увидел, как суетились потревоженные обозники. Крестьяне запрягали лошадей, а по пустырю к школе отовсюду бежали пешие семеновцы. Забежавшие в школьную ограду торопливо разбирали, седлали лошадей. В дальнем углу ограды гарцующий на лошади офицер, размахивая нагайкой, кричал на подбежавших туда казаков, – видно, торопил с седловкой, ругал опоздавших.
Партизаны ворвались в ограду и по команде Петра с криками «Бросай оружие!» обрушились на белых.
Ошеломленные внезапным нападением, белогвардейцы побросали винтовки. Сопротивление оказали лишь те, что грудились возле офицера в углу ограды. Молодой черноусый хорунжий, услышав крики партизан, повернул в их сторону коня. Поняв, в чем дело, он что-то крикнул своим бойцам, обнажив шашку, кинулся навстречу партизанам и, сраженный пулей, повалился из седла. Устремившийся за офицером белогвардеец выстрелом из винтовки сшиб одного из партизан, но и сам упал тут же, зарубленный Макаровым. Егор подскочил к коновязи и уже занес шашку на рыжеусого вахмистра, но тот нырнул под шею лошади, и в ту же минуту очутился верхом на другом коне и, разогнав его с места в карьер, перемахнул через забор. Досадуя на себя, Егор повернул обратно и тут увидел, как один из несдавшихся белых, широкоскулый, кривоногий харчен, побежал к тачанке с пулеметом. Поняв его намерение, Егор пришпорил Гнедка, но его опередил Рудаков. Недаром в своем полку Иван считался отличным рубакой. Настигнув харчена около самой тачанки, он, не задерживая коня, чуть приподнялся на стременах и, подавшись всем телом вперед, обрушил на врага быстрый, как молния, режущий удар. Рассеченный почти до пояса, харчен свалился под колеса тачанки.
Сдерживая Гнедка, Егор кинул шашку в ножны, огляделся. Первое, что он увидел, была большая толпа обезоруженных белогвардейцев, партизанский конвой гнал их к школе.
И еще увидел он, как один из крестьян-обозников, широкоплечий, русобородый старик, подобрал чью-то винтовку и, положив ее на забор, бил по белым. Среди семеновцев началась паника, она усилилась, когда в умелых руках Рудакова и Макарова заработали трофейные пулеметы, а с севера в поселок с криками «ура» ворвался со своими партизанами Хоменко. Не успев подобрать убитых, беляки спешно покинули село, отступили по направлению к деревне, откуда прибыли накануне.
Партизаны выставили вокруг караулы и наблюдателей на сопках.
Ожил притихший во время боя поселок: задымили печные трубы, во дворах хозяйки доили коров и под звуки пастушьего рожка выгоняли их на пастбище. По улицам во всех направлениях сновали конные и пешие партизаны. Появились местные жители – мужики, старики и ребятишки, а над зданием школы, на свежевыструганном шесте, заколыхалось алое знамя.
Позавтракав у крестьян, партизаны собрались в школьной ограде, где уже шла деятельная подготовка к выступлению в поход. Все заняты делом: одни подгоняют, чистят оружие, другие ремонтируют сбрую, седла, обувь. Около школьного крыльца густая толпа партизан с лошадьми в поводу: там двое старых казаков, знающих холодную ковку, подковывают лошадей. Десятка два партизан суетятся около крестьянских телег и по указанию Ведерникова составляют вьючный обоз.
Взмостившись на пулеметную тачанку, Хоменко внимательно осматривал окрестности в трофейный полевой бинокль. По данным разведки, белые остановились в двадцати верстах южнее Верх-Каменки, в поселке Михайловском. Там к ним подошло подкрепление, эскадрон конницы из дикой дивизии барона Унгерна. Теперь силы белых еще больше увеличились, и при наличии у них большого количества пулеметов вступить в бой с ними было для партизан крайне невыгодно. Поэтому и решили партизаны отступить из Верх-Каменки немедленно, а чтобы затруднить врагу преследование, уходить тайгой. Вот почему и не брали они с собой крестьянский обоз, а ящики с патронами, снарядами и часть мешков с овсом грузили на вьючных лошадей. Обрадованные этим крестьяне-обозники спешно запрягали своих лошаденок, делили между собою оставшийся от погрузки овес.
Только один обозник не торопился, тот самый русобородый мужик, который стрелял в белых.
Вместо того чтобы запрячь в телегу свою рослую рыжую кобылицу, он постоял около нее, подумал, затем выдернул из телеги железный шкворень, привязал его вожжами вместе с хомутом и седелкой к дуге. Потом, к удивлению окружающих, снял с телеги колеса и с колесами в руках подошел к телеге соседа.
– Сват Захар! А сват? – обратился он к седенькому, с жиденькой бородкой старичку. – Увези, пожалуйста, все это добро и сдай там моим. Всю-то телегу тебе тяжело будет тащить, так я одне колеса посылаю. Телега – черт с ней, живой возвернусь, новую сделаю.
– А сам-то ты куда, али на солонцы заехать надумал?
– Не-ет, какие теперь солонцы! Туда, сват, хочу, к ним, – Сафрон мотнул головой в сторону партизан. – Передай там нашим, старухе. Мстить пойду за сына, я им, подлецам, за Сашку моего… – Голос старика дрогнул, перешел на хриплый, с присвистом, полушепот: – Эх, сват… гребтит на душе… Нету больше сил моих терпеть.
Махнув рукой, он отвернулся, закинул за спину приобретенную здесь винтовку и, с кобылой в поводу, направился к Хоменко, который все еще стоял на тачанке и смотрел в бинокль.
– Дядя Сафрон! – радостно воскликнул Егор, подбегая к старику, в котором узнал своего посельщика Анциферова. – Ты откуда тут взялся, здравствуй!
– Егорша, здравствуй, родной, здравствуй! Из дому я, откуда же больше, в подводах вот вторую неделю тиранят.
– Как живете-то там, мама-то как, здорова?
– Да ничего-о-о, жива, здорова, недавно видел ее, разговаривал. Ну, конешно, печалится старуха шибко, об тебе особенно. С осени, говорит, с Семенова дня, ни духу про тебя, ни слуху.
– В тайге жил, письмо-то написать недолго бы, а как его переслать?
– Я тоже ей толковал, ну мать, сам знаешь. А брат твой, Михаил, у белых служит, в Первом Забайкальском казачьем полку, в Чите, кажись, он стоит.
– В белых, значит, братище мой!.. Вот оно что-о! В библии-то не зря, значит, сказано: «Брат пойдет на брата». Ну, а другие наши: Игнат Козырь, годки мои – Алешка Голобоков, Санька твой?
– Нету Саньки больше. – Сафрон помрачнел, насупился и, помолчав, продолжал изменившимся, глухим голосом: – Сказнили его злодеи-то эти. Всю зиму в тайге скрывался, а на фоминой неделе вздумал домой заявиться, своих повидать. Втроем пришли: Мельников Петро с ним да Игнат Козырь, он-то и подвел всех: добрался до самогону и нализался до бесчувствия. А тут, как назло, карателей целая сотня нагрянула. Саньку с Петром упрятал я надежно, а Козыря и найти не мог. Где его черт носил, никто не знает. Ночью разбудил я Саньку с Петром: бегите, говорю, самое время, пока все спят. И ушли бы, кабы не Козырь, будь он трижды проклятой. Уходить без него не захотел Санька, какой ни на есть, да товарищ, нельзя бросать на погибель. Зашли за ним, а он лежит в кладовке – «ни тяти, ни мамы». Давай отливать его холодной водой, а ночи коротки стали, – пока возились с ним, светать стало. Повели они его, почти что волоком, и кто-то из недругов наших увидел их, атаману сообщил. Атаманом-то теперь у нас Титка Лыков, а ты сам знаешь, что за человек, семеновец ярый к тому же. Ну и вот, только они к перевозу на Ингоду – и белые за ними. Забрали и в тот же день… всех троих… за поскотиной. – Сафрон глухо, с натугой кашлянул, помял рукой горло. – Саньку моего… четырьмя пулями… прошило.
И, отвернувшись, замолчал, дрожащей рукой потеребил конскую гриву, тронул уздечку, выправил челку.
– Через это и надумал в отряд ваш поступить, – вновь заговорил он, немного успокоившись и обернувшись к Егору. – Винтовку раздобыл вот, подмогнул вашим маленько. Это им за Саньку моего первая отплата.
Из дальнейшего разговора узнал Егор, что Сафрон вторую неделю находится у белых, что вместе с ним здесь еще два старика из Вёрхних Ключей – Захар Корольков и Никита Демин. Подошли и те двое; узнав Егора, дружески приветствовали его, искренне обрадованные неожиданной встречей. Егор начал рассказывать землякам про свои скитания по тайге, но в это время его окликнул молодой кучерявый партизан:
– Ушаков! Хоменко требует тебя, живо!
– Иду, иду, – заторопился Егор, пожимая старикам руки. – Вы уж меня извините, дело военное. А маме поклон от меня передайте, живой, мол, здоровый.
И, подхватив шашку, бегом к Хоменко, а тот уже шел к нему навстречу.
– Вот что, Ушаков, – заговорил он, останавливаясь, пристально глядя на Егора, – задача тебе боевая, выполнишь?
– А что оно такое?
– Мы сейчас уходим в отступ, в тайгу. А сюда вот-вот белые должны нагрянуть. Надо их не допустить в село, задержать, чтобы мы могли оторваться от них, уйти подальше, понял?
– Понять-то понял, а мне что делать?
– Во-о, видишь? – Хоменко показал рукой на цепь сопок южнее села, северные склоны которых густо заросли березняком. Сопки эти правее села понижались, образуя седловину, через которую пролегла проселочная дорога. – Белым, кроме этой дороги, нет другого пути, тут их и надо остановить. Возьми с собой человек двадцать боевых ребят, ручной пулемет, патронами снабдим вас в достатке, займи эти сопки возле дороги и постарайся задержать беляков часа на два. Выполнишь – на коней и за нами следом, в Гришкин хутор, понял?
– Так точно, понял?
– Выполнишь?
– Постараюсь.
– Иди к Рудакову, возьми у него людей и действуй.
ГЛАВА XIIIЕгор не стал дожидаться, когда Хоменковский отряд (выросший больше чем вдвое) выступит из села, а, заполучив под свою команду два десятка боевых конников, на рысях повел их падью к востоку от села. Верстах в двух от поскотины, оставив лошадей с коноводами в лесном укрытии, бойцы двинулись к сопкам, указанным Хоменко. Когда пересекли широкую кочковатую падь и, поднявшись до полгоры, пошли лесистым косогором, к Егору подошел Маркел Никифоров.
– Неладно, однако, делаем, Егорша, – заговорил он, оглядываясь на то место, где остались их коноводы.
– Чего такое? – насторожился Егор.
– Коноводов далеко оставили. Вить вон уж сколько прошли, да ишо до позиции-то с версту идти. Это, паря, шибко далеко. В случае беды какой, когда доберемся до коней?
– Зато место приметное: видишь, во-он береза старая, со сломанной вершиной, – коноводы-то как раз там!
– Боюсь, не обошли бы нас с тылу.
– Смотреть будем. Нам бы только продержаться два часа, а там, если и обойдут, беды не будет. Искать нас в этом березнике все равно что иголку в копне сена, отсидимся до ночи, а как стемнеет – к коноводам и ходу.
Прибыв на место, Егор разделил своих бойцов надвое, занял сопки по обе стороны дороги. Позиция оказалась очень удобной для обороны. Южные голые склоны сопок круто опускались в долину, посередине которой чернел уходящий вдаль проселок.
– Хорошее местечко, видать далеко отсюдова, – сказал Егор, проходя вдоль залегших в цепи партизан, и, остановившись, осведомился. – Я у кого-то из вас часы видел?
– У меня, – отозвался лежащий за камнем Игнатьев. – Серебряные, «Павел Буре», – похвастал он, оглядываясь на Егора, – за джигитовку получил на службе.
– Были у меня такие-то, – вздохнул Егор, пристраиваясь рядом с Игнатьевым. – Как узнал, от какого злодея они мне достались, загнал их к чертовой матери за ведро самогону. Всем взводом пили потом за погибель Семенова. Сколько прошло, как наши отступили из поселку?
– Да уж скоро час.
– Значит, еще час с небольшим, и можно уходить, а беляков, пожалуй, и не дождем.
Однако белые появились вскоре же. Головная сотня их спешилась под горой, жиденькой цепью пошла на приступ.
– В разведку идут, – сказал Егор, пристраиваясь с ручным пулеметом за большим камнем рядом с Игнатьевым. – Сейчас мы их… во-он до тех камней подпустим. – И тут, как уже было с ним однажды, подумал: «Своих, русских, выцеливаю, бож-же ты мой!» Но тут же застыдился минутной слабости, скрипнул зубами – Какие они свои, контра, мать их… – И, злобясь на самого себя, скомандовал: – Ро-о-та… пли!
Сотня белых, не приняв боя, откатилась обратно. Так же успешно отбили и вторую атаку. Время, назначенное Хоменко для задержки, истекло, когда в долине внизу показались главные их силы. Цепью развертывалась пехота, а из леса напротив заговорили пушки горной батареи. Ужасающий вой первого снаряда прижал партизан к земле, разорвался где-то позади, вблизи села.
Когда Егор уже выполнил боевое задание, белые накрыли цель, начали поливать шрапнелью сопки, занятые партизанами; сразу же появились раненые, и Егор дал команду отступать к коноводам.
А в это время белые открыли стрельбу из пулеметов.
Партизаны один за другим покидали сопки, исчезали в густой, яркой зелени березняка.
Оставшись один, Егор понаблюдал, как цепи семеновской пехоты перешли долину, намереваясь широким охватом атаковать сопки, уже оставленные партизанами, и, закинув пулемет на спину, поспешил следом за своими. Патронов у него осталось три штуки в нагане и два пулеметных диска.
Лавируя между деревьев и заслоняясь рукой от хлеставших по лицу веток, торопливо шагал он вперед, ориентируясь на раскинувшийся внизу поселок, избы которого виднелись в просветах между деревьями. Стрельба позади грохала все глуше и глуше, и вдруг выстрелы захлопали совсем недалеко, впереди.
– Обошли! – ужаснувшись, вслух воскликнул Егор, поняв, что то, чего опасался Маркел, свершилось: белые зашли с тыла.
Бегом кинувшись вперед, он вскоре выбежал на редколесье и под покатым склоном горы увидел широкую долину, которую предстояло перебежать, чтобы добраться до лошадей. В долине, далеко правее, он увидел своих партизан, а слева от себя полусотню белых.
Растянувшись длинной цепочкой, партизаны перебежками спешили к лесу, туда, к березе со сломанной вершиной, к лошадям, реденько (берегли патроны) отстреливались и снова бежали. Белые, развернувшись лавой, шли на них полным галопом.
Понимая, что его товарищам грозит неминуемая гибель, Егор, не разбирая дороги, большими прыжками бросился под гору, наперерез вражеской коннице. Выбежав из лесу, он залег за небольшой пригорок и короткими, меткими очередями начал бить по белякам из пулемета.
Белые сразу же понесли урон: скакавший впереди всадник в синем халате, взмахнув руками и запрокидываясь на спину, повалился с коня. Лошадь второго белогвардейца кувырнулась через голову и, падая, придавила всадника. И еще трех или четырех беляков пулями Егора сорвало с седел; один из них, упав с коня, застрял ногой в стремени, и конь, дико озираясь и брыкая ногами, долго волочил его за собой по полю.
Остальные белогвардейцы повернули обратно. Некоторые из них, спешиваясь на ходу, залегли – используя неровности почвы, открыли по партизанам стрельбу из винтовок; большинство же бросилось наутек.
Теперь партизаны были вне опасности, они уже подбегали к лесной опушке, когда со стороны белых показалась новая лавина их конницы. Расстреляв по атакующим из пулемета последние патроны и видя, что до своих не добраться, далеко, Егор закинул пулемет за спину и бегом пустился обратно, в лесную чащу, и, не добежав, упал, – вражеская пуля хлестнула по ноге.
Уже лежа, перекручивая ногу ремнем повыше раны, снова увидел своих. Двое из них верхами, ведя Егорова Гнедка в поводу, полным галопом мчались на выручку к своему командиру, но белые были намного ближе. Впереди их, с обнаженной шашкой, на резвом сером коне скакал офицер.
Выдернув из пулемета затвор, Егор забросил его далеко в сторону, дважды выстрелил в офицера из нагана и промахнулся. Решив не сдаваться врагам живым, последнюю пулю оставил для себя и, перебросив наган в левую руку, сорвал с пояса гранату. Уже в последнюю минуту увидел, как скачущий на него скуластый харчен размахивает арканом.
– Врешь, гад! Не словишь! – со злобой выкрикнул Егор. Метнув в самую гущу всадников гранату, он вскинул руку с наганом к виску, но в тот же миг почувствовал, как ее арканом прижало к голове, больно сжало горло, затем он грудью и головой ударился об землю и потерял сознание.
* * *
Очнувшись, Егор попробовал шевельнуть правой ногой, затем левой и чуть не вскрикнул от острой, пронзившей все тело боли.
«Кость, должно быть, хватило», – подумал он, стискивая зубы, чтобы не застонать, и, открыв глаза, огляделся. Лежал он в переднем углу просторной избы на двух в ряд поставленных скамьях.
Вправо от себя, в кухонной половине избы, увидел большую русскую печь, розовую занавеску над нею, угловой шкаф с посудой, широкую скамью, где стояло ведро и покрытая белой тряпкой квашня, стол и сидящую за ним пожилую женщину. В ситцевом, полинявшем сарафане и белом платке, она, проворно работая иглой, чинила мужскую рубаху.
По солнечным полоскам на полу Егор определил, что время подходит к полудню. Оглядев себя, убедился, что раненая нога забинтована, значит, и тут нашелся добрый человек, перевязал. Затем перевел взгляд на заднюю половину избы и около двери, открытой в полутемные сени, увидел рыжебородого человека в гимнастерке с погонами, в казачьей фуражке с кокардой и с винтовкой.
«Забрали-таки живого», – тоскливо подумал Егор и при этом отчетливо вспомнил события минувшей ночи, сегодняшние бои, широкую долину, бегущих к нему на выручку партизан и размахивающего арканом харчена.
Томила жажда. Он снова взглянул на рыжебородого караульного, тот сидел на табуретке, дремал, зажав между колен винтовку.
– Слушай… станишник… – медленно, с расстановками заговорил Егор, – дай… воды.
Рыжебородый молча сонными глазами поглядел на пленника и, что-то буркнув себе под нос, отвернулся.
«Ах ты гад ползучий, – со злобой подумал про него Егор, – доброволец, наверно, дружинник… сволочь, жалко, что не попал ты мне сегодня под руку».
Закрыв глаза, попытался заснуть и снова открыл их, почувствовав прикосновение руки. Женщина в ситцевом сарафане стояла рядом и протягивала ему полный ковш квасу.
– Ишь разжалилась, – прохрипел рыжебородый. – Вот доложу есаулу, так он тебе…
Егор жадно припал губами к ковшу.
– Спасибо, мамаша, большое спасибо, – проговорил он и, откинувшись на изголовье, встретился с нею взглядом. Женщина быстро отвернулась, приложив конец платка к глазам.
Время перевалило за полдень, рыжебородого сменил молодой, безусый казак. По его детски наивному взгляду и по погонам, Пришитым прямо к домашней сатиновой рубахе, Егор определил, что парень этот совсем недавно от сохи, новичок. Вероятно, поэтому отнесся он к арестованному более человечно, позволил домохозяйке перебинтовать раненую ногу пленника и накормить его.
Гречневая каша с молоком и большая краюха ржаного хлеба показались Егору необыкновенно вкусными, и, наевшись, он не знал, как благодарить добросердечную женщину. После еды почувствовал себя лучше. Захотелось выяснить обстановку, поговорить с молодым, простодушным на вид охранником.
– Давно в дружине, станишник? – уже окрепшим голосом спросил он парня.
– Кто, я-то? Нет, недавно.
– Мобилизованный?
– Ага.
– Слушай, когда меня забрали, из наших убили кого или нет?
– Нет, ушли. Коня под одним свалили, а он на заводного вскочил и смылся.
– Та-ак, – повеселел Егор. – Ваших, должно быть, много тут.
– Порядочно! Сотня дружины Четырнадцатого полка, все больше нашей Красноярской станицы. Барановцев, кажись, сотня да еще две сотни этих, э-э, как их… – И, очевидно вспомнив, что разговаривать с арестованными не разрешается, переменил тон: – А ты, паря, тово, помалкивай лучше, мне разговаривать с тобой не полагается! Понятно?
– А ты, брат, герой, – невольно улыбнулся Егор. – Ну что ж, не разговаривай, а вот чем сердиться-то, дал бы закурить.
Парень хотел что-то сказать и уже сунул руку в карман за кисетом, но в это время, звякнув о порог шашкой, в избу вошел высокий черный есаул, и Егор признал в нем того самого офицера, в которого стрелял он из нагана.
– Ну как, ожил? – в упор глядя на пленника, спросил офицер.
Егор промолчал.
– Ты что, оглох?! Или отвечать не хочешь? – Офицер ногой придвинул к раненому табуретку, сел и, вынув из кармана кожаный портсигар, открыл его, протянул Егору: – Закуривай, не хочешь? Не надо. Так вот что… – Чиркнув спичкой, офицер закурил и после двух коротких затяжек продолжал: – Слушай внимательно. Это я забрал тебя в плен сегодня и запомни: кабы не я, капут бы тебе, мои ребята шутить не любят. А я, хоть и продался ты жидам и наших много поранил, не дал тебя убить.
– Зря-а, – искренне пожалел Егор. – Все равно ведь убьете, да ишо и намучаете.
– Нет, не убьем!
– Брось шутить, ваше благородие.
– А я тебе повторяю – не убьем! Если меня послушаешь.
– В том и дело, что не послушаю.
– Твоя откровенность мне нравится. Ты, видать, из казаков, большевик?
– Конешно.
– Фамилия?
– Ушаков.
– Так вот, Ушаков, слушай дальше. За твою откровенность, а главное, за храбрость, – защищался ты геройски – я решил пощадить тебя, если расскажешь мне все подробно.
– Ишь чего захотели.
– Слушай! Меня интересует, откуда здесь появились красные. Расскажи, где ваш отряд, кто у вас командиры, комиссары, ваши цели, задачи. Да слушай, ты! – повысил голос офицер.
– И слушать нечего. Ничего не расскажу.
– Не расскажешь, расстреляю!
– Это я и так знаю.
– Но выслушай же! – все более свирепея, офицер притопнул ногой. – Повторяю, если расскажешь все откровенно, можешь быть свободен, даю честное слово. Что же тебе, жизнь не дорога?
И тут у Егора возникла мысль: а что, если попытать счастья? Наврать ему с три короба, и кто знает, может, поверит, не убьет, может быть, даже и подлечит.
«А там видно будет, – с лихорадочной поспешностью думал он, загораясь надеждой. – Только бы на ноги подняться, сбежать-то уж как-нибудь сумею».
И, подавляя в себе чувство ненависти, желание плюнуть в лицо врагу, он проговорил с притворным раздумьем в голосе:
– Оно конешно, так, ваше благородие, да верно ли это?
– Честное слово офицера, на есаула Тюменцева можешь положиться. Сообщишь ценные сведения – освобожу и к награде представлю. А пожелаешь остаться у меня, пожалуйста, предоставлю тебе возможность искупить свою вину. Это твое счастье, Ушаков, что ты ко мне попал. Красным все равно скоро конец, а тут ты уцелеешь, домой придешь к родным, к невесте. Согласен?
– Подумать надо.
– Думай, через час зайду за ответом.
Когда офицер пришел вторично, Егор был готов к ответам. Он рассказал есаулу, что во вчерашнем налете действовал высланный красными в разведку эскадрон под командой Темникова. Этот эскадрон входит в состав кавалерийского полка красных, которым командует бывший есаул Метелица.
– Метелица! – удивленно воскликнул есаул. – Ну это ты врешь, его еще в прошлом году убили.
«Э-э, черт, засыпался», – теряясь, ругнул себя Егор, вслух же уверенно заявил:
– Нет, ваше благородие, его только ранили, за зиму он вылечился и опять полком заворачивает.
– Хм, – офицер недоверчиво покачал головой, – где же этот полк?
– В тайге, в сторону от Урульги, – не моргнув глазом, врал Егор. – Там их большой отряд из двух полков.
– Кто командир отряда, комиссар?
– Командиром Владимир Бородавкин, комиссаром Губельман.
– Жид. Куда они направляются?
– Тайгой пробираются по направлению к Чите. Я, конешно, ихних планов не знаю, но разговор слышал, что Читу они хотят обойти мимо и на Витим податься.
– Не врешь? – Офицер подался всем телом вперед, поймал глазами взгляд Егора.
– Чего же мне врать-то, ваше благородие, – без тени смущения ответил Егор, выдержав пристальный взгляд есаула, – жить-то мне хочется. Что же, я враг себе?
Офицер поднялся.
– Ну хорошо, проверим. Если правду сказал, сдержу слово, но если наврал, – офицер нахмурил брови, погрозил пальцем, – на себя пеняй. Я тебя не буду расстреливать, нет, прикажу сначала всыпать тебе сотенку шомполов, а потом повешу! Понял?
– Так точно, понял.
«А все-таки поверил! – злорадствовал Егор после ухода офицера. – А там, пока проверят, пройдет не один день, за это время, может быть, подправлюсь да и придумаю что-нибудь».
В тот же день карательный отряд Тюменцева и сотня барановцев выступили из села по направлению к станции Антоновка. Следом за отрядом двинулся обоз, на одну из телег которого каратели поместили Егора под охраной двух конвоиров.
Сердобольная хозяйка и тут помогла Егору: и соломы в телегу положила, и хлеба принесла ковригу, и завернутые в тряпку десяток вареных яиц.