Текст книги "Забайкальцы. Книга 3"
Автор книги: Василий Балябин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)
Задуманный Журавлевым план разгрома белых дружинников был гениально прост: тремя своими полками отрезать белякам путь к отступлению долиной Урова на Нерчинский Завод, принудить их отходить тайгою в сторону Аргуни и там, в скалистых отрогах приаргунского хребта, окружить дружинников всеми своими силами и разбить. План этот сулил удачу, его одобрили и Киргизов, и Плясов, ознакомили с ним вызванных в штаб командиров, и в тот же день вечером все четыре полка выступили в заданном направлении.
Все шло так, как было задумано Журавлевым, однако плану его не суждено было осуществиться. Виною этому был 1-й партизанский полк под командой Василия Матафонова: не выполнил бывший вахмистр боевого задания, не укрепил своих позиций, проспал с полком и, потеряв более тридцати человек убитыми, отступил, открыв противнику дорогу на Аргунь.
Взбешенный провалом так хорошо задуманного плана, Журавлев приказом по фронту отстранил Матафонова от командования и в тот же день вместе с Плясовым и Киргизовым выехал в село, куда отступил 1-й полк. Большое, в четыре улицы, село это, с двух сторон сжатое горами и тайгой, живописно раскинулось по косогору вдоль речки. Сегодня здесь, хотя все дома поселка до отказа забиты партизанами, в улицах пустынно. Жара, люди попрятались от нее, кому куда пришлось: в сараи, под навесы, даже в коровьи стайки, понатаскав туда соломы. В улицах же ни души, лишь кони партизан жмутся к теневой стороне домов да ниже села, в запруде около водяной мельницы, оживление: доносится оттуда смех, гогот, шум и плеск воды, купаются там ребятишки и кое-кто из партизан.
Жаркий день этот перевалил на вторую половину, когда в село прискакал Журавлев. Разыскав штаб полка, который поместился в просторном доме местного богача, Журавлев с товарищами занял одну из его комнат и сразу же вызвал к себе Матафонова.
Как приговоренный к плетям, шел Матафонов к командующему фронтом. От полуденной жары, а больше всего от волнения по поводу предстоящей встречи он так вспотел, что гимнастерку на нем хоть выжми, даже лихие «вахмистерские» усы его поникли, взмокшие от пота, обильно струившегося по лицу. Еще более смутился он, когда подошел к штабу и в окно увидел расхаживающего по комнате Павла Николаевича, разгневанный вид которого не предвещал ничего доброго разнесчастному командиру полка.
Поднявшись на крыльцо, Матафонов приостановился на миг, рукавом гимнастерки вытер потное лицо, разгладил, подкрутил усы и, подхватив левой рукой шашку, шагнул в раскрытую дверь.
Пробыл Матафонов у командующего не более получаса, но вышел от него еще более распаренным. Уж так-то удручен был он состоявшимся разговором, что не-видел, не замечал ничего и в едущем ему навстречу всаднике не узнал своего посельщика и давнего друга Ефима Козулина. Очнулся он от мрачных дум лишь после того, как всадник, осадив коня, воскликнул:
– Василий Иваныч, здравствуй!
Матафонов поднял голову и остолбенел от удивления.
– Ефи-им! – протянул он, разводя руками. – Живой! А сказали, убили тебя белые! Да вот недавно Новокрещин рассказывал.
– Били, дружище, да не добили. – Козулин спешился, глазами показал на соседнюю избу. – Отойдем вон в холодок, на завалинку, все расскажу подробно.
Утомленный жарой и дальней дорогой, конь охотно потянулся за хозяином в тень высокого забора. Закинув поводья на седло, Ефим присел рядом с Матафоновым и, закурив из кисета посельщика, поведал ему обо всем, что произошло в их селе, что в числе других сожгли белые каратели и пятистенный дом Матафонова.
Облокотившись на колени и подперев руками голову, молча слушал Василий печальную весть. Знать, такой уж злополучный для него выдался этот день, что беда за бедой рушились на его голову.
– Да ты не убивайся шибко-то, – пытался утешить друга Ефим. – Что поделаешь, раз так оно случилось. Ничего-о, Авдотья твоя баба боевая, не пропадет, переберется с ребятишками к своим и проживет, родства-то у тебя полно.
Молча слушал Матафонов друга, уставившись глазами в одну точку.
– Только войну-то поскорее бы закончить, одолеть эту контру проклятую, – продолжал Ефим, – Все выправим и дом тебе отгрохаем ишо лучше прежнего. А там, гляди, как власть-то установим советскую, то и коммунию организуем, вот как Семенихин-то нам рассказывал, помнишь? Так что, может быть, свои-то домишки нам и не потребуются, для всех один большой выстроим и все беды наши забудем, как заживем по-новому-то! Сыпни-ка ишо табачку-то, перекурим это дело.
И, закурив, переменил разговор, чтобы отвлечь приятеля от мрачных дум:
– Десять ден плутал по тайге, пока до вас добрался. Да ишо подфартило мне: гурана подстрелил здоровенного, прокоптил его на дыму, этим и питался, да иногда хлеба разживался у пахарей на заимках. В села-то не заезжал, опасно. Да-а, ну а у тебя как дела в полку, командуешь?
– Откомандовал, – грустно усмехнувшись, вздохнул Матафонов. – Мало того, что прогнал из командиров, да еще и трибуналом грозит Журавлев. Вот как оно получается, там враги дом сожгли, семью по миру пустили, а тут самого и свои же расфукать могут, как самую последнюю контру. Очень даже может быть, беда-то, она в одиночку не ходит.
Козулин опешил и, глядя на друга широко раскрытыми от изумления глазами, еле нашелся что сказать.
– Ерунду какую-то городишь, Василий, быть этого не может, смеешься ты, што ли?
– До смеху мне при эдакой веселости, тоже скажешь…
– Так за что же тебя?
– За невыполнение боевого приказа, вот за что. Оно, в общем-то, и правильно, сам виноват, поделом вору и мука.
И тут Матафонов, движимый желанием облегчить душу, заглушить в ней обиду на злую судьбу, разговорился: рассказал, как полк его отступил, не выполнив боевой задачи, и горестный рассказ свой закончил словами:
– А все из-за карахтера моего дурацкого, людей пожалел, скажи на милость! Выступили мы в ночь, а потом и весь день по тайге с горы на гору, да ишо в эдакую жару. Башурову заняли, вижу, и кони и люди мои измучились, устали, и решил роздых дать им! До белых-то, как разведка наша доложила мне, далеко ишо, думаю, пусть ребята перед боем-то отдохнут. И отдохнули на свою голову: и позицию не удержали, и урон большой понесли. Ясно, что за такое дело и в трибунале не помилуют, чтобы другим в науку было.
– Насчет суда бояться тебе нечего, там вить не звери сидят небось, а свои же партизаны, большевики, разберутся.
– Тут и разбираться нечего, сам признаю, что виноват кругом.
– Мало ли что, ну допустил ошибку, так конь-то об четырех ногах, да и то спотыкается, а вить ты человек. Не-е-ет, о расстреле тут и думать нечего, ты мне вот что скажи: кто теперь командиром-то заместо тебя будет?
– Выберут, сегодня ради такого случая собрание будет полковое. Приходи, вот и узнаешь.
– Приду.
ГЛАВА XXIIК вечеру, когда спала полуденная жара, партизаны собрались на полковое собрание, до отказа наполнив просторную школьную ограду. Расположившись кому как вздумалось – кто стоя, кто сидя на заборе, на песке, на ступеньках крыльца, – представляли они собою довольно-таки любопытное зрелище. Если бы при них не было оружия, то, глядя со стороны, не всякий признал бы их за воинскую часть, а подумал бы, наверное, что это местные жители собрались делить покосы – так невоинственны были они с виду и так велико было различие в их возрасте и одежде. Лишь бывшие фронтовики выделялись из общей массы и воинской выправкой и форменным обмундированием, все же остальные пестрели живописным разнообразием одежды молодые безусые парни в праздничных сатиновых косоворотках, в сапогах и шароварах с лампасами, более пожилые люди, вчерашние кузнецы и пахари, в сарпинковых и ситцевых рубахах, в дрелевых штанах и в олочках[26]26
Олочки – род кожаной обуви (мест.).
[Закрыть], промазанных тарбаганьим жиром. На горняках синие блузы, ботинки и гачи в роспуск, приискатели, как всегда, в алых, кумачовых рубахах, подпоясанные толстыми кушаками, а широченные, в три полосы штаны их заправлены в ичиги. Такое же разнообразие было у них и в оружии: тут и русские трехлинейки, и английские и японские карабины, и охотничьи берданы, штуцера, и даже дробовики центрального боя и дедовские кремневки.
И все это пестрое, шумное сборище бурлит немолочным говором, дымит табаком-зеленухой. Большая толпа сгрудилась и в улице около ворот, где двое борцов состязаются в силе, а вокруг смеются, подзадоривают:
– Тяни, Былков, тяни-и!
– Спирька, вырви лопатки Макару!
– Где ему супротив Макарши!
– Но-но, Былков вам ишо покажет, где светает!
– Сила-ач, Спирька, смотри, шея-то у него, как у быка хвост!
– Ха-ха-ха!
А те двое, сидя на песчаном пятачке, упираясь друг в друга ногами, ухватились за толстую палку, кто кого перетянет.
Подошедший позднее Ефим Козулин ничуть не удивился, узнав в одном из борцов своего односельчанина Макара Якимова. Хорошо знал Ефим, что Макар молодец на все руки: и выпить не дурак и в картишки перекинуться, а теперь вот и силой померяться вздумал на потеху однополчан. Узнал Ефим и второго борца, рябого, зеленоглазого Спиридона Былкова. Откуда этот Былков появился в отряде, никто не знал. Поговаривали, что в прошлом году видели его среди анархистов-пережогинцев, ограбивших читинский банк. Но Спирька божился, что он этого Пережогина и в глаза не видел и чуть ли не с пеленок борец за революцию. Поговорили об этом партизаны, да и бросили, потому что Былков оказался лихим разведчиком и неплохо показал себя в боях с белыми. Одна беда, что был он большой озорник, любил прихвастнуть, даже на руку оказался не чист, за что попало ему однажды от командира эскадрона Сорокина. Суровый, страшно не любивший мародерства Сорокин мало того что отстегал нагайкой Былкова за кражу полушубка, но еще и спешил его. И бежал Спирька пешком за эскадроном верст тридцать, держась за хвост своего же коня.
В сотне Спирька, всегда разодетый с иголочки, отличался щегольством, вот и сегодня на нем новехонькие сапоги, диагоналевые, с лампасами, шаровары, а защитного цвета гимнастерка на груди украшена алым бантом.
Красный от натуги, обливаясь потом, тянул Спирька за палку так, что пальцы побелели в суставах, тщетно старался перетянуть тяжело весного здоровяка Макара. А тот еще и не тянул по-настоящему-то, сидел полусогнувшись, вытянутыми руками держась за палку.
– Ну, чего же ты, тяни ладом! – басил Макар, улыбаясь. – Э-э, брат, жидковат ишо на печенку-то. – Макар выпрямился, потянул и, оторвав Спирьку от земли, поставил его на ноги.
Партизаны вокруг них покатывались со смеху, иные подзадоривали Спирьку, хлопали его по спине:
– Не поддавайся, Былков, чур снова!
– Конешно, снова он же неправильно потянул тебя, Макарка-то.
– А ты на кулачки вызови его, на кулачки, через черту!
– Верно, Спиридон, дава-ай!
Пунцовый от великой стыдобушки, обозленный неудачей, Спирька носком сапога черкнул по песку и уже рукав подсучил, подступая к Макару:
– Становись-ка давай, харя ороченская, тварь!
Но тут с крыльца школы донеслось:
– Кончай там, быстро! Собрание объявляю открытым!
– Пошли, товарищи!
Шумливая ватага повалила в ограду. Макар оглянулся на Былкова и, покачав перед самым его носом увесистым кулаком, посоветовал:
– Отцепись, смола, а то вот как ахну промежду глаз и – шкуру на огород.
На школьном крыльце, за столом, вынесенным из учительской комнаты, уже восседал президиум: Журавлев, Плясов, Киргизов и командир 1-го эскадрона Сорокин.
– Кончай разговоры, тихо-о! – призывая к порядку, Сорокин постучал кулаком по столу. – Былков, прижми язык! Чего расходился там, лахудра непутевая! Гантимуров, тебя што, это не касаемо? Ну и народ, никакого сладу с ними, тише прошу! Слово имеет командующий наш, товарищ Журавлев.
Тут же, на ступеньках крыльца, навалившись грудью на эфес шашки, понурив чубатую голову, сидел Матафонов. Одолевали его мрачные думы о семье, о постигшем ее несчастье. О себе он уже и не думал и в душе был даже рад, что Журавлев снял с него тяжесть командования полком. В этот момент он и не походил на боевого партизанского командира, это был глубоко несчастный, страдающий отец семейства, и все помыслы его были о них – о детях, о жене: как-то они там теперь? Кто приютил их, сумеет ли Авдотья прокормиться с ребятишками, одеть, обуть их, прожить с ними в чужих людях? Больше всего жалел Василий младшую дочурку Анютку, так и стоит она у него перед глазами, протягивает к нему пухлые ручонки, черноглазенькая, носик пуговкой.
Василий сидит, глухо, надрывно кашляет и не слушает, что говорит Журавлев. А тот так и режет словами:
– Больше всего досадно то, что полки эти у белых состоят почти сплошь из дружинников. Вы хорошо знаете, что казаки в номерных полках Семенова и дружинники – это далеко не одно и то же. Первые – это мобилизованные против своей воли, поэтому они и воюют неохотно, они спят и видят, как бы поскорее домой вырваться, а много таких, что к нам перейти стремятся, и рано или поздно все они будут в наших рядах. А вот дружинники – это совсем другие люди, эти бородачи почти все добровольцы из богатых казаков, наши классовые враги, они будут биться с нами до последнего вздоха. Вот кого выпустили мы из своих рук по вашей вине…
После Журавлева слово попросил председатель ревтрибунала Илья Мартюшев, небольшого роста, худощавый, седенький старичок, с остренькой, как хвост у редьки, бородкой. На восстание Мартюшев пошел с двумя сыновьями: Иваном и Алексеем.
– Товарищи, – начал он, поднимаясь на крыльцо, – этого мало, што Матафонова сняли с командиров, судить его надо, и немедленно. Я знаю, что он большевик, вместе с ним в коммуне Алтагачанской был, можно сказать, друзья! Но дружба дружбой, а простить ему такое дело не можем. Виноват он кругом! Ишь, добреньким захотел быть, а из-за этой доброты его тридцать с лишним человек головы свои сложили. Так пусть теперь и он головой своей расплачивается. Судить – и на тот свет отправим, кровь за кровь многих!
Горячая речь старика взбудоражила собрание, раздались голоса;
– Верна-а!
– На распыл его!
– Меня пошлите казнить гада ползучего! – громче всех орал Спирька Былков.
– Тихо-о! – поднял Мартюшев руку, призывая к порядку. – Судить будем сразу, сейчас же, и как вы скажете, так и будет, а теперь проголосуем: кто за то, чтобы расстрелять Матафонова, отходи вправо, а кто не согласен – влево.
Сразу же пришло в движение, заклокотало говором собрание и, как бурный поток, хлынуло в правую сторону. Налево отошло не более двадцати человек, в их числе Ефим Козулин, Макар Якимов, Вишняков и Михей Сапожников.
Бледный как полотно Матафонов стоял на крыльце, он хотел что-то сказать и не мог, лишь прохрипел что-то невнятное, помотал чубатой головой. И тут слово попросил Михей Сапожников.
– Товарищи, – заговорил он, поднявшись на вторую ступеньку крыльца, – вы што, ополоумели? Ну виноват командир наш, а все-то мы правы? Проспали царство небесное, а теперь на одного его вину сваливаем. У меня у самого брат погиб в этом бою… – Голос Михея сорвался, страдальческая гримаса исказила лицо его, он натужно кашлянул и, с трудом взяв себя в руки, продолжал изменившимся тоном. – Родной брат… восемнадцатилетний вьюнош… да-а… И то я против, чтобы казнить Матафонова. Ведь он же не враг нам, свой человек, большевик. У него дом и все хозяйство сожгли семеновцы, детей по миру пустили, а вы его убивать наладились. Да ведь над нами куры смеяться будут, а белые радоваться станут такому злодейству, да уж если на то пошло, становите и меня рядом с ним, как я есть командир эскадрона, убивайте обоих! – Он энергично рубанул рукой воздух. – Убивайте, если совести у вас хватит!
Это так подействовало на партизан, что все они на минутку притихли, затем чей-то неуверенный голос нарушил тишину:
– А ить верно, ребята, чего же это мы, сразу и казнить.
– Ведь он смену просил у нас, – отозвался второй, – на прошлом собрании-то, помните?
– В самом деле, погорячились.
И дело повернулось по-иному, люди словно очнулись от сна, заговорили все разом, зашумели и толпами повалили на левую сторону от крыльца.
И тут нервы Матафонова не выдержали, в полном изнеможении опустился он на крыльцо, закрыл лицо руками, чтобы люди не видели его слез. А они текли из-под ладони, висли на усах.
По предложению Плясова тут же было решено: в наказание за невыполнение боевого приказа спешить Матафонова на три перехода. Против этого никто не возражал.
Снова выступил Журавлев. Он одобрил решение собрания и речь свою закончил предложением избрать взамен Матафонова другого командира.
Собрание выжидающе молчало, один лишь Былков, жестикулируя руками, доказывал что-то сидящему рядом с ним партизану. Сорокин посмотрел в ту сторону, постучал кулаком по столу:
– Былков! Чего там разоряешься? Только одного тебя и слышно, а все остальные как воды в рот набрали. Ну! Сказано вам, што командира нового выбрать надо, так чего же в молчанку-то играть! Коренев, ты што-то вроде сказать намерился?
Долговязый, полулежащий на песке Коренев поднял голову:
– Ничего я не намерился, приснилось тебе.
– Командиром-то кого бы ты хотел?
– Да по мне, что ни поп, то и батько.
– Степана Савватеева! – крикнул кто-то от ворот, и тут, как мешок прорвало, посыпалось отовсюду:
– Уваровского Василия!
– Ивана Чипчеева!
– Алеху Тимофеева!
– Катись-ка ты вместе с ним к едрене Фене-бабушке, нашел кого выставить, контрабандиста бывшего.
– Саламатова!
– Это пахаручку-то[27]27
Пахаручка – однорукий человек (местн.).
[Закрыть]? Тоже не лучше Алехи – спиртовоз, пьяница, пропьет весь полк с потрохами вместе.
– Пьяница проспится, дурак никогда. Зато уж и боевой Саламатов-то, герой, можно сказать.
– Не годится!
– Макаршу Якимова!
– Это бывшего трубача-то?
– Его самого.
– Этого можно, пожалуй!
– Конешно, можно, всю войну возле полковника находился, всю ихнюю стратегию изучил!
– Поддерживаю кандидатуру товарища Якимова, – поднимаясь из-за стола, заговорил Киргизов, – боевой командир будет. Помните, под Кунгуровой-то как он отличился? С одним своим взводом удержал сопку, все атаки белых отбил.
– Правильно!
– Даешь Макара Михайловича!
– Якимова, Якимова-а! – закричали со всех сторон и других фамилий уже не называли. Тут слово попросил сам Якимов; легонько раздвигая плечом густую толпу партизан, протиснулся он к крыльцу и, повернувшись лицом к собранию, кашлянул в кулак:
– Товарищи, оно конешно, я вам благодарствую, так и далее. – Он был огорошен столь неожиданным выдвижением в полковые командиры, смущался, теребил руками махорчатый темляк офицерской шашки и с трудом подбирал слова: – Мне такое дело… оно и во сне-то не снилось… даже чудно… Я бы, конешно, с дорогой душой, кабы грамотенка-то была хоть бы мало-мало, вот вить беда-то в чем! – И, приосмелев, оглянулся на Журавлева: – Неграмотный вить я, Павел Миколаич, как есть неграмотный, не гожусь в командиры!
– Как? – удивился Журавлев. – Вовсе неграмотный?
– Ни бе ни ме, – виновато улыбаясь, развел руками Макар. – Ни одного дня не был в школе, не знаю даже, как там и двери отворяются.
– Мда… – Журавлев побарабанил пальцами по столу и, пожав плечами, глянул на Плясова, на Киргизова. – Вот не ожидал такого! Как ваше мнение, товарищи, сможет неграмотный партизан полком командовать?
– А почему бы и нет, – отозвался на это Плясов. – При выборности командиров такое вполне возможно. А потом, здраво-то рассуждая, ведь мы его не в писаря нанимаем, а командиром ставим, был бы вожак боевой. Короче говоря, я голосую за товарища Якимова.
– Толковый командир будет, – поддержал Плясова и Киргизов.
– Якимова, Якимова-а! – неслось со всех сторон.
– Справится, чего там!
– Не боги горшки обжигают, а такие же люди!
– Верно-о-о!
– Дадим ему писаря, вон хоть бы Мишку Матафонова, хороший парень, грамотный.
– Подойдет, он и на фронте-то писарем был сотенским.
– Правильно-о-о!
– Голосуй, Сорокин!
Сорокин, склонившись всем корпусом к Журавлеву, переговорил с ним о чем-то и, выпрямившись, загрохотал кулаком по столу:
– Тише-е! Голосовать будем! Кто за то, чтобы товарища Якимова Макара Михайловича избрать командиром полка, прошу поднять руку! – Он начал было, перегибаясь через стол, подсчет голосов, но, увидев густой частокол поднятых рук, заулыбался: – Тут и считать нечего, опустите. Кто против? Нету. Значить, единогласно. Все, командуй полком, Макар Михайлович, да покрепче!
После того как так же дружно выбрали полкового писаря Михаила Матафонова, слово опять взял Макар.
– Ну что ж, товарищи, – заговорил он, обращаясь к собранию, – за то, што доверяете мне такое дело, стало быть, спасибо вам большое. Но тут я должен вам прямо сказать: раз выбрали, так будьте добры подчиняться, в случае чего так уж не жалуйтесь! Чтобы дисциплина у нас была во! – И тут Макар под гул одобрительных голосов поднял кверху большой палец. – Ежели кому што приказано, умри, да выполни. То же самое и в бою, штоб без глупостев, а ежели где прижмут, то штоб без паники, патроны здря не жечь, а бить наверняка, да шашками побольше действовать, понятно вам? То-то же, у меня все наперво!
