Текст книги "Забайкальцы. Книга 3"

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА XIII

В Китае, в отрогах скалистого хребта Большой Хинган, берет свое начало река Аргунь – китайцы называют ее Хайлар. Небольшой речушкой течет она к югу в сторону солнечной Монголии, но у китайского города, носящего тоже название Хайлар, она постепенно сворачивает к западу и, проделав не одну сотню километров около озера Джалай-Нор, круто поворачивает на север. Отсюда, начиная от казачьего села Абагайтуй и вплоть до слияния ее с Шилкой, Аргунь становится рекой пограничной: левый берег ее русский, правый – китайский.

Неторопливо катит свои воды красавица Аргунь. Здесь, в верхнем течении, по обе стороны реки раскинулись огромные, необозримые степи. Скачи по ним хоть целый день на самом резвом бегунце – и нигде не увидишь ни деревца, ни кустика, ни пашни. Раздолье для местных богачей-скотоводов, чьи тысячные табуны скота, лошадей и овец пасутся в степях круглый год, благо, что снегу здесь мало выпадает зимой, а морозы не страшны ни скоту, ни пастухам, – привыкли. До чего же хороши эти степи даурские в летнюю пору, когда оденутся они зеленым ковром разнотравья, а в голубом разливе остреца, перевитого зеленью кудрявой вязили, зацветут желтые маки, алые как кровь саранки, малиновые бархатцы и множество других таких же ярких цветов, щедро раскиданных по степи искусной художницей – природой.

Вот эти степи лазоревые, среди которых Абрам Федоров провел свое детство и молодость, снились ему всю ночь, после того как пришел он с собрания фронтовиков в одном из сел Аргунской станицы.

Проснулся Федоров, когда за посветлевшими окнами угадывался рассвет. В горнице ни души, тепло, тихо, из-за плотно прикрытой филенчатой двери доносится сдержанный говор, позвякивает сковородка. Абрам повернулся на другой бок, с головой укрылся стеганым одеялом, но сон уже не шел, вспомнилось вчерашнее собрание. Собралось фронтовиков человек сорок, все они, так же как и в других селах Аргунской станицы, охотно слушали Абрама, высказывались за восстание. Особенно запомнился Абраму белокурый, широкоплечий казак Молоков.

– Мы, товарищ Федоров, – говорил казак, пощипывая белесый ус, – ишо на фронте были за революцию, как нам, значит, Фролом Балябиным да Богомягковым были открытые глаза на политику большевистскую. Через это, значит, в Гомеле, когда мы там переворот учинили, вместо командиров царских – своих поставили, выборных, и присягу приняли на верность власти советской, рабочей. А вить мы народ крепкий на веру, клятвы сроду не нарушали, потому и согласны пойти на восстание супротив Семеновых и других белых правителей, за советскую власть, одним словом.

Молокова дружно поддержали и остальные фронтовики, заявившие, что готовы к выступлению хоть завтра.

«Двести восемнадцать человек уже записалось в повстанцы, – улыбаясь, рассуждал про себя Абрам, – и это в одной лишь Аргунской станице, а люди-то какие: охотники-стрелки. Если и дальше так пойдет, то лишь в этих трех станицах – Аргунской, Усть-Уровской да Аркиинской – целый полк казачий наберется. А если еще прихватить Богдатскую, Актагучинскую, Догьинскую и дальше по Газимуру, по Шилке, да прииски, да крестьянские села! Вот она, силушка-то народная…»

Уже совсем рассвело, когда Абрам, одевшись, вышел в переднюю комнату к хозяевам. Они уже давно были на ногах. Старичок хозяин двоих сыновей отправил в лес за дровами, а сам и корму надавал скоту, и в стайке вычистил, а теперь сидел спиной к русской печке за починкой хомута. Напротив него в заднем углу, на соломенной подстилке, лежал пестрый теленок, а рядом, в плетенной из тальника мордушке, копошились, бебекая, два козленка. Хозяйка, такая же щуплая, седовласая старушка в темном платье, сидела на скамье у стола с годовалым внуком на руках. А невестка, жена старшего сына, пышнотелая, розовощекая молодица, хлопотала в кути у жарко топившейся печки, месила тесто в квашне.

В теплом, спертом воздухе избы мешались запахи кислой овчины, прелой соломы и топленого масла.

– Доброе утро, – ответил старик на приветствие Абрама и отложил в сторону хомут. – Как спалось? Хорошо? Ну слава богу. Дай-ко я солью на руки-то. Наталья, полотенце подай да самовар подшевели, я тоже выпью с гостем-то стаканов пару.

За чаем разговорились.

– Охотничаешь, дедушка? – спросил Абрам, кивком головы показав на заднюю стену, где рядом с шашкой висела охотничья берданка.

– Бывает между делом. – Дед налил себе второй стакан, стопку гречневых колобов, только что поданных невесткой, придвинул ближе к Абраму. – Кушай, пожалуйста, горяченьких. А насчет охоты, так у нас почесть все охотники, в каждом доме, даже и по два, по три есть в одной семье. Тайга-матушка, зверя в ней всякого полно: и козы, и белки, и лисицы, даже соболь водится.

– Стрелки хорошие?

– Да уж это само собой, шкуру у белки-то никто не испортит, в глаз ее бьем малой пулькой.

И от разговоров этих у Федорова губы разъезжались в довольной улыбке. Невольно вспомнились ему прошедшие собрания фронтовиков – будущих партизан, ведь все же они такие вот охотники, стрелки и джигиты, радость так и распирала грудь Абрама, и, чтобы сдержать ее, он перевел разговор на другое:

– Диву даюсь я здешним местам, Корней Семенович. Ведь та же самая Аргунь, а какая разница в природе, прямо-таки на удивление!

Там у нас, к примеру, в нашей Дуроевской станице, степь раздольная, а здесь горы, скалы, хребты громадные. Там у нас ни плуга, ни бороны в глаза не видали, а здесь все сплошь хлеборобы. Наши казаки не знают, на чем и веники растут, а здесь тайга дремучая.

– Да это ишо што-о, – старик ощерил в улыбке желтоватые и мелкие, как у хорька, зубы, – вот туда ниже-то горы да тайга, это действительно такая глухомань, што на телеге-то в лес и не суйся. Тележная дорога-то, братец ты мой, есть только до Джоктанки, это уж Усть-Уровской станицы поселок, а там от села до села только вершно ездят по тропам да на батах по Аргуни.

– А где же хлеб-то они сеют?

– Корчуют из-под лесу. Там, братец ты мой, каждая пашенка таких трудов стоит, что не создай господь. Лет по пять, по шесть трудятся допрежь того, как пшеничку-то на нее посеять, во как! Трудяги народ здесь, ох и трудяги.

– Ну хорошо, раскорчует человек лес, пашню обработает, а как же на нее плуг доставить, бороны, семена?

– Плуги на соховозках возят, бороны на волокуше – две жердочки небольшие, запрягет в них коня, бороны на них привяжет кверху зубьями и пошел с горки на горку, барин даст на водку, ну а семена вьючно: перекинет мешок через седло – и полный порядок.

Слушал бы словоохотливого старика и дальше Абрам, но он помнил и о деле – ехать надо дальше, время не терпит. Поэтому сразу же после завтрака он поблагодарил хозяев, положил на стол десятирублевую романовскую бумажку, при виде которой посуровел, нахмурился хозяин.

– Это што же такое? – с обидой в голосе заговорил он. – Не-ет, мил человек, у нас вить это не принято. Брать плату с гостя, што же мы, нехристи какие? Даже обидно становится.

– Извините, Корней Семенович, – пробормотал смутившийся Абрам, пряча в карман злополучную десятирублевку, – я-то считал неудобным, третий день у вас проживаю.

– Да мы рады, што заезжают и к нам добрые люди, не брезгуют нашим хлебом-солью. Живи у нас, Христос-то с тобой, хоть месяц, нам ишо лучше, веселее.

– Спасибо, Корней Семенович, большое спасибо. Но сегодня надо мне ехать дальше, дело-то не ждет.

– Э-э, братец ты мой, дело не коза – в лес не убежит. Побудь ишо хоть денек-то. Баню истопим, помоемся да к свату Ефиму сходим. Он вчера гурана здоровенного своротил, звал на свежину, гульнем по такому случаю.

– С удовольствием бы, – развел руками Абрам, – но не могу. Схожу к атаману, обещал он подводу дать до Джоктанки.

– Эка досада какая! – старик сожалеюще вздохнул. – Ну уж раз ты такой несговорчивый, то хоть отвезу тебя до Джоктанки, чего ишо ходить по властям, с атаманом сам столкуюсь, штобы засчитал эту поездку за очередь на междудворке. А я там, кстати, и сослуживца своего повидаю, Ивана Пальцева, давненько не виделись.

– Чудесно, спасибо большое. Тогда и моего Соловка подпрягем на пристяжку к вашей лошадке.

– Это можно.

Солнце приподнялось над зааргунскими горами, начало пригревать, когда Абрам с Корнеем выезжали из села. Тайга здесь начиналась вскоре же за поскотиной. Укатанная, глянцевито блестящая дорога стала ухабистой, каменистой.

В лесу тишина, молчит угрюмая тайга, нежится, наслаждаясь теплом после жестоких январских морозов. Не шевельнутся раскидистые кроны могучих лиственниц, а толстенные стволы их взмокли от растаявшего снега, что понабили зимние вьюги в щели и западины застарелой коры. Растопленные солнцем, потемнели, оседают ставшие ноздреватыми сугробы, портится дорога, а сбочь ее, в проталинах между уродливыми извивами корневищ, уже виднеются зеленые кустики брусники. Пахнет смолой и оттаявшей почкой багула.

Все это в диковину степняку Федорову, даже сама Аргунь, когда спустились на нее, перевалив небольшой хребет, казалась ему другой рекой – незнакомкой. Здесь, в низовье, она глубокая, многоводная и, стиснутая горами, стремительна в беге. Теперь всю ширину ее загромоздили глыбы вздыбленных торосов, зеленоватые, припорошенные снегом они искрятся на солнце, слепят глаза. Дорога проложена вплотную к левому берегу по неширокой, но более гладкой полоске забереги.

– Но почему же рыбы-то в ней здесь мало? – продолжая начатый с дедом разговор, допытывался Абрам. – Ведь вот у нас там полно ее всякой: сазаны, сомы, красноперы, щуки, а караси-то какие разрастаются – в лопату!

– Бывал я в ваших местах, знаю. – Старик придержал лошадей и, когда они перешли на шаг, повернулся боком к Абраму. – Там она, Аргунь-то, хоть и небольшая, но тихая, дно у нее илистое, кормное для рыбы. А здесь вон она какая, матушка, а толку-то што? Быстрина, дно сплошной галешник, ни корму, ни пристою. Вот и приходится нам покупать рыбку-то у верховских аргунцев.

– А пароходы ходят здесь?

– А как же, ходят до Олочей. Выше-то редко подымаются, когда уж большая вода, а в Олочах и пристань пароходная имеется.

Затем разговор перекинулся на то, как охотился дед на белок, на коз, на медведей, кабанов.

– Их у нас тоже полно. Лонись об эту пору я застукал одного. Здоровенный попался, пудов на десять, а то и больше, клы-то[11]11
  Клы – клыки.


[Закрыть] как кинжалы, торчат из роту, аж страшно было смотреть.

Слушая рассказы старика, Абрам привалился к дощатой грядке кошевки, чувствуя, как спину ему и затылок ласково греет февральское солнце. А кони бегут, бегут, и навстречу им медленно надвигаются горы. Они то опускаются к реке пологими скатами, густо заросшими лесом, то вплотную подходят к ней крутой, голой громадиной, и лишь на самой макушке, высоко-высоко, на фоне голубого неба, темнеют силуэты великанов деревьев.

Любуясь ими, задумался Абрам и уж не слушал рассказов деда, а тот, догадавшись об этом, смолк, не закончив рассказ об охоте на изюбра.

«Красота-то какая! – думал Абрам под дробный перестук копыт и повизгивание подполозков. – Сколько же здесь охотники добывают пушнины: белок, лисиц, соболей… Все это идет за границу, китайским купцам. И золото, что добывают в горах, уходит и другие богатства.

Ну не-е-ет, у нас этого не будет! Вот как власть советскую установим повсеместно, и наведем в этих делах порядок. Ведь здесь сколько капиталу: не только золото и железо, есть и медь, и серебро, и олово, и всякого другого добра множество. Дорогу сюда проведем железную, рудники откроем, заводы выстроим, а в селах – школы, больницы, и освещаться они будут не коптилками керосиновыми да свечами из жиру скотского, а электричеством. Машины застрекочут на полях. Да и лес корчевать под пашни не вручную будем, а тоже машиной: пень в два обхвата толщиной заарканит цепью, нажмет рычаг – раз – и выдернет вместе с корнями, как редьку из гряды».

И уже видится Абраму, как ведет он свой отряд по долинам Забайкалья. Милее всякой музыки ласкает его слух слитный топот многих тысяч копыт, звяк оружия. Радуется Абрам, оглядываясь, видит за собой знакомые лица партизан-аргунцев. Стремя в стремя едут они густым, слитным строем, и над головами их шумят, развеваются по ветру алые знамена.

Очнулся Абрам, когда сани ударились в раскат обо что-то твердое и веселый голос Корнея возвестил:

– Ну вот она и Джоктанка, вся на виду.

Абрам выпрямился, глянул на село, что растянулось вдоль по берегу Аргуни. Он знал, что здесь можно, не спрашиваясь, остановиться в любом доме, народ здешний на редкость гостеприимный, а потому и предложил деду:

– Давай, Корней Семенович, остановимся во-он там, где баня-то топится. Домик такой веселый, как раз посередине села.

– Э-э, нет, не годится, – запротестовал старик, – я же тебе сказывал, что надо мне друга своего повидать, Пальцева Ивана Алексеича. Как же это получится, я к нему заеду, а гостя-то в другом месте оставлю? Зачем же обижать сослуживца моего, к нему заедем, к нему!

В Джоктанке Федорову не пришлось собирать фронтовиков, дело обернулось иначе. Хозяин угостил их отличным ужином: после жирных щей и пельменей на столе появилось жаркое из свежей козлятины и вторая бутылка разведенного китайского спирта. Дверь открылась, и в дом вошел еще один гость – статный, приятной наружности казак, в шинели и серой набойчатой папахе.

– Нюх-то у меня, как у доброго кобеля, за версту чую, где водкой пахнет, – заговорил он, поздоровавшись, и Абрам узнал в нем своего сослуживца-однополчанина Аксенова, большевика из соседней с ним станицы Быркинской.

– Иван Иванович! – воскликнул обрадованный Абрам, выскакивая из-за стола навстречу вошедшему. – Это каким же ветром занесло тебя в эдакую тайгу?

– Занесет, пожалуй, когда нужда припрет, – заулыбался в ответ Аксенов. – От семеновцев скрываюсь. Сначала там, в верховьях Аргуни, проживал, за границей, а потом по китайской стороне досюда добрался. Правильно и поступил, народ здесь шибко хороший, хлебосолы отменные и за советскую власть горой. Эти уж не выдадут, надежно.

– К столу, Иван Иванович, пожалуйте, – пригласил хозяин, наполняя водкой граненого стекла бокальчик. – Поздравь меня с гостями, выпьем за их здоровье!

– Это можно, уж чего-чего, а от выпивки-то я сроду не отказывался. – Аксенов снял шинель, пригладил рукой темно-русый волнистый чуб, присел рядом с Корнеем. – Как старики говаривали, счастливый под обед, несчастный под обух, верно, дедушка?

– Верно, голубь, верно, истинная правда.

Когда хозяин выставил третью бутылку, Абрам встал из-за стола:

– Извините нас, Иван Алексеевич, но нам больше нельзя, переговорить надо по делу с Иваном Ивановичем.

– Э-э, Абрам Яковлич, гульнем севодни, а дела всякие потом. Ведь у бога-то дней не решето, хватит на нас, грешных.

– Не-ет, это дело такое, что тянуть нельзя.

– Эка, паря, досада. Ну уж раз такое дело, то давайте переговаривайте там скореича, да и к столу нашему.

Старики остались, служивые удалились в горницу. Хозяйка зажгла и поставила им на стол стеариновую свечу в медном подсвечнике, осветив чистую, уютную горенку со множеством фотографий на стенах, пропахшую крепким, устоявшимся ароматом мяты и сушеного укропа. Выждав, когда она оставила их вдвоем, Аксенов рассказал Абраму, что он не сидел здесь сложа руки, поработал для революции. Райской музыкой звучали в ушах Абрама слова Ивана Ивановича о том, что казаки Усть-Уровской станицы готовы к восстанию, пора начинать. Проговорили до поздней ночи и решили: не терять дорогого времени на поездки по селам, а поднимать сполох.

В соседней комнате осоловевшие от выпивки старики сидели обнявшись, тянули старинную служивскую:

 
Когда ска-а-а-жут на-аши ко-о-мандиры,
Мы тогда-а-а идем, мы рубим, бьем!
 

Они уже почали четвертую бутылку, условившись, что настоящая-то гулянка начнется завтра.

– Гулять так гулять, одно время терять! – От избытка переполнявших его чувств хозяин даже кулаком пристукнул по столу; и, молодецки выпятив грудь, глянул на Корнея: – Верно, сват?

– Верно, истинный бог, верно.

А в это время Абрам с Аксеновым договорились, что завтра с утра вышлют нарочного с пакетом в Усть-Уровск к тамошнему большевику Корнилу Козлову, а сами выедут в поселок Какталга, соседней Аркиинской станицы, чтобы там поднять первое в Забайкалье алое знамя восстания.

ГЛАВА XIV

В своем стремлении запугать народ Забайкалья, отучить его от попыток восставать, белогвардейские газеты не скупились на сообщения о казнях большевистских «комиссаров», хвастливо заявляя, что «большевистскому засилью в области пришел конец». В этом потоке злобной лжи правдой было лишь то, что уже многие командиры и бойцы Красной гвардии замучены в семеновских застенках; что в Читинском каземате ожидает своей смерти председатель областного Совета Иван Бутин, что в даурском застенке погибли командиры Коп-Зор-Газа, Григорий Пешков и Прокопий Атавин, что на станции Борзя шашками изрублен командир лихих аргунцев Зиновий Метелица, а закованного в ручные кандалы Флора Балябина везут белые каратели в бронированном вагоне из Благовещенска в Читу. Вместе с Фролом везут его брата Семена, Георгия Богомягкова, Ивана Кириллова и пятерых венгров-красногвардейцев из отряда Вейсмана. Все они также закованы по рукам и ногам в цепи, исхудали от скитания по тайге, от плохого питания, от истязания в тюрьмах, обросли щетиной. Черная, в мелких колечках борода оттеняет выбеленное худобой лицо Фрола, скулы его обострились, лихорадочным блеском горят карие глаза.

Вторые сутки везут их по Амурской железной дороге. В бронированном, с узкими бойницами вместо окон, вагоне полусумрак, воздух пропитан дурным запахом стоящей в углу параши.

На остановке загромыхал замок, открылась и захлопнулась наружная дверь, затем вторая, в вагон занесли еду. Семен отточенной железкой разрезал на ровные куски тяжелый, как из глины выпеченный хлеб, поровну разлил по кружкам баланду: тепловатую жидкость с плавающими в ней кусочками картофелин, крупинками разваренного пшена и красной рыбы. Проглотив свою порцию, Богомягков, обращаясь к Семену, пошутил:

– Человек! Что там у тебя на второе?

– Пироги с нетом, – ответил тот и вздохнул: – Я еще голоднее стал после эдакой благодати.

Что-то веселое сказал по-своему Витрис. Ему, улыбнувшись, ответил Ковач, а Сабо Ништван лишь рукой махнул да привалился спиной к стенке. И снова все разошлись по своим местам, снова в вагоне тишина, жуткая, наводящая тоску.

Подложив под голову шинель, Фрол пытался уснуть, но сон не шел, а услужливое воображение рисовало ему яркие картины недавних событий.

Живо вспомнилось Фролу, как они, последняя пятерка зимовщиков, покинули гостеприимную Тынду. К вечеру они были на постоялом Шкарубы, где решили переночевать, а утром заседлать коней и в путь, до станции Большой Невер. Но тут случилось непредвиденное, что понудило их изменить все свои планы и намерения. В тот день на постоялом кроме них оказалось еще двое приезжих: старик орочен и русский – статный, чернокудрый детина в широких плисовых штанах, пестреющих заплатами, и грязной кумачовой рубахе. В зимовье жарко, по этой причине орочен отдыхать ушел к своим оленям на сеновал, а русский сидел босиком на нарах около печки, рядом на веревочке сушились его ичиги и мокрые, из алого бархата, портянки.

– Приискатель я, – нехотя ответил он на вопрос подошедшего к нему Семена.

– Откуда?

– С Могочи.

– Та-ак, далеко ли направился?

– Отвяжись.

А Семена одолевало любопытство, страшно захотелось ему узнать, что это за человек, где он был, что видел, и, чтобы вызвать его на откровенность, сходил Семен к хозяину постоялого и вскоре же принес от него две бутылки водки, хлеба, кусок сала, миску квашеной капусты и все это выложил на нары, пригласил незнакомца «к столу».

Повеселевший при виде такого угощения приискатель поблагодарил Семена и после первого же стакана водки поведал ему, что он старшой артели золотнишников, по прозвищу Яшка Гагерь, что приехал он к Шкарубе за харчами для артели. Затем принялся рассказывать, как славно погуляли они зимой на свое золото у китайских купцов за Амуром и в окрестностях Благовещенска.

Рассказами Гагеря заинтересовался и Фрол, и Богомягков с Кирилловым. Все трое подошли, уселись кружком на нарах, выпили по чарке.

– Последнее время кутили мы в Бродах, – продолжал Гагерь, начиная хмелеть, – село трактовое, народ сплошные варнаки, контрабандисты, на золото падкие, как мухи на мед, и ба-абы, до чего же они, шельмы, ласковые, и какую ни спроси, та и вдова, – Яшка, улыбаясь, зажмурился, как сытый кот, тряхнул кудрями. – Повытрясли они из меня золотишко, зато уж и ублажали, повеселили мою душеньку вдосталь. Бывало, натопят баню и несут меня туда на потниках. Разденут, веники лентами перевяжут, одна из них парит меня, а все остальные песни поют свадебные. Да-а, попировали мы там, пороскошничали.

– То-то и портянки у тебя бархатные, – смеясь отозвался Семен.

– Только они и остались от всего богатства моего, – вздохнул Яков. – Пока золото было, как сыр в масле катались, а медом даже ичиги мазали, а кончилось оно, и пошло под косогор: друзей наших как ветром сдуло, бабы куда-то исчезли. Пришлось нам раньше время на прииска подаваться. Харчишек-то напарник мой Микула Беда догадался запасти, пока ишо было на что. Хватило бы нам на всю дорогу, да тут новое горе, на пост казачий нарвались, чтобы ему провалиться, еле ноги унесли.

– На какой пост? – спросил Фрол.

– Казаки семеновские прошли там, мы их даже видели, в лесу спрятавшись; целый полк их понесла нечистая сила куда-то вниз по Тунгиру. Вот они и пооставляли по дороге посты эти летучие для связи. И было их на посту-то, который нас забрал, пять человек, пьяны в дрезину, спирту разжились где-то. Продержали нас в лесной избушке до вечера и отпустили, а харчи забрали, всё начисто, чтобы им подавиться. Пришлось нам топать обратно. Да хорошо ишо, что набрели мы на юрту знакомца моего, орочена Дили. Уговорил я старика, приютил он моих артельщиков, а меня сюда доставил – Тимоха харчами снабдит нас, знает, что за Яшкой не пропадет.

Выслушав Гагеря, Фрол и его товарищи поняли, зачем белоказачий полк проследовал в низовья Тунгира. Знали они, что там зазимовал красногвардейский отряд венгров под командой Вейсмана, об этом сообщали на Тынду и товарищи из Читы.

Охмелевший Яков уснул, а Фрол и товарищи его посовещались и решили: спешно отправиться на помощь венграм. Семен пригласил в зимовье орочена, и тот за винтовку с патронами согласился проводить русских до зимовки венгров на Тунгире, оленей поручил Яшке.

Утром поднялись задолго до свету. Оседлали коней, взяли с собой шесть лошадей заводными, погрузив на них пулеметы, ящики с патронами, мешки с провизией и овсом. Гнали днем и ночью, с короткими остановками, чтобы покормить коней, поесть самим, соснуть часок-другой у костра и снова в путь.

На третий день утром услышали впереди ружейную и пулеметную стрельбу, а потом увидели и лагерь венгров, окруженный белыми.

Природа словно сжалилась над венграми, предоставила им для зимовки удобную поляну возле того самого переката, где осенью прошлого года разбились их плоты. Довольно обширную поляну эту со всех сторон обступили таежные горы в зарослях багула и вечнозеленого стланика да нагие, серые громады утесов. Они укрывали поляну от ветров и зимних метелей и образовали собою как бы естественную крепость от вражеского нападения. Тут и устроили венгры свой лагерь. В окопах вокруг него установили пулеметы, в двух местах соорудили заграждение из колючей проволоки, устроили землянки и жили в них, добывая пропитание охотой и рыбной ловлей.

Белые пронюхали про мадьярский лагерь на Тунгире, пытались напасть на них зимой, но всякий раз отступали не солоно хлебавши. И вот уже в конце февраля 1919 года какой-то предатель-охотник провел крупный белоказачий отряд по малозаметным, лишь кое-кому из охотников известным тропам, указал белякам каким путем обойти и занять довлеющие над лагерем скалистые горы.

В течение пяти дней отбивались мадьяры от наседавших на них белоказаков. Их было больше, чем осажденных в лагере, почти вчетверо, к тому же заняли они такие позиции, откуда изрытый окопами и землянками лагерь был виден как на ладони. Укрываясь за выступами скал и камнями в зарослях стланика, беляки расстреливали защитников лагеря прицельным огнем из винтовок и пулеметов. Пытались захватить их ночной атакой, но, встреченные гранатами мадьяр, отступили, унося с собой раненых, и больше не отважились на ночные вылазки. Но перевес в силе и позиционное преимущество делали свое злое дело, в первый же день сражения более сорока венгров навсегда выбыли из строя, погиб и командир их Вейсман. Командование отрядом принял на себя молодой, энергичный Янош Витрис. К утру шестого дня защитников героического лагеря осталось семь человек. Израненные, смертельно уставшие от беспрерывных боев и бессонных ночей, они все-таки держались еще и, лежа за щитами пулеметов, отстреливались из последних сил.

Они уже считали этот ясный мартовский день последним в своей жизни, ибо патроны кончались. Предвидя это, они еще затемно собрались все семеро на свой последний совет. Разговор был коротким, а решение принято единодушно: когда кончатся патроны, вновь собраться вместе, распрощаться друг с другом, и пусть последнюю пулеметную ленту Янош израсходует на своих, добьет их, чтобы не доставались врагу живыми. А для себя Янош приберег два патрона в нагане.

И вдруг с самого утра там, у белых, начался переполох, стрельба их по лагерю прекратилась, и стало заметно, что снимаются с занятых ими позиций, отступают, а откуда-то с тыла, из тайги, по ним бьют и бьют из пулеметов. Обо всем этом рассказал потом Фролу хорошо говоривший по-русски Янош Витрис. Особенно запечатлелся в памяти Фрола тот момент, когда он и его товарищи после отступления белых спустились с гор в злополучный лагерь.

Жуткая картина представилась их глазам. По всей утоптанной до черноты, пропитанной кровью поляне валялись трупы убитых венгров. Куда бы ни глянул, – в окопах, на поляне, возле землянок – трупы, трупы, в самых разнообразных позах, в лужах замерзшей крови, повсюду раскиданы винтовки, стреляные гильзы, клочья окровавленной ваты, обрывки бинтов.

А день, как нарочно, выдался теплый, ласково грело мартовское солнце, в безмолвном величии притихли обступившие лагерь горы, покрытые вечнозеленым, отливающим голубизной кедровым стлаником. В другое время и Фрол и Богомягков полюбовались бы этой красотой, но сейчас было не до этого, надо спешить, спасать оставшихся в живых защитников лагеря. Их снесли к одной из землянок, сделали перевязку, накормили, напоили горячим чаем и, уложив спать на ветках стланика, принялись хоронить убитых.

Хоронить пришлось в окопах, благо, что были они глубокие, почти в рост человека. Укладывали их рядами, на самое дно, закрывали шинелями и засыпали мерзлой землей. Работали до позднего вечера и чуть не весь следующий день. К вечеру схоронили еще двоих из тех семи, что были в живых, – оба скончались от ран, – а пятерых посадили на заводных коней, повезли в Могочу…

Давно уже наступила ночь. В узенькую бойницу видел Фрол полоску темно-синего неба, яркую звезду, она то скроется на поворотах дороги – и тогда увидятся другие звездочки, поменьше, то появится вновь. Наверно, это Полярная звезда, ведь этой стороной дорога обращена к северу.

За стенкой кто-то громко вскрикнул во сне, и проснулся Шандор Ковач, молчаливый, угрюмый горняк, с крупными, мозолистыми руками и накрепко въевшейся в поры смуглого лица синеватыми пятнами угольной пыли. Вот он заговорил что-то по-своему хрипловатым, стонущим полушепотом, наверное вспомнил родину, угольные копи, близких ему людей и поселок на берегу мутного Брошо. Слышно было, как проснулся Витрис, как он, загремев цепями, подошел к Шандору, заговорил с ним дружески ласковым голосом. Какой чудесный человек этот кареглазый красавец Янош Витрис, спокойный, отзывчивый к чужой беде, добрейший человек. Из разговоров с ним Фрол знал, что на родине у Яноша осталась невеста, по имени Коти, что живет она недалеко от города Круш, в небольшой горной деревушке на берегу стремительного Мороша. Ждет, бедняжка, своего Яноша, а ему вот какая выпала доля.

Должно быть, Ковач заснул, притих; Янош тихонько отошел на свое место, прилег, и снова тишина. За другой стенкой ворочается во сне Семен, а рядом, можно дотянуться до него рукой, похрапывает на голых досках Гоша Богомягков, самый близкий, самый преданный друг Фрола. Подружились они еще в 1911 году, когда вместе принимали участие в работе студенческих марксистских кружков в Чите. Вместе же в январе 1914 года вступили в партию большевиков и с этого времени уже не разлучались: вместе ушли на фронт воевать с немцами, вместе агитировали казаков-аргунцев за революцию, вместе повели их против семеновщины, вместе руководили Даурским фронтом, делились и радостями, и горем, и последним сухарем, а теперь вот и умирать поехали вместе.

«Эх, Гоша, ведь мог бы ты избежать этой участи, если бы согласился пробираться в Забайкалье в одиночку, но нет, не пошел на это, так и заявил: „Погибать, так вместе“».

Тогда же на тайной сходке посоветовались с большевиками Могочи: как быть, как пробираться в Забайкалье? Ехать по железной дороге стало невозможным, ибо Фрола и его товарища усиленно разыскивают белогвардейские власти, за их поимку атаман Семенов обещает большую награду, а их приметы: высокий рост, богатырская наружность братьев Балябиных – хорошо известны милиции и агентам семеновской контрразведки. Поэтому решили добираться до Забайкалья по китайской стороне.

От русских товарищей не отстали и венгры, уже успевшие оправиться от ран. Поздней ночью все десять человек, вооруженные одними лишь наганами, вышли из Могочи и тайгой двинулись на восток к русско-китайской границе. В районе станицы Игнашинской раздобыли лодку, переплыли на ней Амур. Но тут начались еще большие неудачи. На первой же ночевке хозяин постоялого двора, пожилой китаец, догадался, очевидно, что в гости к нему пожаловали те самые большевики, которых разыскивают власти. Догадку его подтвердил Богомягков: укладываясь на нарах спать, он нечаянно из кармана выронил наган в присутствии хозяина.

Утром из постоялого вышли затемно, но не успели пройти и десяти верст, как их догнал и окружил отряд китайской чжанцзолиновской конницы. Пока было чем, отбивались от них, даже успели захоронить убитого наповал Тихона Бугаева. Могилу ему вырыли в песке сохранившейся у Витриса саперной лопаткой, распрощались и наскоро зарыли Тихона, когда уже на исходе были патроны.