Текст книги "Забайкальцы. Книга 3"
Автор книги: Василий Балябин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
В то время как Егор, обосновавшись в Алтагачанекой коммуне, тосковал по родной станице, по матери, по Насте и сыну, брат его Мишка жил припеваючи вдали от своих, не жалуясь на судьбу. После ликвидации Даурского фронта вместе с Данилом Орловым и другими казаками 2-го Аргунского полка вновь вернулся Михаил в станицу Чалбучинскую, пять больших сел которой растянулись по левому берегу пограничной реки – спокойной, величавой Аргуни. Сыновнюю любовь его к матери, к отчему дому пересилили чары Маринкиных карих глаз, властно потянули к себе, заставили казака вернуться в поселок Покровский, чтобы остаться в нем навсегда.
Первое время Михаил по-прежнему жил у Орловых, ночи напролет проводил с Маринкой, отсыпался днем в телеге, когда ехал вместе с другими работниками по снопы на дальние пашни. Работал он охотно, с увлечением, ног под собой не чуя от радости, уж больно по душе пришлась ему Маринка.
Вскоре после покрова сыграли свадьбу. Маринка была у отца единственной дочерью, братьев у нее не было, и Мишка поселился в богатом тестевом доме на правах сына.
Суровый в этом году выдался и февраль, уже к половине подходил он, а морозы не стихали, стояли нисколько не мягче крещенских. Но мороз не мороз, а время терять нельзя, надо успеть за зиму запасти дров, жердей, кольев, бревен на новый амбар, вывезти сено, потому-то Мишка каждый день ездил в лес вдвоем с работником на шести лошадях.
Вот и сегодня выехал из дому задолго до свету. Закуржавевшие сытые лошадки (не жалеют им овса хозяева) рысят, не дожидаясь кнута; скрипят от мороза сани, легонько постукивают по укатанной заледенелой дороге.
Переехали широкую торосистую Аргунь, дорога потянулась падью к темнеющему вдали лесистому хребту. Дорога не близкая, но Мишка не торопится, не понукает коней. С головой закутавшись в доху, сидит на передних санях, перебирая в памяти события минувших дней.
То вспомнится ему первый день возвращения с Даурского фронта, гулянка по этому случаю у Орловых и ночь, которую провел он с Маринкой. Полная луна стояла тогда высоко в небе, в улицах светло, как в сумеречный день. Мишка стоял в тени тополя возле атамановского дома, прижимая к себе Маринку, заглядывая в ее улыбчивые, темные очи, целовал в тугие жаркие губы.
«Мариша, ягодка моя сладкая, как же ты жила тута без меня-то…»
«Тосковала, Миша, ждала все время, знала, что приедешь, тетка Федора ворожила мне».
«Маришенька…»
Особенно ярко вспоминалось Мишке его сватовство к Маринке. Это было в воскресный день, вскоре после покрова. Сватами у Мишки были отец Данилы, степенный, уважаемый в селе Федор Мартынович, и соседка Орловых Устинья, длинная, худая как жердь, языкастая баба, дока свадебных дел. Хорошо вспомнилось Мишке солнечное, теплое утро средины октября: в доме Орловых праздничная суета, жарко топилась печь, разрумяненная жаром невестка – жена Данилы – допекала блины. Свои все позавтракали. Свекровь – пожилая, седовласая женщина – сидела уже за прялкой и, качая ногой зыбку с новорожденным внуком, слушала болтовню Устиньи.
– Да неужто правда? – дивилась старушка рассказам Устиньи о том, почему Наталья Башурова в баню с бабами не ходит.
– Боится она, ведьма киевская, вот не сойти мне с этого места, боится, чтобы хвост у ней не увидели добрые люди.
– Да полно ты, сватья, может ли быть такое?
– Вот те истинный Христос, не вру, от верных людей слыхала. А с нами-то што она удрала, змея подколодная: приходит ко мне летось за опарой, а у нас чушка только что опоросилась, поросята как ломти – любо посмотреть. Увидела она их, да и заохала: «Ой какие поросятки-то белые да бравые», – и что бы вы думали, недели не прошло – все передохли. Вот он какой глаз то у ней, чтобы ему лопнуть.
Продолжая трещать без умолку, Устинья не забывала и про чай, успевая и в сметану макнуть блином, и в горшок с растопленным маслом.
Данило сидел на табуретке, курил и, посмеиваясь, смотрел в раскрытую дверь горницы, где отец его прихорашивался перед зеркалом, расчесывая надвое широченную гнедую бороду. Он уже принарядился по случаю предстоящего сватовства: поверх сатиновой рубахи на нем серый форменный сюртук с двумя рядами орленых пуговиц, поперек груди блестит серебряная цепочка от призовых часов, широкие, с напуском, шаровары желтеют лампасами. Мишка все утро наводил глянец на сапоги, стегал таловым прутом папаху, смоченную подсахаренной водой, отчего шерсть на ней становилась кудрявее, пушистее, а новенькую гимнастерку и диагоналевые брюки с лампасами выпросил у Данилы.
Наконец все готово, Устинья допила шестой стакан чаю. Перед тем как идти, все присели.
– Ну, с богом, – Федор, поднявшись, перекрестился на образа, – в добрый час да во святой, пошли.
– Пошли.
– Ругни нас на дорогу-то, старуха.
– Да за что же ругать-то?
– Эка дуреха беспонятливая, для фарту.
– Ну ладно уж, хрыч старый.
– То-то.
В улице Устинья тараторила без умолку, подбадривая Мишку, понимая, что он волнуется, побаивается атамана.
– Не бойся, Михайло, смелее. Это девкам горевать положено, ихнее дело сиди да жди – придут сватать али нет, а тебе што, вольный казак, как сокол, куда хочу, туда лечу. Да ежели он заупрямится, атаман-то, так нам и к другим дорога не заказана, за эдакого молодца мы любую красавицу…
– Не надо мне никаких красавиц, окромя Мариши, – буркнул Мишка и тяжело вздохнул: – Зря мы, однако, со сватаньем этим, уж лучше бы убегом, проще было бы.
– А ежели он бумагу не дал бы, тогда как?
– Ну и черт с ним, и с бумагой ихней, и с венцами, мы и так…
– Что ты, что ты, господь с тобой, – всполошилась Устинья, – да разве мы нехрисги какие, неправославные? Ты смотри, при атамане-то не ляпни такое, испортишь нам всю обедню.
Более убедительно говорил Федор.
– Отдаст Филат Маринку, – уверял он Мишку, – а то, што бедняк-то ты, так это ишо и к лучшему, ему как раз такого и надо, чтобы в дом его взять к себе, заместо сына! А богатый-то жених разве согласится на такое, у него свое хозяйство.
– Я на богатство не зарюсь.
– Чудак человек, а ежели оно само тебе дается? Чем по работникам-то шляться, так лучше хозяином быть.
– Из меня хозяин, как из цыгана поп.
– Ничего-о, привыкнешь.
Атаман, пегобородый, крепко сложенный казак, сидел за чаем, на столе перед ним шумел ярко начищенный самовар, горкой лежали на тарелке, курились паром гречневые колоба. Жена его, дородная, черноволосая женщина, хлопотала в кути у печки. Маринки в комнате не было.
Ответив на приветствие гостей, атаман пригласил их к столу:
– Проходите, гости будете, чайку со мной откушать прошу.
– Спасибо, – ответила Устинья и, усевшись как раз против матки[8]8
Матка – потолочная балка.
[Закрыть], сразу же приступила к делу. – Мы к вам, Филат Степаныч и Фекла Андреевна, с добрым делом, со сватаньем, как у вас товар, значится, у нас купец, вот он, добрый молодец Михайло Матвеевич. Сами видите, какой красавец казак, да и родовы-то хорошей ушаковской. Я и отца-то его, Матвея, знавала, – приврала Устинья для красного словца, – бывал он у нас, за товаром приезжал в бакалею к Лифе.
– Та-ак, – атаман, забрав бороду в кулак, покосился на Мишку, – спасибо за оказанную честь, только рано ишо замуж-то Марише нашей.
– Девятнадцать исполнилось ей накануне первого спасу, – отозвалась из кухни хозяйка, со скорбным видом подпирая рукой щеку, – самое теперь в девках покрасоваться.
– А главное-то, – басил атаман, – сказать по правде, за большевика не хочу выдать дочерю, вот в чем дело-то.
– Э-э, сват, какой он большевик, – вступился за Мишку Федор, – то, что в Красной Армии служил, так какая же беда, все там были, у кого года подошли служивские. Вон и мой Данило даже взводом командовал у красных, а рази он большевик? Сроду этого не будет. Так что на это не смотри, главное, чтобы человек был подходимый, а уж Михайло-то, головой поручусь, работяга первеющий, смиренник и из себя казак видный.
– Красавец писаный, – вторила Федору Устинья, – а уж уважительный-то, чисто красная девица… – И пошла нахваливать жениха: и такой-то он, и этакой… Не привыкший к таким похвалам Мишка сидел как на горячих углях, лицо его, шея и уши рдели маковым цветом от великой стыдобушки. А Устинья продолжает все в том же духе.
– Ну-к что ж, – заговорил наконец хозяин, – я его не хаю. Мы подумаем, посоветуемся, да и Маришу спросить надо, а вот и она. – И к Маринке: – Сватают тебя, дочка, за этого вот молодца, за тобой слово.
Маринка знала о предстоящем сватовстве, минувшей ночью договорились обо всем с Мишкой, но думала, что придут сваты к вечеру, а потому и оробела от неожиданности. Покраснев не менее Мишки, она кивком головы приветствовала сватов и словно застыла у порога с широко открытыми глазами.
– Ну так что же, доченька, как ты, согласна или нет?
– Согласна, – мотнула головой Маринка и, еще более зардевшись, чуть не бегом в горницу.
Дальше все пошло на лад, Федор извлек из кармана две бутылки водки, за выпивкой уговаривал не тянуть с ответом, а покончить это дело теперь же. После третьего стакана приохмелевший атаман согласился:
– Ладно, быть по тому, согласен. Только вот какое дело: чтобы зять по работникам ходил, а дочеря моя чужие полы мыла, не дозволю. Пожалуйста, заходи в мой дом и будь мне как сын родной. Хорошо жить будете, хозяйством руководить, все вам передам, владейте, нам-то со старухой много ли надо.
Мишка против этого не возражал и, улучив момент, шмыгнул в горницу к Маринке.
В дом к тестю Мишка перешел сразу же после свадьбы. Когда все вошло в обычную, будничную колею, Филат повел зятя знакомить с хозяйством. Показывая Мишке амбары с хлебом, сараи, коров, быков и лошадей, пояснял:
– Все твое будет да Маришино, умей лишь владеть да хозяйничать. С умом дело поведешь, так только распоряжаться будешь, робить найдется кому. К зиме-то второго работника возьмем, так что твое дело будет руководить ими да около дому кое-что помогать.
Мишка мотал чубатой головой, отнекивался:
– Не-ет, я к этому не свышной, лучше уж робить буду вдвоем с Ефимом, а так это баклуши бить совесть не дозволяет.
– Так вить в нынешнюю зиму шесть лошадей пойдет в запряжку – не шуточное дело.
– Ну и што, я вот, как в работниках жил, на четырех один ездил – и ничего, справлялся.
– Ну смотри, твое дело хозяйское, а неволить не буду.
Так и зажил Мишка в богатом доме тестя, трудился наравне с батраками. Не страшила его никакая работа, а усталость как рукой снимало и радостью загорались глаза, когда приезжал он из лесу и встречать его выходила Маринка.
А вспоминая про мать, утешал себя мыслью: «Вот приобживусь, запрягу пару в тарантас, муки положу мешка два да ишо каких гостинцев – и махнем с Марихой к маме на гости. Пусть на невестку полюбуется, порадуется, а ежели согласится, то и ее к себе заберем, чтобы хоть на старости-то пожила в довольстве да в сытости».
ГЛАВА XIIВ воскресенье перед масленицей Мишка решил в лес не ездить. Утром, сидя за завтраком, сказал работнику Ефиму:
– Отдыхать будем. И так чуть не месяц без роздыху, да и коней перековать надо.
– Оно-то так, – вытерев губы ладонью, Ефим согласно мотнул головой, – передние-то шипы сносились почти что начисто.
– Вот как обогреет, поведешь их к Лаверу, я уж договорился с ним.
– Тогда я напою их, овса задам да унты починю…
– Ладно.
Днем, отправив Ефима с конями в кузницу, Мишка, в легоньком черненом полушубке и серой папахе, вышел в улицу. К этому времени морозы сдали, началась оттепель, южные стороны сопок оголились от снега, запахло весной. Солнце уже поднялось высоко, пригревало, с крыш потекла капель. У большого амбара, где еще с осени был просыпан овес, копошились куры, тут же подпрыгивали, чирикая, воробьи. Горделиво вытягивая огненно-красную грудь, звонко горланил петух, радуясь теплому деньку и свободе после душного тесного курятника.
Мишка постоял у ворот, полюбовался на петуха и уже хотел идти в дом, но, увидев в конце улицы кучу людей, окруживших сани приезжего человека, остановился.
«Не рыбу ли продают?» – подумал он, вспомнив недавний разговор с тестем, что неплохо бы рыбы купить к великому посту.
А приезжий и в самом деле торговал рыбой. Одет он в дымленую шубу, поверх которой на груди жгутом закручен пуховый шарф с кистями на концах, заткнутыми под кушак. Мишка настолько освоился здесь, привык к местному быту, что и по одежде и шепелявому говору приезжего безошибочно угадал в нем караульского казака[9]9
Караулами в Забайкалье назывались пограничные села казачьих станиц, расположенных в верховьях Аргуни.
[Закрыть].
– Карашики, шажаны! – покрикивал торгаш, прилаживая на длинную палку, укрепленную в передке саней, железный безмен.
Вокруг саней толчея, казаки, бабы с мешками и ведрами в руках, бурлит говор.
– Вовремя, станишник, подъехал.
– Самое к великому посту.
– Почем продаёшь?
– Пшеничы полтора пуда, яричи два жа пуд рыбы.
– Гречиху берешь?
– А жиру нету у тебя тарбаганьего?
Приезжий успевал ответить на вопросы, и рыбу похвалить, и накидать ее в мешки, и взвесить.
Лицо его показалось Мишке знакомым.
«Видел я его где-то», – подумал он, вслух же сказал:
– Дай-ко мне, дядя, своего мешка под рыбу-то, а я в него же и пшеницы нагребу. Может, сам за ней заедешь, да кстати и почаюешь у нас. Во-он я живу, зеленые ставни и тополь у ворот.
Торгаш посмотрел в ту сторону, куда показывал Мишка, мотнул головой:
– Ладно, бери мешок, набирай шам.
Укладывая в мешок широких жирных карасей и крупных, как березовые клинья, сазанов, Мишка не переставал думать о том, где он видел этого человека, и, уже завязывая мешок, вспомнил: на Даурском фронте, в прошлом году, он самый был командиром 3-й сотни во 2-м Аргунском. Вот только бороды-то не было у него, как скоро он ее отрастил.
Улучив момент, Мишка тихонько спросил:
– Товарищ Федоров?
Торгаш покосился на Мишку и, встретившись с его дружелюбным взглядом, так же тихо ответил:
– Помалкивай, – и, двигая безменом, заговорил громче. – Два пуда ш половиной, шмотри.
– Вижу.
– Неши, за пшеничей заеду.
– Ладно.
После полудня, распродав рыбу, торгаш подъехал к атамановскому дому. Мишка встретил его, широко раскрыв тесовые ворота.
– Заезжай, гостем будешь.
Приезжий, насупившись, подозрительно посмотрел на новый, из трех комнат дом под тесовой крышей, на добротные надворные постройки, однако в ограду въехал и, сойдя с саней, подозвал к себе Мишку.
– Слушай, – заговорил он уже без шепелявости, – откуда ты меня знаешь?
Скаля зубы в дружеской улыбке, Мишка пояснил:
– Да мы же с тобой в прошлом году в одном отряде находились в Коп-Зор-Газе на Даурском фронте.
– Да-а. Ну а теперь какие твои взгляды?
– Да всё такие же, за большевиков и теперь. Ты на хозяйство не смотри, не мое оно, я тут, можно сказать, пришей кобыле хвост.
И тут Мишка коротко рассказал сослуживцу, как он из работников попал в богатый дом. Поведал он и о том, что тесть его поселковый атаман.
– Но ты его не бойся, – успокаивал он гостя, – он, конешно, не любит таких, какие за революцию, но человек неграмотный, в людях ни черта не разбирается, ему лишь бы документ с печатью, и, будь ты хоть того больше комиссар, этим он не интересуется. У тебя документишко-то есть какой-нибудь?
– Есть бумажонка с печатью. Только запомни: я Иван Егорович Федосеев.
– Хорошо, запомню, выпрягай коня-то, пообедаем, да и ночевать у нас оставайся.
Атамана дома не было, появился он, когда Мишка с гостем уже сидели за столом, обедали.
– Это знакомый мой, Федосеев, Зоргольской станицы, – объяснил Мишка тестю после того, как атаман кивком головы приветствовал гостя. – В прошлом году я бывал у него не один раз.
– Так, та-ак. – Атаман присел к столу, оглаживая бороду, осведомился. – Это которого же Федосеева-то?
– Егора Петровича.
– Егор Федосеев, припоминаю, был у нас в сотне урядник Федосеев, высокого роста, чернявый такой.
– Это, наверное, дядя мой, Иваном жвали его, – вновь зашепелявил гость, – штарший урядник был.
– За каким случаем к нам?
– Ш рыбой приезжал.
Атаман так уверовал в подлинность Мишкиного знакомства, что и документ не потребовал с приезжего и даже упрекнул зятя:
– Что же ты знакомца-то угощаешь сухим-немазаным, не мог уж сбегать в бакалейку за банчком[10]10
Банчок – литровая банка со спиртом, которые в те времена были в большом ходу у китайских купцов.
[Закрыть]?
– После обеда сбегаю.
– То-то же.
За ужином вдоволь было чего и закусить и выпить, однако гость, так же как и Мишка, пил мало, зато атаман глушил водку стаканами.
– Какие вы питухи, горе мамино! – шутил он, опрокинув очередной стакан и закусывая соленым огурцом. – Вот намедни был у меня гостенек, сослуживец мой Сизов Федор Григорьевич, помнишь, Михайло?
– Помню.
– Станичным атаманом он уже который год служит в Больше-Зерентуевской станице. Ох и геройский казак-батареец, я вам доложу, три креста заработал на японской войне. Да-а, стояли мы одиново в Гирине…
Опьяневший атаман, рассказав про Сизова, завалился спать, и Мишка повел гостя в зимовье, где вместе с телятами, ягнятами и курами жил работник Ефим.
Сегодня по случаю того, что завтра не ехать в лес, Ефим отправился ночевать домой, и зимовье оказалось свободным. В нем тепло, Маринка еще засветло протопила его, прибрала, земляной пол застелила сеном, а, на нарах устроила гостю постель. Мишка засветил керосиновую лампу, приладив ее на стену, огляделся:
– Ну вот, устраивайся тут, Иван Егорович.
– Чего ты так, здесь-то можно называть меня и своим именем, помнишь небось?
– Помню, Абрам Яковлич, как не помнить, частенько приходилось и видать и слыхать про тебя в Коп Зор-Газе-то.
– Расскажи, какие тут у вас настроения?
– Настроения-то? Да как тебе сказать… – Мишка присел рядом, вытянул из кармана нарядный подарок Маринки – сатиновый кисет с табаком-зеленухой, протянул Федорову: – Закуривай, маньчжурский табачок-то, первый сорт.
– Насчет революции-то что поговаривают казаки ваши, фронтовички? – допытывался Федоров, свертывая самокрутку. – Как они на власть-то семеновскую смотрят?
– Да кто их знает, – Мишка говорил нехотя, глядя куда-то в сторону. – По правде-то сказать, я мало с кем из них и встречаюсь. До разговоров тут, приедешь на шести-то из лесу, так рад, что до дому добрался. А назавтра опять то же самое, ишо черти в кулачки не бьются, а мы уже в лесу тюкаем. Шесть возов вдвоем нарубить топорами – не кот начхал! И так каждый день, как заведенные часы.
– Чего же самому-то тебе ездить? Нанять второго работника, и пусть они чертомелят, твое дело хозяйское.
– Совесть не дозволяет, не свышен я сидеть дома без дела.
– Значит, ни с кем и не разговаривал?
– Приходилось, конешно, спаришься с кем-нибудь, когда в лес едешь, ну и пока в хребет идешь пешком за санями, разговоришься, что и как. А что касаемо власти нонешней, так на языке-то у всех одно – нас не шевелят покедова, и ладно, худой мир, а все лучше хорошей драки. Война-то всем осточертела.
– Значит, насчет того, чтобы восставать, у вас тут и разговору не было?
– Да вроде бы так.
– А сам-то ты как думаешь?
– Ничего я не думаю, что мне, больше других надо?
– Та-ак… – Федоров примял об нары недокуренную самокрутку, смерил Мишку презрительно-насмешливым взглядом: – Молодец, нечего сказать. Оно конешно, до войны ли теперь – разбогател, в люди вышел, жена-раскрасавица, чего еще надо? Живи да радуйся.
Кровь бросилась Мишке в голову, живо вспомнилась ему мать, сиротство, нужда в отчем доме, горькое житье в чужих людях, и лицо его зарделось жгучей краской стыда.
«Что же это я, неужто перекрасился, отстал от своих?» – терзался он мысленно, а Федоров, не замечая этого, продолжал язвительным тоном:
– На кой черт революция тебе при такой жизни! Пусть уж беднота за нее ратует, а твоя дорожка теперь прямо в дружину к Семенову.
– Чего ты мелешь! – вскипел задетый за живое Мишка, упираясь в Абрама негодующим взглядом. – Совсем уж в контру зачислил! И бабой выкорил, и богатством тестевым, а мне от него радости, как цыгану от библии: дома надсажался в работниках и тут один черт. А насчет жены, так это и вовсе тебя не касаемо.
– Да я к слову, чудак, – уже мягче сказал Федоров. – Насчет идейности твоей усомнился, это верно.
– Чего в ней сомневаться, какой был, такой и есть. Это ты меня в семеновцы определил, а я ишо совесть-то не потерял, вольножелающим был в Красной гвардии и теперь, ежели придется, не спятюсь.
– Ну хорошо, верю, не серчай. Расскажи-ка, что же это такое, в прошлом году станица ваша поголовно поднялась на Семенова за советскую власть, а теперь казаки ваши вроде на попятную пошли, так я понимаю?
– Почти что так. Казачки наши, известное дело, пока на фронте были, за большевиков горой стояли, а как до дому дорвались – и забыли про все. В хозяйство влипли, а тут старики зудят, большевиков проклинают, а осенесь двое офицеров приезжали – подъесаул Миронов и сотник Пантелеев, этого я дюже знаю хорошо, нашего Первого Читинского полка, стервуга, оборони бог, контра заядлая. Вот они тут и напустили туману и вольную дружину сорганизовали из стариков.
– И фронтовики записались?
– Да нет, фронтовики-то не пошли на такое, как их ни уговаривали, а старичье почти сплошь. Тесть мой первый туда записался, домой приходит, хвастается: «Винтовки скоро дадут нам, трехлинейки, вот коз-то промышлять добро будет». Я ему говорю: «А ежели воевать погонят, тогда как?» А он мне в ответ: «С кем воевать-то? Красная гвардия разбежалась, а главари ихние в Америку удрали с золотом». Вот они как поговаривают.
– Ну, а в других селах как?
– Один черт по всей станице нашей. Да и не только у нас, и в Олочинской станице то же, и в Больше-Зерентуйской, как поскажет Сизов, про которого тесть-то рассказывал, гостил у нас, такая же история. И везде эти дружины наделали. Вот оно как…
– М-да-а… – Федоров задумался, привалясь спиной к печке; молчал и Мишка, свертывая вторую самокрутку. – Время нету, жалко, – глубоко вздохнув, вновь заговорил Федоров, – пожил бы я здесь, поговорил с казаками вашими, но нельзя, на этой неделе должен быть в Усть-Уровской станице, ждут меня там ребята.
– Когда поедешь-то?
– Завтра же пораньше. Тебе от меня такое поручение: повидай этих ребят ваших, которые с нами заодно, и передай им, чтоб не унывали, а готовились к войне с белыми. А как узнаете, где мы выступаем, немедленно к нам, понял?
– Что ж не понять-то. Начинайте, а мы, как услышим такое, примчимся к вам.
– Хлеб-то, какой наторговал, у тебя оставлю, чего я с ним буду возиться. Ты его раздай тут этим товарищам нашим, кто из них нуждается.
– Это можно, в хлебе-то нуждаются почти все они, особенно Яков Башуров радехонек будет.
– Вот и ладно. Документ мне надо переменить. Написать я его сам напишу на имя какого-нибудь из здешних жителей, а вот печать сможешь устроить?
– Сделаю, тесть спит как убитый, печать его знаю, где лежит, в момент приволоку.
Утром Федоров поднялся задолго до рассвета. Когда из-за далеких, темных гор, на китайской стороне, взошла зарница, Федоров, одетый по-дорожному, уже усаживался на охапке сена в санях-кошевке. Отдохнувший за ночь, напоенный и выкормленный овсом, конь его нетерпеливо перебирал ногами, рвал из рук хозяина вожжи.
Мишка проводил гостя за ворота. В улице Федоров, пожимая Мишке руку, сказал на прощанье:
– Спасибо тебе за все, Ушаков. Кланяйся товарищам нашим, и будьте начеку.
– Будем, Абрам Яковлевич!
– До скорой встречи!
– Счастливый путь!
