Текст книги "Забайкальцы. Книга 3"
Автор книги: Василий Балябин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)
Василий Балябин
ЗАБАЙКАЛЬЦЫ
Книга третья
Часть первая
ГЛАВА I
В сентябре 1918 года вся обширная территория Забайкалья оказалась под властью белогвардейского атамана Семенова, казачьего офицера, который менее чем за год превратился из есаула в генерал-лейтенанта, стал походным и войсковым наказным атаманом Забайкальской области.
Был восстановлен войсковой казачий круг, областное управление и все прежние губернские учреждения и ведомства, многие из которых возглавили ставленники Семенова.
К спокойствию и мирному труду призывали население белогвардейские газеты, и в то же время в городах, станицах и селах начались аресты. Повсюду рыскали карательные отряды, в задачу которых входило огнем и мечом выводить в области большевистскую заразу.
Начались порки и расстрелы, а в ответ на эти репрессии бывшие красногвардейцы, жители непокорных сел и станиц, с оружием в руках уходили в сопки, в тайге стали возникать «лесные коммуны».
Одна из таких коммун была создана по инициативе учителя Михаила Бородина и читинского рабочего Николая Семенихина из казаков-красногвардейцев поселка Курунзулай. Созданию этой коммуны предшествовало появление в станице карательного отряда.
Это случилось вскоре после покрова. День был с самого утра сумрачный, ветреный, похолодало, и к обеду начал сыпать мелкий снежок. В это время Борзинским трактом по направлению к поселку Курунзулай на рысях шел карательный отряд есаула Звягина.
Курунзулаевцы заметили отряд, когда он уже подходил к поскотине.
Ребятишки побежали по улицам предупредить казаков-красногвардейцев о появлении беляков.
Отряд остановился около школы.
Есаул, длиннолицый, безусый человек в черной папахе и овчинном полушубке, послал одного из казаков за поселковым атаманом. В ожидании его казаки спешились, переговариваясь между собою, топтались на месте, разогревая стынущие ноги. Двое офицеров также спешились, закурили, лишь есаул продолжал сидеть на лошади, похлопывая по голенищу сапога черенком нагайки, оглядывал незнакомый поселок.
Наконец появился атаман, рыжебородый человек, лет сорока пяти, в черном ватнике и мерлушковой папахе с желтым верхом. Сердито, исподлобья глянув на есаула, атаман коснулся правой рукой папахи, буркнул:
– Здравия желаю, господин есаул!
Вместо ответного приветствия есаул небрежно махнул рукой, прикрикнул на атамана:
– Ждать себя заставляете!
– Чего такое?
– Почему сразу не явился? Слепой?
– Нет, не слепой! – Голос атамана чуть дрогнул, а глаза его злобно сощурились. – Вижу, а покрикивать на меня нечего.
– Ах, вот как! – В правой руке есаула чуть дрогнула увесистая нагайка, однако от выкриков он воздержался, только спросил, медленно выговаривая: – Приказ атамана Семенова о содействии воинским частям читал?
– Читал.
– Так вот, постарайся разместить моих людей, накормить их, лошадей обеспечить фуражом. Понятно?
– Понятно, только, чур, без крику, господин есаул, в приказе не сказано, что на атаманов кричать надо.
В ответ есаул лишь поморщился, показал ему нагайкой в сторону большого, под цинковой крышей, дома:
– Мы здесь остановимся, вон в том доме. После обеда пожалуйте ко мне со списком тех, кто не сдал оружие, понятно?
– Понятно.
– Вахмистр, разводи людей.
Молодцеватого вида казак, с широкими серебряными нашивками поперек погон, подкинул руку к папахе;
– Слушаюсь!
* * *
В то время, когда отряд карателей находился на площади, курунзулаевские красногвардейцы с винтовками в руках пробирались дворами и огородами к условленным местам сбора.
Низовские, человек двадцать, собрались к Самуилу Зарубину. Тут кроме местных казаков были учитель Михаил Бородин и представитель читинских рабочих Николай Семенихин, такой же, как и Бородин, черноусый, кареглазый, только чуть повыше учителя ростом, да волосы его на висках припудрены ранней сединой. Он-то и предложил собравшимся смелый и заманчивый план выдворения карателей. План этот одобрили все, и вскоре мальчишка лет двенадцати, в рваной шубейке, помчался с запиской Зарубина на другой конец села к старику Матафонову, где находились остальные красногвардейцы. Там их собралось около тридцати человек во главе с командиром бывшего революционного кавполка Иннокентием Раздобреевым. Человек десять сидели на бревнах в ограде, укрываясь за высоким забором; остальные забрались в избу, – она стояла на бугре, и из окон хорошо был виден весь поселок.
Парнишка, не задерживаясь в ограде, – сразу в избу, передал бумажку Раздобрееву, тот пробежал ее, удивленно пожал плечами, перечитал еще раз.
– Ничего не пойму. Велит Самуил пару лошадей в хорошей запряжке и пятерым вершным начеку быть.
Все, недоуменно переглядываясь, заговорили враз:
– Это ишо что за фокусы!
– Написали бы хоть яснее.
– Спросить парнишку-то, – может, слыхал что-нибудь.
– Чего спрашивать, – раз велел, стало быть, надо.
– Михайло, сбегай к Матвею Семенычу, тут недалеко. Пускай запрягает пару в тарантас и ехать налаживается.
– А куда подавать-то?
– Потом скажем, пусть ждет приказу.
* * *
Хозяин дома, куда заехали на постой офицеры, высокий благообразный старик с бородой серо-конопляного цвета, принял нежданных гостей весьма любезно. Он провел их в обширную горницу со множеством икон в переднем углу и цветами на окнах, приказал старухе и двум невесткам готовить обед.
Есаул и его спутники – круглолицый, бритоголовый сотник и молодой щеголеватый брюнет хорунжий – принялись раздеваться. Есаул свой полушубок, папаху и шашку повесил на сохатиные рога, что прибиты на стене около дверей, револьвер в коричневой кожаной кобуре положил на стул.
– А как, хозяин, перед обедом-то не найдется у вас? – Есаул, улыбаясь, щелкнул себя пальцем по воротнику.
– Отчего же не найтись, для хороших людей из-под земли достанем.
– Премного вам благодарен, извините, как ваше имя-отчество?
– Парфен Андреич.
– Парфен Андреич, сейчас наши вестовые пристроят лошадей, один из них придет сюда, поможет, что надо на кухне.
– Не беспокойтесь, господа, все будет в порядке.
Хозяин вышел. Есаул, потирая руки в предвкушении выпивки и сытного обеда, подмигнул офицерам.
– Удачно получается, господа, угадал я, куда заехать. Видно, хо-о-роший человек Парфен Андреевич.
– Хлебосол забайкальский, – отозвался на это хорунжий, причесывая перед зеркалом смоляно-черный чуб.
– Посмотрим, чем он нас угостит. – Бритоголовый сотник присел к столу. – Я, признаться, проголодался, как волк в зимнюю пору.
Вскоре, к великому удовольствию офицеров, на столе появилась бутылка водки, холодная закуска и такие жирные щи, что от них и пар не шел, хотя они и были только что из печки.
Офицеры, чокнувшись с хозяином, выпили по стопочке, закусили прозрачным, янтарного цвета, холодцом, выпили по второй и только принялись за щи, как дверь в горницу с шумом распахнулась и в нее, с пистолетами и гранатами в руках, ворвались трое: Семенихин, учитель Бородин и Самуил Зарубин.
– Руки вверх! – крикнул Бородин, потрясая зажатой в кулаке гранатой.
– Кто это, что? – Побледневший есаул медленно поднял дрожащие руки. Его примеру последовал хорунжий, выронив из рук ложку. Не растерялся бритоголовый сотник: стремительно выпрыгнув из-за стола, он кинулся к двери, где висела его шашка, но, встреченный кулаком Зарубина, грохнулся на пол. Однако он снова вскочил, как подброшенный пружиной, схватил стул, но сзади его облапил хорунжий.
– С ума ты сошел, перестань, – упрашивал он сотника, пытаясь удержать его за руку. Тут подскочил Зарубин, вдвоем они заломили сотнику руки за спину, связали их ремнем. Но и связанный, сотник продолжал отбиваться, успел пнуть Зарубина, а хорунжему плюнул в лицо со словами: «Трус, изменник!»
Но он уже ослаб от борьбы, не мог сопротивляться. По лицу его бисером катился пот. Тяжело дыша, он привалился к стене спиной, глядел, как есаул под диктовку Бородина писал что-то на листке, вырванном из блокнота. Зарубин снимал с вешалки офицерское оружие, помогавший ему в этом Семенихин оглянулся на сотника, взгляды их встретились.
– Чего медлишь?.. Стреляй, гад! – прохрипел, задыхаясь, сотник. Серые отчаянные глаза его искрились злобой. – Убивайте… Но помните… за нас вы… сучье отродье… шкурой своей… поплатитесь…
– Не пугай, мы не из пугливых. – Семенихин подошел ближе, глянул на сотника в упор, губы его расплылись в презрительной улыбке. – Успокойся, сотник, убивать мы вас не собираемся.
– Так я тебе и поверил.
– Можешь не верить, дело твое. Отвезем под конвоем до Борзи и отпустим. Но предупреждаю, – Семенихин посуровел глазами, погрозил сотнику пальцем, – если заявитесь сюда вторично, тогда уж на себя пеняйте. Хорунжий, развяжите сотника и собирайтесь быстрее в дорогу, вон уж и карета для вас подана. А за оружие просим извинить, оставим у себя, на память о встрече.
Вскоре вместительный, на железном ходу, тарантас, куда курунзулаевцы усадили разоруженных офицеров, затарахтел по Борзинскому тракту, подпрыгивая на ухабах и комках мерзлой земли. На конвоирах – казачьи шинели с погонами прежних полков и кокарды на папахах. Старший конвоя – старый казак Акиндин Матафонов – накрепко запомнил строгий наказ Семенихина: высадить офицеров не доезжая до Борзи верст пять и возвратиться обратно.
В то же время посыльный Семенихина разыскал вахмистра карателей, передал ему записку есаула, где было написано:
«Вахмистру Белокрылову. Срочно.
В силу изменившихся обстоятельств, я вместе с сотником Бянкиным и хорунжим Каревым выезжаю в Александровский Завод.
Вам приказываю выступить из Курунзулая в поселок Озерная. Ночевать там и завтра прибыть в Борзю, в распоряжение командира части.
Есаул Звягин».
Как только отряд карателей выбыл из села, курунзулайцы собрались к Самуилу Зарубину, где после короткого совещания согласились с предложением Семенихина: сегодня же уходить в тайгу, в падь Алтагачан.
Так в глухой таежной падушке возникла зимовка первой группы повстанцев, получившая название Алтагачанской лесной коммуны и ставшая вскорости революционным центром восточного Забайкалья.
ГЛАВА IIДалеко, за сотни верст от Амурской железной дороги, на берегу буйной студеной Тынды приютился постоялый двор Шкарубы. Здесь, на Тынде, кончилась колесная дорога от станции Большой Невер, и дальше, на Алуген и прииски Верх-Амурской компании Дейбеля, тянулись горные тропинки, протоптанные ногами старателей-золотнишников. Всякого рода грузы доставлялись туда зимой, по санному пути.
Четвертый день на постоялом дым коромыслом: гуляют приискатели. За окнами синеют сумерки, но в просторной, как сарай, заезжей избе светло от висячей лампы-«молнии», шумно и весело.
Сам хозяин постоялого – приземистый, могутный бородач Тимофей Шкаруба – стоит за прилавком, пристроенным в заднем углу, около печки-плиты. Поглаживая пышную черную бороду, с довольным видом любуется Шкаруба на гулеванов-приискателей. Их восемь человек, обросших бородами, лохматых, прокопченных дымом костров. Радуясь отдыху после дальней дороги, они тешили себя выпивкой, песнями и пляской до упаду. Водку они черпали кружками прямо из ведра, что стояло на столе перед ними, закусывали соленой капустой, пшеничными калачами и вареной бараниной. От обильной выпивки двое уже спали на нарах, третий густо храпел на полу, положив под голову кулак. Пятеро еще держались: сидя за столом, разговаривали, о чем-то спорили. Пожилой сивобородый Микула Несмиянов, прозванный «Бедой» за частые неудачи в жизни, уже который раз заводил песню:
Голова ль ты моя-a у-у-дала-я.
Долго ль буду тебя-a я носи-и-ить.
Он то затихнет, клонясь головой к столу, то снова вскинется, как испуганный конь, – прохрипит сиплым с перепою голосом:
Ты судьба ли моя-a лиходейка,
Долго ль буду с тобой, судьба, жить.
Бодрее других держался старшой артели Яшка Мельников, по кличке «Гагерь», плечистый, высокий детина, кудрявый, как молодой барашек.
Весело сегодня Яшке, буйным задором искрятся карие улыбчивые глаза, раскраснелось потное, загорелое лицо, обросшее черной бородой.
– Чего ты завел, как на похоронах! – крикнул он Микуле и, выскочив из-за стола, тряхнул кудрями, – А ну, братва! Заводи веселую, ребятё. – И под веселый, с присвистом напев, под стукоток ложками пошел по кругу, припевая:
На Яшке грязная кумачовая рубаха, подпоясанная сатиновым кушаком, на ногах добротные ичиги и, мечта и гордость приискателей, широченные плисовые штаны.
Лихим плясуном был Яшка, но тут хлебнул много лишнего, потому и не слушаются его одеревеневшие ноги, не хотят ни вприсядку пуститься, ни отстукивать залихватскую чечетку. Топчется Гагерь на одном месте, как бык на льду, трясет кудрями, заливаясь счастливым смехом, и, перестав плясать, шатаясь, идет к хозяину.
– Михайлыч, Тимофей Михайлыч, – бормочет Яшка, тяжело опускаясь на стул, – наробились за летечко-то, вот они, ручки-то, какие, гляди! – Яшка кидает на стол, кажет хозяину черные, в твердых мозолях ладони. – А сколько я этими руками земли повыкидывал. Несвышным к земляной работе впятером не выкидать за день, сколько я один выкидывал. Зато есть на што и попить теперь, погулять с друзьями, вот оно, золотце-то.
Яшка расстегнул воротник рубахи, вытянул за ремешок висевший на шее тяжелый замшевый мешочек.
– Рассчитаться хочу с тобой за все, что запито, заедено…
Волчьим блеском загорелись глаза Шкарубы, в руке его мелко задрожало блюдечко, когда Яшка кинул в него щепоть золотого песку.
– Хватит?
– Спасибо, Яша.
– Мало? По глазам вижу – мало, на еще, жадюга, не жалуйся на Яшку, да налей-ка мне еще черпачок, в горле пересохло.
До поздней ночи пировали приискатели, и, когда всех повалил сон, хозяин отвел Яшку, уложив его на нары, укрыл своим тулупом.
Утром Шкаруба поднялся, как всегда, чуть свет. Еще не взошло солнце, иней лежит на заборах, на крышах домов и амбаров, холодком тянет с Тынды, а Шкаруба уже бродит по ограде, обнесенной высоким крепким забором, проверяет тяжеловесные замки на амбарах. Большое хозяйство у Шкарубы, в этих амбарах хранятся у него и пушнина: шкурки белок, лисиц и соболей, и большие запасы муки, овса, мяса, и бочки со спиртом. Всего имеется вдоволь для заезжих и захожих приискателей, для торговли с тунгусами.
Осмотрев хозяйство, Тимофей идет в заезжую избу, в ту половину ее, где живут его работники.
Когда хозяин вошел в избу, работники – тщедушный одноглазый Сидор и белобрысый глуповатый Глебко – сидели за столом, завтракали, обслуживала их заспанная, повязанная пестрым платком, сердитая спросонья работница Фекла.
– Долгонько прохлаждаетесь, – вместо приветствия проворчал хозяин, оглядывая избу, – белый день на дворе-то, а вы еще только чаюете.
– До свету поднялись, – ответил Сидор, вставая из-за стола и крестясь в передний угол, – Глебко вон и коней напоил, а я им овса задал. Куда ехать-то сегодня, по сено, што ли?
– Никуда не надо ехать, золотарь тут один окочурился, могилку ему надо выкопать и захоронить сегодня же.
– Ну-к что ж, захороним, не впервой.
Хозяин повернулся, чтобы идти, и, уже держась за дверную скобу, остановился, заговорил более мягким, отеческим тоном:
– А что, Сидор, ежели запречь коня да и увезти его сразу? Пока там могилку копаете, он полежит в телеге…
– Можно и так, – согласился Сидор, почесывая жиденькую бороденку, – заодно уж. А лежать-то ему не все ли равно где, что на нарах, что в телеге.
– Тогда так и сделаем, а как захороните, то и бутылочку разопьете за обедом, помяните упокойничка.
Завернутого в мешковину покойника вынесли из постоялки ногами вперед, уложили в телегу. Сердобольный Сидор подложил под голову умершего его же старенькую телогрейку, сказал со вздохом:
– Отходил по приискам, бедолага, отмучился.
Из приискателей проводить умершего вышли Яков Гагерь и Микула Беда, остальных не могли добудиться.
Яшка отвернул край мешковины, в последний раз посмотрел на застывшее, воскового цвета лицо покойного, с темными кругами под глазами и огуречными семечками, прилипшими к мокрой клочкастой бороде.
– Прощай, дядя Кеха, – Яшка снял шапку, склонил кудрявую голову, – земля тебе пухом.
Все последовали его примеру, Микула, перекрестившись на восток, промолвил:
– Хороший был работяга и компанейский, душа человек, царство ему небесное. И что оно с ним приключилось-то?
– Господь его знает, – отозвался Шкаруба. – Может, стукнул его кто-нибудь из ваших, до драки у вас доходило вечерось, а может, и с вина сгорел, такое тоже бывает.
– Бывает, – уныло подтвердил Микула.
Шкаруба надел шапку, кивнул работникам:
– Езжайте!
Проводив умершего, Шкаруба пригласил к себе обоих приискателей «помянуть покойника». Те охотно согласились и следом за хозяином, через просторные темные сени, прошли в светлую, чисто побеленную избу, с русской печью в одном углу и широкой кроватью за ситцевым пологом в другом.
На столе в переднем углу шумел самовар, а в кути около жарко топившейся печки хлопотала хозяйка дома, вкусно пахло топленым маслом.
В жар бросило Яшку, когда он, глянув в куть, встретился взглядом с чернобровой розовощекой хозяйкой. Уж такой-то она показалась ему раскрасавицей – и телом ладная, и лицо кровь с молоком, и брови как нарисованные.
– Проходите, гостюшки дорогие, – проговорила она певучим приятным голосом и, потупившись, согнула в полупоклоне дородный стан, – проходите, отведайте нашего хлеба-соли.
Стыдясь за свои измазанные глиной штаны и грязные ичиги, Яшка на носках, чтоб не загрязнить пол, прошел к столу, сел на скамью, рядом примостился Микула. Ему, как и Яшке, в диковину такая чистота и уют, потому и чувствовал себя неловко в этом богатом доме и, робко оглядевшись вокруг, шепнул другу:
– Вот как люди живут, бож-же ты мой милостливый!
Яшка, глаз не сводивший с красавицы хозяйки, толкнул Микулу ногой под столом: «Молчи».
Перед ними вмиг появились горячие пельмени, вареные яйца и соленые грузди, а хозяин уже раскупорил бутылку, наполнил водкой стаканы:
– Помянем раба божьего…
– Иннокентия, – подсказал Микула.
– Иннокентия, упокой господь его душеньку.
– Царство ему небесное.
– Вечная память.
От щедрой выпивки, вкусной еды и доброты хозяев приискатели осмелели, Микула даже пытался запеть: «Голова ль ты моя удалая», а Яшка все заговаривал с хозяйкой, упросил пригубить из его стакана, назвав ее при этом Наташей. Хозяин же, делая вид, что не замечает Яшкиных вольностей, усердно подливал в стаканы водки, упрашивал:
– Кушайте, пожалуйста.
– Спасибо, Тимофей Михайлыч, Наталья Борисовна, Наташенька! – От полноты чувств охмелевший Яшка, чуть не задохнувшись, рванул на себе ворот рубахи, выдернул за ремень мешочек с золотом. – Дозволь одарить, Наташенька, тут у меня самородочек есть, на петуха походит, прямо-таки вылитый петушок. – Яшка торопливо развязал мешочек, запустил в него руку, пошарил там, пошарил, бормоча изменившимся голосом: – Что такое, куда же он девался? Да и вообще-то… два фунта было… с гаком… а тут, – Яшка подкинул мешочек на руке, – фунт, не больше.
Веселость с Яшки как рукой сняло; трезвея, с потемневшим лицом глянул он на хозяйку, но она уже отошла в куть, стоя спиной к гостям, подгребала клюкой угли в печке.
– Что такое, Яша, – откупоривая новую бутылку, спросил хозяин, стараясь не глядеть на Якова, – самородок потерял? Неужто украли?
– Да, украли, – глухим злобным голосом буркнул Яков и дернул за рукав Микулу: – Идем, нагулялись, хватит.
Злая обида перекипала в Яшке, уже у порога, нахлобучивая на голову шапку, он обернулся к Шкарубе, процедил сквозь стиснутые зубы:
– Ну, спасибо, хозяин, век не забудем твоей ласки. Харчей сготовь нам на дорогу.
* * *
Постоялый двор Шкарубы приискатели покинули утром, на восходе солнца. С котомками за плечами, гуськом выходили они на узенькую тропку, что была прямее колесной дороги и часто сворачивала с нее в тайгу, взбегая на косогоры и горные перевалы.
Уже обнажился лес, кругом, куда ни глянь, темнела тайга, желто-бурая заветошавшая трава густо припудрена инеем, воздух чист и прозрачен, дышится легко, а впереди далекий утомительный путь, ночевки у костров. Но это не страшит приискателей, была бы еда, а она есть у них: и сухарей в котомках достаточно, и вяленого мяса, – хватит продуктов на всю дорогу, хоть и дорого обошлись они приискателям. Об этом и разговорились золотари на первой же стоянке у ручья, где решили отдохнуть, сварить чайку, – ведь прошли-то уже более двадцати верст.
– Ох и жулик же Тимошка-то, – сказал один.
– Мошенник, будь он проклятой, – отозвался второй приискатель.
– Беда и выручка, – вздохнул Микула, подвешивая над костром мокрые портянки. – И обдерет нашего брата золотаря как липку, а при случае и выручит.
Яшка Гагерь, привалившись спиной к березе, угрюмо молчал. Он не сомневался, что золото у него отсыпал Шкаруба, и теперь проклинал себя за оплошность, за то, что напился до бесчувствия, не слыхал, как его обобрали.
А в это время Микула Беда, раскурив трубочку, продолжал рассказывать:
– …Годов пять тому назад шел я с прииску, да и загулял с друзьями на Лебяжьем. Известное дело: бог приискателю денежку дал, а черт дырочку, вот и потекла божья денежка в чертову дырочку. Какое было золотишко, все пропил до нитки. Очухался от гулянки, хвать, в одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи. А идти до Тынды больше двухсот верст, шуточное дело. Как быть? Пошевелил мозгой, придумал, – снял с себя теплушку-ватник, вспомнил поговорку нашу: «Синь кафтан не лопотина[2]2
Лопотина – одежда.
[Закрыть], золотарь – не человек», загнал его какому-то сквалыге за полпуда сухарей и в путь-дороженьку. А на дворе теплынь стояла, иду, радуюсь, что так удачно получилось, думаю про себя: «Хорошо, что избавился от ватника этого, не тащить теперь на себе лишнюю тяжесть. То ли дело в одной-то рубахе: не жарко, легко, а ночью у костра и вовсе хорошо будет». А на другой день похолодало, да так, что и на ходу сугрева нету, иду, а хиузом[3]3
Хиуз – студеный ветер.
[Закрыть] насквозь прошибает, зуб на зуб не приходится. На третий день пути на полянку выкошенную набрел и стожок сена у речки вижу. Должно быть, какой-то охотник заготовил на зиму, жилья-то нет поблизости. Обрадовался я и давай соображать – голь на выдумки мудрена; надрал с тальника лычек, свернул со стожка верхушку, вижу, сено пырьевое и слежалось хорошо, давай я разбирать его пластиками и обкладывать им себя поверх рубахи и лычками, как ремнями, обматывать. И хорошо получилось, теплее стало идти-то, не так уж продувает ветром. В эдаком виде и приперся через пять ден к Шкарубе. Принял он меня и денег не требовал, кормил, пока я отогревался, отсыпался у него, а на дорогу сухарями снабдил и теплушку-ватник старенький дал. Она, конешно, не ахти какая одежонка, а все ж таки лучше, чем сено-то.
Вот оно как бывает. Ну, конечно, на следующий год рассчитался я с ним за все, тряхнул ему золотишка.
– Ребята, – заговорил рябой длинноногий приискатель, – а ведь у Кехи у покойного тоже было золото.
– Было, наверное.
– А чего же его не взяли-то? Разделили бы теперь алибо гульнули на его артелью где-нибудь.
– В самом деле, – Микула почесал за ухом, оглянулся на Яшку. – Как же это мы не догадались, Яков, а?
Тот лишь рукой махнул: «Отстань».
– Обчистил Кеху Шкаруба, – Микула горестно покачал головой, вздохнул. – То-то он расщедрился, на поминки зазвал нас. А мы то, дураки, за чистую монету приняли.
* * *
К вечеру того же дня таежная тропинка снова вывела приискателей на трактовую дорогу. Спускаясь по каменистому косогору в падь, где пролегла дорога, дальнозоркий Яков первый заметил далеко впереди группу всадников, едущих в эту сторону.
– Хунхузы! – воскликнул Яков и, остановившись, оглянулся на своих артельщиков. – Хоронись, братва, живее. Да хорошенько, а то, не дай бог, обнаружат, так они из нас нарвут щетины.
В те времена не в редкость бывало, что с китайской территории на нашу выходили вооруженные шайки разбойников – хунхузов. Они рыскали по тайге, нападали на прииски, убивали и грабили приискателей. Поэтому Яшке не пришлось повторять приказания, все его артельщики как растаяли – вмиг попрятались за камнями и деревьями, а сам Яков пристроился на мыске между двух камней, заросших вереском. Отсюда ему хорошо было видно всю дорогу.
Ждать пришлось недолго, всадники ехали на рысях. Впереди две пароконные подводы, позади человек десять вершных.
И вот кавалькада путников поравнялась с мыском, где залегли приискатели. Теперь Якову было видно их всех. Передней парой правил седобородый старик в козлином ергачке и барсучьей шапке, позади него на возу сидела женщина в черном полушубке и сером шерстяном платке, сбоку телеги верхом на кауром коне ехал черноглазый, обросший небольшой бородой человек в черном ватнике и барашковой шапке. Разговаривая с женщиной, всадник называл ее Олей, упоминая при этом какого-то товарища Иванова.
Второй подводой руководил человек в шипели со следами споротых погон. Обе телеги тяжело нагружены чем-то, укрыты брезентом, спины и бока лошадей взмокли, потемнели от пота. Позади телег ехали десять всадников, иные вели в поводу заводных лошадей, навьюченных мешками и ящиками. Всадники, как на подбор, все молодые, статные, и, хотя ни на одном из них не видно оружия, а одеты все в крестьянские ватники и шапки, по их выправке, посадке на лошади Яков определил, что это люди военные, из казаков. Он хорошо видел их лица, улавливал обрывки речи, заглушаемой стуком колес и топотом копыт.
После того как все они проехали и скрылись за поворотом дороги, Яков поднялся из-за камня, свистнул, и приискатели начали выходить из укрытия.
– Это кто же такие? – полюбопытствовал один.
– Военные, видать, – ответил Микула Беда. – Хоть и понадевали хрестьянскую лопоть, а видать, что не мужики, все в сапогах, ни на одном, окромя кучера, ичигов нет. Я так думаю, что это командиры советские. Красную-то гвардию ихнюю, слыхать, распустили; какие по домам разошлись, а другие в тайгу подались от белых властей спасаться.
– Вот что, ребята, – заговорил Яков. – Что это за люди, не наше дело. А в случае, ежели кто будет расспрашивать, говорите одно: никого не видели, не знаем – и делу конец.
– Это-то верно, – согласился Микула, – не зря говорят: знайку ведут, незнайка на печке лежит. Так что, в случае чего, лучше уж на печи отлежаться.
– Пошли, ребята, надо засветло до Кислого Ключа дотопать.
– Пошли.