Текст книги "Забайкальцы. Книга 3"
Автор книги: Василий Балябин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
К приходу повстанцев Киргизова в Александровском Заводе восстали местные жители из числа солдат-фронтовиков. Руководимые большевиками Иваном Козловым, Косяковичем и Сорокиным, ранним утром напали они на милицию и дружинников, частью перебили их, частью разоружили, захватили более трехсот винтовок, три пулемета и десятка три ящиков с патронами.
Когда партизаны Киргизова объединились с Алек-Заводским отрядом, получился уже целый полк красной кавалерии из семи сотен по 150–180 сабель в каждой.
Внешне казалось, что все идет как нельзя лучше: расцвеченное красными флагами, ликует село, радуются партизаны, знакомятся друг с другом и уже ладят лошадей к дальнейшим походам и боям. А в это время среди командного состава повстанцев начался разлад, возникший при обсуждении дальнейших действий отряда.
Совещание командиров, проходившее в школе, длилось целый день. Киргизов пригласил на него командиров сотен, большевиков и комиссаров отряда.
Докладывал собравшимся Бородин. Он предлагал завтра же форсированным маршем выступить в сторону железной дороги, стремительным налетом окружить и захватить станцию Борзя. При этом он заверял собрание, что Борзинский гарнизон перейдет на сторону повстанцев. Затем, развивая наступление, повстанцы должны захватить всю восточную магистраль Забайкальской железной дороги от Онона до маньчжурской границы. После чего, укрепив конечные станции Оловянную и Мациевскую пехотой и бронепоездами, двинуться основными силами к югу и, подняв на восстание казаков и крестьян Приононья, захватить Читу.
Говорил Бородин так горячо, такие радужные рисовал картины победного шествия, что казалось, уже большинство согласно с его предложением. Даже Киргизов одобрительно кивал головой, временами что-то отмечая у себя в записной книжке. А Бородин продолжал развивать свою мысль дальше, подогреваемый всеобщим вниманием и одобрительными возгласами слушателей.
Но вот слово попросил рабочий Казаковских промыслов Колеснев.
– Я не согласен! – начал он, медленно выговаривая каждое слово. Говорил он так по причине увечья. В прошлом году пришлось ему со взводом красногвардейцев разоружать таможенную заставу на Аргуни. Таможенники оказали красногвардейцам сопротивление, и в перестрелке с ними Колеснев был ранен в лицо, пулей вышибло ему четыре зуба и оторвало часть нижней губы. Рану Колесневу заживили, а вместо зубов и губы приладили ему резиновый кусок. С той поры и живет он с резинкой во рту. – И человек-то он вроде умный, – продолжал Колеснев, одной рукой показывая на Бородина, другой поправляя во рту резинку, она мешала ему говорить, а потому он и злился, багровел лицом, – а какую ерунду городит, и вы уши распустили, радуетесь, как дети малые. Мне, ишо когда в тюрьме сидел, доводилось слыхать побасенку. Пришел, увидел, победил. Так же и тут расписал Михайло Иваныч: и Борзю заберем, и броневики к нам перейдут, и войска семеновские спят и видят, как бы к нам перейти поскорее. А там уж и Читу заберем голыми руками, а о том не подумал, что вдруг да не получится и у нас эдак-то. Что нам не только Читу, а и Борзю не взять. Почему вы решили, что гарнизон Борзинский перейдет на нашу сторону? А ежели, заместо этого, они в штыки нас примут, из орудий по нам саданут, да из пулеметов, ежели не осилить их нам, тогда что? Ложись и помирай, ведь вокруг Борзи-то голая степь, как бубен. Да нас там, случись отступать, как траву повыкосят из пулеметов. Об этом-то вы подумали, умные головы?
– Что же ты предлагаешь? – спросил его Киргизов.
– В тайгу подаваться, на Газимур, на Урюмкан, чтобы в случае чего было где и укрыться.
– Колеснев правильно говорит, – поднялся со своего места Иван Козлов, статный детина с темно-русым волнистым чубом. – На Борзю замахнулись, – продолжал он, меряя Бородина насмешливым взглядом, – а о Маньковой забыли? Али не знаете, что там третий казачий полк стоит, что прежде-то всего с ним придется цокнуться, и думаете, это шуточное дело? Это вам кажется, что семеновцы валом повалят к нам, а попробуйте-ка, узнаете, почем сотня гребешков. Мы сунулись было своим отрядом, так еле ноги унесли. Прав Колеснев, уходить надо отсюда в тайгу, в низовья Аргуни. – Козлов на минуту смолк, обводя слушателей взглядом, и, чувствуя, что он прочно завладел их вниманием, продолжал: – В прошлом году, незадолго до Урульгинской конференции, ездил я от своего отряда к командующему Даурским фронтом Балябину, посоветоваться с ним, как нам быть дальше. Он меня принял и сказал то же самое, что сейчас Колеснев говорил, что начинать восстание будем в таежных станицах четвертого отдела, поняли? При этом разговоре нашем Богомягков присутствовал и Павел Николаевич Журавлев, и оба они то же самое подтвердили.
– Да ведь и Семенихин то же самое говорил, – начал Самуил Зарубин и, выколотив о конец скамьи трубку, глянул на Киргизова. – А из Читы-то получали указание, помните? Не зарываться на первых порах, не кидаться в бой очертя голову, а держаться поближе к тайге, народ поднимать на восстание, силы накапливать и уж после о боях думать.
– Кого слушать, не знаю.
– Рабочий класс слушать, вот кого!
– Верно-о.
– Чего верно, чего? Раз начали, воевать надо, а не по тайгам скитаться.
Снова заговорил Бородин, доказывая правоту своих намерений. Собрание раскололось надвое, одни рьяно защищали планы Бородина, другие с таким же пылом возражали, дело доходило до ругани с матерщиной и божбой вперемежку. Кончилось тем, что решили: выделить эскадрон и отпустить его вместе с Колесневым вниз по Газимуру, а остальным, захватив с ходу Маньково, идти в наступление на Борзю.
Утром следующего дня сотня Сорокина числом около двухсот сабель выступила из села. Стройными рядами, с алым знаменем впереди, на рысях двинулись долиной Газимура. Вместе с ними ехали Колеснев, Иван Козлов, Аникеев и командир Алек-Заводского отряда Петр Трухин, бравый гвардейского роста казачина Акшинской станицы.
К вечеру прибыли в большое казачье село, тут решили сделать остановку дня на три, надеясь пополнить отряд новыми повстанцами из жителей соседних сел.
В этот же вечер был создан агитационный отдел под председательством Колеснева, и назавтра закипела работа. В ближние и дальние села выехали агитаторы, начались митинги, собрания, речи, в результате чего в первый же день в отряд записалось восемнадцать новых добровольцев. Приток их на следующий день увеличился, группами и в одиночку ехали новые повстанцы из Кокуя, Бохто и других сел. Ехали вооруженные винтовками, охотничьими берданками, иные даже дробовиками, а были и такие, что одними лишь шашками. И все приезжающие останавливались у пятистенного, под тесовой крышей дома, вдоль ограды которого постоянно торчали на привязи оседланные кони. Здесь, в этом доме, поместились Трухин и почти все члены агитотдела. В то время как Колеснев и Козлов разъезжали по окрестным селам, Трухин с Сорокиным принимали вновь вступающих повстанцев. С самого утра заседали они на крыльце за столом, вынесенным из дома, производили запись. Делалось это просто. Вновь прибывшие, привязав коней к забору, заходили в ограду, на крыльцо, спрашивали:
– Кто тут главный-то?
– Я, – отвечал Трухин, – чего тебе?
– Да записаться бы к вам, можно?
– Откуда?
– С Бохто.
– Фамилия, имя, отчество, конь есть, седло, оружие?
– Одна шашка, винтовку надо, ну и патрон, конешно.
– Винтовок нету, то же самое и патронов.
– А как же мне быть?
– Завоевать в бою, у белых много всяких припасов.
Сорокин записывал вновь принятого, отсылал его к взводному командиру, а Трухин уже расспрашивал следующего.
И так целый день.
Серое, хмурое вставало утро. С южной стороны медленно ползли, надвигались на станицу белесые и грязно-пепельного цвета тучи. Порывами налетал ветер, хлопая незакрюченными ставнями окон. Он то крутил в улицах вихрями, забирая в свои воронки дорожную копоть, солому, сенную труху и мелкие щепки, то затихал ненадолго, словно набирая сил, чтобы снова ринуться на поселок.
В это утро в ограде штабной квартиры особенно многолюдно. Столько понаехало новых добровольцев, что коней своих попривязывали и вдоль соседних оград и огородов. На крыльце вокруг стола, где сидел Трухин, толчея из вновь прибывших, шум, говор. Многие, ожидая своей очереди, сидят в ограде на бревнах, на жердях, на чурках, где хозяин дома ладит к весне борону. Поодаль два подростка укладывают дрова в поленницу, пилить помогают партизаны, они же попеременно бухают колуном, колют березовые и лиственничные чурки. Поработав, опять усаживаются на бревнах, вступают в разговор.
– Дождем так и пахнет.
– Не худо бы.
– Земля протаяла порядочно.
– Поди, скоро зачинать будешь, дед?
– Да, думаю, ежели все ладно будет, на той неделе, во вторник, зачинать.
– Сыновья-то где у тебя?
– Известно где, к вам записался большак-то, коня увел в кузницу. Времечко подошло анафемское, под старость-то снова в полный гуж становиться приходится. Однех-то ребятишек не пошлешь на пашню. Пахать, боронить они, конечно, смогут, а все равно догляд за ними нужен хозяйский, да и рассевать-то самому придется. – Дед вздохнул, воткнул топор в чурку, задрав бороду, посмотрел на небо: – Заморочало здорово и погромыхивает вроде.
Партизан в серой шинели и белой папахе поднялся с бревна, приложив ладонь к уху, прислушался.
– А вы знаете что? Вить это из орудий бахают!
– В самом деле, гул-то вроде орудийный!
– Может, гром?
– Какой тебе гром, из пушек бьют.
– Неужто на Маньково наши наступают?
– Ох, вряд ли!
На крыльце тоже услыхали глухие, далекие отзвуки не то грома, не то орудийной стрельбы, а потому и попритихли, насторожились. Даже Трухин, поднявшись из-за стола, вытягивая шею, прислушивался. В этот момент в ограде появился новый человек, в черном ватнике и в овчинной шапке. Привязав взмыленного коня к воротам, он прошел на крыльцо, протискался к столу.
– Который тут Трухин-то?
– Ну я, – снова опускаясь на скамейку, ответил Трухин. – Чего тебе, откуда?
– Догьинской станицы я, Гордеев, из Трубачевой.
– В отряд к нам хочешь?
– Хотеть-то хотел, да не один я, но тут такое дело… – Гордеев опасливо огляделся вокруг. – Люди-то, поди, свои, можно при них?
– Можно, выкладывай, что у тебя.
– В дружину нас мобилизуют, тридцать четыре человека захватили.
Собрались мы вчера к Евлахе Каргину, человек двенадцать пришло самых надежных, почесь все фронтовики. Давай судить, как теперь быть, ну и все за то, чтобы не в дружину, а к вам податься. Прямо-таки седлать, да и ходу. И тут Симаков Григорий, боевой казак, грамотный хорошо, надоумил такую, значить, мыслю: поначалу пойти в дружину, получить оружие там, патроны, а тогда уж и к вам.
Вот за этим меня и командировали сюда, чтобы согласие с вами иметь. Как вы на это посмотрите?
– Да это же здорово! – вскакивая на ноги, воскликнул обрадованный Трухин. – Ах, мать твою об колесо, молодцы трубачевцы, орлы! Давай опять! – И так тряхнул руку трубачевца, что тот ойкнул, морщась от боли.
Потирая побелевшую руку, осведомился:
– Так какие приказы-то будут?
– Езжай немедленно обратно. Вступайте в дружину, держите с нами связь и, как получите оружие, пожалуйте к нам, в любую минуту примем как дорогих гостей.
Весь этот день Трухин находился в приподнятом, веселом настроении: радовало его, что руководимый им отряд уже вырос до четырехсот бойцов, что он будет расти и дальше, а нехватка оружия и боевых припасов пополнится в боях с белыми. Первый такой бой Трухин намеревался дать завтра и уже наметил план этого сражения: сегодня же, как стемнеет, выступить из села, чтобы к утру напасть на роту семеновской пехоты и Красноярскую дружину, что расположилась в одном из сел в долине Газимура.
Трухин был уверен, что внезапность налета, лихость красных партизан гарантируют ему успех в задуманном деле, что они вышибут белых из их села, захватят обозы, где, несомненно, будут и оружие и патроны. Теперь с этим планом предстояло ознакомить командиров и большевиков отряда. Он не сомневался, что план этот будет принят и одобрен на военном совете.
К вечеру приглашенные Трухиным люди стали собираться на военный совет. В ожидании подхода остальных пришедшие раньше сидели на крыльце трухинской квартиры, на бревнах, в ограде хозяйского дома, дымили табаком-зеленухой, разговаривали.
Трухин пригласил заходить в дом, сидевшие на бревнах партизаны поднялись, толпой двинулись за ним, и в это время к дому подскакал новый всадник. В запыленном с ног до головы и черном от копоти казаке с трудом признали бывшего аргунца Вологдина.
– Пашка, черт, здорово!
– Тебя что, сквозь трубу протащили?
– На морде-то хоть гречиху сей.
С крыльца подошел Трухин:
– С чем пожаловал?
– Передовым я в разъезде, товарищ Трухин, сейчас ишо наши подойдут, а там и весь отряд. Отступаем, вышибли нас белые из Алек-Заводу.
– Вот тебе на!
– А чего же на Борзю-то не пошли?
– До Борзи тут… – Вологдин вытер рукавом шинели обветренные губы, тронул локтем высокого, рябого партизана: – С табаком, Коренев? – И, торопливо достав из кармана обрывок газеты, оторвал кусок на самокрутку, зачастил скороговоркой: – Почесь с утра не курил. Утрось, как пошли в атаку, выронил где-то кисет с табаком, и на фатеру не удалось забежать. Там у меня попуша[22]22
Попуша – пачка табачных листьев (мест.).
[Закрыть] маньчжурского пропала ни за грош, так вот и обестабачел.
– Да ты про бой-то расскажи, холера, как у вас получилось-то?
– Там и рассказывать-то почти что нечего. – Вологдин жадно затянулся разок, другой и лишь после этого ответил: – В наступление пошли мы на Маньково. Ну подошли, значит, незаметно окружили их, заняли сопки и, как светать стало, «ура-а» и стрельбу открыли. У них поначалу-то вроде паника поднялась, забегали там, заклубились. А потом из орудия как саданет по нашей сотне. И скажи, первый же снаряд, как рукой положил, прямо в цепь нашу, человек десять ранило, троих насмерть. Ну и пошел гвоздить нас из трех орудий, а там пулеметы вступили. Где же тут устоять, насилу ноги унесли, а уж про курево и думать нечего. Тряхни-ка, Коренев, еще на закрутку, да не жалей, этого добра-то полно в деревнях, разживемся.
Трухин переглянулся с Колесневым, перевел взгляд на Сорокина:
– Ну как, товарищи? Отменить придется совет наш?
– Конечно, – пожал плечами Сорокин, – теперь уж дождаться надо, да и решать всем скопом.
– Сорвется наступление наше.
К Вологдину подошел Иван Козлов:
– Киргизов-то живой?
– Чего ему сделается, вот-вот здесь появится, оба с Бородиным.
– Не умерли с перепугу-то? Вояки, в гроб их, в печенку…
– Да мы их тоже ругали: мол, на языке-то как на музыке, а до дела коснулось – и давай бог ноги. Не хвались, едучи на рать…
В село уже входил передовой разъезд из отряда Киргизова.
На следующее утро весь повстанческий отряд выступил из села вниз по долине Газимура. Более чем на версту растянулись их эскадроны, следом за ними двинулся обоз из полутора десятков крестьянских телег, груженных мешками с овсом и небольшим запасом патронов, захваченных у белых в первых боях. Станковые пулеметы, по одному, по два на эскадрон, везли повстанцы вьючно на заводных лошадях.
ГЛАВА IVНе вступая с белыми в бой, партизаны отступали долиной Газимура все дальше и дальше, обрастая по пути новыми повстанцами. С Газимура повернули на Урюмкан, где и задержались надолго в таежных селах Богдатьской станицы.
Теперь повстанцев набралось более двух тысяч, а с приисков, сел, низовых станиц Приаргунья прибывали ежедневно новые добровольцы. Пора бы уже вести их в наступление, начинать войну, а командование что-то медлило, ограничиваясь посылкой в села агитаторов, совещаниями да составлением каких-то планов. Люди, оторвавшись от дела, от сохи, изнывая от безделья, рвались в бой, жаждали действия, а его не было, и среди повстанцев началось недовольство: собираясь группами, судачили они, ругали начальство:
– Это что же такое творится? Ведь уж скоро месяц, как болтаемся без дела да хозяев объедаем.
– Уж не подвох ли какой?
– Все может быть. Вот сидим здесь, плешничаем, а беляки-то окружат потихоньку – и каюк всем сразу.
Больше всего недовольства было в курунзулаевской и онон-борзинской сотнях, расположившихся на постой в одном из самых таежных сел. Они первыми узнали о казни в Маккавееве Фрола Балябина и Богомягкова, а потом стало известно, что в белогвардейских застенках погибли Метелица и Бутин. Досужие языки прибавили к этому, что в Хабаровске расстреляли Сергея Лазо, а от Дмитрия Шилова нашли будто бы лишь голову ка берегу Амура в Благовещенске.
А тут еще весна такая дружная, ранняя, склоны гор уже розовеют от багульника, пряный аромат которого, смешанный со смолистым запахом тайги, доносит ветерком до села, до группы партизан, сидящих на бревнах, на солнечном сугреве. Набралось их человек сорок, весь 4-й взвод курунзулаевской сотни. Тут же находится и Егор Ушаков, и сослуживец его по Аргунскому полку Павел Вологдин.
Дымят партизаны трубками, с грустью посматривают на розовые кручи гор, на полоски свежей пахоты на еланях и такие же грустные ведут разговоры. На языке у всех одно: вести об арестах и расстрелах в Маккавееве, в Чите, в Даурии, в Нерчинском Заводе Один из партизан прочитал вслух воззвание семеновского генерала Шемелина, которое невесть каким образом стало во множестве появляться среди партизан. В этом воззвании Шемелин, обращаясь к повстанцам, призывал их вернуться в свои села, сдать оружие и заняться мирным трудом. Он обещал пощадить покорившихся ему партизан не преследовать их за восстание, а тем, кто не послушается грозит расстрелом и тем, что дома и все имущество их будут преданы огню.
– Каков волчуга, – покачав головой, сказал один из партизан, едва закончили чтение.
– Это откуда же он, Шемелин-то? – полюбопытствовал Егор толкнув локтем Вологдина. – Уже не брат ли тому, какой командиром-то сотни был у нас?
– Какой тебе брат, это он самый и есть.
– Не может быть, он же всего-навсего есаулом был, а этот генерал!
– Ну и что, Семенов тоже был есаулом, а теперь уже генерал-лейтенант.
– Вот это здо-о-рово. А я за него, вражину, заступился тогда в Гомеле-то. Выходит, Федот Погодаев верно говорил про классовость ихнюю?
– Конешно, верно. Я и до се жалею, што не перехлопали их тогда, пожалели на свою голову, а теперь вот и близко локоть, да не укусишь.
– Здоровоте, станишники! – подошел к курунзулаевцам русобородый, небольшого роста партизан Фадеев, из онон-борзинской сотни. Ему вразнобой отвечали:
– Здорово!
– С табаком, так еще раз здравствуй! Садись, рассказывай, что у вас нового да хорошего?
– Новости есть, да хорошего-то мало. – Фадеев присел на бревно, вытянул из кармана кисет с табаком, закурив, пустил его по рукам, даже бумаги не пожалел, отдал вчетверо сложенный лист.
– Э-э, да у тебя, товарищ, и бумага-то антиресная, шемелинская, где ты разжился этакого добра?
– В сотне у нас полно таких, я вот и подобрал на курево. Бедствуем бумагой-то.
– А мы ее тут только что читали.
– Ну и как?
– Холера его знает. Одно понятно, поторопились мы с восстанием этим.
– Да хоть бы воевали, раз уж начали, а то ведь и этого нету. Дела не делаем, а генералы белые страсти сулят всякие.
– Шемелин если посулил, то и выполнит, – улыбаясь, покрутил головой Фадеев. – И дома пожгет, и детей наших по миру пустит. Уж я-то его наскрозь знаю, вестовым был у него два года.
– Говоришь, выполнит. А вот ежели бы мы послушались его да махнули бы по домам, сдержал бы он свое слово?
– Обязательно.
– Ох, едва ли.
– Что «едва ли», к нам вон с Клину приехал человек, специально брата уговаривать вернуться. Ну и рассказывает, что в Клину у них трое вернулись домой, с Базановой сколько-то человек, и ничего, винтовки отвезли в станицу, сдали, и всего делов. Живут теперь дома, хлеб сеют.
– А что, ежели и нам по той же дорожке?
– Бросьте вы ерунду городить! – взъярился Павел Вологдин. – Генералов слушаете, а их не слушать, а бить надо в хвост и в гриву.
Возгорелся спор, а Фадеев попрощался с курунзулаевцами и ушел. Егор узнал своего сослуживца, шемелинского вестового, хотел подойти к нему, поздороваться да спросить, верно ли, что он сын богатого казака, но постеснялся. А Фадеев, отойдя недалеко, свернул в проулок, остановился. Оглядевшись вокруг, вытянул из-за пазухи полпапуши табаку-зеленухи, размял ее в только что опорожненный кисет и, сунув туда же новую шемелинскую листовку, зашагал в соседнюю улицу. Знал Фадеев, что и там сидят на завалинках партизаны из других взводов курунзулаевской сотни, надо всем растолковать про посулы Шемелина.
К вечеру этого дня партизан Курунзулая и Онон-Борзи как подменили, – растревоженные рассказами Фадеева и еще какого-то Малютина, они собирались во всех дворах, на задворках, разговаривали, спорили, по рукам ходили шемелинские листовки. Так длилось до поздней ночи.
На следующий день, ранним утром, командир 3-й курунзулаевской сотни Иван Ваулин и 2-й онон-борзинской Владимир Машуков сидели за самоваром, пили чай.
Машуков только что налил себе третий стакан, как на крыльце послышался топот ног и в дом вихрем ворвался Павел Вологдин.
– Чаи распиваете, – зло выкрикнул он, хлопнув дверью, – а там такое творится!
– Чего такое? – Машуков вскочил из-за стола.
– Такое, што обе сотни наши уходят к черту, Демидко Фадеев да Малютин взбулгачили их…
Дальнейших слов Машуков уже не слушал, оба они с Ваулиным, на ходу надевая шинели, шашки и наганы, выскочили на улицу, где уже, один другого догоняя, мчались конники. Все они в полной боевой готовности, кони завьючены по-походному.
– Куда? Стой! Стрелять буду! – крикнул Машуков, хватил за повод одного из партизан. – Куда бежишь? Ну!
– Не нукай, не запряг ишо, пусти! – Молодой, безусый парень даже плетью замахнулся на Машукова, но, увидев, как тот выхватил из кобуры наган, опустил руку, признался: – В станицу свою едем, по домам, стало быть.
– Кто разрешил?
– Никто, сами себе разрешили.
– Да вы что, с-сукины дети, предатели…
– Ты не ори на меня, со старших спрашивай, а мое дело десятое.
– Где у вас сбор?
– Не велено сказывать, да ладно уж, там вон, у поскотинных ворот.
– Слазь с коня!
– А как же я…
– Пешком дойдешь до поскотины, там его получишь, живо!
Когда Машуков прискакал к поскотине, там шумела, как на базаре, толпа. Многие, привязав коней к поскотине, сидели в сторонке, курили, поджидая, когда съедутся остальные. Увидев Машукова, все поднялись, толпа расступилась, пропуская командира на середину, и вновь сомкнулась вокруг него, притихла.
– Что это такое, товарищи, что вы задумали? – Не сходя с коня, Машуков окинул своих станичников разгневанным взглядом. – По домам вам захотелось, за бабьим подолом прятаться, трусы! На милость врагу сдаваться наладились! Думаете, помилуют вас за измену революции? Да они перестреляют вас всех до единого. Бросьте эту затею позорную, вернитесь, пока не поздно…
– Подожди, командир, дай мне сказать, – выступил высокий, широкоплечий бородач, в батарейской, с красным околышем, фуражке и с красными же петлицами на отворотах шинели. – Ты нас трусами не обзывай. Не трусы мы и революции сроду не изменяли, а завсегда служить ей рады. А что уходим, так в этом вы сами виноваты. Сомустили нас на восстание, а где оно? Заманили в тайгу, куда и ворон костей не заносил, и боитесь теперь носу показать белым. А они за это дома наши сжигать сулят, детишек наших, отцов да матерей казнить. Вот через это и уходим. Зачнете воевать с белыми по-настоящему, тогда мы сызнова к вам. А пень колотить да день проводить не согласны мы.
Сразу же гулом множества голосов всколыхнулась толпа.
– Не согласны-ы!
– Домо-ой!
– Обманули нас!
– Кончай разговоры, хватит.
Как бичом хлестнул по толпе чей-то зычный командирский голос:
– По коня-ам!
Сразу же кинулись разбирать лошадей, миг – и все уже в седлах, выезжают за ворота поскотины, строятся. У двоих на заводных конях приторочены станковые пулеметы. Напрасно метался среди них взбешенный до крайности Машуков, уговаривал, ругался, грозил, но его никто уже не слушал.
Продолжая ругаться, Машуков спрыгнул с коня, отдал его подошедшему хозяину и тут увидел Ваулина.
К великому удивлению Машукова, Ваулин тоже был на коне и во всеоружии.
– А ты куда? – с дрожью в голосе спросил его Машуков.
– Туда же, куда и все.
– Ка-ак! – страшно округляя глаза, вновь вскипел Машуков. – Заодно с ними, да я тебя!..
– Тише, тише! Чего разорался-то, разберись сначала.
– Ну!
– Вот тебе и «ну». Я куда один без них-то? К Киргизову явлюсь, как полководец без армии? Вот и решил ехать с ними и попробовать уговорить их, – может, одумаются, и хоть не все, да вернутся. Ты не горячись, а седлай коня и туда же.
А сотни, построенные по трое вряд, уже рысили по дороге, командовал ими расторопный фронтовик, бывший урядник Филатов.
– В гроб вашу… в печенку… гады, – глядя им вслед, ругался Машуков. Но гнев его уже поостыл, и в душе он соглашался с доводами Ваулина, что надо ехать туда же, попытаться вернуть их обратно. А Ваулин, понимая душевное состояние товарища, как раз и заговорил об этом.
– Остынь, руганью тут не поможешь. Садись ко мне сундалой[23]23
Сундалой – двое на одном коне.
[Закрыть], едем на фатеру, почаюем на дорогу, заседлаешь коня – и ходу. К обеду догоним, никуда они не денутся.
Продолжая ругаться, Машуков запрыгнул на коня позади Ваулина, поехали в село.
Уже подъезжая к квартире, увидели вышедшего из соседней ограды Егора Ушакова.
На ходу спрыгнув с коня, Машуков подозвал к себе Егора, спросил:
– Так ты, Ушаков, остался, значит?
– Так точно.
– Кто еще с тобой?
– Пятеро нас: Павел Вологдин, Гаврило Васильев да ишо двое онон-борзинских.
– Та-ак. Тогда вот что, Ушаков, все пятеро седлайте сейчас же – и в Богдать, к Киргизову, передай ему на словах, что тут произошло.
– Слушаюсь.
– А про нас с Ваулиным скажи, что едем туда же, к сотням нашим, постараемся усовестить их, сломать эту амбицию ихнюю. Так и передай Киргизову, что живы не будем, ежели не вернемся вместе с ними, понял?
– Понял.
– Выполняй, что приказано.
– Слушаюсь!
