Текст книги "Забайкальцы. Книга 3"
Автор книги: Василий Балябин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
Глубокой майской ночью в окно старенькой избушки Архипа Лукьянова кто-то тихонько постучал. Старик проснулся, сел, спустил ноги с гобчика[24]24
Гобчик – лежанка.
[Закрыть], прислушался. Снова негромкий, настойчивый стук в кутнее окно.
– Кого там носит по ночам-то нечистая сила, – сердито проворчал Архип и, сунув ноги в ичиги, шаркая ими по полу, прошел в сени. В то же время и незнакомец, скрипнув ступеньками, поднялся на крыльцо.
– Кто это? – спросил старик.
– Свой, дядя Архип, открывай, не бойся.
Голос старику показался знакомым, и потому, не расспрашивая больше, открыл он дверь, посторонившись, пригласил:
– Проходи. – И мимо него, пригнувшись в дверях, прошел высокий человек в шинели.
Когда старик зашел в избу, еле различимый в темноте незнакомец снимал с себя шинель.
– Здравствуй, дядя Архип.
– Здравствуй. Что-то никак не признаю, голос-то навроде…
– Да я же это, Ушаков.
– Егорша! – обрадовался старик. – Ах, мать твою курицу, да как же это, как снег на голову! – Архип засуетился, шаря по столу, по печурке. – Да где же это спички-то, скажи на милость…
Спички наконец нашлись, старик торопливо засветил лампу, кинулся обнимать Егора.
– Здравствуй, Егорушка, здравствуй, родной. – Архип трижды облобызал его и, отступив на шаг, держа его за локти, осмотрел с ног до головы. Перед ним стоял высокий, статный казак. – Молодец-то какой стал! – восхищался старик, любуясь Егором. – И ростом вымахал чуть не в потолок, и в плечах косая сажень, и бородой обзавелся.
– Так ведь мне, дядя Архип, тридцатый год пошел, не шутейное дело. – Егор обвел взглядом знакомую до мелочей обстановку избы, спросил о хозяйке. – А тетка Василиса где?
– В людях она, соседка заболела тут с родов, так старуха-то ухаживает за ней, там и ночует. Мы вдвоем с племяшом, в сенях спит он, на сусеке. Третьего дня приехал с пашни, овес рано ишо сеять, вот и решил дать коням роздых. Э-э, да что же это я, ведь соловья-то баснями не кормят! – Старик засуетился, поспешил в кутнюю половину. – Сейчас самовар настропалю.
– Не надо, дядя Архип, не ставь его, хлеб неси, я и так пожую.
– Ну если так, садись, это я мигом. – Архип принес из сеней крынку простокваши, молоко, изрезал на ломти полковриги хлеба и все это поставил перед Егором на стол, принес ложку. – Закуси, Егорушка, чем бог послал.
– Спасибо, я ведь не очень-то и проголодался. Вчера утром прибыл я на Шакалову заимку, с дядей Ермохой повидался, весь день там обретался, и кормил он меня как на убой, и наговорились вдосталь. Я и коня у него оставил, и оружие там же упрятал, пешком-то способнее к вам пробираться.
– Так ты, значится, с этими, как их, с восстанцами?
– С ними. Дядя Архип, у вас по ночам-то патрули, наверное, ходят.
– Чума их знает, ходят небось.
– Давай погасим лампу, в темноте-то спокойнее будет.
– Гаси.
Дунув на лампу, Егор принялся в темноте за хлеб, запивая его молоком. Архип присел рядом, набив табаком трубку, закурил.
Покончив с едой, Егор вытер ладонью губы, спросил:
– Как живете-то, дядя Архип, расскажи.
– Ох, не говори, живем хуже уж некуда, лихому татарину не пожелаешь такой жизни. – Дед помолчал, старательно раскуривая трубку, и, когда разгорелась она, продолжал со вздохом. – Ни власти путной не стало, ни порядку, ни торговли, до ручки дошли, дальше некуда. Денег появилось великое множество и всяких-то разных: окромя романовских и керенки, и молотки советские, и голубки семеновские, и нагишки какие-то, тыщами ворочаем теперь, а толку-то от них, один счет. Старуха моя догадалась, ящик оклеила деньгами этими, тыщи две извела с гаком. Правильно, все равно на эти тыщи ни хрена не купишь. Оно, положим, появись бы теперь и настоящие деньги, так радости мало, в лавках-то хоть шаром покати, пусто. Да-а-а, бывало, зайдешь в магазин к Яшке Грифу, господи ты боже мой, так глаза и разбегутся, чего только там не было: и ситец, какой тебе угодно, и сатины разные, молескины, кашемиры как жар горят, и сахар, и чай, и табак турецкий, и всякое другое удовольствие, душа радуется, глядючи! А теперь што? У того же Яшки замок висит на магазине, а из него даже мыши разбежались от голоду, соли и той нету. Вот так и живем, Егорушка, ни в рай, ни в муку.
– А хлеб-то соленый у вас, – стало быть, достаете соль где-то?
– Привозил намедни какой-то с Чинданту, по три фунта давал за пуд ярицы, за пшеницу по пять, вот у него и разжились. А чай да товаришко кое-какой у контрабандистов достаем, и тоже на хлеб, а на тыщи наши и смотреть не хотят. Оно и хлеба-то в обрез, откуда ему быть, когда кажин год недосев, а ничего не поделаешь, плачешь, да тащишь его на мену. У меня вот старуха дня без чаю прожить не может, как только он кончился – и голова у ней заболела, а ведь жалко ее, вот и несешь из последнего мешка. Так вот и бьемся. А тут ишо то сено с тебя требуют, то овса им подавай, то в подводы гонят, каратели какие-то появились, будь они прокляты, аресты, расстрелы кажин день. Это не жизня, а страдание сплошное. На станции, в тупике, целый состав, вагонов с полсотни, а то и больше, и все до отказу забиты арестованными. Что творится, не приведи господь видеть. Чуть не кажин день выводят оттуда по утрам за кладбищу, а там уж и могилы накопаны, трах по ним из пулеметов и – в яму их. Главный-то их казнитель Степанов, мордастый такой, усы черные, у хозяина твоего живет, кажись, у Саввы Саввича.
Егора с самого начала подмывало спросить о Насте, хотя ему вчера рассказал Ермоха, но он надеялся, что Архип сам заговорит о ней. Не дождавшись, спросил.
– Настенька-то как живет?
– Живет, чего ей сделается. Третьево дни была у нас, про тебя ворожить приходила на картах. И скажи, выворожила старуха-то: вскоре, говорит, свиданье выпадает тебе с червонным королем, – как в воду глядела. Ну конешно, тут и слез полно, и разговоров всяких, баба, так она баба и есть. Дочь вить у нее родилась зимусь.
– Сказывал дядя Ермоха.
– Четвертый месяц пошел, Татьянкой нарекли.
Архип выколотил трубку, снова набив ее табаком, долго высекал кресалом огня, а раскурив ее, подал Егору вторую трубку.
– Закуривай, это у меня специально для гостей, гумаги-то, где ее наберешься, вот и выдолбил ее из березового корню.
Егор раскурил и снова заговорил о Насте:
– Ну, а муж-то ее, Сенька, как он, живой?
– Черт его возьмет. С виду-то еле-еле душа в теле, а живет, заедает чужой век. И верно говорят: худая лесина скрипит, да стоит, так же и он. По-прежнему писарем в управе.
– Дядя Архип, как бы это известить Настю-то пораньше, что здесь я?
– Да известить-то, оно конешно, дело нехитрое, а ежели бы не сказывать ей, так ишо и лучше.
– Да ты что, дядя Архип, ведь я из-за нее и пришел сюда.
– То-то, што из-за нее, парень ты неглупый, а поступаешь, прямо скажу, по-дурацки. Вить это головы не надо иметь на плечах, штобы из-за чужой бабы идти на такое рысковое дело. Ладно, оно пройдет благополучно, а ежели попадешь в лапы к этим карателям самым, да узнает про это Шакал, подумать страшно, што они с тобой сотворят. И чего ты пристал к этой Насте как банный лист, девок тебе не стало?
– Нету такой, как Настя.
– Далась ему Настя, скажи на милость. – Архип сердито крякал, хлопая себя ладонями по коленам. – Ты пойми, дурья голова, вить у нее хоть худой, да муж, обвенчана с ним, а вить худой поп обвенчает, а развенчать-то и добрый не сможет. А раз такое дело, то самое лучшее – горшок об горшок и черепки в сторону, бог с ней, с Настей. Вон у Дениса Пименова девка, Маланьей зовут…
– Не надо, дядя Архип, ни к чему этот разговор. Мне, кроме Насти, никого не надо. Любовь у нас большая, тебе этого не понять, и ты промежду нас не встревай, не послушаем. Позови ее, пожалуйста, утром.
– Да мне-то што, позову. Но только я для тебя же стараюсь, по-дружески.
– Давай-ка, дядя, налаживаться спать.
– Ложись вон на кровать, шубу возьми, в сенях висит.
Постелив себе на кровати, Егор укрылся шубой и долго лежал с открытыми глазами, смотрел в окно на далекую, ярко мерцающую звезду и думал о Насте. Долго не спал и Архип; уже засыпая, Егор слышал, как ворочался старик на гобчике, сердито ворчал вслух:
– Любовь. Почему это в наше-то время не было этой любови анафемской? Мы со старухой до самой свадьбы друг дружку в глаза не видели, а до старости дожили не хуже других. Ну, будь бы моя на то воля, так я бы этих прохвостов, какие эту любовь придумали, кнутом бы их, стервов, кнутом.
Утром после завтрака, Архип отправился к куму своему Федору Першикову, живущему недалеко от Саввы Саввича, чтобы через жену кума вызвать к себе Настю; идти самому к Пантелеевым старик поопасился.
Оставшись один, Егор побрился, очистил от грязи сапоги, брюки, расчесал перед зеркалом свалявшийся кучерявый чуб. Время тянулось медленно, уже высоко поднялось солнце, на дворе кудахтали куры, под крышей ворковали голуби. Два окна избы выходили на улицу, в них через слитную полосу крыш окраинных домов Егор видел знакомую елань за околицей, теперь испещренную линией окопов, гарцующих в улицах конных семеновцев. Изба Архипа ютилась среди десятка бедняцких лачуг небольшой окраинной улицы. Солдат сюда на постой никогда не ставили, поэтому Егор чувствовал себя здесь в сравнительной безопасности. Досадуя, что так долго не идет Настя, он принимался ходить взад и вперед по избе, под тяжелыми шагами его скрипели половицы.
Он только что дошел до двери, повернувшись, двинулся обратно, как послышался топот ног на крыльце, в избу вбежала Настя, с ходу кинулась ему на грудь.
– Настюшка! – Обняв, Егор склонился к ней, пытаясь заглянуть в лицо, чувствуя, как грудь ее содрогается от рыданий. – Да ты что это?.. Перестань, Настенька, ягодка моя.
– Гоша, – еле внятно, одними губами прошептала она, когда Егор легонько отстранил ее от груди, встретился с нею взглядом, дивясь про себя, как изменилась она за это время, похудела, под глазами темнели круги – следы бессонных ночей. Она пришла, как видно, с работы на скотном дворе, на плечах ее ситцевой кофты и в складках платка понабилась сенная труха.
Потом они сидели обнявшись на скамье. Егор, прижимая к груди ее пахнущую сеном голову, говорил отрывисто, бессвязно:
– Настенька… родная моя… всю зиму только и думы было о тебе… В тайге мы жили… далеко… Столько порассказать хотел… все смешалось в голове… Про себя-то расскажи.
– Да что рассказывать-то? Известно, какая она, жизнь моя. Дочь вот родилась, слыхал?
– Сказывал Ермоха, и дядя Архип то же самое, моя ведь дочка-то, верно?
– Чья же больше-то, двадцатого января родилась, считай.
– Знаю, Настюшенька, знаю, милая, чего же ты не принесла-то ее?
– Досуг было ее нести, себя-то не вспомнила. Как услыхала от Архипа, бегом кинулась к тебе, потом уж спохватилась, пошла тише. Вот вечером приду с Таней.
Слезы облегчили Настю, она успокоилась, принялась рассказывать про свое горькое житье-бытье у Шакалов, про то, как ждала Егора, тоскуя по нему, ночи проводила без сна. Рассказала она и про сына, какой он стал теперь большой, и, заканчивая свой рассказ, вздохнула:
– А ты ушел и как провалился.
– Да ведь время-то какое, сама знаешь, – виноватым голосом оправдывался Егор. – До писем тут было! Да и как их переслать-то.
– Ладно уж, что было, то было. А тут слух прошел, что видели тебя убитого! Боже ты мой, что я пережила тогда, с неделю пластом лежала, ни есть, ни пить не могла. Только одумалась и не поверила, сердцем почуяла, что неправду говорят про тебя, живой ты, сердце вещует, живой…
Настя взглянула в окно, заторопилась:
– Хватит, побегу туда, а то хватятся, с расспросами привяжутся. Вечером наговоримся.
Когда Настя вышла, Егор, прислонившись к оконной колоде, долго, пока она не скрылась в проулке, смотрел ей вслед.
Чтобы случайно не повстречаться с кем-либо из соседей в доме Архипа, Егор устроился на житье в бане старика и каждый день теперь встречался с Настей, нянчился с дочкой. Лицом девочка походила на мать. Егор таял от радости, любуясь на розовое личико дочурки, на тонко очерченные бровки, на черные, как спелая черемуха, глазки. Досадно было лишь то, что встречи эти ему казались очень короткими, часы пролетали как одна минута, не успеешь оглянуться, как Насте уже пора уходить, и он скрепя сердце соглашался, прощался с нею до завтра. Еще более угнетало его то, что надо кончать эти встречи, ехать немедленно на Онон, установить связь с партизанами Петра Аносова и спешить к Журавлеву, доложить ему обо всем. Он еще вчера хотел распрощаться с Настей и в ночь уйти, но пришла Настя, и он не смог этого сделать, желание продлить расставание еще на одну встречу пересилило.
Сегодня Настя пришла раньше обычного. Солнце стояло еще высоко, косые лучи его пробивались сквозь маленькое, закопченное окно, пятнами лежали на полу, в раскрытую дверь виднелась часть плетня, заменившего предбанник, и зеленый склон ближней сопки. Пахло березовой стружкой и устоявшимся душком дыма, которым пропитаны черные от него стены и потолок.
Настя пришла одна, без дочки.
– Что же ты Таню-то не принесла? – спросил Егор, целуя Настю и усаживая ее рядом с собой на скамью.
– Боюсь, догадаться могут, да и выследить.
– Оно-то верно, опасно.
– Я ведь жить перешла в зимовье, чтобы ходить-то к тебе было способнее, тетка Матрена человек надежный, меня она сроду не выдаст.
– Вот оно что-о, а Таню-то зря не принесла, – пожалел Егор, втайне радуясь предлогу – оттянуть расставание еще на день – как же уходить-то, не простившись с дочкой, а вслух сказал с внезапной решимостью: – Уходить надо мне, Настюшка, и так затянул, завтра принеси Таню, прощусь с вами.
Настя прижалась лицом к его плечу, заплакала молча, вздрагивая плечами. У Егора дрожали губы, туман застилал глаза, он также молча – горло схватили спазмы – гладил ее по голове, с трудом выдавливая:
– Не надо… успокойся… переживем…
Он ждал, что Настя будет удерживать его, уговаривать остаться с нею, и удивился, когда она, перестав плакать, заговорила, концом платка вытирая мокрое от слез лицо:
– Кабы смогла уберечь тебя здесь, не отпустила бы ни за что на свете, но боюсь, ох боюсь, и больше всего Шакалов наших – не дай бог, узнают они… подумать страшно! – И, помолчав, вздохнула. – Ребятишки меня по рукам, по ногам связали, кабы не они, не отстала бы от тебя, куда ты, туда и я…
Она ушла от Егора, когда на дворе совсем стемнело. Егор постелил себе, как всегда, на полке, лег головой к каменке и долго лежал с открытыми глазами. Прислушиваясь к ночным шорохам, – видно, ветерок забрался под крышу бани, шелестел висевшими там вениками, – думал он о минувшем вечере, о разговоре с Настей. Неожиданно странное испытывал он успокоение в душе, навеянное тем, что Настя не стала его удерживать, что теперь и расставание с нею будет менее тяжким.
Проснулся Егор от легкого стука в дверь.
– Кто это? – Проснувшись, он сел на постели, правая рука его машинально ухватила топор, который всегда клал он к изголовью.
– Я это, Егорша, – послышался негромкий голос Архипа. Дверь скрипнула, и в баню вошли двое. – В гости к тебе друзьяк твой – Рудаков.
– Иван, откуда тебя принесло, вот здорово-то! – Егор торопливо накинул на плечи шинель, спрыгнул с полка.
Пока друзья обменивались приветствиями, Архип завесил единственное окно бани полостью, зажег свечу и, поставив ее на полок, сказал:
– Ну вы разговаривайте тут, сколько потребно, а я уж не буду вам мешать, пойду лучше сосну.
К великой радости Егора, Рудаков прибыл в село с Онона, от командира красных партизан Аносова.
– Веснусь мы к нему подались, восемнадцать человек наших, какие в красных были в прошлом году. Зиму-то в лесу скрывались, а по весне к нему, к Аносову.
– Сюда-то как попал?
– На разведку, двое мы с Гераськой Мирсановым. Он, Аносов-то, в Даурию выслал разведку, в Борзю, ишо куда-то. а мы с Мирсановым сюда выпросились. Мы уже тут разнюхали, сколько арестованных находится в эшелоне у беляков и какой у них гарнизон и так далее. Словом, все разведали, и пусть начальство решает, нападать на Антоновку али погодить. По-моему, тут и думать нечего, их вон какая сила, и окопались кругом, и пулеметов полно, и пушки у них, и броневики, куда тут нам.
– Обратно-то когда едете?
– Сегодня хотели в ночь, да тут человек наш, Соколов по фамилии, через которого связь держим и сведения всякие получаем, уговорил остаться еще на день, ждет кого-то из Читы. Подождем еще день. Если завтра не появится, ехать надо.
Тогда и я с вами.
– Едем.
ГЛАВА VIIIНа следующий день к станции Антоновка подошел с запада товарный поезд.
С тормозной площадки груженного углем вагона сошел коренастый седоусый кондуктор. Размахивая фонарем, слегка прихрамывая на правую ногу, он подошел к паровозу, и, переговорив с выглянувшим из своей будки машинистом, пошел к станции.
Наступал вечер. Пурпурно-красный диск солнца уже коснулся сопки, багрянцем заполыхал на окнах станции и штыках часовых из охраны бронепоезда «Мститель», что стоял в тупике недалеко от станции, грозно нацелившись на сопки стволами дальнобойных орудий.
Дальше за бронепоездом виднелся в тупике эшелон товарных вагонов, с железными решетками в открытых люках. Около этих вагонов также расхаживал часовой в японской шинели, с винтовкой под мышкой.
Однако все это, казалось, не произвело на приезжего никакого впечатления. Все так же не торопясь, поднялся он на высокое крыльцо станции, с видом крайне утомленного, безразличного ко всему человека прошел мимо разгуливающих по перрону офицеров и через зал ожидания проследовал к начальнику станции.
От начальника седоусый кондуктор направился в поселок.
Перейдя железнодорожные пути наискось, он зашел за длинный состав порожняка, остановился, огляделся и, убедившись, что за ним не следят, быстро зашагал в сторону инструментального склада.
Кладовщик-инструментальщик Епифан Соколов передвигал в углу склада какие-то ящики, когда в дверях появился седоусый кондуктор.
– Кто там? – обернувшись на звук шагов, спросил Соколов и, узнав вошедшего, удивленно воскликнул: – Батюшки вы мои! Неужели Захар? Живой! Вот так фунт!
– Он самый, – подходя ближе, улыбнулся Захар. – Здравствуй!
– Здравствуй, Захар Петрович, здравствуй.
Соколов обеими руками ухватил руку вошедшего и, не выпуская ее, продолжал все тем же восторженно-взволнованным голосом:
– А сказали, что убили Хоменку под Мациевской, а он вот он, как огурчик. Ну, дела. Из мертвых, стало быть…
– А ты потише, браток, не видишь, что на станции-то!
– Да, это верно, но у меня-то здесь кто услышит. – Соколов подвинул к Хоменко пустой ящик. – Садись да расскажи хоть, как ты тут появился-то, откуда и все такое.
– Рассказывать некогда. – Хоменко поставил на пол фонарь, сел на ящик и жестом пригласил сесть Соколова. – Ты мне вот что скажи: белых много здесь?
– Третий казачий полк с неделю как ушел отсюда. А теперь пехоты белогвардейской батальон, рота японцев, Девятый казачий полк и батарея ихняя.
– Карательный отряд когда прибыл?
– Это броневик-то? Да уж дней десять как сюда прибыл.
– Эшелон с арестованными по-прежнему здесь?
– Здесь.
– На расстрел часто выводят?
– Часто, – вздохнул Соколов, – чуть не каждое утро. Как рассветает, смотришь, ведут человек трех, а то и пятерых, выведут на большую сопку, залп – и кончено.
Соколов помолчал, вспомнив, заговорил о другом:
– Чуть ведь было не забыл, мериканцы здесь обосновались, на горке вон, в железнодорожной школе поместились. Немного их: офицеров десятка полтора, ну и солдат чуть побольше. Строить начали какое-то здание, комендатуру, что ли.
– Знаю.
– Начальник к ним приехал ихний сегодня. Большой, видать, – в собственном вагоне, встречали его они всем скопом.
– Ну, это их дело. Вот что, Гаврилович, надо нам сегодня же ночью собрать всех наших людей на собрание к кому-нибудь из более надежных, сумеешь сделать это?
– Сделаем, Захар Петрович, раз надо, какой может быть разговор. У Мартына Овчинникова соберемся, мужик надежный.
– Добро. А я к кому-нибудь из наших, перекусить бы с дороги-то да часок-другой соснуть. Где тут Макаров Андрей живет, покажи-ка.
* * *
На другой вечер, как обычно, к Егору пришла Настя с дочкой на руках. Егор поведал ей о своем разговоре с Рудаковым и то, что еще на денек задержится в Антоновке.
Только что Настя, донельзя обрадованная новой отсрочкой, ушла домой, как в бане вновь появился Рудаков.
На дворе уже темнело, в открытую дверь виднелось звездное небо. Егор уже начал укладываться спать, но, заслышав шаги во дворе, насторожился.
– Это я, Егорша, – тихонько сказал Рудаков и, осторожно ступая, вошел в баню. – Новость, брат ты мой.
– Что такое?
– Собрание сегодня наших людей. Хоменко приехал из Читы.
– Хоменко? – удивился Егор. – Неужто тот комиссар наш?
– Он самый.
– Так ведь его же убили в прошлом году под Мациевской-то, помнишь?
– Помню, но оказывается, что не убили, а тяжело ранили, и в плен попал он к белым.
– Так выходит, что он живой? – все еще не веря своим ушам, спросил Егор.
– Живой. Рассказывает, оглушило его взрывом-то и ранило сильно. В плен попал к белым, в больницу его положили семеновцы в Чите, а он чуть поправился и ходу к своим. Ну ладно, ты на собрание-то позови с собой дядю Архипа, он и проводит тебя к Большухину, а я пойду к Хоменко, думали к Мартыну Овчинникову собраться, а туда нельзя сегодня. Там сегодня гулянка в соседях у купца Грифа, и беляки будут наверняка, вот я и иду сказать об этом Хоменко и провести его к Большухину.
