Текст книги "Забайкальцы. Книга 3"

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА XXVI

Наутро Макар получил от Журавлева приказ о новом выступлении. Боевую задачу передал на словах начальник политуправления Бородин, прибывший в село минувшей ночью. Вместе с Бородиным приехал и председатель фронтового ревтрибунала старик Илья Мартюшев, и теперь они все трое сидели на веранде поповского дома, пили чай с молоком и крупяными шаньгами. Чай разливала по-праздничному принаряженная Афоня: в широкой черной юбке и кофточке из белой чесучи, туго охватившей высокую грудь, в светло-русой косе голубая лента, – красавица. У Макара душа поет соловьем залетным, но он сдерживает себя, помалкивает, хотя скуластое лицо его так и расплывается в счастливой улыбке. Даже Бородину понравилась Афоня.

– Чья это красавица такая? – спросил он, когда Афоня ушла в дом.

– Хозяйская дочь, приемыш, вернее, – ответил Макар, оглядываясь на дверь. – Боевая, к нам записаться пожелала.

– Еще чего? – Бородин сердито покосился на Макара. – На кой черт нам барышень эдаких, што у нас, институт благородных девиц?!

– Постой-ка, – вмешался в разговор все время молчавший Мартюшев. – Что-то ты, Макар, посматривал на нее шибко умильно. Уж не снюхался ли, случаем?

– Чего мне нюхаться. – Густо покрасневший Макар отвел глаза в сторону, буркнул изменившимся голосом: – Женюсь на ней, и всего делов.

– Вот оно что-о, – насмешливо сощурившись, протянул Бородин. – Выходит, мы на свадьбу угадали к товарищу Якимову. Ну и дела-а! Вы что же, сговорились с Журавлевым-то? Тот хоть нашу взял подпольщицу, а ты с попом породниться вздумал. Хорошенькое дело!

– Да не дочь она попу, – взъелся Макар. – Сказывал же: приемыш, из бедняцкого классу… Чем же она виновата, что ее ребенком отдали попу на воспитание? И сестрой соглашается у нас работать милосердной, рази худо?

– Ну, смотри, Макар…

Договорить не дал седобородый старик в сарпинковой рубахе, неожиданно появившийся на крыльце.

– Здравствуйте! – приветствовал он чаевников, снимая с головы старенькую казачью фуражку. – Дозвольте спросить, кто тут у вас главный-то?

– Зачем тебе? – отозвался Макар.

– Да вот жалобу имею на товаришов ваших…

– Ну?

– Нагрезил один из них: невестку нашу изнасиловал утрось. Баба-то чуть руки не наложила на себя, досичас ишо ревмя ревет в зимовье.

– Фамилия-то его как?

– Холера его знает, слыхал, што Спирькой зовут, а по хвамилие не знаю. Вертячий такой из себя, глаза, адали у кота, зеленые.

– Он! Спирька Былков! – враз догадался Макар. – Вот черти-то накачали на мою голову! Что же делать-то теперь? – обратился Макар к Бородину. – Выступать приказано, а тут угораздило его!

– Выступить успеем после обеда, – Бородин поднялся из-за стола, одернул гимнастерку, – а с этим делом разобраться сейчас же. Этого прохвоста Былкова арестовать и судить сегодня же.

– Отодрать бы его, мошенника, при полной сходке, – посоветовал старик, надевая фуражку. – Чтоб он недели две не присел на задницу-то.

Бородин хмуро улыбнулся:

– Насчет плетей, дед, у нас это не принято, а вот судить принародно – это да. Как ты думаешь, Илья Васильевич?

– Правильно. Только нужно сначала поехать туда, на место преступления, расследовать, как там и что.

– Само собой, едем!

* * *

Судили Спирьку в тот же день. Специальные посыльные оповестили об этом сельчан, поэтому народу собралось столько, что до отказа заполнили просторную церковную ограду. На паперти установлен стол под красной скатертью, стулья для судей.

Среди собравшихся – и обвешанные оружием партизаны, и местные жители: старики, бабы, молодежь, вездесущие ребятишки; на лавочке возле церковных ворот с десяток дедов дымят трубками, разговаривают.

– Неужто всамделе судить будут?

– А што вы думали, у них, говорят, строго насчет баловства-то всякого.

– Ох, едва ли…

– Может, и осудят для отводу глаз, а выедут из поселка и отпустят.

– Эдак-то и у нас бывало не раз. Вот в эту войну сотня наша в Гурзуфе стояла сутки… Ну один из наших, Арапов Сретенской станицы, такое же сотворил с турчанкой тамошней. Та, конешно, в слезы и к командиру нашему с жалобой. А мы уж выступать наладились: коней заседлали, выстроились, – и она тут прибежала, плачет, лопочет по-своему, на Арапова показывает. Командир сотни, есаул Рюмкин, выслушал ее, вроде осерчал, обезоружить приказал Арапова, а ей помаячил эдак – дескать, «сейчас мы его выведем из деревни, секим башка ему будет», а сам в то же время говорит ей: «Дура, другая бы радовалась, что казак приголубил, а ты с жалобами. Сотня-а! Справа по три за мной ма-аршш!» А из деревни выехали и оружие Арапову вернули, тем дело и кончилось.

– Так же и тут будет.

– Чево-о там…

– Ведут, веду-ут! – раздались за оградой мальчишечьи голоса, и головы всех, как по команде, повернулись в ту сторону, где в окружении конвоя шагал в гимнастерке без пояса Былков.

С виду Спирька был совершенно спокоен, словно вели его не на суд, а на гулянку к друзьям. Весело поглядывал он по сторонам и с присущей ему нагловатой улыбочкой подмигивал молодухам, что глядели на него из открытых окон.

Арестованного подвели к паперти, посадили на скамью, два партизана с обнаженными шашками стали позади.

Из судей на паперти еще никого не было, лишь полковой писарь Матафонов сидел сбоку стола. С деланной суровостью во взгляде покосился он на арестованного, приказал:

– Подсудимый, встать!

Спирька нехотя поднялся со скамьи и на вопрос писаря: «Как твоя фамилия?», презрительно усмехнувшись, хмыкнул:

– Тебе што, замстило? В одном взводу были все время, а как в писаря выбился, и своих признавать перестал, подлюга.

– Не груби, подсудимый, отвечай, как положено: фамилия, имя, изотчество.

– Ну Былков, Спиридон Фокеич.

– Та-ак, какого года присяги?

– Четырнадцатого.

– Партийность? Ну, кто ты: коммунист, меньшевик, эсер?

– Чего плетешь, чернильная душа! Будто не знаешь, што я все время в большевиках состою?

– Билет имеешь? Партийный билет?

– А на што мне он? Я и без билета воюю получше твоего-то.

– Садись.

Затем писарь подозвал к столу потерпевшую, молодую женщину в ситцевом сарафане, низко, по самые глаза, повязанную белым платком. Пунцовея лицом от великой стыдобушки, поднялась она на паперть и, потупившись, стала отвечать на вопросы писаря. Говорила она так тихо, что лишь стоящие поблизости партизаны расслышали: фамилия ее Петрова, зовут Агафьей, по батюшке Тимофеевна, двадцати шести лет от роду.

На паперти появились члены суда, начали усаживаться за стол. Место посредине занял председатель ревтрибунала Мартюшев, справа от него поместились Бородин и Макар, слева – командир 3-го эскадрона Рязанов и рядовой партизан Вологдин.

Все шло как обычно на суде. После всякого рода формальностей Мартюшев попросил Петрову рассказать суду, как все произошло.

– Да чего рассказывать-то? – Женщина, еще более раскрасневшись, теребила конец головного платка. – Я и так все обсказала.

– Повторите.

– Утрось все произошло. Только я подоила одну корову, ко второй подпустила теленка – и он тут, как из земли вырос.

– Кто он? Покажите и фамилию, если знаете, назовите.

– Вот этот самый, – женщина скосила глаза на Спирьку, показала на него левой рукой. – Былков по фамилии, у нас же и на фатере стоит.

– Та-ак, продолжайте дальше.

– Ну, схватил меня в беремя и в стайку поволок. Я было кричать, а он мне рот рукой зажал и… – Женщина закрыла лицо рукой, заплакала…

– Успокойтесь, гражданка, садитесь. Обвиняемый Былков, встать. Слышал, в чем тебя обвиняет гражданка Петрова?

– Слышал.

– Признаешь себя виновным?

– Ничего я не признаю. – Спирька, подбоченившись, кивнул головой на потерпевшую. – А вы поинтересовались, где у нее муж-то находится? В белых, ежели хотите знать, в дружине!

– Это не имеет значения.

– Как это не имеет значения? – удивился Спирька. – Они там, всякие белые гады, воюют супротив нас, дома у красных сжигают, людей наших убивают, а нам и поиграть нельзя с ихними бабами?

– Значит, насильство было, не отрицаешь?

– А чего мне отрицать-то? Ну побаловался чуток с контровской бабенкой, так што за беда? Быль молодцу не укора. Да и ей от этого не убыло, даже наоборот.

После этого обвиняемому задавали вопросы члены суда; особенно смутило Спирьку, когда Бородин, сверля его негодующим взглядом, спросил:

– А ты знаешь, что бывает за такие дела по нашему уставу?

После такого напоминания веселость со Спирьки как рукой сняло, и, когда Мартюшев предоставил ему последнее слово, он оробел, не зная, что и сказать в свое оправдание. Натужно кашляя, оглядывался он на партизан, ища у них сочувствия, но взгляд его натыкался на суровые, осуждающие лица.

– Ну, – торопил его Мартюшев, – говори, слушаем.

Спирька переступил с ноги на ногу, шумно вздохнул.

– Я же за советскую власть борец. Спросите Макара Михайловича, какую мы геройству проявили вон с товарищем Рязановым, благодарность нам объявили, кабы не мы с ним…

– Это к делу не относится, говори по существу.

– Я и говорю, ну виноват, ошибился маленько, но как я есть геройский красный партизан и к власти советской привержен, то прошу, чтобы, значить, шибко-то меня не наказывали из-за какой-то бабы контровой.

– Кончил?

– Кончил.

Мартюшев торопливо собрал исписанные Матафоновым листки, объявил:

– Суд удаляется на совещание.

Совещались судьи в церковной сторожке, что приютилась возле ворот. Едва они скрылись за дверью, как в ограде вновь забурлил говор, споры о том, какое Спирьке присудят наказание, по рукам пошли кисеты с табаком-зеленухой.

Спирька порядком струхнул, но храбрился для виду и, перекидываясь словами с партизанами, шутил, просил закурить.

– Шуткуешь, Былков, – покачал головой широкоплечий, рыжеусый конвоир, – а на душе небось кошки скребут?

– Да уж не без этого, – подтвердил второй конвоир.

– Вот как приговорят к плетям да всыпят с полсотни…

– Ничего-о, – бодрился Былков, слюнявя самокрутку, – на боках не репу сеять, заживут.

– Да вить стыд, ежели при всем-то честном народе.

– Были бы глаза, отмигаются.

По-иному судачат об этом же самом в группе стариков:

– Ишь, зубы-то скалит, варначи-ина!

– Не-ет, кабы чуял, што накажут по-настоящему, так не до смеху было бы.

– Это не суд, а так себе, спектакля…

– Чего-о там. Рази ворон ворону глаз выклюнет?

– Вста-ать, суд идет!

– «Именем революции…» – начал Мартюшев, выждав, когда в ограде поуляжется шум. Затем он прочел пересказ содеянного преступления и чтение закончил словами: – «А посему, руководствуясь пунктом семнадцатым устава Забайкальской повстанческой армии красных партизан, утвержденного командованием фронта, приговорили бывшего красного партизана Былкова Спиридона Фокеевича к высшей мере наказания – расстрелу».

Охнула, взволнованно загудела толпа, не ожидавшая такого сурового приговора. Мартюшев, призывая к порядку, постучал кулаком по столу, повысил голос:

– «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и должен быть приведен в исполнение немедленно».

Побледневший Спирька с минуту стоял молча, широко раскрытыми глазами глядя на Мартюшева.

– А я… это самое… судом не доволен, – вспомнил он наконец где-то слышанную фразу и ухватился за нее, как утопающий за соломинку. – Макар Михайлыч, заступись, я до Журавлева дойду, как я, значить, судом остаюсь недоволен…

– Хватит! – Мартюшев, глядя мимо Спирьки, кивнул головой старшему конвоя: – Товарищ Петухов, тебе поручено с конвоем, исполняй приговор.

Рыжеусый конвоир вложил шашку в ножны, взял Былкова за руку выше локтя:

– Идем!

Второй партизан ухватил Спирьку за левую руку, подошел Петухов и с ним несколько конвоиров, окружили приговоренного.

Вырываясь из рук, крепко державших его, Спирька, дико вращая глазами, озирался на судей, хрипел:

– Я же недоволен… какую вы имеете праву…

Дурным голосом взвыла, запричитала потерпевшая Петрова и к судьям:

– Не надо, не надо! Все я ему прощаю, отпустите его, не убивайте, ради бога!..

– Поздно, гражданка, поздно, – сурово оборвал ее Мартюшев, торопливо сбегая с паперти.

Спирьку чуть ли не на руках вынесли за ограду. Присмирел он, когда повели его вдоль по улице.

– Ребята, да што же это, неужто взаправду? – уговаривал он, плача. – Вить я же свой человек, вместе же с вами… за совецкую власть… Петухов… товарищ Петухов, поимей совесть. Помнишь, в разъезде-то мы с тобой чуть было не пострадали…

Петухов угрюмо молчал. Пожилой, до самых глаз заросший черной курчавой бородой, был он самым веселым человеком в эскадроне. Но сегодня Петухова как подменили: молча шагал он с наганом в руке, не глядя на осужденного.

А позади за ними валила густая толпа сельчан.

За крайними огородами села – широкая луговина, где пасутся, лежат на траве десятка полтора пестрых телят. Зеленая поляна ярко расцвечена желтыми одуванчиками и голубыми незабудками. С одной стороны далеко протянулись картофельные огороды, с другой, поодаль, в зарослях тальника, угадывается речка, выше, за поскотиной, виднеется водяная мельница, спутанные кони, телеги, дымит костерок.

Тут, за огородами, Петухов остановил конвой, придержал Спирьку за рукав, повернул его лицом к солнцу. Конвоиры выстроились шагах в десяти, изготовившись к стрельбе, лязгнули затворами винтовок. От них по обе стороны, образуя широкий проулок, расступилась притихшая толпа.

– Прямо по осужденному, взво-од, – попятившись от Спирьки, скомандовал Петухов. Конвоиры вскинули винтовки.

– Ребята… стойте, што же это вы… – Бледный, с перекошенным от ужаса лицом, Спирька шагнул навстречу смерти, и в то же время Петухов взмахнул наганом:

– Пли!

Как один человек, всколыхнулась, охнула толпа, разноголосо запричитали бабы, закрестились старики.

Спирька упал ничком, поскреб руками землю и затих. Защитная гимнастерка его побурела, набухая кровью.

Убедившись, что Былков уже мертв, Петухов обратился к старикам:

– Товарищи! Нам его хоронить время не дозволяет, так вы уж его без нас… пожалуйста!

– Сделаем, – за всех ответил высокий, с белой, во всю грудь бородою старик. – Поверх земли не бросим и домовину какую ни на есть сколотим. Вот оно как обернулось. – И сокрушенно вздохнул, перекрестившись. – Упокой, господь, грешную душу убиенного.

ГЛАВА XXVII

Тесно стало в просторном доме Саввы Саввича от поселившихся в нем пятерых офицеров Антоновского гарнизона. Они надолго обосновались в горнице, а один из них устроился даже в комнате Семена, благо, что тот жил отдельно от жены и ночевать дома стал редко. В распоряжении стариков остались теперь их спальня и кухня.

Как ни благосклонно настроен был Саввич к белым офицерам, постояльцы не нравились ему все больше и больше. По ночам часто уходили куда-то, приходили, хлопали дверями, нарушая привычный в доме покой. К тому же нередко устраивали в доме попойки, во время которых становились буйными до невозможности, и пьяные их оргии тянулись ночи напролет. Особенно досаждал старикам ночными скандалами молодой нагловатый сотник Брагин. В первый же день своего появления в доме Пантелеевых Брагин обратил внимание на Настю. Как видно привыкший к легким победам в любовных похождениях, он перехватил ее в коридоре с явным намерением облапить чернобровую молодицу, прижать в темном углу.

– Ты что это! – отступив на шаг, Настя смерила его негодующим взглядом.

– Пардон, сударыня, пардон, – все более наглея, он пытался обнять ее за талию.

– Отстань! – загораживаясь локтем левой руки и размахнувшись правой, во весь голос крикнула Настя. Из кухни на шум выглянула Макаровна, и Брагин, еле увернувшись от оплеухи, юркнул в горницу.

В эту ночь пьянка в горнице длилась до первых петухов. Обозленный неудачей с Настей, Брагин разбушевался, затеял драку с приятелями. Кончилось тем, что собутыльники наставили ему фонарей, и, связанный ими по рукам, он уснул на голом полу.

Наутро Макаровна, приютившаяся на кухне, жаловалась Савве Саввичу:

– Это что же такое будет? Посмотри-ка, что они в горнице-то натворили, подлецы. Мало того, что бесились всю ночь, никому спокою не дали, посуды-то сколько побили! Боже ты милостивый, когда же это конец-то будет этому аду кромешному?

– Ничего, ничего-о, – утешал старуху Савва Саввич, – сегодня же пожалуюсь главному ихнему да за посуду-то тово… стребую с них, вот увидишь.

Настя в тот же день перебралась с детьми в зимовье, где теперь постоянно жила скотница Матрена, оставшись в одиночестве после смерти старика.

– Хорошо, Федоровна, хорошо надумала, – обрадовалась Матрена, – вместе жить будем. Тут и тебе спокойнее, и ребятишкам твоим, и мне с вами веселее будет. Ермоха вон и крючок к двери приладил, закрываюсь по ночам-то, а все одно, боязно.

– Тогда помоги мне, тетка Матрена, перетащиться-то. Вот кольца-то тут нету для зыбки Таниной.

– А я зуб принесу бороновой, видела их под сараем, вобьем его в матку, и ладно будет. Ну, а работники приедут, тоже не беда, нары-то вон какие, хватит места для всех.

Это Настю не смущало, работники люди свои, не взяла бы лихота, не возьмет теснота. Она бы согласилась жить в землянке, лишь бы дождаться Егора живым. А он снова неизвестно где и что с ним, а по селу поползли слухи, что где-то на Ононе разбили отряд красных, что здесь, в эшелоне, среди арестованных видели местных сельчан из тех, что ушли в партизаны. Настя старалась убедить себя, что все это враки, но тревога за Егора не покидала ее ни днем, ни ночью. Чуяло Настино сердце беду, и она вскоре же нагрянула. Это случилось неделю спустя после того, как поселилась она в зимовье у Матрены.

Был вечер, на дворе темнело. В зимовье, засветив лампу, хозяйничала Настя, восьмилетний сын ее Егорка, укачав сестренку в люльке, подвешенной к потолку, тихонько сказал матери:

– Мама, уснула Танька-то.

– Хорошо, Гоша, молодец. А теперь поди помоги тетке Матрене телят отлучить.

– В стайку их загнать?

– Она скажет куда, беги.

– Ладно.

Отправив сына, Настя принялась готовить ужин, и тут в зимовье неожиданно вошел Архип.

– Здравствуй, Федоровна! – сказал он, заметно волнуясь, крестясь в передний угол.

– Здравствуй, дядя Архип. – Настя насторожилась, по встревоженному виду старика догадываясь, что не с добром он пришел в столь поздний час.

– Ну, чего так поздно? – упавшим голосом спросила она, опускаясь на скамью. – С Егором что-нибудь?

– Да нет, живой он, – замялся старик, доставая из кармана бумажку, – письмо вот от него.

Настя торопливо взяла записку, пробежала по ней глазами и охнула, бледнея, прижимая обе руки к сердцу. На грязном обрывке газеты она прочитала написанное рукой Егора:

«Товарищ Соколов, сходи, будь добрый, к Архипу Лукьянову, он на Подгорной улице живет. Соопчи ему, что я здесь нахожусь арестованой.

Егор Ушаков».

– Боже ты мой! – только и смогла выговорить Настя и, зарыдав, уткнулась лицом в стол.

Архип зачерпнул ковшом воды, пытаясь утешить ее словами:

– Настасья, голубушка, ну что ты, ей-богу. На-ка вот водички выпей да успокойся, ради бога… Поговорим давай, что делать, как выручать-то его теперь. Соколов-то вон помочь берется в этом деле, даже и с солдатами ихними сговор поимел, письмо-то через них Егор переслал.

Настя подняла голову, вытерев заплаканное лицо фартуком, глянула на Архипа:

– Какой Соколов?

– Епифаном его зовут, кладовщиком служит при станции, струментом железнодорожным заведует и, как я понял, в большаках состоит. Да и не один он, по моему разумению, а там их при железной дороге целая, эта самая… гарнизация из рабочих. Кумекаешь теперь, что к чему?

И Настя, загоревшись надеждой, обрела живость, порывисто поднялась со скамьи, поправила платок.

– Идем к нему, дядя, скорее, к Соколову!

– Сейчас-то? Да ты што, девка, в уме? Ночь на дворе, патрули в улицах.

– Так мы же на дом к нему, дядюшка родимый, чего же тянуть-то.

– Я же только что говорил с ним, чего ишо надо? Завтра увидимся, поговорим обо всем, что надо. А сейчас нет, даже и не думай, тут до своего-то дому не знаю как добраться. Ну я пойду, пока не шибко поздно.

Настя проводила старика до ворот, возвращаясь в зимовье, остановилась около бочки с водой, прислушалась: в доме опять начиналась гулянка. Сквозь раскрытые створки кухонного окна – все остальные наглухо закрыты ставнями – доносились пьяные голоса, смех, звон посуды. Дым валил из трубы над крышей, в окно было видно суетившихся у плиты солдат-денщиков, готовящих ужин для гулеванов, даже в ограде пахло жареным мясом.

«Чтобы вам подавиться, изверги проклятые! – со злобой подумала Настя, вспомнив про пучок сухого лютика, что еще с прошлого лета висит в сарае под крышей. – Ну фарт ваш, что ребятишки меня связали по рукам и ногам, уж я бы вам, проклятым, удружила. Так бы вас угостила сегодня, что все бы вы передохли к утру-то».

Чтобы успокоиться, не расстраивать сына и Матрену, Настя умылась холодной водой, решив про себя ничего не говорить Матрене о том, что случилось с Егором, – вдруг проболтается ненароком.

Однако старуха догадалась, что хозяйка ее чем-то расстроена, и, когда сели ужинать, спросила:

– Архип-то чего приходил?

– Бабка Василиса заболела шибко. – И, дивясь своей находчивости, продолжала: – Просил прийти завтра хлеб испечь. Придется эти дни походить к ним, помогать в хозяйстве.

– Может, мне сходить?

– Не-ет, спасибо, я уж сама.

Глаз не сомкнула Настя всю ночь до самого утра. Вдоволь она и поплакала, и передумала обо всем. Вся жизнь промелькнула в эту ночь перед глазами Насти, словно широкое полотно, сотканное из одних лишь черных ниток страданья.

Что же будет теперь, если убьют Егора? Мысль покончить с собой много раз приходила ей на ум, но дети, как же их-то оставить круглыми сиротами?

– Боже ты мой, боже, за какие же грехи-то послал ты мне судьбу такую тяжкую!

Уже на рассвете забылась Настя тяжелым, кошмарным сном, не слышала, как на заре за кладбищем грохали выстрелы; там в это утро вывели на расстрел пятерых из того эшелона, где находился теперь и Егор. Расстрелянных покидали в приготовленные для них ямы, засыпали землей, чтобы никто не видел их, не знал, что это за люди и сколько их здесь захоронено.

Утром, позавтракав на скорую руку, Настя чуть не бегом пустилась на станцию, чтобы повидать там Соколова, расспросить его хорошенько обо всем, самой убедиться, что действительно есть люди, готовые помочь Егору вырваться на волю.

На станции, рискуя встретиться с кем-либо из офицеров, квартирующих в доме Саввы Саввича, Настя прошла в зал ожидания. Побыла она там недолго и по перрону направилась в ту сторону, где стоял в тупике вагон с арестованными. Шла туда, тая в душе нелепую надежду увидеть Егора сквозь решетку в люке.

– Стой! – солдат с винтовкой загородил ей дорогу. – Нельзя сюда.

Настя остановилась.

– Мне к отцу надо, в чехаузе он.

– Сказано тебе, ну! Айда обратно!

Понимая, что спорить тут бесполезно, Настя, вернувшись на перрон, посидела на садовой скамейке, подумала, что делать. Благоразумие подсказало ей, что разыскивать сейчас Соколова, расспрашивать про него опасно, можно навлечь на него подозрение, повредить делу, и она отправилась к Архипу.

С Епифаном Соколовым встретилась Настя на другой день у Архипа. Разговор был недолгий, Соколов подтвердил все сказанное Архипом и, уже собираясь уходить, посоветовал:

– На станцию не ходи, ни к чему. Мы там делаем все, что надо, а когда опять будут в карауле эти солдаты, какие с нами заодно, я скажу вам. Готовьте передачу, лучше всего сухарей, а я им пилки по железу приготовлю.

Настя принялась благодарить старого железнодорожника, а он, сердито насупившись, буркнул в ответ:

– Ну-ну, чего еще выдумала, выручить надо сначала, – и, попрощавшись, вышел.

Придя к себе, Настя занесла из амбара пшеничной муки, завела к ночи пудовую квашню.

– К чему так много? – полюбопытствовала Матрена, и Настя опять быстро нашлась:

– Да ведь сенокос над головой, а сухарей-то у нас совсем мало.