Текст книги "Забайкальцы. Книга 3"
Автор книги: Василий Балябин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
Горняки прииска Отрадного к появлению у них Киргизова отнеслись очень благожелательно. На тайной сходке, куда они собрались вечером, Киргизова выслушали охотно, и на призыв его двадцать четыре человека записались в боевую группу сопротивления, готовую хоть сегодня влиться в повстанческий отряд красных партизан.
Хуже получилось в большом казачьем селе Бугры, куда приехали к раннему обеду. В Отрадном им посоветовали заехать к Сильверсту Агапову, которого и Киргизов знал по гомельским событиям, как сочувствующего большевикам.
Сильверст, небольшого роста, русобородый крепыш, принял гостей радушно, провел их в горницу, жене приказал готовить самовар.
В чисто побеленной горнице светло, тепло, на стенах фотографии казаков с обнаженными шашками и портрет Суворова с голубой лентой через плечо и множеством орденов на груди.
За чаем разговорились, и, когда речь зашла о настроении казаков здешних, Киргизов спросил:
– Как народ-то ваш на семеновщину смотрит, красногвардейцы бывшие как поживают, что думают?
– Холера их знает. – Хозяин потеребил бороду, нахмурился. – Вообще-то раскололся народ надвое, те, что побогаче, конечно, за Семенова горой, а их у нас большинство. Один тут из ихних, Захар Еремеич, богач первеющий, такие пропаганды разводит супротив революции, что не создай господь. А казаки наши что же, на фронте были за большевиков, ратовали за революцию, а как дорвались до дому – и обабились, хозяйство им все затмило.
– Ты сам-то как думаешь?
– Я за большевиков, за советскую власть.
– Сколько же вас здесь таких?
– Не очень-то людно. На низу у нас окромя меня два брата Петуховы и Нефед Тигунцов, из верховских – Больших Шапок Афанасий, Бояркин Петро, ишо человек пять наберется, ну и таких десятка два, что ни то ни се, они и не против революции, но так, чтобы кто-нибудь другой за них воевал, к сторонке жмутся, гады, и хочется им, и колется, и мамка не велит.
– Собрать бы их вечерком где-нибудь сегодня.
– Это можно. Схожу к Лаверу Петухову, и обзовем с ним, кого надо.
– Только уж поосторожнее, Сильверст Михеич, чтоб до атамана не донеслось.
– Об этом не беспокойся, Степан Сидорыч, соберемся у Перфила Лагунова, Бобылем его зовем. Живет он на отшибе, за речкой, нелюдим страшенный, ни он в люди, ни к нему люди. Мы, когда надо, завсегда у него собираемся, надежно.
– Хорошо.
К Петухову хозяин засобирался сразу же после обеда. Вместе с ним отправился и Егор. От хозяина он узнал про своего однополчанина Топоркова, который также является жителем села Бугры.
– Схожу понаведаю сослуживца, – сказал Егор и, уже взявшись за полушубок, оглянулся на Киргизова: – Можно, Степан Сидорович?
– А что за Топорков?
– Нашего Аргунского полка казак, шестой сотни.
– Надежный?
– Аргунец, да чтоб ненадежный был?
– Сходи, да лишнего там ничего не болтай. Если запоздаешь, так прямо на собрание и приходи вместе с Топорковым.
– Ладно.
У Топоркова Егор пробыл до вечера. Тот, обрадованный приездом сослуживца, раздобыл самогонку, за выпивкой и разговорами друзья просидели дотемна, и, когда оба пришли к Бобылю, там уже началось собрание.
В просторной избе, с русской печью в заднем углу справа и ручными жерновами слева, народу набралось человек полсотни. Сидели на скамьях вдоль стен, на ленивке возле печки и на полу, застеленном ржаной соломой, свежей, похрустывающей под ногами. В избе накурено, не продохнуть, в табачном дыму, как в тумане, чуть видно сидящих впереди за столом Киргизова, Сильверста Агапова и еще одного, смуглого, с курчавой бородкой человека, в казачьей шинели без погон.
Поздоровавшись, Егор поискал глазами свободное место, присел на краешек скамьи, рядом примостился на жерновах Топорков.
Собравшиеся – по одежде их и выправке Егор определил, что все это казаки-фронтовики, – внимательно слушали Киргизова. Он уже рассказал им о положении в Советской России, в Сибири и на Дальнем Востоке, о карательных отрядах белогвардейцев и речь свою закончил призывом к восстанию.
– Народ трудовой ждет этого – ждет, когда мы поднимем алое знамя восстания и поведем его в бой против палачей-белогвардейцев, за свободу, за власть труда. Мы клялись в этом на Урульгинской конференции партии и народу, время подходит выполнять клятву. К этому зовет нас наша партия, наш долг, наша революционная совесть.
Киргизов кончил, присел на скамью, вытер платком потное лицо. Молчание. Первым нарушил его кто-то из сидящих на полу:
– Та-ак опять, значит, воевать.
– А ты думал на печке отлеживаться, – немедленно ответил на это другой, – думал, слободу-то на блюдечке поднесут тебе?
– Я и не прошу, чтобы подносили, проживу как-нибудь и без нее.
– О-го-го! Вот ты как заговорил!
– Чего заговорил, он правду сказал. По семь да по восемь лет с коня, не слазили, думали, хоть вздохнем малость, на пашнях поробим, а тут снова за винтовку.
– Да ишо хорошо, кабы она была.
– Вот и я тоже хотел сказать, воевать собираемся, а с чем? С оглоблей? С одной-то шашкой не шибко кинешься на пушки да на пулеметы ихние.
– Я как настаивал не сдавать винтовки-то, не послушались, так теперь вот на себя и пеняйте.
– Рисковое дело, – заговорил смуглолицый, черноусый казак с жестким, как конская грива, чубом. Он сидел на полу, ссутулясь, поджав под себя ноги. И по тому, как при словах его попритихли, насторожились фронтовики, Егор понял, что он у них за главного.
«Ах ты вражина, – со злостью подумал Егор про него, – он тут и мутит всех. В нем все зло…»
– Ну, зачнем мы это восстание, – все так же негромко, глядя куда-то в угол и поковыривая соломинкой в зубах, рассуждал чернявый, – а ежели оно опять сорвется, тогда что? Летось как получилось: совсем было прижали Семенова к ногтю, а выступили чехи – и все полетело вверх тормашкой. А кто поручится, что и нынче не так же будет? – И тут чернявый, подняв голову, встретился глазами с Киргизовым, заговорил громче: – Вот вы говорите, что белым генералам в России другие иностранные державы помогают, а ведь Семенов-то тоже не один.
И опять вокруг заговорили, одобрительно кивая, поддакивая вожаку:
– Верна-а.
– Чего-о там.
– Ему и Япония подмогает, и Китай, и другие прочие державы, а нам кто? Мишка-медведь.
– Больше некому.
– Как в китайский-то мятеж было…
– Чего вы японцами-то стращаете? За нас весь народ трудовой подымется, вот где сила-то наша!
– А ежели не поднимется, тогда как? Подожди, дай сказать, – повысил голос чернявый. – Ты слыхал, аресты пошли кругом и даже расстрелы? Вот то-то и оно, у нас-то этого еще не было и, может, не будет. А уж если вдругоряд-то затеем восстание, да как не выйдет ничего, тогда уж пощады не жди. Мало того, что с землей смешают нас, и семьи-то наши тиранить будут, детей малых не помилуют.
– Ясное дело.
– Зачинщику первый кнут.
– Нет, ребята, надо погодить.
– Трусы! Прихвостни буржуйские! – Густым басом перекрыв поднявшийся шум, рыжебородый, здоровенный казачина вскочил со скамьи и зачастил, тыча кулаком в сторону чернявого: – Это он вам мозги затуманил, контра недобитая. Забыли, как он на фронте-то вместе с нами за революцию стоял, а теперь на попятный наладился, сучий хвост! И вы туда же, перевертыши проклятые.
– Но-но, полегче ты.
– Чего лайку-то распустил!
– Восставай, иди, кто тебя держит!
Снова заговорил Киргизов, но его уже не слушали, шум, гам усилился, все повскакали со своих мест, чернявый, нахлобучивая папаху, крикнул:
– Чего вы орете, чего? Поговорили, и хватит, пошли по домам!
– Пошли, нечего тут!
Чернявый первым двинулся к выходу, за ним повалили остальные его единомышленники. Лишь один из них, в шинели со следами споротых погон и в батарейской, с алым верхом, папахе, задержался у двери, обернувшись к Киргизову, сказал:
– А ты не серчай на нас, товарищ Киргизов. Мы вообще-то не против революции и, значить, восстания, а вот зачинать первыми остерегаемся. Боимся, по правде сказать: знаешь, поганому коню только плеть покажи. Зачинайте, – ежели получится у вас, и мы…
– Проваливай к черту, держись иди за бабий подол, – не дав договорить батарейцу, обрушился на него рыжебородый, – обойдемся без вас.
– Эх, Иван, Иван, и вечно ты вот так.
– Уходи, не мозоль глаза.
Батареец тронул рукой папаху, кивнул Киргизову:
– Прощевайте покедова. – И вышел.
В избе осталось человек десять, в их числе и пришедший с Егором Топорков.
Возмущенный поведением чернявого, Егор не вытерпел, заговорил с укоризной в голосе:
– Этого черноусого-то зачем позвали? Вить это же супротивник явный.
– Черт его звал, гада ползучего, – ответил Егору Сильверст, а рыжебородый здоровяк добавил:
– Его, браток, без нас пригласили. Видел, сколько у него друзей-приятелей? Это такая стерва, стань звать его на доброе дело – не пойдет, а куда не надо – приползет, змей подколодный. Я на него до того обозлился, что дай его на расправу, так я и стрелять не стал бы, подлюгу, а удавил бы на волосяном аркане. – Иван, как назвал его батареец, даже крякнул со злости, вытянул из кармана кисет с табаком, закурил и уже спокойнее, обращаясь к Киргизову, сказал: – А ведь он, Кешка-то, Тигунцов его фамилия, на фронте тоже за революцию высказывался и на Семенова вместе с нами ходил. А как домой пришел, так и влип в хозяйство. В полку-то он каптенармусом был, то же самое и на Даурском фронте, а эти должности завсегда прибыльные. Домой, понятное дело, при деньгах заявился, ну и начал обрастать хозяйством: быков завел, коней хороших, дом купил у Симаченки – купец тут у нас распродавался, в город переехал. Ну и пошло, как подменили Кешку.
– Что ж делать, – пожал плечами Киргизов, – классовый враг наш тоже не дремлет, действует. Хорошо еще, что не все здесь поддались на его удочку. Так произведем, товарищи, запись?
Киргизов положил на стол тетрадь в клеенчатом переплете, развернул ее, нацелился карандашом.
– С кого начать?
– Пиши меня, – мотнул головой Сильверст.
Записав его, Киргизов глянул на рыжебородого:
– Писать?
– Пиши – Иван Егорыч Банщиков.
– Ну и нас, двух братов: Петуховы Петро Степаныч, стало быть, и Лавер.
И еще записалось четверо, в числе их и пришедший с Егором Топорков, – список будущих красных партизан увеличился на восемь человек.
Собрание затянулось за полночь. Когда, распрощавшись с хозяином, вышли на улицу, Банщиков посмотрел на холодное звездное небо, на серебристо-яркий пояс Ориона, сказал:
– Каково, брат, Кичиги-то уж на утро повернули, а я по дрова ехать наладился. Поспать-то мало теперь придется.
Казаки проводили Егора и Киргизова до ворот агаповского дома, попрощались с ними за руку.
– Маловато записалось нас, маловато, – басил Банщиков, забирая в здоровенную лапищу руку Киргизова, – а ты не печалься, Степан Сидорович, оно как до дела-то дойдет, так нас прибудет на восстание не меньше взводу.
– Да ну! – в голосе Киргизова и радость и недоверие. – Ты это серьезно, Иван Егорыч?
– Ей-бо. Я вот на днях в Усть-Неглинку поеду к свояку, там, я знаю, казаков десять нашей руки держатся, вот и сблатую их. Да и в Жердевке не меньше того хороших ребят-фронтовиков подговорю. Оружие тоже найдем: берданы есть кое у кого, а для остальных у буржуев наших достанем, то же самое и коней, тряхнем их для первого разу. Так что была бы шея, а петля будет.
Распрощавшись с казаками, Егор пошел во двор помочь хозяину задать лошадям корму, Киргизов остался у ворот. От слов Банщикова у него теплело на душе и выветривалась обида на фронтовиков, не пожелавших пойти на восстание.
ГЛАВА XУехав из поселка Бугры, Киргизов с Егором еще дней десять блуждали по селам и станицам, расположенным в долине реки Унды. Много было всяких встреч с большевиками и революционно настроенными фронтовиками, тайных сходок деревенской бедноты, где Степан Сидорович рассказывал о положении в Советской России и в Забайкалье, агитировал, призывал людей на борьбу с контрреволюцией – и список будущих повстанцев увеличивался у него с каждым днем.
Из небольшого поселка, что приютился под горой на берегу небольшой горной речушки Талангуй, выехали на рассвете. Еще в станице Новотроицкой они слышали, что курунзулаевские казаки создали в пади Алтагачан лесную коммуну, туда и повез сегодня друзей сивобородый старик – в новой шубе из дымленых овчин и мерлушковой шапке. Пара сытых разношерстных лошадок легко мчала небольшую кошевку, устроенную из простых саней.
С укатанного проселка вдоль Талангуя свернули на чуть промятую дорогу, поехали серединой пади.
Удобно устроившись на мягком сене и завернувшись в хозяйскую доху, Егор с любопытством оглядывал незнаемые сопки, тайгу, прислушивался к рассказам старика. А тот, сидя на облучке и полуобернувшись к Киргизову, рассказывал:
– Осенью это произошло, в Онон-Борзе, нагрянули к ним каратели, начались обыски, аресты, большевики тамошние в лес подались, а трое из них не успели, в их числе и свата моего Никодима Суровцева сын Онисим, молодчага был казак, в гвардии служил. Ружья у них были у всех троих. Видят они – смерть неминучая, забежали на гумно к кому-то, залегли в омете соломы и стрельбу открыли по карателям. Одного из беляков убили, сколько-то поранили, ну и сами несдобровали. Отбивались, пока патроны были, а кончились, и забрали их семеновцы. В тот же день и на расстрел повели, на сопку за кладбище.
Дед отвернулся, замолчал, перебирая вожжи.
– Ну и что же, расстреляли их? – спросил Егор.
– Расстреляли, – глухим, изменившимся голосом ответил старик и, глубоко вздохнув, снова обернулся к Киргизову. – Вернее сказать, зарубили. Такое там было, что не приведи господь даже слухать. Ему, этому гадскому офицеру, взбрело в башку, прежде чем сказнить людей, заставить их могилу себе выкопать, вот вить до чего додумался, злодей проклятый. Ну дали им, сердешным, кому лом, кому кайлу: долбите, земля-то уж мерзлая была. Вот тут-то и произошло у них, показал им Онисим, где раки зимуют. Парень он был проворный, удалец, каких по всей станице поискать. Подолбил он землю, изловчился да и запустил кайлом офицеру-то прямо в косицу[6]6
Косица – висок.
[Закрыть], он только ногами сбрыкал, даже и пикнуть не успел. Ну тут и пошло: наши на казнителей с ломами да с лопатами, а те их шашками. Зарубили всех троих, потом в поселок возвратились и приказали атаману стариков онон-борзинских собрать. Согнали их человек десять, и свата Никодима тоже, и заставили запрягаться в телегу, куда убитого офицера положили, – везти его на себе в Борзю.
– И повезли? – спросил Киргизов.
– А куда же денешься, когда нагайками порют, да ишо, того и гляди, шашки в дело пустят. Чуть не до Устья-Озерной везли старики эту падлу семеновскую. А там уж, должно быть, надоело карателям тащиться шагом, старики-то, как их ни пори нагайками, плетутся нога за ногу, устали. Завернули беляки какого-то мужика, тот по сено поехал, переложили к нему убитого, погнали в Борзю, стариков отпустили. Сват Никодим сам-то еле живой домой заявился, а тут сын зарубленный лежит на столах, каково бедному старику! Он после того, как схоронили Онисима, больше месяцу лежал пластом, болел, а едва оклемался, тоже – в лес, в эту самую хамунию… Да-а, вот она какая жизня подошла, лихому татарину такой не пожелаешь. Раньше, бывало, ежели кони у кого заболеют хамуном[7]7
Хамун – чесотка (местн.).
[Закрыть], бедой большой считалось, а теперь люди по доброй воле охамуниваются.
– Не хамун, дедушка, а коммуна, – попытался объяснить старику Киргизов. – Это название такое, вроде как артель, по-нашему.
– Ну так бы и называли артель, проще было бы и понятнее, на кой же черт язык-то ломать. Вить это прямо-таки наваждение какое-то, люди чисто сбесились, разговаривать-то стали не по-людски, таких слов навыдумывали, что прямо-таки жуть. У меня внук грамотный, смышленый парнишка. Летось часто приносил газеты и как зачнет вычитывать: буржуи, муржуи, цика, чека, – стой, говорю, чего ты плетешь, вить чека-то к телеге принадлежит, чтобы колеса на осях держались. Нет, говорит, это гарнизация есть такая, а сам барабанит дальше: большаки, меньшаки, социлисты, дамакраты. Я слушаю, слушаю, да и плюну с досады. «Хватит, – прикрикну на него, – а то ты и в самом деле до мокра дочитаешься и мне голову заморочишь этой тарабарщиной анафемской…»
Время перевалило за полдень, солнце начало клониться к западу, когда старик, показывая кнутом вперед и вправо, сказал:
– Вот за эту гору завернем, против колку-то, тут она и есть, заимка, на которую едем. А от нее до хамунии-то вам придется пешком прогуляться, там недалечко.
Уже на виду заимки Егор, сбросив с себя доху, спрыгнул с саней, пошел позади, разминая призастывшие ноги. Чем-то знакомым пахнуло на него, когда увидел он зимовье, над плоской крышей которого вился сизый, кудрявый дымок. По обе стороны неширокого проулка, что ведет к зимовью, расположились скотные дворы, сенники, крытые ветошью повети. У Егора тоскливо заныло сердце, уж очень все это похоже на Шакалову заимку, где и теперь, наверное, живет его Настя вместе с сыном. Даже сопка за зимовьем такая же, как там, в пади Березовой, только дворы здесь поменьше, да и скотины в них негусто, сразу видать, что зимуют здесь небогатые люди.
Издавна повелось в Забайкалье, что не только богатые, но и середняки-хозяева угоняли зимой свой скот на заимку, чтобы не возить домой сено издалека, а скармливать его на месте. Жили на этих заимках обычно старики да подростки школьного возраста. Иной мальчик плачет – просится в школу, но отец неумолим:
– В школу тебе приспичило, а на заимку кто поедет, дед-мороз? Нечего тут нюни-то распускать, и так развелось грамотеев как нерезаных собак. Все-то в писаря выйдете, а робить кто будет? – И утешал в заключение: – Ничего-о-о, ум будет, так на службе научишься, а нет, дак и так сойдет. Отцы ваши, деды век изжили без грамоты, и мы, грешные, живем не жалуемся, да ишо и бога хвалим.
И верно. Многие казаки оставались неграмотными, хотя в селах уже появились учителя и школы.
У крайнего двора старик остановил лошадей. Егор внимательно оглядел зимовье, дворы, тая в душе нелепую надежду увидеть здесь Настю, но видел другое: двух парнишек, пиливших дрова около зимовья, пожилую женщину, доившую корову, да девчушку-подростка в коротенькой шубейке и барашковой шапке. Она также с любопытством уставилась на Егора, перестав кидать коровам сено. Егор снова перевел взгляд на зимовье и чуть не ахнул от удивления: оттуда шел по проулку… Ермоха! Он – походка его, и ергач такой же, только вот шапка на нем другая, охотничья, из гураньих лап с кожаным козырьком. Но когда тот подошел ближе, то оказалось, что и борода у него не такая, как у Ермохи, а черная, порыжевшая на концах, и взгляд суровый, исподлобья.
– Здоровоте, – басовито прогудел он, подойдя вплотную к приезжим.
– Здравствуй, Мирон Лукьяныч, здравствуй! – первым отозвался на приветствие старик возница. – Принимай гостей, в хамунию к вам направляются. Киргизова слыхал? Помощником был у самого Лазо?..
– Слыхал.
– Вот это он и есть, а этот молодец-то – простого звания казак, представишь их в хамунию?
– А чего же, я тут для этого и приставлен. Заходите в зимовье, погрейтесь с дороги-то, почаюем, да и в коммуну.
– Нет, не-ет, – махнув рукой, запротестовал Киргизов, – спасибо за приглашение, нам надо поскорее до места. Далеко ли тут?
– Да напрямик-то версты полторы, от силы две будет. Ну-к что ж, раз чаевать не желаете, то, стало быть, сытого гостя легко и потчевать. Пойдемте в коммуну.
Горная тропинка, по которой Мирон повел наших путников, пересекла неширокую падушку и, заворачивая вправо, уходила вверх по косогору огромной таежной сопки, петляя между камнями и стволами толстенных кондовых лиственниц.
Чем дальше, тем круче становилась гора, идти становилось все труднее. Далеко позади остался Киргизов, да и Егор, как ни старался, не мог поспеть за Мироном, хотя тот, шагавший впереди на удивление легко и быстро, частенько останавливался, поджидая своих спутников.
В одном месте, откуда-то сбоку, их окликнули, проводник что-то ответил, но что – Егор не расслышал. Вспотевший, запыхавшийся, он карабкался вперед чуть не на четвереньках, хватаясь руками за камни и валежины.
На самой вершине горы лес кончился, тропинка уходила вниз по голому, крутому склону южной стороны. Здесь, на самом гребне горы, остановились. Егор снял с себя папаху; вытерев ею потное лицо, огляделся. Прямо перед собою, по ту сторону неширокой падушки, увидел он такую же громадную, лесистую гору, дальше за нею дыбились другие мохнатые вершины и скалы. И куда ни глянь – тайга угрюмая, темная, словно какой-то сказочный великан кинул на эти хребты и вершины огромную, многоверстную шубу, шерстью вверх, – кинул он, да так, что она местами порвалась, и теперь из этих прорех торчали голые, клыкастые утесы.
– Вот это тайга-а, – качая головой, восхищенно протянул Егор, – ишо почище той будет, какая на Тынде, верно, Степан Сидорович?
– Пожалуй, что да, – согласился Киргизов.
– И ведь подумай только, в какую глухомань забрались коммунисты-то здешние.
– Поневоле заберешься, как нужда-то пристегнет, – хмуро улыбаясь, отозвался Мирон. Он посторонился, уступая дорогу, мотнул головой в сторону коммуны: – Теперь уж одне дойдете, тропка-то доведет до места, а я назад поверну оглобли, прощевайте.
– До свидания, Мирон Лукьяныч, спасибо вам.
– Не стоит.
Мирон зашагал обратно, а друзья заскользили по тропинке вниз. Спустившись в низину, они прошли через длинный кочковатый колок и очутились на обширной, дочерна утоптанной площадке, где вплотную к крутой горе приткнулись два больших зимовья и несколько землянок. Оттуда слышался людской говор, лай собаки, стук топора. Хотя вершины гор розовели еще под лучами закатного солнца, здесь уже наступил вечер, сгущались сумерки. Пахло дымом, что белыми столбами поднимался над зимовьями. Возле одного зимовья горел костер, красноватым светом озаряя сидевших вокруг него людей, стену со взбитыми в нее колышками, где висели две козьи туши, охотничья бердана с рожками и черная доха.
Едва друзья показались из колка, как навстречу им с громким лаем кинулся здоровенный серый кобель.
– Соболько, цыть! – прикрикнул на собаку один из сидевших у костра. Он обернулся лицом к пришельцам, и Егор узнал в нем своего сослуживца – трубача Якимова.
– Макар! – радостно воскликнул Егор, протягивая руки навстречу поспешившему к нему Якимову.
– Егорша!
Друзья обнялись, расцеловались по русскому обычаю, и оба, обрадованные нечаянной встречей, принялись тискать друг друга, хлопать по плечам.
– Это каким же тебя ветром-то?
– Ты-то как тут очутился?
– Я же здешних мест уроженец, курунзулайский.
– А я, брат, из амурской тайги, вместе с Лазо там находился, с Фролом Балябиным, а теперь вот сюда на пару с Киргизовым прибыл.
А Киргизова уже окружили, затормошили, закидали вопросами.
Якимов познакомил Егора с руководителями коммуны: Семенихиным, Самуилом Зарубиным и другими коммунарами, обступившими Киргизова. А когда Макар назвал фамилию Бородина, Егор живо вспомнил про письмо с клеветой на Настю, которое получил он когда-то на фронте.
– Так это вы учителем были в Антоновке? – спросил Егор, пожимая руку пожилого черноусого человека в очках.
– Да, было такое дело, а вы, значит, тамошний житель.
– В работниках я там жил…
Егору хотелось поговорить с Михаилом Ивановичем, но за рукав его потянул Макар:
– Хватит, Егорша, потом поговорите. Вон Киргизова повели под ручки белые в хоромы наши княжеские. Соловья-то вить баснями не кормят. Идем, там уж столы накрыли на двенадцать персонтий. Свежиной угостим вас с дороги-то.
Зимовье это было такое же, как на далекой Тынде, только гораздо просторнее. В одном углу печь, сложенная из дикого камня; так же тянутся вдоль стены длинные нары; в кутней половине стол, сколоченный из необструганных досок, скамьи и чурки для сиденья, на полках деревянная и глиняная посуда. Разница была лишь в том, что освещалось это зимовье не лучиной, как на Тынде, а керосиновой висячей лампой. Да и винтовок здесь было больше, почти все трехлинейные; стояли они в пирамиде, влево от двери, тут же висели шашки, патронташи и даже ручной пулемет.
– Порядочно у вас оружия-то, – сказал Егор, усаживаясь за стол рядом с Якимовым. – А я со своим винтом восемь лет не расставался, а теперь вот оставить пришлось в Большом Невере вместе с шашкой. Жалко, хорошая была винтовка-то, пристрелянная.
– Ничего-о, – утешал Макар, – дадим тебе наперво бердану, есть у нас в запасе, а на войне добудешь сам и винтовку и шашку.
– Да уж была бы шуба, а вши напреют.
Тем временем на столе появились хлеб, деревянные ложки, чашки и курившийся паром полуведерный котел вареного козьего мяса.
…Сразу же после сытного ужина началось собрание. Народу набралось полнехонькое зимовье, стало тесно и шумно.
Егору с Якимовым пришлось пересесть на кутнюю лавку, уступив место у стола черноусому, одетому по-городскому человеку.
– Это Шитов, рабочий из Читы, – пояснил Егору Макар. – Он к нам уж третий раз приезжает от областного комитета большевиков. Газеты привозит, инструкции и всякое другое руководство.
– А вон тот, на нарах-то сидит, чубатый, в кожанке, это кто такой?
– Музгин Иннокентий, Капунской станицы, большевик заядлый. Толковый будет командир из него, башка-а-а. А вон того узнаешь, в серой папахе-то?
– Обличье-то знакомое, постой, постой, да вить это Чипчеев, нашего полка, третьей сотни.
– Он самый, Чипчеев Иван, Улятуйской станицы.
– Значит, и он тут же. А этот дедушка, рядом с Иваном-то?
– Наш курунзулаевский, Якимов Василий Кононыч, с двумя сыновьями здесь.
Председатель собрания Бородин первое слово предоставил Киргизову. Степан Сидорович рассказал коммунарам о том, как руководители революционного Забайкалья уходили в Амурскую тайгу, об их зимовке на Тынде и о том, как проводили они на Дальний Восток Лазо.
Словно степь перед бурей, притихло собрание, слушая Киргизова, и радостным гулом множества голосов всколыхнулось оно, когда заговорил Степан Сидорович о Фроле Балябине и о том, что вместе с Богомягковым намеревается он вернуться в Забайкалье.
– Правильно-о!
– Верно-о-о!
– Будут у нас и командующий и комиссары свои!
– Лазо, значит, на восток подался?
– Да, на восток, в Приморье.
– Почему не к нам?
– Там тоже нужны такие люди.
После Киргизова говорил Шитов, коренастый, среднего роста, с живыми карими глазами и густой волнистой шевелюрой. Еще во время речи Киргизова он прикрепил к кутней стене, как раз над головами Егора и Макара, карту Забайкалья, во многих местах утыканную красными флажками.
Стоя боком к карте, Шитов говорил о Читинском комитете большевиков, который возглавляет старый коммунист Александр Вагжанов, о том, в каких неимоверно трудных условиях глубокого подполья, ежеминутно рискуя жизнью, читинские большевики руководят революционным движением в области, благодаря чему очаги революции имеются теперь во многих местах Забайкалья.
– Здесь вот, в районе Прибайкалья, – Шитов концом винтовочного шомпола показал на карту, – сильную революционную организацию создал большевик Евгений Лебедев. Такие же организации создали и готовят людей к восстанию Морозов на Витиме, братья Сущих в верховьях Ингоды, Петр Аносов на Ононе, Федот Погодаев и Андрей Чугуевский на Газимуре. Такие же организации и боевые группы созданы на Шилке, на Куренге, на Урюмкане и Урове, они держат связь с Шахтаминской лесной коммуной, которой руководит бывший фельдфебель Иван Козлов. А зоргольский большевик Абрам Федоров направлен комитетом в низовья Аргуни, чтобы подымать на борьбу с контрреволюцией казаков Аргунской, Усть-Уровской и Аркиинской станиц. Как видите, революционные искры рассыпаны по всей области, и ваша коммуна является центром восточного Забайкалья. Вам же первым надлежит поднять знамя восстания, для руководства им надо избрать сегодня же военно-революционный штаб.
В прениях по докладу первым выступил однорукий Никита Зарубин.
– Я так думаю, – начал он, пробираясь от порога, где стоял все время, поближе к столу, – зачинать надо немедля, самое подходящее время для восстания, ни речки не задержат, ни распутица. Да и надоело уж в землянках этих отсиживаться, как тарбаганы в норе.
– Верно-о, – раздались голоса откуда-то с нар.
– В самом деле, каку холеру тянуть-то!
– Тихо, ребятушки, тихо, охолонитесь чуток, – осадил нетерпеливых вояк флегматичный усач Матафонов, бывший вахмистр батареи, – не торопитесь, поспешишь, людей насмешишь. Надо обдумать хорошенько. А я так кумекаю, что раньше весны нам нечего и рыпаться. Наше дело теперь – чем ближе к лесу, тем лучше, потому как нас ишо мало, и само собой понятно, что в случае какой неустойки, ежели прижучат нас беляки, одно наше спасение – лес. Там нас летом-то каждый кустик ночевать пустит, а случись такое зимой, что будет?
– Живем же мы в лесу.
– Сравнил божий дар с яичницей.
– Демид верно говорит, надо подождать.
И тут заговорили, заспорили разом во всех углах зимовья, но, вволю наговорившись, согласились с предложением Шитова – подождать весны.
Собрание закончили тем, что создали военно-революционный штаб, которому поручили руководить восстанием во всех районах восточного Забайкалья. Членами этого штаба большинством голосов избрали Киргизова, Семенихина, Бородина, Музгина и Самуила Зарубина.