Текст книги "Забайкальцы. Книга 3"
Автор книги: Василий Балябин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
На бронепоезд со своим золотом Шумов прибыл в тот же день к вечеру на грузовом автомобиле. Приехавшие с ним солдаты занесли прямо в купе командира два небольших ящика зеленоватого цвета. Оба ящика были железные и тяжелые. Кроме этих двух солдаты занесли еще один, деревянный ящик с бутылками водки и корзину, доверху наполненную банками консервов и какими-то свертками.
Вечером на бронепоезде началась пьянка. Она продолжалась до глубокой ночи и даже тогда, когда одетый в броню паровоз густо задымил трубой и, отпыхиваясь паром, вывел «Грозного» из тупика.
Злобно ощерившись длинными стволами орудий, медленно проследовал бронепоезд мимо станции и, постепенно увеличивая скорость, двинулся на восток.
А утром следующего дня путевой обходчик станции Кручина обнаружил под откосом железнодорожной насыпи, верстах в пяти от станции, труп убитого офицера. Обходчик, пожилой, коренастый человек, сразу же сообщил о своей находке начальнику станции, а тот отослал старика к поселковому атаману. Как раз в это время в поселке оказался приехавший из Маккавеева конный милиционер. Узнав о случившемся, он сам пожелал обследовать убитого, попросил у атамана двух понятых.
Вскоре из поселка на рыжей кобыленке, запряженной в телегу, выехали двое – тот самый путевой обходчик и назначенный атаманом в качестве понятого рыжебородый здоровяк, в поношенном ватнике и облезлой барсучьей папахе. Следом за ними, верхом на вороном коне, ехал и милиционер, в серой с погонами шинели и с винтовкой за плечами.
Денек выдался по-весеннему яркий и теплый. Снег, как всегда в окрестностях Читы зимой, был очень мелкий и давно уже стаял, лишь кое-где на косогоре да в оврагах по обочинам дороги чернели еще ноздреватые, заледенелые остатки зимних сугробов. В воздухе пахло прелью прошлогодней листвы, тонким душком молодого ургуя[15]15
Ургуй – самые ранние цветы в Забайкалье.
[Закрыть] и дымом весенних палов, от которых окрестности были затянуты сизой пеленой.
Когда выехали за околицу, правивший лошадью обходчик спросил рыжебородого:
– Это струмент для чего же везем: лом, кайлу, лопаты, уж не нас ли думают заставить могилу-то копать?
– А кого же больше-то? Нас, ясное дело.
– Скажи на милость! – обиженно протянул обходчик. – Я с двух часов ходил путя проверял, убиенного нашел, а теперь меня же запрягают могилу ему копать! Да кабы летом, так уж куда ни шло, недолго вырыть ее в песке, а теперь-то мерзляком долбить шутейное ли дело. Нет, ты как хочешь, а я не согласен, да и атаману вашему я не подчиняюсь, у меня своего начальства хоть отбавляй.
Продолжая ругаться, обходчик всю свою досаду вымещал на не повинной ни в чем лошаденке. Он так наворачивал кнутом по ее тощим ребрам, что она, отмахиваясь жиденьким, замызганным хвостом, поневоле переходила на тряскую старческую рысцу.
Подъехав к месту происшествия, остановились. Оба понятых сошли с телеги, милиционер спешился, привязав коня к оглобле, и все трое подошли к убитому. Он лежал, широко раскинув руки и ноги. На меловом, смертью выбеленном лице покойника чернели тонкие усики, а остекленевшие, полуоткрытые глаза обрамляли длинные темные ресницы; густые черные волосы испачканы песком, фуражка с белозубчатой офицерской кокардой валялась в стороне, пробитая двумя пулями; гимнастерка на груди побурела от крови, а кровавую лужу под убитым впитал в себя ставший красным сухой, зернистый песок.
Милиционер, два раза обойдя вокруг убитого, сказал, ни к кому не обращаясь:
– Поручик, значит, пехотный… та-ак…
– Сотник по-нашему, – глянув на серебряные, с одним просветом и тремя звездочками погоны, определил рыжебородый понятой.
Осмотрев убитого, милиционер тщательно обыскал его и не нашел в кармане ни денег, ни документов. Пока он, опустившись на одно колено, а на второе положив боковую сумку, приладился писать акт, понятые уселись поодаль на насыпи, закурили.
Обходчик кивнул в сторону милиционера, спросил:
– Ишо, чего доброго, караулить заставит, поди, следствие назначит?
– Какое там следствие по нынешним временам, – отмахнулся рыжебородый, – вон какие кругом расстрелы пошли. В Маккавееве, как поскажут, дня не пройдет, чтоб человек пять-шесть на распыл не пустили. Такое творится, что и слушать не приведи господь, волосы дыбом встают!
– Так то большевиков расстреливают, а ведь энтот из ихней же братии, охвицер.
– А бог его знает, может, большевик переодетый… Ты, брат, на шкуру-то не смотри, он, может быть, как спелый арбуз: шкура зеленая, а в середине красный.
– Все может быть.
Тем временем милиционер составил акт, обратился к понятым:
– Старики, расписываться можете?
Обходчик посмотрел на рыжебородого:
– Я-то неграмотный, ты как, станишник?
– Фамилию свою могу проставить, ежели карандашом, чернилой пробовал, не получается.
– Ладно!
Милиционер, спросив фамилию обходчика, написал под актом: «Понятые: путевой обходчик станции Кручина Титов, за него по личной просьбе и за себя расписался…»
Рыжебородый взял из рук милиционера химический карандаш, послюнявил его и медленно, большими буквами вывел: «Казак Лихачев».
– А теперь можете хоронить, – разрешил милиционер. Отвязав коня, он вскочил в седло и, не попрощавшись с понятыми, уехал.
Вслед за ним хотел было отправиться и обходчик, но, посмотрев на добротное обмундирование убитого, на его почти новенькие сапоги, передумал, заговорил по-иному:
– Помочь тебе, что ли? Одному-то небось трудно будет мерзлоту одолевать.
Рыжебородый согласно кивнул головой:
– Одному никак не способно.
– На кладбищу повезем?
– Да ну-у, разваживать ишо! Ему не все равно, где лежать-то? Отвезем его на бугорок, вон к тем березам, да и захороним.
– С одеждой как?
– Поснимаем лишнюю-то, чего ей зазря пропадать! А ну-ка, бери его за ноги, понесем в телегу.
Выдолбить могилу в мерзлом грунте дело нелегкое, и хорошо еще, что Лихачев прихватил из дому кайлу и наново отклепанный лом.
Когда неглубокая, по грудь человеку, яма была готова, понятые раздели убитого: сняли с него сапоги, тонкого сукна брюки, а тело на вожжах спустили в могилу. Затем оба, сняв шапки, перекрестились, обходчик, осторожно придерживаясь за края, опустился в яму. Закрыв лицо покойного его же фуражкой, поправил ему голову, сложил как положено руки и, посыпав на грудь ему крестообразно землицы, промолвил со вздохом:
– Спи, бедолага. А ежели ты добрый человек был, так земля тебе пухом и царство небесное. Ну а за то, что на штаны твои да на сапоги призарились, прости нас, милок. Тебе в них все равно не форсить теперь, а нам они пригодятся. Да и не обидно будет, што потрудились до поту.
Схоронив убитого, новые приятели мирно поделили его вещи: Лихачев взял себе сапоги, обходчик удовольствовался брюками.
– Митька мой обрадуется, – с довольным видом рассуждал он, запихивая брюки за пазуху, – будет ему в чем покрасоваться на вечерках. Сапоги-то есть у него, добрые еще, а штанами бедствовал парень, оборони бог.
Уехали старики, оставив в полуверсте от дороги одинокую, без креста, могилу, а в ней неизвестного, необмытого и никем не оплаканного покойника. А в это время бронепоезд «Грозный», даже не остановившись в Антоновке, уже миновал русско-китайскую границу, подъезжал к станции Маньчжурия.
ГЛАВА XVIIIНикогда не бывало такого многолюдства, веселья и пьянства в глухом таежном поселке Какталга, как в этот год на масленице. А началось с того, что еще в среду появились в поселке Федоров, Аксенов и Долинин. Позднее стало известно, что они объездили все села и прииски Аркиинской станицы и в первый же вечер, как прибыли они в Какталгу, созвали фронтовиков на тайную сходку. О чем говорилось на той сходке, никто из стариков не знал, но назавтра фронтовики скопом заявились к поселковому атаману и, отрешив старого урядника от власти, потребовали у него печать.
– Вот она, пожалуйста. – Атаман достал из кармана шаровар кисет, извлек из него печать и, передавая ее фронтовику Верхотурову, полюбопытствовал: – Значить, увольняете из атаманов?
– Увольняем, – кивнул головой Верхотуров.
– Та-ак, а какая же теперь власть-то будет?
– Советская, ревком!
Атаман осуждающе покачал головой, вздохнул:
– М-да, не по согласию, значить, с обществом, а рывком! Вот какие времена подошли, только и слыхать, что рывком да силком!
– Не глянется, стало быть, неохота с атаманством-то расставаться?
– Нужно мне атаманство это, как пятое колесо к телеге.
Вскоре же сельчан собрали на митинг, который состоялся в улице, около пустовавшего дома купца Сизикова. Этот дом уже второй год стоял заколоченным, потому что проторговавшийся купец уехал куда-то на Амур. Сельчане запрудили улицу, окружив телегу, превращенную в трибуну, на которой возвышался над толпой Федоров.
– Товарищи! – горячо говорил он. – Кровавый атаман Семенов хотел удушить революцию, навязать трудовому народу Забайкалья режим насилия и бесправия. Но мы не хотим этой власти и призываем вас встать под алое знамя революции и пойти вместе с нами в бой за свободу, за советскую власть…
Разноголосо гудела толпа, слышались восторженные голоса фронтовиков. Но казаки постарше помалкивали, скребли в затылках, переглядываясь между собою, качали головами:
– Ну и ну-у.
– Бу-удет делов!
– А может, оно и к лучшему?
– Поживем, увидим!
Но немало среди сельчан было и таких, чьи бороды тряслись от злости, а глаза горели волчьим блеском.
– Свола-ачь, с-сукин сын! – шептал сквозь стиснутые зубы седобородый, с лицом кирпичного цвета, старик Астафьев. Он обводил посельщиков злобным взглядом и, трогая локтем соседа, кивал на фронтовиков: – А наши-то, подлецы, что вытворяют! Бож-же ты мой!
Сосед, тяжко вздыхая, забирал в кулак дегтярно-черную бороду, согласно кивал головой:
– Чисто сбесились люди.
– Ох и наскребут же они на свой хребет.
– Да уж добра не жди.
– Плетей бы им хороших, мерзавцам, плетей!
А на телеге уже сменил Федорова местный житель, заядлый большевик Феклистов.
– Товарищи! Наше дело только начать, – взывал он, размахивая сорванной с головы папахой, – а там оно посыплется, как горох из прорванного решета. Поцарствовал Семенов, хватит! Теперича мы свою власть образуем, советскую! Я вот, когда скрывались мы за границей от белых карателей, газетку там достал антиресную. Вот она, – Феклистов потряс над головой зажатой в кулаке газеткой, – хоть и по-китайски написана, но мне Мишка Ли-Фа всю ее прочитал и по-русски растолмачивал: с западу на Колчака Красная Армия жмет и вот-вот возьмет его за шиворот, а потом и за Семенова примется. А с Амуру наша Красная Армия движется, даже и две: одну на Забайкалье ведет Фрол Балябин, а другую Лазо повел на Хабаровск! Вот они какие дела-то. В Благовещенске уж советская власть установлена, и вопче, у белых-то все на ниточке держится.
Под гул одобрительных выкриков Феклистов сошел с импровизированной трибуны, уступив место Аксенову. Митинг закончился тем, что взамен атамана избрали ревком, а председателем его – фронтовика Дениса Верхотурова.
Жизнь ключом заклокотала в тихой до этого таежной Какталге: ожил сизиковский дом, раскрылись заколоченные окна, над крышей его взвился алый флаг, а на прибитой к стенке дощечке осиновым углем было написано: «Приаргунский военно-революционный штаб».
Теперь около этого дома всегда торчали оседланные кони, мчались во все села мятежной станицы то уполномоченные ревштаба, то конно-нарочные с пакетами за пазухой, на которых было написано: «Весьма срочно, аллюр три креста». В штабе поминутно хлопают двери, там постоянное многолюдство, заседают, спорят и пишут, пишут без конца. На стенах домов и на заборах появились написанные от руки воззвания к гражданам и приказы реввоенштаба о мобилизации в Красную повстанческую армию десяти присяг казаков, от 1911 года срока службы по 1920-й включительно. Приказ этот взбудоражил село: сразу же прекратились всякие работы, казаки спешно перековывали на полный круг коней, готовили седла, амуницию, точили шашки. Бабы пекли подорожники, штопали, стирали служивым белье, укладывали в сумы и седельные подушки запасные шаровары и гимнастерки.
Из других сел Аркиинской станицы мобилизованные начали прибывать в Какталгу в пятницу к раннему обеду, а к вечеру уже не было ни одной избы, куда не заехали бы два-три постояльца. Хмурились какталгинцы; досадливо крякая, ругались, втихаря наблюдая, как во дворах у них распоряжаются служивые, сено своим коням кидают самое лучшее, что хозяева приберегали к весне, к полевым работам. Но больше всего досадовали, проклиная комиссаров, те, у которых кроме фуража взяли еще и коней для безлошадных казаков. Лишь один из сельчан, причем самый богатый, Устин Астафьев, отнесся к реквизиции у него лошадей совершенно спокойно. Он лишь недовольно поморщился, когда в дом к нему пожаловали члены реквизиционной комиссии, а председатель ревкома Верхотуров, высокого роста, плечистый казак, не перекрестился на иконы и даже папаху не снял, коротко бросив:
– Здоровайте!
Его примеру последовали и остальные трое членов комиссии.
– Та-ак, – ухватившись за клочковатую бороденку, протянул старик. – Бога, значить, не признаёте?
– Не признаём, – за всех ответил Верхотуров и, потянув носом воздух, кивнул в сторону горницы, откуда доносился пьяный говор, а в раскрытые двери было видно сидящих за столом подвыпивших казаков, пахло жареным мясом, блинами и водкой. – Что это у тебя за гулянка?
– Так вить маслена началась, слава те восподи! Мы-то люди православные, признаём. А тут служивых ко мне на постой определили, а ведь они хоть и незваные, а все ж таки гости, вот и потчую их, чем бог послал. Проходите и вы, милости просим, к столу.
– Нет уж, спасибо. Не до гулянья нам, трех коней, решили взять у тебя для красноармейцев наших, какие пешие. Чего ты на это скажешь?
Меняясь в лице, Устин сердито крякнул, но сказал смирнехонько, со вздохом:
– Что я могу сказать? Берите, раз уж я теперь, стало быть, и не хозяин в своем дворе.
– И чтобы седла для них были.
– Где я их наберу столько-то, седла два найдется, да и то простые деревяги, форменных нету.
– Ладно, одевайся да выходи во двор поживее, мы подождем в ограде.
Во дворе комиссию уже поджидали безлошадные казаки; сидя на ступеньках крыльца, разговаривали, дымили самосадом. При появлении комиссии встали. Белоусый, небольшого роста казачок бросил наземь недокуренную самокрутку, спросил:
– Ну как там Устин-то, не попотчевал вас святым кулаком по окаянной шее?
– Э-э, брат, – ответил один из членов комиссии, – Устина будто и подменили! Смирненький, как овечка, берите, говорит, трех лошадушек, пожалуйста.
– Хитрит, стерва; дескать, стань ругаться, еще больше возьмут.
– Даже казаков-то наших, какие у него на постое, вином поит, как дорогих гостей, и блины им, и сметана, и всякое другое удовольствие.
– Оно даже и отсюда слыхать, разговор крупный.
– Да вить праздник, сплошь гуляют, вон и напротив поют. Ишь как выводят «Конь боевой с походным вьюком» – для такого разу самая подходимая песня.
– Откуда они вино берут? – удивился Верхотуров и, перегнувшись через перила, помахал рукой пьяному казаку на середине улицы: – Башуров, подь сюда.
В сивой папахе набекрень, в полушубке нараспашку и с котлом в руке, Башуров подошел к крыльцу, пьяно ухмыляясь, отставил правую ногу.
– Чего тебе?
– Что это у вас за пьянство сплошное? Завтра выступать, а вы гульбой занялись.
– Ну и што-о, товарищ Верхотуров, на проводах казаков всегда гуляли. А тут еще лафа такая: спиртовоз Ганька-хромой целую бочку спирта приволок из-за границы, в долг дает, чего же зевать-то. А уж насчет платы, как говорится, жди на мне, а получай на пне. Заходите к нам, мы у сослуживца моего Евлахи Кузнецова пируем, угостим по дружелюбности.
Не ответив Башурову, Верхотуров посмотрел на членов комиссии, покачал головой:
– Что с ними делать? Пойти арестовать этого прохвоста Ганьку, чтоб не разводил тут пьянку?
– Э-э, ну его к черту! Он теперь наверняка распродал всё, что было.
– Делом надо заниматься, вон и Устин вышел, идем же выбирать коней.
В то время как Устин с плохо скрытой злобой наблюдал, как его лучших лошадей седлают чужие люди, в доме у него шла попойка. Старший сын хозяина Платон усердно подливал гостям в опорожненные стаканы разведенный спирт и втемяшивал в охмелевшие головы:
– Чего вы взбулгачились-то? Абрамку Федорова послушали, врет он, гад ползучий, а вы поверили и поперли как будто по всамделишной мобилизации. А что вы сделаете одной-то станицей супротив всей области?
– А другие-то что, не поддержат, думаешь? Да нам стоит начать, а там и другие зашевелятся.
– Верно, Иван! А с Амуру Лазо с войском подойдет, Балябин со своим отрядом, мадьяры.
– Мадьяры? Э-э, были мадьяры, да сплыли, их, браток, всех, до единого перебили.
– Как?! Кто перебил?
– А вот пойди спроси Федьку Пискунова. Он только вчера оттудова на побывку прибыл и сам в том бою участвовал.
– Врет он, гад, контра семеновская!
– Он-то правду говорит, а вот ваши сомустители врут, и никакой власти советской нету в Благовещенске, а Лазо с Балябиным в Америку укатили. Хапнули золота в Чите и теперь будут поживать в свое удовольствие.
– Чего ты брешешь… твою мать! Я сам в Чите был, когда банк-то ограбили анархисты. Да я тебе… зоб вырву!
– Подожди, Агапитов, охолонись!
Но тот, стараясь вырваться из рук крепко охватившего его сзади казака, хрипел, задыхаясь:
– Пусти, где моя шашка, я его, гада… в гроб… в печенки!
– Да ты послушай хоть…
– В штаб его, чего вы уши-то развесили!
– Верно. Там им покажут кузькину мать, а сначала выпьем…
– Отстань…
– За советскую власть держи стакан, ну!
– За советскую выпьем, а этих гадов…
– Потом успеем, куда они денутся от нас, тяни, ну! Во, давно бы так. Споем:
Вихри враждебные вею-ют над нами,
Темные силы нас зло-обно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Песню подхватили еще два или три голоса, пытался подпевать и Агапитов, но хмель одолел его, и вскоре он уснул, уронив голову на стол.
А вокруг не утихал пьяный говор и споры:
– Неужто мадьяр то и всамделе побили, а?
– Надо нам самим наведаться к Пискунову-то, спросить его.
– А не рвануть ли нам по домам, братцы? Вить весна над головой!
– Правильно, время подходит хлеб сеять, а мы тут восстаниями занялись, наслушались чужих умов.
– Ну это ты брось, начал тут разводить контру…
– В зубы его!
– Я т-тебе дам, сучье вымя.
Шум, гам, забияк растаскивают по сторонам, а над столом возвышается Платон.
– Тихо, товарищи! – вопит он, размахивая графином. – Хватит спорить! В горле пересохло, выпьем лучше.
– Выпьем, а завтра разберемся, что к чему.
– Разберемся, подставляй стакан.
Пьяный разгул все больше и больше захлестывал поселок: гуляли казаки, молодежь, пожилые люди и бабы. Из домов веселье выплескивалось на улицу, стоном стонала Какталга. К вечеру уже трудно было встретить трезвого человека. И странное дело, среди пьяных бодрее всех держались старики, из тех, что еще утром приходили к Устину Астафьеву. О чем они там толковали, неизвестно, но теперь они по одному переходили из одной компании в другую, выпивали помаленьку, нашептывали казакам:
– Куда вас черт несет, одумайтесь.
– Мадьяр-то вон перебили, сказывают, и вам то же будет. И семьи ваши пострадают ни за что. Разъезжайтесь по домам, пока не поздно.
И эти нашептывания возымели свое действие: казаки поначалу спорили и со стариками, и между собой, дело доходило до драки, но чем дальше, тем больше ширился раскол, к ночи то тут, то там слышались разговоры; а и в самом деле, не лучше ли возвернуться по домам? Что нам, больше других надо, чего вперед других-то выскакивать.
– Домой, братцы, домой!
– Весна подходит!
– К севу надо готовиться, а не к войне!
А в это время в штабе, в обеих комнатах купеческого дома, шла напряженная работа. Верхотуров распорядился, и помогавшие ему фронтовики протопили печи, натаскали от соседей столов, скамеек, раздобыли чернил, а трое из них еще с вечера махнули на прииск Аркия. Вернулись утром и к великой радости Федорова приволокли с прииска пишущую машинку и большой рулон желтой оберточной бумаги.
– Спасибо, товарищи, молодцы! – от души радовался Федоров, бережно, как малого ребенка, принимая машинку из рук приземистого бородатого казака в широченных шароварах с лампасами. – Где же вы раздобыли эдакую благодать?
– На прииске, – пояснил бородач. – Управляющий-то из немцев, Шварц по фамилии, сбежал и дела свои бросил. Забрались мы к нему в контору и посреди другого-протчего увидели эту штуковину, – думаем, пригодится в штабе, а заодно и бумаги прихватили.
– И бумага пригодится, спасибо, товарищи. А машинка вот так нужна, – Федоров провел пальцами по горлу, оглянулся на своих соратников. – Только найдется ли кто работать на ней, товарищи, кто сможет?
– Я могу, – отозвался сидящий за столом бывший инженер Долинин. – Приходилось когда-то стучать на такой.
Приняв от Федорова машинку, он установил ее у себя на столе, заложив бумаги, отстукал строчку.
– Исправна, – Долинин, улыбаясь, полюбовался стройным рядом печатных букв, глянул на бородатого казака: – А копирки привезли?
– Какие гопырки?
– Бумага копировальная, черная така, тонкая.
– Нет. И в голову не пришло. А видел я эти листки черные, будь они неладны, видел. А без них уж нельзя?
– Без копирки один лист напечатаешь, а с нею четыре, а то и пять.
– Смотри-ка! Что же делать-то теперь? Обратно ехать на прииск?
– Чего, чего такое? – спросил Верхотуров и, узнав, в чем дело, ощерил в улыбке желтые от курева зубы: – Переводной бумагой нуждаетесь? Хэ-э, да я наделаю вам ее хоть сто пудов. Урюпин, найди-ка мне уголь осиновый.
Сбросив с себя полушубок и подсучив рукава гимнастерки, Верхотуров принялся за дело: зачернив три листка бумаги углем, он смазал их слегка ружейным маслом, растер тряпочкой и передал Долинину:
– Пробуй, мы эдак-то в прошлом году в штабе полка делали.
Долинин заложил три листа, отстукал строчку, вторую и, проверив, просиял лицом:
– Получается, спасибо, товарищ Верхотуров.
– На здоровье, шпарь.
Все снова занялись каждый своим делом: там составляют эскадронные повзводные списки, там вычерчивают маршруты, пишут приказы, воззвания, как пулемет стрекочет машинка. А на раскаленной дотла плите кипит ведерный котел чаю, рядом с ним громадная чугунка щей, вкусно пахнет вареным мясом и луком.
Обедали уже вечером, перед закатом солнца. К этому времени все тот же неутомимый Верхотуров принес в штаб две булки хлеба, деревянную поварешку, чашку соли и даже ложки для тех, кто не имел своей за голенищем сапога. Когда все уселись за стол и принялись за щи, Верхотуров присел на корточки около печки, свернул самокрутку.
– Дела идут неплохо, – заговорил он, – реквизию провели, казачков наших снабдили и конями, и седлами, все честь честью. Только пьяных много сегодня. И чего оно такое люди с ума посходили?
– А ты куда же смотрел? – взъелся на него Федоров.
– А что я с ними сделаю? Ведь не один, не два, а все. По правде сказать, беды-то никакой нету, всегда в таких случаях гулянки бывали.
– Рассуждаешь, как прежний атаман.
– Я правду говорю.
– Нет, не правду. Надо не потакать дурацким обычаям, а бороться с ними.
– Э-э, ты тоже чудишь, Абрам Яковлич, – заговорил Аксенов, отодвигая от себя глиняную миску и вытирая губы ладонью. – Думаешь, легкое это дело – искоренить то, что прививалось веками?
– Борьбу-то надо с этим вести.
– Надо, но не сразу же, пусть повеселятся. Нагуляются – воевать лучше будут.
Аксенова поддержали и другие члены штаба: всегда на проводах казаков гуляли и не скоро еще отвыкнут от этого.
После ужина заговорили о другом: о митинге, намеченном на утро следующего дня, и выступлении в поход. Было намечено разделиться на два отряда: первый, под командой Аксенова, пойдет на Аргунь, где должны влиться в него казаки Усть-Уровской и Аргунской станиц; второй отряд поведет сам Федоров на Урюмкан и Газимур, чтобы поднять на восстание рабочих золотых приисков, крестьян Газимур-Заводской волости и казаков Богдатской, Актагучинской, Догьинской и Красноярской станиц. Затем отряды соединятся, установят связь с Алтагачанским военно-революционным штабом и будут действовать по его указаниям.
– Ночевать-то где будете? – спросил Верхотуров.
– Да здесь, пожалуй. – Федоров глянул на Аксенова: – Как ты думаешь?
Тот утвердительно кивнул головой.
– Караул назначить?
– Да надо бы.
– Тогда я подберу человека три надежных ребят. – Верхотуров надел папаху и, уже держась за дверную скобу, добавил: – А сам-то я дома заночую, тут почти что рядом. В случае чего – пошлете за мной караульного. – И вышел, легонько прикрыв за собой дверь.
