Текст книги "Забайкальцы. Книга 3"

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА XIX

О разгроме партизанами казачьих полков и пехотинцев Федор узнал лишь к вечеру, когда командиры дружин получили приказ готовиться к отступлению в сторону Аргуни. Там оба полка должны объединиться со 2-м казачьим полком и ждать дальнейших указаний.

Посуровел, загорюнился Федор, когда узнал о провале задуманной против красных операции. Разговор происходил на квартире, где вместе с ним остановились друг его Волокитин и командир Красноярской дружины вахмистр Вагин. Он-то и рассказал друзьям обо всем, только что вернувшись из штаба полка.

– Врут, не может этого быть, – горячо возразил Федор, чувствуя, как сердце его заколотилось сильнее, застучало в висках. Ему не хотелось верить услышанному, хотя уже нутром почувствовал, что Вагин говорит правду, и все-таки где-то там, в глубине души, тлела искорка надежды, что Вагин вот-вот засмеется и скажет: нарошно я, где уж красным одолеть наших. Но Вагин погасил эту искорку тяжкими, как удар прикладом, словами:

– Ничего не врут, а так оно и есть. Я бы тоже не поверил, кабы не моей сотни связные были. Всё они разузнали и мне рассказали.

– Да как же это могло случиться? – Федор опустился на скамью рядом с Волокитиным, положил руки на стол. – Неужели и Малахов со своей пехотой?..

– Хэ… пехота! – Улыбаясь, Вагин прикрыл плотнее дверь горницы, вернувшись, присел к столу. – Эта пехота так драпала от красных, что и кавалерии за ней не угнаться, сам Малахов-то насилу ускребся…

Молча слушал Вагина Федор; весь красный от великой досады, сидел он, сцепив пальцы замком, и, лишь когда Вагин кончил столь печальный рассказ, заговорил, косясь на Волокитина:

– Ну что, уничтожил большевиков? Хвастуны… вашу мать.

– Да я-то при чем тут, – огрызнулся Волокитин, – чего ты на меня-то напустился!

– А кто спорил со мной – окружим, разобьем, прапорщик красными командует?!

– Холера их знала, что так оно получится. – Волокитин громко зевнул. – Давайте-ка на боковую, ночесь ни черта не спали.

– А мне сегодня дежурить выпало по сотне, – сказал Вагин, – идти надо посты проверить.

А Федор и после того, как ушел Вагин, а Волокитин завалился спать на деревянном диване, долго еще сидел за столом, подперев руками пылающую голову. Больше всего он злился на полковника Малахова, вспомнив его надменно-презрительный тон, каким говорил он тогда на совещании, собираясь разгромить красных мятежников.

«Сволочь пузатая, сволочь, – мысленно костерил Федор полковника, – наговорил триста с листом, нахвастал, а как до дела дошло – и в кусты. В руках были красюки, только бы жимануть на них дружнее – и конец им. Так нет, выпустили, мало того, в убег от них ударились. А теперь попробуй погоняйся за ними по тайге. Ах, гады ползучие, што наделали, а я-то думал, что за месяц-то управимся, выполем эту заразу большевистскую с корнем и к сенокосу домой вернемся. И на тебе, получай шиш с маслом. А там делов накопилось, в станице, до черта. Выпить, что ли, с горя-то?» Федор вспомнил про бутылку водки, которой хвастал вчера Волокитин, подошел к спящему другу, тронул его за плечо:

– Андрей Иваныч, Андрюха, где у тебя водка-то? – Но тот лишь мычал в ответ, поворачиваясь на другой бок.

Так и не разбудив крепко спящего сослуживца, Федор отправился на крыльцо, где лежали их седла и седельные сумы. Вскоре же вернулся обратно с бутылкой водки и краюхой хлеба в руке. Еще попытался разбудить Волокитина и, не добудившись, махнул рукой:

– Дрыхни, раз такое дело, а я за твое здоровье дербану. – Наполнив водкой эмалированную кружку, Федор осушил ее до дна, закусил хлебом.

«Ничего-о, рано ишо унывать-то, – подумал он, наливая вторую кружку и чувствуя, как по телу разливается приятная теплота, – будет ишо и на нашей улице праздник».

В это время в дверь постучали, и, не дождавшись ответа, два вооруженных винтовками дружинника завели в комнату человека в серой шинели без погон и в защитной фуражке. Так и ахнул Федор, узнав в приведенном человеке посельщика и работника своего Вишнякова.

– Гаврило! – изумленно-радостно воскликнул Федор, глядя на бывшего батрака, много лет добросовестно проработавшего в его хозяйстве. От него и на военную службу ушел Гаврило, и провожали его туда, как родного. – Откуда ты взялся?

– Забрали мы его только что, – пояснил один из дружинников, – в омете соломы обнаружили.

– Ну и дела-а! Как же ты попал-то сюда? – допытывался Федор.

– Коня убили подо мной, вот и отстал от своих, – глухо выговорил Вишняков, пошевелив плечами, и тут Федор заметил, что руки у него связаны за спиной.

– Развяжите, – приказал Федор дружиннику, – оставьте его здесь, а сами посидите в той половине.

Дружинник, развязавший Вишнякову руки, с вожделением посмотрел на бутылку с водкой и даже усы разгладил, однако подговориться к выпивке не посмел и, досадливо крякнув, вышел следом за другим.

– Вот так встреча, хм, – покачав головой, заговорил Федор, когда за дружинниками закрылась филенчатая дверь. – Никак я этого не ожидал, садись. Может, выпьешь, поди научился за это время-то?

– Приходилось. – Скупо улыбаясь, Гавриил снял фуражку, присел к столу.

– Исть хочешь?

– С утра не ел.

Федор налил ему кружку, остатки вылил в другую, себе. Выпили. Федор, видя, с какой жадностью накинулся Гавриил на еду, сходил в соседнюю комнату, принес оттуда еще краюху хлеба и начатую крынку простокваши, поставил на стол.

– Больше ничего нету, ешь, чего нашлось.

– Спасибо и на этом.

Федор сел напротив, подперев щеку рукой, уставился глазами на бывшего работника, Ганьку, как звали его в молодости. Внешне Ганька мало чем изменился за эти годы: и выражение его круглого, добрецкого, чуть рябоватого лица то же самое, и так же при разговоре щурит он серые, под белесыми бровями глаза, даже волосы – светло-русые, вихрастые – носит он по-прежнему коротко стриженными. Вот только повзрослел разве, возмужал, раздался в плечах.

Любопытство так и разбирало Федора, хотелось узнать ему побольше про этих самых повстанцев, сколько их, что они затевают к с чего это увязаться за ними взбрело в голову и Ганьке?.. Будучи одним из богатых казаков, станичный атаман Федор Сизов был безусловно против революции, большевиков считал смутьянами, злейшими врагами родины и казачества. Он был уверен, что основная масса забайкальского населения будет против большевиков, что только самые последние лентяи, пьяницы и глупцы могут пристать к бандам красных. Одни потому, что поверят бредовым сказкам о социализме, другие же просто в поисках приключений и легкой поживы. Если бы знал Федор, что Гавриил остался в этом селе умышленно, в целях разведки, по заданию самого Журавлева, он, атаман Сизов, не стал бы разводить разговоры с Ганькой, а приказал бы расстрелять его без суда и следствия. Не для того организовал и возглавил Федор станичную дружину, чтобы потакать разбойникам, не-ет, в дружину он подобрал самых надежных, зажиточных казаков, от которых большевикам пощады не будет. Ну а Ганька этот просто по недоразумению очутился у красных.

– Ну так что, Гаврило, – начал Федор, когда Гавриил, насытившись, отодвинул от себя крынку, – расскажи мне по правде, неужто красным-то удалось выйти из окружения?

Губы Вишнякова поежились в улыбке.

– Какое там окружение, Федор Григорьевич, когда, можно сказать, наголову разбили партизаны полковников ваших: обозы забрали у них, патронов до черта, пулеметов…

– Мда-а, – помрачнел Федор, хотя старался виду не подавать, и переменил разговор. – Диву даюсь, Гаврило, как это угораздило тебя-то к красным податься?

И снова чуть заметная улыбка тронула губы Вишнякова.

– А что же, люди восстают против власти семеновской, и я вместе с ними.

У Федора от выпитой водки слегка кружилась голова, и, как всегда в таких случаях, он стал разговорчивым, страстно захотелось ему доказать Ганьке ошибочность его поступка, вернуть своего батрака на правильный путь.

– «Люди, люди!» – загорячился он, тщетно пытаясь поймать глазами взгляд Ганьки. – А кто они, эти люди-то? Пропойцы самые последние либо лентяи никудышные, навроде Лукашки Морозова да Агапки Чумилина. Энти в какую угодно партию запишутся, только бы им погулять вволюшку да пограбить, поживиться на чужой беде.

Вишняков слушал молча, потупившись, уставился глазами в одну точку на столе.

– Эх, Гаврило, Гаврило, – укоризненно качая головой, продолжал Федор, – парень ты, прямо скажу, хороший был, добросовестный, да и неглупый, а поступил по-дурацки! Ну сам подумай, нам ли, казакам забайкальским, лезть в эти смуты всякие, на рабочих глядя! Те бунтуют супротив властей потому, что робить им охота поменьше, а получать побольше. То же самое мужики российские, на земли помещичьи зарятся, потому как своей-то земли мало у них. А нам-то здесь какого ишо черта надо? Земли? Так ее у нас вдосталь, паши сколько хочешь, и слова никто тебе не скажет. Слобода? Так куда же ишо слободнее нашего-то, занимайся чем хочешь: хоть хлеб сей, хоть скота плоди, торгуй али золото добывай, да хоть и ничего не делай, никто тебе не укажет. Даже самую бедноту взять, ну вот тебя, к примеру, – ты у меня вырос в работниках, чем тебе было плохо?

– Я на тебя, Федор Григорьевич, не жалуюсь, у других-то мне бы хуже жилось, я вообще говорю. – Гавриил поднял голову и, столкнувшись с Федором взглядом, продолжал, смелея от собственной решимости. – Вот ты хозяин был, я твой работник. У тебя-то хозяйство первеющее в нашей станице, а у меня ни кола ни двора, а повинность в станицу, подати то есть, мы с тобой платили почти што одинаково, это правильно?

– Много ли там повинности-то было.

– Для тебя-то, конечно, это пустяк было, а каково бедноте? Или земля. Верно, ее вроде и много, но у нас-то где же она? У тебя их, пашен-то, вон какая уйма, а у меня от залогов, какие я каждое лето распахивал, одни мозоли на руках, вот они какие, до сих пор не сошли ишо, – Гавриил протянул над столом руки, показывая Федору огрубевшие, в твердых мозолях ладони. – Правильно это? Да разве одно это! Ведь как у нас было? Как повинность платить, обмундировку заводить, служить царю-батюшке, воевать за него – тут уж нашего брата бедноту не обойдут, вспомнят. А кончилась война – снова иди чертомелить на чужого дядюшку. Вот почему и пошли мы за большевиками, они нам глаза открыли, и все нам стало понятно, что к чему.

– И ты думаешь, что все это, о чем большевики проповедуют, сбыться может и власть эта сатанинская установится?

– А то как же. Эх, Федор Григорьич, жалко, что грамотенка-то у меня сам знаешь какая. Не обсказать мне всего-то, как пишет об этом товарищ Ленин. Вот кабы довелось тебе комиссара нашего, Плясова, послушать, уж тот бы тебе доказал, так бы все разъяснил, что ты и дружину свою бросил бы, не пошел бы супротив народу, супротив правды большевистской.

– Ну уж это ты брось! Чтобы я, русский человек, казак чистокровный, да жидам продался, с большевиками смирился, не было этого и не будет!

– Ты, Федор Григорьич, про Карла Маркса слыхал?

– Не слыхал и слышать не желаю.

– Здря! Это, брат, такой башковитый человек был, каких ишо и не было. Первый закоперщик в этих делах, такую книгу составил про революцию, что почище будет и библии, все в ней описал, и что было по всей земле, и что есть, и что будет. Как в точку бьет! Сам-то он давно уж помер, но за это дело Ленин наш взялся и давай дальше разрабатывать да народу трудовому разъяснять в своих книгах. И хоть по-научному, но так понятно, что сразу до сердца доходит. Вот почему и пошел рабочий-то люд за Лениным, за большевиками, за правду, за власть трудовую, советскую. А уж народ-то, ясное дело, такая великая сила, что все сметет к чертовой матери, как бы ни препятствовали ему эти Семеновы да Колчаки всякие подобные. Ведь это же такое дело, что и умереть-то за него не жалко. Об одном жалею, Федор Григорьич, что не удастся мне дожить до победы нашей, когда власть-то советская утвердится по всей матушке-России. – Гавриил вздохнул и, сощурившись, так тепло улыбнулся, словно не грозила ему скорая смерть, хотя и был уверен, что не отпустит его Федор живым. – А уж кабы живой остался, пришел бы я к тебе и спросил: «Ну как, Федор Григорьич, чья взяла, кто из нас ошибался?»

– А что! – так и загорелся Федор. – Приходи, если живы будем, приходи обязательно. Я тебя корить за то, что согрешил ты супротив власти нашей, не буду. Не-ет, если пожелаешь, снова возьму к себе, цену дам хорошую, женю, в люди выведу. Слово даю, ты это крепко запомни.

Вишняков пристально посмотрел на Федора, покачал головой:

– Такое говоришь, Федор Григорьич, будто и впрямь отпустить меня хочешь живым?

– А что ты думал? Отпущу. Потому отпускаю, что всегда считал тебя хорошим человеком, казаком настоящим. Жалко, что туману напустили тебе в башку-то большевики, но это пройдет. Идем!

Федор вышел из-за стола, надел шинель, шашку, снял со стены винтовку.

Вишняков покосился на него, спросил:

– К чему же винтовку-то берешь, раз отпустить посулил?

Федор не ответил, глазами показал на дверь – идем.

В передней половине, слабо освещенной догорающей свечой, на потнике, разостланном в кути на полу, спала хозяйка и трое ребятишек. На лежанке возле печки похрапывал старик. Крепко спали и дружинники – один растянулся на скамье, другой, с винтовкой в обнимку, сидя на табуретке, уткнулся головой в стол. Они не слышали, как мимо них прошел пленник в сопровождении их командира.

В улице ни души, даже собаки не лают.

Оба шли молча; Федор с винтовкой под мышкой, Вишняков шагал рядом, слева, зябко вздрагивая плечами от утреннего холодка.

Миновали улицы и, уже когда подошли к поскотине, возле ворот ее, словно из земли, вырос человек, звякнул винтовкой, окликнул:

– Стой! Что пропуск?

Федор ответил. Дозорный, узнав командира, открыл скрипучие ворота, спросил:

– Куда это ни свет-то ни заря?

– На кудыкину гору, – усмехнулся Федор, пропуская вперед Вишнякова.

От поскотины дорога потянулась в гору через небольшой разлог. Когда поднялись на вершину перевала, Федор остановился.

– Ну, Гаврило, валяй на все четыре стороны. Да послушай моего совету: не ходи к большевикам, отстань от них, пока не поздно.

– Ладно, Федор Григорьич, спасибо тебе за все, теперь я у тебя должник.

– Ничего, слова-то мои запомни, ступай!

И, веря и не веря Федору, Вишняков зашагал под гору. Ноги его так и порывались бежать, но он сдерживал себя, чтобы не показаться трусом, хотя и опасался предательского выстрела в спину.

И вдруг он, этот выстрел, хлопнул. Знакомого свиста пули Вишняков не услышал, пластом плюхнулся он на песчаный грунт проселка и торопливо пополз к кусту боярышника, что виделся впереди. В это время раздался второй выстрел, пуля рикошетом сорвала пыльцу саженях в трех от дороги.

– Сволочь! – прошептал Вишняков, плотнее прижимаясь к земле. Он ожидал третьей пули, которой пришьет его Федор к торной дороге, но тот что-то медлил, и тут Гавриила осенило: – Неужто умышленно промазал? Ведь он же стрелок-то первеющий на всю станицу, призы схватывал, а на таком-то расстоянии…

Он даже ползти перестал, приподняв голову, оглянулся – Федор с винтовкой в руке стоял на взгорье, отчетливо видный на фоне посветлевшего неба. Гавриилу показалось даже, что Сизов помахал ему рукой.

– Значить, не обманул, отпустил в самом деле, – вздохнул Гавриил с облегчением.

Поднявшись во весь рост, Вишняков ответно помахал Федору и, не оглядываясь, пошел по дороге вниз.

ГЛАВА XX

Отшагал Гавриил верст двадцать и в вершине небольшой падушки набрел на заимку: одинокое зимовье, с двух сторон его дворы, в широком проулке две телеги, железный плуг «Эмил Лингарт 4-й номер» с бычьей упряжкой в три ярма. Быки, спасаясь от жары и овода, забились в тальниковые заросли возле речки, там же пофыркивают кони. Недалеко от зимовья догорает костер, возле которого, не обращая внимания на жару, сидели двое: пожилой русобородый человек в промоченной, пестреющей заплатами рубахе и подросток лет пятнадцати.

По внешнему виду их, а больше всего чутьем Вишняков угадал, что хлебопашцы эти свой брат, батраки.

– Чаевать с нами, – пригласил бородач в ответ на приветствие Гавриила. – Садись да скажись, чей, откудова.

– С Газимуру я, – ответил Гавриил, усаживаясь на березовый обрубок, – Пазников, Догьинской станицы. За Аргунь путь держу, товаришку кое-какого разжиться у китайцев.

– Та-ак, черпай чай-то прямо кружкой…

Никогда не едал Гавриил с таким аппетитом, как в этот раз, хотя это был всего лишь черный хлеб с толченым чесноком и крепко заваренный чай, пахнувший дымом. Наевшись, Гавриил попросил у батрака подседельник, расстелил его под телегой и, положив под голову седелку, мгновенно уснул.

После того как схлынула полуденная жара, батраки разбудили Гавриила, опять накормили его, и, когда он засобирался уходить, русобородый батрак, пытливо посмотрев на него, проговорил со вздохом:

– Никакой ты, паря, не контрабандист. К своим, однако, пробираешься?

– К каким это своим? – насторожился Вишняков.

– Известно, к каким. Да ты меня не бойся, у меня у самого дядя родной с двумя сыновьями ушел в повстанцы. Мартюшева слыхал?

– Илью? – переспросил удивленный Гавриил. – Знаю, ревтрибуналом заворачивает у красных.

– Ну так вот, привет ему передай от племянника. Ну а теперь, раз такое дело, то пешком-то не ходи. Бери у нас коня, во-он рыжий-то за двором ходит спутанный. Конек такой, что не нарадуешься.

– Спасибо, дядя, вот уж удружил, как и благодарить тебя, не знаю! – И спохватился. – А ведь хозяин твой спросит с тебя за коня-то?

– Спросит, конешно, но тут к нам конишко какой-то приблудился плохенький, весь в ссадинах, бросили его какие-то вояки. Вот мы и скажем, что Рыжку взяли казаки-семеновцы, а этого оставили взамен. Жалко вот, седла-то нету у нас лишнего.

– Ничего-о, сегодня без седла обойдусь, а потом раздобуду.

В эту ночь не до сна было Вишнякову, но как ни торопился он, а к намеченному селу добрался, уже когда совсем рассвело. Догадку его, что в этом селе находятся красные и Журавлев со штабом, подтвердил встречный мужик, который с уздой в руках шел искать лошадей. Дозорные партизаны, узнавши Вишнякова, пропустили его беспрепятственно.

Вишняков разыскал дом, где поместился Журавлев со своим штабом. У крытых ворот дома, где прикреплен был красный флаг, дежурил часовой с винтовкой.

– Чего тебя черти-то носят в эдакую рань? – пошутил он, ответив на приветствие Вишнякова.

– К Павлу Николаевичу мне, срочно. – Гавриил спешился, привязал коня к забору. – Спит, поди, еще? Разбудить придется!

– Хо-о, давно уже на ногах, да вон он и сам!

В это время стройный, как всегда, подтянутый Журавлев вышел на крыльцо. На нем защитные, цвета хаки, брюки галифе, такая же гимнастерка, на поясе неизменная кобура с наганом.

Вишнякову не раз приходилось бывать у Журавлева, докладывать ему о делах разведки, и всякий раз он чувствовал себя как-то неловко под проницательным взглядом командующего, хотя Журавлев доверял Гавриилу и ни разу еще не сделал ему каких-либо замечаний. Вот и сейчас, когда Журавлев пригласил разведчика сесть за круглый стол на крыльце, а сам, присев напротив, устремил на Гавриила пристальный взгляд, Вишняков смутился и, глядя в сторону, начал сбивчиво рассказывать обо всем, что удалось ему разведать. Особенно смущало Гавриила то обстоятельство, что он так нелепо попал в плен к дружинникам. Однако журить его за это Журавлев не стал, а, внимательно выслушав, даже похвалил за удачную разведку, и по тому, каким блеском загорелись карие глаза командующего фронтом, понял Вишняков, что сведения сообщил он важные, и в голове Журавлева зреет какой-то план, и он уже вызвал к себе адъютанта. Затем он стал расспрашивать Гавриила, какие разговоры семеновцев удалось ему подслушать, в каком состоянии их кони, обозы, что они везут, сколько крестьянских телег загружено ящиками со снарядами, при их батарее. Отвечая на вопросы командующего, ободренный его похвалой, Вишняков приосмелел и дословно передал Павлу Николаевичу разговор с Сизовым и то, как тот пощадил бывшего батрака, отпустил его на свободу.

– Каков гусь! – от души посмеялся Журавлев, выслушав Гавриила. – Видишь, какую заботу проявил о тебе: и в батраки взять пообещал, и женить, чтобы не один ты на него работал, а обое с женой! Завидную долю посулил кулачина. Вообще-то он, конечно, не дурак и немало еще хлопот доставит нам со своей дружиной. Ну а то, что наговорил он тебе, так в этом вся суть их политики, за то они и воюют, чтобы вернуть старые порядки, чтоб только им жилось хорошо, а бедноте снова ярмо на шею. Да-а, надо бы сказать ему, что мы-то как раз за то и боремся, чтоб не батраками нам быть, а хозяевами.

На этом разговор их прервался: на крыльцо входил помощник адъютанта Козлов.

– Вот что, Ванюша, – своего адъютанта, односельца и сверстника, Журавлев частенько называл так по старой привычке, а в этом «Ванюше», чубатом, рослом детине было добрых шесть пудов весу, – надо срочно вызвать командиров полков, чтобы к раннему обеду все были здесь.

– Постараюсь, только успеют ли все-то? Третий, Четвертый полки недалёко, а вот Зеленский, сами знаете, со своим Вторым полком верстах в тридцати отсюдова, не поспеть ему.

– На самом быстроногом бегунце, чтоб стрелой летел, аллюр три креста, понятно?

– Понятно.

– Затем вызови ко мне Плясова, Киргизова и Фадеева. И еще: сегодня же надо устроить товарищу Вишнякову седло и вооружить его как полагается.

– Слушаюсь, Павел Николаевич! – И даже каблуками пристукнул Козлов по укоренившейся в нем фельдфебельской привычке, а правая рука машинально вскинулась к козырьку. – Можно идти?

– Ступай.