Текст книги "Код Маннергейма"
Автор книги: Василий Горлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Мы сердечно поприветствовали друг друга. Лама предложил мне располагаться на коврах, устилавших небольшую комнату, и велел монахам приготовить чай. Он вежливо осведомился о нашем путешествии и моем самочувствии. Я поблагодарил его за заботу и, хотя по-прежнему испытывал сильные ревматические боли, предложил вести беседу о том, что ожидает в будущем мой отряд. Лама внимательно, как мне показалось – оценивающе, посмотрел на меня. В этом взгляде читалось что угодно, только не религиозное смирение.
Доржиев, несмотря на традиционные одежды – коричнево-красный балахон и желтую остроконечную шапку, – мало походил на тибетского священника. Это был человек средних лет довольно высокого роста и крепкого сложения. Умное волевое лицо и выразительные глаза красноречиво свидетельствовали, что мой собеседник, облаченный церковным саном, прежде всего – ловкий дипломат.
Он сообщил мне, что намеченный еще в Петербурге маршрут отряда придется изменить – необходимо углубиться в Центральный Китай и выйти к границе Внутренней Монголии, где рядом с небольшим городком Утай проживает сейчас в монастыре изгнанный англичанами повелитель Тибета Далай-лама. Мне предстоит встретиться с ним, и встреча эта должна состояться, в силу ряда серьезных причин, как можно скорее. О дальнейшем Доржиев предпочел не говорить и принялся церемонно предлагать мне чай с китайским печеньем и орехами. Я понял, что судьба нашей экспедиции еще до конца не решена.
Доржиев вновь заговорил о моем здоровье и попросил позволения осмотреть меня монаху – опытному лекарю, объяснив, что традиционно в тибетских монастырях существуют две группы послушников: одни практикуются в изучении священных книг, а другие с упорством осваивают своеобразную тибетскую медицину. Тут же появился невысокий сухощавый пожилой монах, который долго меня осматривал. Самого процесса лечения я не помню: перед тем как заняться этим, лекарь надавливаниями пальцев усыпил меня. Проснулся я на рассвете, и прежний послушник грязными проулками вывел меня к гостинице. К великому удивлению и радости, я перестал ощущать мучительную ноющую боль в суставах и чувствовал себя превосходно.
Через день мы выступили в новый поход. Отряд миновал города и селения густонаселенного Центрального Китая, останавливаясь лишь для ночлега. Великая Китайская стена не произвела на меня особенного впечатления – старинный глиняный вал с редкими полуразрушенными башнями и воротами. Повсюду нас сопровождали: иногда дело ограничивалось парочкой филеров, а временами по пятам следовал целый китайский кавалерийский эскадрон. Переправившись через широкую Хуанхэ – Желтую реку, мы вышли к городу Ланчжоу. Здесь мне вновь предстояло расстаться на время со спутниками и в сопровождении ламы Доржиева направиться в Утай.
По истечении пяти дней путешествия мы достигли монастыря.
«На следующий день Далай-лама принял меня…. В маленькой комнате у дальней стены имелось возвышение, покрытое коврами, и там, в кресле, похожем на трон, сидел Далай-лама. Ему было лет тридцать. Свободный, спадающий складками красный халат, под ним желтое шелковое одеяние, видны рукава с голубыми обшлагами. Под ногами у Далай-ламы была низкая широкая скамеечка. На стенах сутры – развернутые из свитков живописные картины. Рядом с возвышением, по обе стороны от трона, стояли, склонив головы, два безоружных человека в светло-коричневых одеяниях – пожилые тибетцы с грубыми чертами лица.
На мой низкий поклон Далай-лама ответил легким кивком. Он спросил меня, из какой страны я приехал, сколько мне лет и по какой дороге прибыл. После небольшой паузы Далай-лама поинтересовался, не передавал ли Его Величество Император России какое-либо сообщение для него. С явной заинтересованностью он ожидал перевода моих слов. Я сказал, что, к сожалению, перед отъездом у меня не было возможности нанести визит императору. Далай-лама подал знак, и в комнату тут же принесли кусок красивого белого шелка, на котором были тибетские письмена. Он попросил меня вручить этот подарок царю. Когда я спросил, не передаст ли Его святейшество какое-либо устное послание помимо этого подарка, Далай-лама поинтересовался моим титулом. Услышав, что я барон и собираюсь назавтра покинуть монастырь, он попросил меня задержаться еще на один день – к нему должны поступить некоторые сведения, и, возможно, он попросит меня об услуге.
Далай-лама сказал, что ему довольно хорошо в Утае, но сердце его находится в Тибете. Многие посещавшие монастырь жители Тибета просили его вернуться в Лхасу, что он, возможно, и сделает. Я заметил, что, когда Его святейшество посчитал необходимым покинуть свою родину, симпатии русского народа остались на его стороне и за прошедшие годы эти симпатии не уменьшились. Далай-лама слушал мои заверения с искренним удовольствием.
В конце аудиенции я попросил позволения продемонстрировать браунинг, который собирался вручить Далай-ламе в качестве подарка. Когда я показал, что пистолет одновременно заряжается семью патронами, Далай-лама заразительно рассмеялся. Этот подарок весьма прост, сказал я и посетовал, что не могу преподнести что-нибудь получше, ведь за долгое путешествие у меня, кроме оружия, ничего не осталось. С другой стороны, времена такие, что даже святому человеку чаще требуется пистолет, чем молитва». [8]8
Карл Густав Маннергейм. Мемуары. М., 2003.
[Закрыть]
Покинув монастырь, я в уже привычном сопровождении филера вернулся на грязный, переполненный паломниками постоялый двор, где мне с трудом удалось получить отдельную комнату. Я намеревался переночевать здесь, в надежде получить какие-либо известия о дальнейшей судьбе экспедиции. Среди ночи меня разбудило поскребывание в жалкое подобие двери, сплетенное из сухих стеблей тростника…
Август 200… г., Санкт-Петербург
В приемном покое Военно-медицинской академии, перепоручив Димку заботам дежурного врача, Анна впервые за несколько часов, спрессованных захватом замка в одно бесконечно длящееся мгновение, взглянула на себя в зеркало. Увиденное ей не понравилось – ссадина на лбу, грязные пятна на носу и щеках, растрепанные волосы, тоскливые глаза измученного и загнанного зверька.
– Устала, дочка? – участливо спросила ее пожилая санитарка, – Страшно небось там было? Стреляли? Пойдем, милая, умоешься.
Она отвела Анну к умывальнику и принесла свежее хрустящее полотенце с неистребимым больничным запахом дезинфекции. Вода освежила, и Анне стало чуть легче, а заботливая санитарка предложила ей чаю с сухарями.
Дождь продолжался, и на улице было зябко и темно. Белые ночи покинули город и отправились на север доживать свой короткий призрачный век. Стояла удивительная тишина, необычная для Петербурга, где любой час ночи, особенно летом, заполнен множеством звуков усталого мегаполиса.
У входа в приемный покой, терпеливо ожидая ее, мок Стасис.
– Я отвезу тебя домой.
Он осторожно взял ее ладонь и погладил, тепло и бережно. Анна чувствовала его мужской интерес, ей это нравилось. Но она боялась и не хотела дальнейшего сближения. И не только из-за не располагающих к лирическому настроению событий – смерти деда и жестокого фарса с захватом замка. Страшно разрушать с таким упорством когда-то выстроенную внутреннюю защиту – стеночку, отделившую ее душу от мучительной несостоятельности бывшей «большой любви». «Да и не время сейчас. Об этом я не буду думать сегодня – подумаю завтра». – Анна усмехнулась, поймав себя на цитате из «Унесенных ветром».
Неожиданно и очень вовремя зазвонил телефон. Нервничающий Шаховцев, узнав, что Воскобойникова уже определили в клинику, требовал немедленно отправляться в редакцию – ее выборгский сюжет через тридцать минут должен появиться в экстренном выпуске.
– Дом отменяется. – Анна вздохнула и попыталась сосредоточиться на предстоящей стремительной подготовке материала к эфиру. – Ты не мог бы подвезти меня на студию? Тут недалеко.
В теплом салоне машины она почувствовала, как промокла и продрогла. «Вдобавок ко всему прочему еще и заболею», – подумала она тоскливо. Закрыв глаза, Анна сосредоточилась на тексте будущего репортажа: слова уже выстраивались в законченные фразы, разноцветные осколки трагифарсной мозаики складывались в четкую картину происшедшего. Это маленькое шаманство увлекало – она искренне любила свою работу. Как жаль, что из-за Димкиного ранения не записали ни одного синхрона – так на профессиональном жаргоне называются небольшие интервью. Потихоньку проговаривая про себя, как бы пробуя на слух отдельные предложения, Анна не заметила дороги и вернулась в реальный мир лишь после того, как Стасис затормозил у студийного крыльца.
Извлеченные из багажника штатив и сумку с камерными причиндалами не получалось ухватить одной рукой – другой Анна крепко сжимала ручку телевизионной камеры, которую Димка велел беречь пуще девичьей чести и нигде, ни при каких условиях не оставлять дорогостоящий аппарат без присмотра. Пришлось попросить Стасиса задержаться. Опередив Анну, он распахнул перед ней дверь:
– Можно, я тебе позвоню?
– Конечно, – ответила она на ходу, протискивая увесистую камеру через турникет, – Спасибо тебе за все.
Со всей возможной прытью она вскарабкалась по лестнице на третий, «новостийный» этаж. На площадке уставшие и раздраженные незапланированным ночным бдением молча курили коллеги.
– Ну и видок у тебя, Троицкая, – своеобразно поприветствовала Анну выпускающий редактор Ирина Мадзигон, бальзаковского возраста женщина с красивыми ногами и сложным характером, – Не задерживайся, быстро садись писать, – там Шаховцев весь на гуано изошел, тебя дожидаясь.
– Ребята, – попросила Анна операторов, – спуститесь, пожалуйста, вниз. Там человек дожидается – со штативом и прочим имуществом.
– Все сделаем, не переживай, – успокоил ее Женька Алексеев, забирая камеру, – Ты расскажи, как там Димка?
– С Димкой плохо. Глаз поврежден, будут оперировать.
Тут распахнулась дверь, ведущая в редакционный коридор, и на площадку выглянул сам Шаховцев. Всегда крайне трепетно относящийся к своей внешности, сейчас он был в несвежей белой рубашке с распахнутым воротом, подбородок и щеки покрывала неопрятная щетина.
– Анна, почему вы еще не за компьютером? У нас выпуск через двадцать минут! Давайте-давайте – все остальное потом.
Он схватил журналистку за руку и буквально потащил за собой в тесную комнатенку, которую начальство предпочитало громко именовать ньюс-румом. Там почти насильно усадил на вращающийся табурет перед монитором и, предупреждая возможные вопросы, громко объявил:
– Троицкую – не беспокоить! – и, как бы охраняя, встал у Анны за спиной, интимно положив ладонь на ее плечо – очевидно, чтобы приободрить.
Шаховцевская рука на плече ужасно раздражала. Набирая текст, Анна ерзала, пытаясь робко выползти из-под начальственной длани. Отчаявшись, она нервно дернула плечом. Шаховцев наконец отошел и принялся подбадривать вялых сотрудников:
– Арапова, не спите – лучше помогите, чем можете. Вы перемонтировали сюжет? А видеоряд для утренних выпусков написали? Вот просыпайтесь и пишите. Маргарита Моисеевна, – была у него такая манера – прибавлять к имени собеседника семитское отчество, – что у нас там с Искрометовым?
Заместитель Шаховцева Маргарита Оганесян, оторвавшись от телефонной трубки, пожаловалась:
– Искрометов – как обычно: еще не разобрался в ситуации и «флаиться» пока не готов.
Корреспондент Илья Искрометов, обстоятельный бородатый флегматик, никогда не нервничал и не спешил, чем доводил дам-редакторов до умоисступления. Хотя «флай» [9]9
«Флай» (от англ. flay-way) – передвижная телевизионная станция.
[Закрыть]позволяет выходить с места события в эфир прямо во время выпуска, «стендап» корреспондента обычно старались записать чуть раньше, дабы избежать возможных технических проблем. Шаховцев выхватил у Оганесян трубку:
– В чем дело, Илья? Вы уже сколько времени находитесь в Выборге? Почему до сих пор не готовы? – Шеф выскочил в коридор, и оттуда донеслись темпераментные эпитеты, которыми Шаховцев пытался расшевелить Искрометова.
Кто-то поставил рядом с клавиатурой кружку кофе. Анна, пытаясь найти точное слово, глотнула обжигающую горечь и невнятно промычала слова благодарности. Она негромко прочитала только что законченную фразу. Из-за этой особенности работы журналистов с текстами редакционную комнату всегда наполняло разноголосое гудение. На неподготовленных посетителей вид двух десятков исступленно уставившихся в экраны мониторов и непрерывно бубнящих корреспондентов производил неизгладимое впечатление.
– Не предавайтесь прекрасным мечтаниям, Троицкая, – дописывайте скорее! – Вернувшийся Шаховцев пристроился рядом и начал читать готовую часть сюжета.
Его отвлекла монтажер Надежда Пикова. Высокая, уже утратившая стройность, но еще сохранившая гордую и независимую осанку, под стать своему характеру, она походила на состарившуюся Анну Ахматову. Пикова являлась настоящей бабушкой ленинградского телевидения – пришла на студию еще в начале 60-х годов. Она славилась прямым и темпераментным нравом. Рассказывали, что в пылу творческих споров при монтаже программ Пикова не только высказывала «творцам» (как полупрезрительно называли журналистов технические и административные работники), что думала об их способностях, но и, обладая недюжинной силой, особо бестолковым или скандальным могла вполне по-мужски дать в ухо. Сейчас силы уже не те, но она по-прежнему пристально интересовалась всеми внутренними делами редакции и с удовольствием опекала совсем юных, только что пришедших на работу корреспондентов, считая своим долгом участвовать в профессиональном воспитании будущих «звезд» петербургского телевизионного эфира.
При тотальной борьбе с курением могла позволить себе дымить в монтажной аппаратной. Вот и сейчас вышла в редакционную комнату с сигаретой, стряхивая пепел в сложенную ковшиком ладонь.
– Мы не успеем собрать сюжет Троицкой к эфиру. Воскобойников наснимал почти две кассеты – сорок минут исходника, – непререкаемым тоном заявила она.
Шаховцев, утративший нынешней беспокойной ночью лоск и вальяжность – даже аккуратно остриженные короткие волосы, окаймлявшие его элегантную лысину, были взъерошены и торчали в разные стороны, – поспешил пресечь пораженческие настроения:
– Вместо того чтобы говорить всякие глупости, Пикова, идите лучше выбирайте куски для монтажа. Мы все успеем. Если, конечно, вы по своей дурацкой привычке не станете бесконечно перематывать исходники туда-сюда. И прекратите здесь курить!
Прерывая разгоравшийся скандал – Пикова уже набрала в легкие воздуха, чтобы достойно ответить, – Анна обратилась к шефу:
– Я закончила.
Забыв о ссоре, Шаховцев склонился к монитору. Прочитав последнюю фразу, он поморщился:
– Финал никуда не годится – нужно переписать. Пустите меня к компьютеру. – Он потихоньку подталкивал ее, пытаясь добраться до клавиатуры. Вращающийся табурет на роликах предательски заскользил в сторону, но Анна крепко вцепилась в край стола:
– Почему не годится? Здесь каждое слово – правда!
– Ах, господи, и за что мне это все? Ну, нет же сейчас времени на дискуссии, ну сделай это для меня, маленький, я прошу. – Шаховцев «включил» мужское обаяние, задействовав бархатистые мурлыкающие интонации. Чувствуя ее заведенность, он попытался договориться по-хорошему.
В любой другой день Анна непременно растаяла бы и безропотно подчинилась. В любой другой, но не в этот. Она молчала, упорно вцепившись пальцами в стол. Терпение Шаховцева сегодня не было беспредельным:
– Что за детский сад, Троицкая? До выпуска – Десять минут. Я вам как начальник службы информации заявляю – в «Новостях» не будет слезливой истории о нашем пострадавшем операторе. Тем более я не позволю дать в эфир ваши безответственные оценки деятельности спецслужб. Я, слава богу, еще в здравом уме пребываю.
На этот раз он решительно откатил ее стул, добрался-таки до клавиатуры и принялся торопливо удалять куски текста. Анна вскочила, чуть не опрокинув при этом скромную практикантку – студентку журфака, тихо сидевшую в углу. Та испуганно пискнула – на ее лице читалось огромное желание немедленно залезть под стол. Анна, до настоящего момента ни разу не смевшая перечить шефу, рванула его за плечо, разворачивая к себе.
– Что, опять кто-то сверху просил не упоминать про отдельные обстоятельства? А как же корпоративная солидарность, о которой вы так любите рассуждать? Воскобойников в больнице, и еще не известно, будет ли он теперь видеть и сможет ли работать, а вы… Как вам не стыдно? Да вы просто трус! – выпалила она, глядя в глаза опешившему руководителю.
Шаховцев тоже вскочил, и на несколько секунд повисло гнетущее молчание – было заметно, с каким трудом он пытается подавить приступ гнева. И все-таки опыт и воспитание – интеллигентная петербургская семья с двухвековой историей – сделали свое дело. Он сдержался. Да и стремительно приближающееся время выхода в эфир не располагало к выяснению отношений.
– Вы совсем уже… Троицкая. Идите монтировать сюжет. И попробуйте только не успеть к эфиру! А после выпуска зайдите ко мне. – Ледяная надменность тона не предвещала ничего хорошего.
Растерянно наблюдавшие развитие конфликта коллеги, стряхнув оцепенение, засуетились вокруг бледной Анны. Закусив губу она судорожно вздохнула, чтобы не разреветься. Кто-то протянул ей листки с распечатанным текстом сюжета, а маленькая и темпераментная Лялечка Крикунова – женщина без возраста, которая, судя по всему, так и останется Лялечкой до глубокой старости, – упорно пыталась всунуть в руку стакан с водой, резко пахнущей валерьяной.
– Выпей, деточка, и успокойся. Ну пожалуйста, – уговаривала она.
Анна мотнула головой – говорить она пока не могла.
Справившись с эмоциями, журналистка начитала закадровый текст и вдвоем с Пиковой судорожно искала нужные кадры на отснятых Димкой кассетах. В дверь аппаратной то и дело заглядывала надменная Мадзигон и с бесстрастностью китайского будильника сообщала, сколько минут у них остается. Экстренный выпуск уже начался, и, доклеивая последние планы, Анна краем глаза наблюдала, как Искрометов, неуловимо похожий на плюшевого медведя, обстоятельно рассказывает, о том, что сейчас происходит в Выборге. Наконец Пикова сделала последнюю склейку, отмотала сюжет в начало, и большая мастер-кассета лениво выползла из магнитофона. Ее подхватила Лялечка и, дробно стуча каблучками маленьких туфелек, стремительно рванула в эфирку.
Несколько секунд спустя кадры захвата Выборгского замка появились на экранах телевизоров. Шаховцев, смотревший выпуск в собственном кабинете, удовлетворенно усмехнулся: «Новости» показали это первыми.
Пикова ушла курить, а Анна еще несколько минут бездумно сидела, привалившись спиной к стеллажам с архивными кассетами. В аппаратную заглянул монтажер Гарик – невысокий, худенький, вечно небритый и растрепанный, похожий на внезапно состарившегося тинейджера, и с видом заговорщика поманил ее пальцем. В своей аппаратной, по соседству, он извлек из-за стойки с магнитофонами початую бутылку водки и развернул на монтажном пульте шуршащую фольгу шоколадки. Трогательная забота Гарика помогла девушке немного прийти в себя. Она отказалась от водки и, благодарно поцеловав его небритую щеку, отправилась к Шаховцеву. Гарик вздохнул, выпил и вновь уселся работать – он постоянно пропадал ночами на студии, кому-то что-то монтируя, почти всегда – бесплатно, увлеченный самим процессом.
Анна плелась по длинному коридору, оттягивая объяснение с начальством. По пути она разглядывала развешанные по стенам дипломы, полученные «Новостями» на разнообразных телевизионных конкурсах и спортивные кубки, заработанные футбольной командой, – любимой игрушкой дирекции. Награды соседствовали с портретной фотогалереей ведущих и корреспондентов «Новостей». Была там и ее фотография – открыто улыбаясь в объектив, Анна чувствовала себя в тот момент абсолютно счастливой – ведь она стала корреспондентом лучшей телевизионной информационной службы Петербурга. Сейчас ей хотелось забиться куда-нибудь в тихий уголок и поплакать из-за так несправедливо устроенной жизни.
Это желание резко обострилось после того, как обиженно поджавший губы Шаховцев унизительно вежливо объяснил ей, что работают они все в компании «Федерация» и что нет ничего удивительного в том, что приоритетом для «Новостей» является взвешенный подход к подаче информации.
– Взвешенный, – повторил он, – и духоподъемный. А смаковать подробности ЧП – это дело наших коллег-конкурентов. НТВ, например.
Наверное, он все-таки надеялся услышать от Анны покаянные слова, но она упрямо продолжала молчать, уверенная в собственной правоте. Да и сил не осталось на выяснение отношений с шефом.
– В общем, так, Троицкая. Если вы намерены остаться в «Новостях», вам предстоит всерьез пересмотреть свое отношение к работе, – закончил он, прозрачно намекнув на вполне реальное увольнение. Только этого Анне и недоставало.
Обиженная и несчастная она отправилась курить на улицу. Но побыть одной не удалось – рядом с ней на скамейку присел Стасис:
– Я подумал, тебе будет нужно добраться до дому…
– Ну вот еще, что я, маленькая, что ли, – сама не доберусь? Да и неизвестно, сколько мне здесь еще пробыть придется. Давай-ка отправляйся спать, – отказалась она решительно, но забота Стасиса обрадовала. Как будто где-то в глубине души, зажгли маленькую свечку. Теплый язычок ее пламени согревал, и тьма вокруг становилась не такой безысходной. Как-то легко, само собой, словно старому приятелю, она рассказала Стасису о конфликте с Шаховцевым. Он внимательно слушал, время от времени, потирая кончиками пальцев лоб, а потом обстоятельно и серьезно принялся ее утешать. Со свободой слова везде проблемы, говорил он, в Литве приятели-журналисты тоже жалуются.
Коллизию сегодняшней ночи обсуждали и в редакции. «Коллизия» – модное словечко, одно из тех, что периодически пополняют политический и журналистский лексикон.
– Молодец, Троицкая, все правильно сказала – совсем совесть потеряли! – безапелляционно заявила Пикова. – Не «Новости», а сплошной политический заказ.
– Ну, ты скажешь тоже, Надежда, – не согласилась с ней отвлекшаяся от написания видеоряда Алена Арапова, – даже я себе такого не позволяю.
Алена в профессии была крепким «середнячком», без журналистских взлетов. Коктейль из скрытого комплекса – Арапова страдала из-за своей полноты, – и буйного природного темперамента волновал кровь и не давал ей жить спокойно. В выяснения отношений Арапова бросалась со всем пылом нерастраченной сексуальной потенции молодой здоровой девушки.
– Правда, правда, – продолжала она, поднявшись и уперев кулачок в крутой бок, – я себе такого не позволяю. А где – я и где – она.
Сказано так, что и самому недогадливому становилось ясно, что Алена на вершине профессиональной лестницы, а Троицкая – где-то у ее подножия.
– Ты-то уж да, – пробурчал обычно молчаливый и серьезно-сосредоточенный оператор Горшков.
Арапова немедленно развернулась к нему, приготовившись к схватке:
– Что – я?
Горшков оторвался от компьютерного пасьянса, встал, оглядел невысокую Арапову и веско произнес:
– Ты, Арапова, – мастодонт, – и неторопливо, не обращая внимания на возмущенные крики обиженной журналистки, вышел из редакционной комнаты.
В одиночестве размышлял о конфликте и Никита Шаховцев. Он прекрасно понимал эту искреннюю девчонку, ее обиду и желание с помощью профессии отстоять справедливость. Конечно, неоправданная жестокость спецназовцев станет предметом специального разбирательства, и шеф службы информации не сомневался, что «Новости» получат официальное письмо с извинениями от ФСБ.
Похоже, юная госпожа Троицкая не понимает главного. Борьба с терроризмом – важнейшая государственная задача. И, рассказывая о терактах в эфире, необходимо учитывать политические реалии. В этом заключается элементарный долг каждого журналиста, который хочет сделать что-то полезное для своей страны. А это – тяжелая и отнюдь не всегда приятная работа. Чистеньким оставаться легко – стоя в сторонке и наблюдая за тем, как другие разгребают грязь и навоз. Работать и, если необходимо, четко выполнять приказы – куда сложнее. Проще – прикрывать собственное безделье разговорами о свободе слова. Никита Шаховцев хорошо понимает, чем одно отличается от другого, именно поэтому ему удалось создать лучшую в Петербурге телевизионную службу новостей.
Резкий тон журналистки и обвинения в трусости можно простить как проявления юношеского максимализма и пережитого ею сильного стресса. Но… Шаховцев снял с полки привезенную из Испании миниатюрную модель «Ниньи» – любимого корабля Кристобаля Колона, запаянную в бутылку зеленого стекла. Любуясь мелкими точеными из дерева деталями, он усмехнулся, представив себя на капитанском мостике каравеллы… Но сам факт бунта должен караться решительно и беспощадно. Как там у Гумилева:
Черт! Он сморщился и положил ладонь на живот – начался приступ. Результат нервного дня и позабытых рекомендаций врача о необходимости регулярного питания – больной желудок тут же напомнил о себе.
Впрочем, произошедшее занимало далеко не всех, вынужденных коротать ночь в небольших комнатках «Новостей». Женщин-редакторов, на плечи которых ложилась основная нагрузка подготовки выпусков: ежедневная рутина выбивания или выпрашивания информации из официальных и не очень источников, организации съемок, написания и монтажа сюжетов и своевременной выдачи сделанного в эфир, – занимала вовсе не эфемерная свобода слова. Измученные продолжающимся почти сутки бесконечным днем, они думали о том, как бы умудриться хоть немного отдохнуть, чтобы сил хватило на всю рабочую неделю, до следующих выходных.
В эти счастливые дни можно спокойно поговорить с детьми и мужьями. Переделать массу необходимых домашних дел. И даже, если повезет, что-нибудь почитать. Или, – о, счастье! – наконец-то, заняться собственными лицами и телами. Скромные мечты рабочих лошадок о непритязательном отдыхе в привычном теплом стойле. Заместительница Шаховцева Маргарита Оганесян в очередной раз просматривала новостийные ленты информационных агентств в поисках свежих сообщений но, очевидно, все затихли до утра.
Так всегда и бывает при крупном ЧП. Сначала – лавинообразный поток информации. Позже, когда уже увезли раненых, а медэксперты занимаются телами тех, в чьей судьбе случившееся поставило последнюю точку, когда спецслужбы уже преодолели вечный хаос первых минут, а очевидцы, возбужденные и ощущающие свою значительность – «вот же судьба, – мужику, что рядом стоял, полголовы снесло, а у меня – ни одной царапины», – уже разъехались по домам, первый информационный поток превращается в редкие капли отдельных сообщений. Следующий день – это время комментаторов.
– Ну ничегошеньки нового нет! Может, федералы уже успокоятся и нас наконец отпустят домой? – мечтала вслух Оганесян, прихлебывая бог знает какую по счету порцию давно остывшего кофе.
– Ах, Маргоша, как бы это было замечательно! – как всегда эмоционально поддержала ее Лялечка Крикунова, – Мне завтра, то есть уже сегодня, утром маму к доктору везти.
– А мне с сыном надо в университет, – Ирина Мадзигон намеревалась успешно завершить эпопею по превращению сына-школьника в студента.
– А вот в «Ветке сакуры» суши-ланч – всего двести пятьдесят рублей, – меланхолично вставил реплику ведущий Егор Безупреков. У него имелся собственный метод релаксации: он просматривал ресторанные сайты.
– О, только не о еде, – застонала измученная голодом Маркина, явственно сглотнув слюну. – Может, позвонить в Москву – чего они себе думают?
Но осуществить конструктивную идею не успели – появился Шаховцев и сообщил, что московское начальство дало отбой – больше этой ночью экстренных выпусков не будет.
– Ура, ура! Домой, домой… А нас отвезут?
– Да, две развозки – юг и север… а мосты-то – разведены.
Редакция наполнилась оживленным гомоном. Шаховцев остановил убегавшую Маркину:
– Инна Соломоновна, Троицкую в расписание не ставить – только дежурства, впредь до особого распоряжения.
– Хорошо, завтра как раз некому дежурить во второй половине дня.
– Где она, кстати? Уже ушла?
– Вон ее вещи. Курит, наверное.
– Передайте ей, чтобы все свои материалы она оставила Искрометову – Выборгом будет заниматься он. Что у нас, кстати, завтра по этому поводу?
Пришлось возвращаться к доске с расписанием – обсуждать план съемок на завтра, давно превратившееся в сегодня. В замке во время перестрелки погибли двенадцать человек. Четверо – террористы, остальные – зрители и музыканты оркестра Мариинки. Необходимо прямо с утра ехать в театр и добиваться комментариев. Шаховцев, кроме того, настаивал, чтобы журналисты побывали в семьях погибших. Конечно, верх бестактности – лезть с камерой в осиротевший дом, но искреннее горе родственников сильно смотрится в информационных выпусках.
Оживленной толпой новостийщики спустились на крыльцо, обеспокоенные сейчас лишь одним – чтобы микроавтобус-развозка успел проскочить сведенные мосты в небольшую паузу между проводками судов по Неве. Маркина окликнула Анну:
– Троицкая, ты сегодня во второй половине дня дежуришь, и следующая ночь – тоже твоя.
– А сейчас?
– Сейчас все – гуляй, Вася. Только дозвонись Искрометову. Расскажи, где лежат твои кассеты из замка.
– Выборгом завтра будет заниматься он, – вмешалась в разговор явно довольная Арапова, – Вот так вот: с начальством спорить – вредно для здоровья.
– Ну, у тебя-то, Алена, с этим все в порядке. В смысле здоровья, – под общее хихиканье заметил Безупреков, намекая на ее рубенсовские формы.
Круглые щеки Араповой стали пунцовыми, но достойно ответить она не успела: к крыльцу одновременно подъехали два микроавтобуса, и все устремились занимать места.
– Ну вот, ждать меня не придется – я сейчас. – Сказала Анна Стасису и отправилась в редакцию.
Время, проведенное с ним, действовало удивительным образом: все отдалилось, стало не важным. Дышалось ей сейчас легко и свободно. Быстро дозвонившись сонному Искрометову и объяснив, где оставила кассеты, Анна подхватила куртку и рюкзак. Прыгая через две ступеньки, сбежала вниз, вскочила в гостеприимно распахнутую дверь джипа, а когда машина тронулась, сладко зевнула и поняла, что сейчас заснет. До улицы Бармалеева по пустынной в этот час Петроградской стороне – рукой подать, и, когда автомобиль остановился у парадной, Анна по-детски, до слез, зевая, пробурчала:
– Если хочешь, пойдем. Но кофе и чая не обещаю – сил нет.
Потихоньку, чтобы не разбудить соседей, они добрались темной прихожей до ее комнаты. Анна, вернувшись из душа, сунула Стасису чистое полотенце и новую зубную щетку, а когда он привел себя в порядок, свернувшись калачиком, уже тихонько посапывала на расстеленном диване. Стасис осторожно прилег с краю, но Анна, во сне почувствовав его тепло, путаясь в одеяле, повернулась и прижалась к нему.
