Текст книги "Код Маннергейма"
Автор книги: Василий Горлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
Николай пополз вдоль дувала туда, где находились остатки группы. За одним из поворотов грубо слепленного саманного забора он наткнулся на Дюню. Тот лежал рядом с мертвым радистом.
Дюня был без сознания – осколочные ранения в ногу. Ошметки его офицерской «эксперименталки» – так называли тогда новую полевую форму – насквозь пропитались кровью.
Раздался последний, мощный взрыв – это огонь добрался до боекомплекта БТР, а потом наступила тишина…
Николай осторожно выглянул из-за дувала. Здешняя, небогатая, каменистая земля изрыта оспинами минометных разрывов. Останки группы безжалостно перемешало с убитой виноградной лозой. Как всегда, очень громко, после того, как смолкала какофония боя, прозвучал в тишине человеческий голос – гортанная команда.
Николай услышал, как бряцает оружие перелезающих через кишлачные заборы «духов». Дюня по-прежнему находился «в отключке». Осторожно пятясь на коленях, Николай стал тянуть лейтенанта к ближайшему лазу кяриза. Дувал прикрывал перемещения. Пот застилал глаза, голова гудела от контузии, ладони и колени изодраны мелкими камнями в клочья, но Николай упрямо волок Дюню к чернеющему в винограднике лазу и каждое мгновение ожидал автоматной очереди…
Но он смог, он дополз, раздвинул перевитые плети винограда – эта часть не обработана, наверное, хозяин погиб – и с трудом запихнул Дюню в лаз и протиснулся сам.
Они оказались в неглубокой норе. Дюня от боли пришел в себя и застонал. Николай зажал ему рот перепачканной землей и кровью ладонью. Вытащил из специального кармана самопального «лифчика» для автоматных магазинов кусок оранжевого резинового шланга и перетянул Дюне ногу у самого паха, чтобы приостановить кровотечение.
Дюня сквозь зубы матерился от боли. Из его офицерской аптечки Николай извлек шприц с промедолом и вколол обезболивающее в развороченное бедро. Лейтенант через пару минут затих – похоже, опять отключился.
Николай внимательно прислушивался к тому, что происходит наверху. Достал из кармана «хэбэшки» гранату, ввернул взрыватель и запихнул ее за «лифчик» – попадать в плен живым нельзя. Не раз приходилось видеть подброшенные душманами истерзанные обрубки солдатских тел. Например, с отрезанным и забитым в рот членом…
Нора была очень тесной, с расходящимися в разные стороны узкими ходами. Развернуться толком не получалось.
Зубами он разорвал прорезиненную оболочку индивидуального пакета и, как мог, перевязал Дюне ногу, всю – от бедра и до голени – иссеченную осколками. Некоторые застряли в кости. Закончив, Николай свалился рядом с прерывисто и тяжело дышащим Дюней. Оставалось только ждать, когда до них доберутся душманы. В том, что это вскоре случится, Николай не сомневался. Ползти по кяризу с раненым Дюней он не мог – слишком тесно. А мысль о том, чтобы уйти одному, – даже не появилась.
Бесконечно тянулись минуты – время от времени Николай приподнимал голову, прислушиваясь. Иногда издали доносилась перекличка афганцев. В промежутках он вспоминал дом, жену, которой вчера отправил письмо с традиционными здесь словами о скуке и полнейшем отсутствии опасности в его солдатской службе. Особенно остро – сжалось сердце – вспомнилась кроха-дочь, он не видел ее уже больше года. А еще думал о том, зачем он вытащил Дюню, зачем он пытается спасти того, по чьей вине погибли сегодня девятнадцать человек – молодых, ничего толком не успевших. Разве что убить нескольких афганцев на этой никому не нужной войне.
Неподалеку прогремела автоматная очередь, потом загалдели «духи». Сюда, под землю, звуки доходили как через вату – глухо и неясно.
– Что ж ты, гад, наделал!.. – яростно шептал Николай. Но добить беспомощного Дюню он не мог.
Минут через двадцать «духи» обнаружили их следы – полосы свежей крови на каменистой дорожке, по которой Николай тащил Дюню. Они весело загалдели – все ближе и ближе.
Николай поудобнее устроил автомат – направил ствол на светлое пятно лаза, удерживая его правой рукой. Указательный палец левой продел в кольцо предохранительной чеки гранаты. В эти, как он считал, последние минуты жизни ему было бездумно и досадно.
Приближающиеся к лазу «духи» неожиданно затихли, потом вновь залопотали, и в этой небольшой паузе Николай расслышал надвигающийся гул, постепенно нараставший и, наконец, превратившийся в вязкий вой.
Содрогнулась земля – с неукрепленного свода посыпались комья и мелкие камни. Пара штурмовиков Су-25 уничтожила ракетным залпом кишлак. Видимо, Дюня все-таки успел сообщить о засаде.
«Грачи» сделали еще один заход – и старый кяриз не выдержал, свод рухнул. Лаз завалило обломками ссохшейся, твердой, как камень, глины. С трудом Николаю удалось выбраться из импровизированного могильника.
Когда, грязный и ободранный, он, отплевываясь, смог оглядеться – все уже было кончено. Пара «сушек» уходила на северо-восток, а на месте кишлака дымились руины… Чудом уцелевшая башня минарета медленно, как в киношном рапиде, накренилась и рухнула, подняв высокий столб пыли. А с дороги доносился божественной музыкой рев моторов БМП – наши пришли.
Позже, когда Дюню грузили в транспортную «вертушку», он потянулся с носилок к Николаю и чуть слышно прохрипел, с трудом разлепляя покрытые кровавой коркой губы:
– Я твой должник, БЭС. Не забуду.
Из госпиталя лейтенант уже не вернулся. Через пару месяцев, как раз под дембель, Николаю торжественно, перед строем, вручили орден Красной Звезды – за спасенного в бою офицера. Вернувшись домой, он убрал орден в темно-бордовую коробку и ни разу его не доставал. С Дюней, до сегодняшнего дня, он не общался.
– Ну, давай по третьей да поговорим о деле. – Дюня все так же открыто и дружески улыбался, но глаза его оставались цепкими. – Много времени уделить тебе не смогу – извини, у нас хлопотно после переполоха в Смольном, – добавил он, имея в виду убийство вице-губернатора.
– Задержали супостата?.. – поинтересовался Николай, не скрывая иронии.
Дюня предпочел на вопрос не отвечать.
– Мне тут по твоей просьбе подготовили справочку. – Он достал из папки листок, но Николаю его не отдал. – Интересный ты задал вопрос. Не расскажешь по старой дружбе, зачем тебе вдруг понадобился этот литовец?..
– Извини, это не мой секрет, но уверяю тебя – ничего противозаконного.
– Как известно, закон, он ведь, как дышло – как бы чего не вышло. Не ровен час – не заметишь, как сам себе создашь большие проблемы. Считай это моим предостережением. Ну что ж… Гядиминас Миндаугас, родился в 1914 году в Вильно, дворянин, из семьи крупного землевладельца, так… учился и прочее – это вряд ли интересно. Ага, вот – при аннексии Прибалтики бежал в Финляндию и воевал с советскими войсками в рядах финской армии. Войну заканчивал начальником личной охраны маршала Маннергейма. После выхода Финляндии из гитлеровской коалиции воевать с немцами не стал. Нелегально вернулся в Литву и вплоть до 1950 года весьма успешно партизанил. Командовал крупным отрядом «лесных братьев». После проведения широкомасштабной операции, когда основные силы националистов уничтожили, ухитрился бежать и вскоре объявился в Западном Берлине. Считался одним из активнейших врагов советской власти в Прибалтике. Сотрудничал с ЦРУ, МИ-6, работал на радио «Свобода», и все такое… Умер три года назад в дорогой швейцарской богадельне. Самое интересное – дальше. В Литве у него оставалась семья – мать, жена и маленький сын. После того как он подался в партизаны, семью сослали в Сибирь. Мать скончалась еще по дороге, а жена и ребенок выжили. В конце пятидесятых после амнистии, выйдя из лагеря, она разыскала сына, определенного в детский дом. Из Сибири они не уехали и до сих пор живут в Красноярске. Сибирские коллеги за ними приглядывали, но связей с заграничным папашей не обнаружили. Там же, в Красноярске, родился и внук Гядиминаса – в 1964 году. И вот тут совсем интересно… Паренек, а звали его Станислав Мажюлис – это девичья фамилия его бабушки, – мастер спорта по биатлону. После окончания школы поступать никуда не стал, и в 1982 призван в армию. Попал в десант, в капчагайскую ДШБ. Оттуда – «за речку», в Мазари-Шариф, снайпером в разведроту. В тех местах, если помнишь, всегда было неспокойно – рядом пакистанская граница, а вокруг «непримиримые» пуштунские племена. В общем, служба там медом не казалась – каждый день война. И вот в одном из рейдов – а он к тому времени – сержант, уже полтора года отслужил, – взвод наткнулся на душманского курьера-казначея, который вез из Пакистана Хекматияру доллары в переметных сумках. И этот гаденыш-сержант перестрелял весь свой взвод и ушел с деньгами к «духам». Выяснилось это не сразу, только через пару лет, когда он с благословения американских инструкторов уже вовсю воевал в Афгане на стороне моджахедов. Появлялся он, кстати, и под Гератом – может быть, и нам с тобой довелось против него повоевать. Помнишь, слухи ходили о каком-то фантастическом душманском снайпере?.. Хотя вряд ли – он был на особом счету и выполнял спецзадания. Целиком его героический путь нам не известен, но с конца восьмидесятых он периодически оказывался причастным к громким заказным убийствам в разных частях света. В том числе, кстати, и в Петербурге. Есть оперативная информация, что именно он пять лет назад расстрелял машину вице-губернатора на Невском. Бывшие хозяева-американцы уже несколько лет как объявили за его голову солидную награду. В СССР за афганские подвиги он был награжден двумя медалями и, заочно, приговорен к высшей мере. Это вот последняя из имеющихся в досье фотографий, – Он протянул Николаю небольшой снимок. – Но рассчитывать на нее не стоит. Известно, что Монгрел – по-русски «ублюдок» – такую веселенькую кличку придумали ему цээрушники – делал себе пластику. При этом он весьма умело изменяет внешний облик.
На небольшом черно-белом снимке, сделанном, видимо, для документов, запечатлен шатен с худощавым, абсолютно не примечательным лицом.
– Тут, скорее, нужно ориентироваться на другие данные, – продолжал Дюня, забрав у Николая фотографию. – На те, которые не так просто изменить. Рост – сто восемьдесят шесть, телосложение плотное, отлично развит физически, двурукий – одинаково хорошо способен использовать и левую и правую. Особых примет вроде родинок, шрамов и кольца в носу не имеет. Есть, правда, одна устойчивая привычка – очень любит леденцы. Ну как, похож? – неожиданно спросил Дюня, внимательно наблюдая за реакцией Николая.
– На кого? – самым невинным тоном поинтересовался тот.
– Ну, зачем-то тебе эти данные понадобились, верно?
– Ладно, Дюня. Спасибо за помощь. Пойду я, а то на работе небось уже с собаками разыскивают.
– Ну давай тогда по последней, – Так и не отдав Николаю досье, аккуратно убрал его назад в папку и разлил по бокалам остатки коньяка, – Давай за удачу! – предложил он и, кивнув на забинтованную голову Николая, предупредил: – Будь осторожнее: этот внучок партизана – очень опасная личность. Ну, а если помощь понадобится – звони, я свои долги помню.
Они попрощались, и Николай заспешил к метро. Вслед за ним бар покинула юная любовная парочка. Дюня набрал номер и распорядился:
– Скажи ребятам, чтоб были поосторожнее и близко не лезли. Если рядом с ним действительно ошивается Монгрел – он твоих в момент срисует. И еще: все телефоны Полуверцева – на круглосуточную прослушку. Докладывать лично мне. Конец связи.
Август 200… г., Санкт-Петербург
…Да, не бывает в этой жизни, чтобы все получалось как надо. А если все же получается – значит, ситуация кем-то умело организована.
Он это понял уже давно. Поэтому, когда письма оказались у него, Монгрел специально перепроверился – не торчат ли где-нибудь нити, ведущие вверх, к умелой руке кукловода.
Обнаружить ничего не удалось, а тут и сообщение пришло, разрушившее иллюзию успеха. Вот он, на экране лэп-топа – текст письма из Берлина. Старик-криптолог сообщает, что присланные документы не содержат единого ключа, который бы позволил расшифровать тайный код Маннергейма.
Вот так – столько возни с этими письмами, а результата нет. Значит, не прав был старый маразматик, его покойный дед Гядиминас Миндаугас. Трех писем оказывается недостаточно. Видимо, этот упрямый финн Раппала перед смертью все-таки успел шепнуть своей русской внучке что-то важное.
Конечно, нельзя исключить того, что задача с поиском клада Маннергейма не имеет решения. Но этот вариант Монгрел принимать в расчет не хотел.
Итак, девице кое-что известно, но что именно – он пока не знает. Самый короткий путь – правильно ее расспросить. Но короткий – не значит лучший. Необходимо обойтись без дополнительного шума – убийство вице-губернатора и так уже подняло сильную волну в затхлом болоте неповоротливых и коррумпированных российских спецслужб. Кто знает, может, там отыщется кто-то, способный связать концы с концами – тогда на Монгрела откроется Большая Охота. Уйти он, конечно, сможет всегда, но какой ценой…
Поэтому беседу с Анной тет-а-тет придется отложить на крайний случай. Сейчас нужно, оставаясь рядом, помочь ей в поисках.
Ну, и немного припугнуть, чтобы не затевала с ним детских игр в «прятки» и «догонялки».
Май 1911 г., Санкт-Петербург
События моего азиатского путешествия три года спустя вновь неожиданно ярко напомнили о себе. В феврале 1911 года я вступил в командование лейб-гвардии Уланским Его Величества полком, тогда же мне присвоили воинское звание генерал-майора свиты. Полк дислоцировался в Варшаве, в районе чудесного старинного парка Лазенки. Это была одна из лучших кавалерийских частей российской гвардии, но она не имела опыта боевых действий.
Я с огромным воодушевлением приступил к тактическому обучению эскадронов полка, используя уроки японской кампании. Все дни заполняла напряженная работа, вечера же были отданы насыщенной светской жизни, по которой я за годы войны и путешествий изрядно соскучился.
Варшавский высший свет ничем не уступал петербургскому. Это сказывалось прежде всего на финансовых делах – все мои деньги уходили на лошадей и красивых женщин. Очаровательные польские дамы дарили меня своим вниманием, и – увы, живой человек, в особенности мужчина, несовершенен – я тоже был увлечен ими, продолжая хранить в своем сердце образ бесследно исчезнувшей Екатерины.
Но, не менее любовных искушений, занимала меня уникальная реликвия, вывезенная из Тибета, – увы, здесь мои поиски не увенчались успехом. Ни книги беллетриста г-на Сенкевича, среди которых особое впечатление произвели романы «Камо грядеши?» и «Крестоносцы», ни эссе последователей весьма модного эзотерического учения г-жи Блаватской, ни беседы с профессорами истории ни дали ни малейшего ответа на вопрос, что вывезли мы с Григорием из Тибета и с тех пор бережно сохраняли.
В начале мая я отправился в Петербург, в Генеральный штаб, где проводилась военная игра, цель которой – познакомить высшее командование российской армии с применением аэропланов для бомбометания, разведки, фотографирования и иных боевых задач на сухопутных и морских театрах.
В прошлом году по Высочайшему приказу Е.И.В. создана Императорская Российская воздухоплавательная служба под командованием Великого князя Александра Михайловича Романова. Он возглавил эти учения в Генеральном штабе. Великий князь говорил, что текущий момент в истории воздухоплавании в высшей степени интересен тем, что аэроплан впервые выступил не как аппарат для забавных опытов или спорта, чем оставался до сей поры, но как средство передвижения и машина, полезная в различных отраслях жизни и деятельности человека. Современный аэроплан больше уже не игрушка, но могучее и всегда готовое, несмотря на погоду, оружие связи, разведки и даже боя. Для современного военного дела он так же необходим, как и пехота, кавалерия и артиллерия.
Для целей практического ознакомления с достижениями отечественной авиации и воздухоплавания выбрана проходившая в эти дни в Петербурге Вторая международная авиационная неделя. В программе предусмотрены полеты аэропланов, дирижаблей, свободных аэростатов, воздушных змеев и даже прыжки с парашютом. Необычное событие привлекло множество зрителей. Как сообщала читателям газета «Новое время», на открытии праздника присутствовало не менее 175 тысяч публики.
Состязания авиаторов имели преимущественно спортивный характер. Демонстрировались полеты и на меткость попадания в цель снарядом с высоты не менее ста метров, и на точность посадки, а также разведка, преследование воздушного шара и полет для связи. В качестве снарядов использовались бумажные пакеты с мелом. Посадку требовалось произвести в очерченный на поле аэродрома контур. Победителем в меткости бомбометания оказался авиатор г-н Ефимов, продемонстрировавший и наилучшую точность посадки.
Проходили соревнования на Комендантском аэродроме, принадлежащем русскому товариществу воздухоплавания «Крылья». Эта петербургская окраина мне хорошо знакома – неподалеку располагались железнодорожная станция Скачки и Коломяжский ипподром, где не раз, будучи юнкером, и позже – во время службы в Кавалергардском полку – я принимал участие в состязаниях и завоевывал призы.
Тогда на Комендантском поле были лишь бедные огороды жителей Петроградской стороны. Сейчас же периметр занимали ангары, а все пространство вокруг заполняла любопытствующая публика. Из пестрой толпы выделялись подчеркнуто мужественные авиаторы в непременных светлых кепи и сосредоточенные механики в котелках. Об опасности их увлекательного занятия красноречиво свидетельствовала скромная мраморная плита с надписью: «На сем месте пал жертвою долга 24 сентября 1910 года, совершая полет на аэроплане "Фармана" Корпуса корабельных инженеров флота капитан Лев Макарович Мациевич. Памятник сей сооружен Высочайше учрежденным Особым комитетом по усилению флота на добровольные пожертвования, членом которого состоял погибший».
Восторженный прием у публики вызвал полет на биплане «Фарман» г-жи Мациевич, вдовы погибшего авиатора, которая, несмотря на трагическую смерть мужа, решила сделаться первой российской воздухоплавательницей.
Один из организаторов недели, г-н Суворин, сын известного русского издателя, владельца «Нового времени», любезно давал нам пояснения о происходящем. Он продемонстрировал первый аэроплан, на котором установлен пулемет. С особым воодушевлением рассказывал и о предстоящем нынешним летом групповом перелете Санкт-Петербург – Москва. По его словам, любой желающий по завершении двухдневных занятий вполне может управлять аэропланом.
В завершение своей небольшой лекции он предложил нам совершить увлекательную воздушную прогулку. Ко мне он обратился особо:
– Господин барон, позвольте передать вам личное приглашение одного из директоров нашего общества «Крылья». Если вы соизволите его принять, прошу пройти за мной – аэроплан уже подготовлен, и пилот ожидает.
Меня это предложение несколько удивило, но желание подняться в воздух и испытать новые необыкновенные ощущения оказалось настолько сильным, что я не раздумывая согласился.
Суворин проводил меня к биплану «Фарман», полотно крыльев которого сверкало сверим лаком. Аэроплан развернули к центру поля. Авиатор уже занял место в открытой кабине, расположенной впереди, перед крыльями и мотором. Наряд пилота – кожаный реглан и шлем, лицо скрывают большие выпуклые очки. Механик помог мне взобраться в миниатюрное кресло, в котором я при моем высоком росте поместился с большим трудом, и, забрав у меня фуражку, дал взамен такие же, как у пилота, кожаный шлем и очки.
– Сильный ветер, ваше превосходительство, – пояснил он.
Подождав, пока я пристегну страховочные ремни, он провернул пару раз винт, и мотор завелся. Вишневые лопасти слились в сияющий прозрачный круг. Машина, раскачиваясь на неровностях поля, устремилась вперед.
Еще мгновение – и мы отрываемся от земли и постепенно начинаем подниматься все выше и выше.
Я быстро привык к треску двигателя за спиной и целиком отдался наслаждению ощущением свободного полета. Впереди и далеко внизу я видел сверкавший на солнце острой иглой шпиль Петропавловского собора, а на другом берегу Невы – облитый солнечным сиянием и возвышавшийся над прочими зданиями огромный купол Исаакия.
Аэроплан резко накренился, я посмотрел на пилота – он с усилием тянул рычаг управления рулями, разворачивая машину. Теперь мы летели к заливу. Разглядев полукольцо песчаной косы, миниатюрные домики, какую-то фабрику, крошечную мачту железнодорожного пути, я спросил у молчаливого авиатора, перекрикивая гул мотора:
– Что это там, вдали?
– Сестрорецк! – прокричал он в ответ.
Сильным порывом ветра аэроплан вновь накренило – пилоту с трудом удалось его выровнять, но нас по-прежнему тянуло к заливу. Мы стремительно неслись к неприветливым серым холодным волнам со скоростью железнодорожного экспресса – шестьдесят верст в час.
Посмотрев вниз, я обнаружил, что под нами теперь только вода. Надежная суша осталась позади.
– Ну что, барон, испугались? – невежливо обратился ко мне авиатор и громко расхохотался.
Я взглянул на него и испытал удивление, куда большее, чем испуг, на который он рассчитывал. Авиатор поднял очки на лоб, видимо, для того, чтобы я мог его узнать. Рядом со мной в пилотском кресле сидел британский шпион Сидней Рейли.
– Я долго ожидал встречи с вами, барон! – тем временем с устрашающей гримасой продолжал он. – И вот час пробил! В Тибете вы похитили принадлежащую мне ценность и за это должны понести наказание.
Окончив эту высокопарную тираду, он извлек из ящика за своим креслом необычной формы ранец со множеством ремней и довольно ловко закинул его на спину.
– Знаете ли вы, что это? – торжествующе прокричал он, заглушив рев двигателя и свист ветра. – Новейшее изобретение – парашют. Сейчас я сделаю разворот и, когда мы вновь окажемся над сушей, покину аэроплан – мое падение затормозится шелковым куполом. А вы останетесь в машине, которой не умеете управлять, и неизбежно погибнете!
Я извлек из кармана шинели небольшой браунинг, привычку не расставаться с которым приобрел еще на войне, и спокойно ответил:
– Мы погибнем оба, вы не успеете воспользоваться вашим парашютом – прежде я вас застрелю.
Судя по его изумленному виду, такого Рейли не ожидал. Некоторое время он сидел молча, мрачно о чем-то размышляя, и, наконец, обратился ко мне:
– Я надеюсь, господин барон, что вы не воспринимаете все произошедшее всерьез. Это всего лишь маленький забавный скетч, шутка. Но у меня есть для вас и серьезное предложение. Вы владеете удивительной ценностью, обладающей, поверьте мне, необыкновенной силой. Но не знаете, как этим пользоваться. В Тибете, три года назад, мне попался древний папирус, который я сохранил и сумел прочесть, – в нем раскрываются некоторые ее тайны. Почему бы нам не объединиться? Вместе мы сможем достичь необычайного могущества, поверьте – мы будем править миром!
Мотор аэроплана неожиданно странно чихнул, прервав свой привычный рев, на мгновение умолк и вновь заработал, но теперь с перебоями. Рейли побледнел, судорожно схватился за грушу нагнетателя в попытке выкачать хоть каплю керосина, но увы – нижний бак был пуст.
– Они забыли долить керосин! – в отчаянии закричал он. – Мы не сможем вернуться назад – топливо на исходе.
Меня давно уже заинтересовал черный угольный дым, поднимавшийся снизу прямо по нашему курсу.
Всмотревшись, я разглядел неясные очертания острова и понял, что это дымят корабли на кронштадтском рейде.
– Хватит ли у нас керосина, чтобы долететь до Кронштадта? – спросил я.
Встревоженный Рейли ответил:
– Не знаю, может быть. Горючего осталось минут на десять полета.
Он судорожно вцепился в рычаги управления и подавленно молчал, пока наш аэроплан, сжигая последние капли топлива, старательно пытался доставить нас к острову. Я думал о том, что если нам суждено благополучно сесть, то необходимо задержать Рейли и передать его офицерам контрразведки, видимо, давно мечтающим о встрече с этим шпионом.
В тот момент, когда мы уже ясно видели корабли на рейде, величественный Морской собор и другие здания города, двигатель нашего «Фармана» смолк окончательно. Но мы уже были над сушей. К счастью, неподалеку обнаружился плац, пригодный для посадки. Авиатор довольно ловко спланировал.
Когда, ударившись колесами о землю, аэроплан подпрыгнул и покатился по траве, Рейли быстро отстегнул страховочные ремни и прыгнул вниз. Неуправляемый биплан прокатился по плацу и зацепил крылом одно из растущих на краю деревьев. Раздался треск лопнувшей обшивки и хруст ломающейся рамы. Когда я, спустя несколько минут, смог самостоятельно выбраться из-под обломков самолета, Рейли успел скрыться.
Дальнейшие поиски в Петербурге ни к чему не привели – он бесследно исчез. В товариществе «Крылья», где он служил одним из директоров, сообщили, что вместе с Рейли из кассы пропали сто тысяч рублей, собранных по подписке на устройство группового перелета Петербург – Москва.
Невыясненным также осталось, каким образом этот разыскиваемый со времени падения Порт-Артура британский шпион мог так уверенно жить в столице империи под собственным именем. А для меня, видимо, навсегда останется загадкой – действительно ли Рейли обладал неким древним папирусом, раскрывающим тайны хранимой мной реликвии, или же его слова в поднебесье только попытка ловкого блефа в поисках выхода из безнадежной ситуации.
Неделю спустя, после завершения военной игры в Генеральном штабе, я вернулся в Варшаву.
Август 200… г., Санкт-Петербург
Этот город всегда был равнодушен к судьбам своих жителей. Безумный морок царя Петра, навеянный гнилыми испарениями финских болот, он с одинаковым безразличием встречал их первый, младенческий, крик и провожал в последний путь. Но они, его временные обитатели, находили для себя разные поводы любить этого каменного монстра со свинцовым взглядом из-под гранитных век – ведь он – место их единственной, неповторимой жизни, которую никогда не прожить вновь.
Принадлежность к Петербургу создавала ощущение… не то чтобы избранности, но некоторой уникальности, добавляя маленький грузик на чашу весов самоуважения. Из этого странного чувства рождалось особое отношение ко всему петербургскому – к Эрмитажу, Пушкину, белым ночам и даже – к городским телевизионным новостям.
Петербургские выпуски смотрели внимательно и пристрастно. Не только «информзависимые» – те, для кого постоянное поглощение новой информации превратилось в манию, не только одинокие пенсионеры, компенсирующие телевизионным суррогатом недостаток событий в оскудевшей собственной жизни.
Смотрели и те, кто вполне четко осознавал – почти все, о чем рассказывают новости, не имеет ровно никакого отношения к маленьким заботам и радостям их реальной жизни. Смотрели просто потому, что этот бесконечный, давно всем наскучивший сериал был петербургским.
Вряд ли такие мысли занимали Маргариту Оганесян, ведущего редактора «Новостей». Скорее, ее мучил комплекс «кошачьей безысходности», вытекающий из закона Мэрфи: как только кошка уютно устроилась у вас на коленях, вам нужно срочно куда-то идти – к примеру, в ванную.
«Кошачий комплекс» проявлялся в те моменты, когда Марго, улучив свободную минуту, выбиралась из-за опостылевшего компьютера на лестничную площадку, чтобы покурить, прихлебывая давно остывший, невкусный растворимый кофе. Ей никогда не удавалось сделать это без помех…
Она прикурила сигарету и, разглядывая в окно мокрую улицу, подумала о том, как сейчас хорошо в маленьком домике в далекой псковской деревне… Изредка, выпросив дополнительный выходной у Шаховцева, ей удавалось туда выбираться. Ни тебе дурацких новостей, ни крикливых журналистов, а она – просто мама и жена – эти женские роли ей нравились больше всего на свете.
Но так уж вышло, что кормилец в семье – она, безмерно уставшая женщина «за сорок», у которой больной муж с не состоявшейся литературной судьбой и двое детей-школьников. И только ее приличная редакторская зарплата позволяла семье сносно существовать.
Конечно же, и в этот раз спокойно выкурить сигарету ей не дали!..
Внизу, на третьем, «новостийном», этаже раздался высокий голос ее подруги и помощницы – крохотной и всегда, несмотря на возраст – они ровесницы, – взволнованной, как милновский поросенок Пятачок, Лялечки Крикуновой. Не видя Маргариту, расчетливо укрывшуюся за выступом широкого лестничного пролета, она взывала ко всем проходящим:
– Где Оганесян? Кто-нибудь видел Марго Оганесян?..
Естественно, нашлись доброхоты, которые подсказали.
Марго вспомнила единственную известную ей, родившейся и всю жизнь прожившей в Петербурге, фразу на армянском языке, которую она слышала, когда ее в раннем детстве возили в Армению к дальним родственникам: «Инч э патахэл? – Что случилось?» Так к маленькой Марго, опрометью носившейся по старинному дому, строго обращался величественный седой старик, все время неподвижно сидящий в кресле с высокой прямой спинкой.
«И что там случилось, господи…» – раздраженно подумала она, одним глотком допивая кофе. Быстрыми, судорожными затяжками Марго докуривала сигарету, пока Крикунова возмущенно рассказывала ей, как капризничающий корреспондент Петя Петров – волоокий брюнет, старательно опекавший юных журналистов и любивший невзначай намекнуть на своеобразие своих сексуальных пристрастий, – намерен сорвать выход в прямой эфир с «флая».
До выпуска оставалось тридцать минут.
Лялечка уже тащила ее за руку в аппаратную «флая». Передвижная телевизионная станция, приобретенная петербургской дирекцией канала «Федерация», позволяла выходить в прямой эфир с места события.
Сегодня «флай» с утра отправили на открытие очередной пешеходной зоны в историческом центре Петербурга. В аппаратной на мониторах Маргарита наблюдала вымощенный новенькой плиткой двор, клумбы со свежевысаженными цветами, нарядные скамейки и даже временную выставку малой пластики: главную скульптуру – семидесятикилограммового бронзового кабана – в поисках лучшего места несколько часов возили туда-сюда на садовой тачке.
Посреди этого великолепия стоял возмущенный Петров и ругался со всеми сразу, требуя найти Оганесян.
– Да, Петр, я вас слушаю, – сказала она в микрофон.
– Марго, как хотите, – я отказываюсь выходить в эфир. Сами взгляните: все уже разошлись, дождь идет, ветер, я без зонта – весь промок. Как я буду выглядеть в кадре? Я наверняка уже простудился. Вот заболею и умру, будете тогда знать!..
– Ну зачем так трагично, Петр? – С непоколебимым спокойствием Оганесян принялась уговаривать продолжавшего нудеть Петрова.
Заключительное прямое включение из отремонтированного дворика, уже громко названного «петербургским Монмартром» – городские власти намеревались согнать туда с Невского постоянную тусовку уличных художников, – необходимо по логике дневных выпусков. Кроме того, не отличающийся скромностью Петров займет в эфире никак не меньше минуты, а это – при летнем дефиците новостей – совсем не лишнее.
