Текст книги "Код Маннергейма"
Автор книги: Василий Горлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Впрочем, самого Николая никогда не прельщала роль борца с режимом. Чего уж там: кто платит – тот и заказывает музыку. Хотя год от года заказ принимал все более отчетливые черты телевидения советских времен. Информационная политика федеральных каналов: и государственных, и якобы независимых, стала столь однообразной, что, если не знать фирменные цвета студий, можно и не понять, чьи именно телевизионные новости смотришь. Уродливый процесс, чуждый изначальному репортерскому духу, – рассказывать правду о том, что произошло. Тревожную, полнокровную картину жизни заменили на успокоительную, выхолощенную эрзац-обманку для дураков. Обманку, так же похожую на правду, как металлический шарнирный протез похож на теплую, стройную женскую ножку.
От невеселых размышлений Николая отвлек Эдик Низамов, примечательная личность. Субтильного роста и телосложения, имеющий очки с большими диоптриями, он отдавал предпочтение подчеркнуто мужественным одежде и аксессуарам. Мачо Низамов был титровиком в эфирной бригаде – его несложные служебные обязанности заключались в том, чтобы в специальной компьютерной программе набирать титры. Единственное, что требовалось, – это внимательность и некоторый уровень грамотности. Как раз этим Эдик похвастаться не мог и регулярно допускал ошибки в эфире. После очередной к нему накрепко прилипло прозвище Экологический член.
А дело было так.
Вечер выдался особенно нервным – окончательно удалось утрясти верстку лишь перед выходом в эфир. Полуверцев прибежал в аппаратную минуты за три до начала выпуска. Титрами в тот вечер занимался Эдик, и даже напрочь лишенный интуиции Николай почуял недоброе.
– Давай-ка по-быстрому проверимся, – велел он.
Эдик, нервно поглядывая на часы, принялся поспешно перелистывать компьютерные страницы с титрами. В выпуске шел сюжет о питерских экологических проблемах. Один из героев был стараниями Эдика представлен так: «Имярек, экологический член некой международной природоохранной организации». Николай опешил:
– Откуда ты это взял?
– Так у автора сюжета, – гордо ответил Эдик.
– Открывай, будем смотреть, – приказал Николай, хотя в эфире уже тикали часы на заставке: до выхода оставалось десять секунд.
Негодующий Эдик все же подчинился и открыл специальную ячейку, в которой журналисты указывали, как правильно представлять участников сюжета.
Там значилось «Имярек, эколог, член некой международной природоохранной организации». Эдик, не вдумываясь в смысл, воспринял точку как сокращение и произвел ни в чем не повинного уважаемого эколога в «экологические члены». Режиссер эфира скомандовал: «Внимание! Мотор» – и после того как пошла начальная шапка петербургских «Новостей», сообщил Безупрекову в «ухо» – небольшой наушник ведущего для связи с аппаратной: «Мы в эфире». Егор кивнул и улыбнулся, приготовившись традиционно пожелать зрителям доброго вечера. А титр все же удалось исправить, но с той поры Эдика за глаза иначе как «экологический член» не называли.
– Привет, – Он протянул Николаю вялую узкую ладонь и строго спросил: – Кто на следующей неделе в эфире – Безупреков или Пристяжнюк?
«Быстро же у нас распространяются корпоративные новости», – удивился Николай, а Низамову ласково посоветовал обратиться с этим вопросом к Шаховцеву. Но Эдик не собирался упускать момент, когда он мог поквитаться с насмешливым Полуверцевым.
– А ты теперь, значит, будешь воскресные утренние выпуски делать? – с плохо наигранным сочувствием протянул он. – Вставать на развозку в пять утра придется. А как же твои рыбалки? Теперь все – прощай клев. – И Эдик нахально, но все же с некоторой опаской захихикал.
– Что ж поделаешь, придется потерпеть. Тебя ведь без присмотра не оставишь – не ровен час, опять какой-нибудь член примерещится. – Ласковость Николая сегодня не знала границ.
Эдик не успел ответить: дверь, к которой он вальяжно привалился плечом, резко распахнулась, и в коридор влетела раскрасневшаяся от быстрого подъема по лестнице корреспондент Анастасия Божественная.
– Пожар, пожар! – кричала она, размахивая зажатой в ладони кассетой.
Она, естественно, не могла видеть Эдика и врезалась в него. Будучи девушкой крупной и высокой, Настя просто опрокинула тщедушного мачо на пол. Но на этом злоключения Эдика не закончились. Едва смущенная Настя помогла ему подняться, как тут же из редакции, привлеченная ее криком о появившихся съемках пожара, стремительно выскочила редактор монтажа Зосенька, не уступавшая Насте в дородности. Она очень спешила: до выпуска оставалось несколько минут – нужно успеть смонтировать видеоряд о пожаре, привезенной Божественной. Пулей вылетев в коридор, она снова уронила толком и не успевшего подняться Эдика на грязный линолеум. Не ожидавший такого коварства, ушибленный и слегка потоптанный «экологический член» громко и обиженно заверещал.
– Ой, извини, Эдик, – бросили девицы на ходу и синхронно припустили по коридору – монтировать видеоряд.
Кроме Николая, за этой полной драматизма сценой наблюдал еще один зритель. У монитора видеомагнитофона просматривал кассету с исходным материалом каких-то состязаний корреспондент спортивных «Новостей» Альбертыч – забавный, с вечно лохматой, непослушной, с ранней проседью шевелюрой. Будучи фанатичным поклонником петербургского «Зенита», он как-то поразил Николая обширной коллекцией шарфов сине-голубой клубной гаммы. Самым удивительным оказалось то, что для домашних «зенитовских» игр нужно использовать одни шарфы, а для выездных – совсем другие. Альбертыч помог страдальцу подняться и сочувственно посоветовал:
– Ты бы, Эдик, шел отсюда – а то, не ровен час, опять кто-нибудь куда-нибудь побежит.
Эдик лишь злобно сверкнул очками и, кое-как отряхнувшись, собрался выйти на лестницу и купировать стресс сигаретой, но его перехватила строгая Ирина Мадзигон.
– Пошли в эфирку – проверим подпечатки, – решительно велела она, и страдалец под бдительным конвоем поплелся на рабочее место.
– Да, не задался у парня день. А летел хорошо, красиво. Как Дасаев в правый угол. – Альбертыч даже причмокнул от удовольствия.
В большей редакционной комнате царила та судорожная суета, которую так любят описывать далекие от телевидения беллетристы, обязательно представляя службу новостей как филиал психиатрической лечебницы на Пряжке, где все мечутся, орут и постоянно стоит невыносимый кавардак. В действительности же судорожные метания возникают на несколько минут непосредственно перед выпуском, и то лишь в тех случаях, когда свежее происшествие не успели толком подготовить к эфиру и облечь в телевизионный новостийный формат. Переполох при подготовке этого дневного, не самого рейтингового выпуска возник из-за внезапно появившегося указания «сверху» по поводу событий в Выборге. Пришлось снимать с эфира большой сюжет Искрометова и ограничиться лишь видеорядом: вся работа корреспондентов, успевших и в Мариинском театре побывать, и навестить семью одного из погибших музыкантов, и много чего еще, пошла «в корзину». В выпуске образовалась трехминутная дыра. Но, похоже, трудности сегодня испытывали не только «Новости» – несколько телевизионных мониторов, подвешенных под потолком редакции для просмотра информационных программ других каналов, демонстрировали завидное единодушие коллег-конкурентов: все лишь коротко упоминали о Выборгском замке. «Кто-то сумел сделать такое предложение, от которого руководители петербургских телекомпаний не смогли отказаться, – невесело вспомнил «Крестного отца» Николай. – В итоге, попытка крупнейшего террористического акта превратилась в эфире в заурядное происшествие в провинциальном Выборге».
В меньшей редакционной комнате царила прохлада. Нервная суета осталась за дверью. Пока есть время, можно заняться письмами Маннергейма. На одном из сайтов любителей игр в кельтов и викингов Николай нашел статью о рунической тайнописи. Рисунки Маннергейма весьма походили на упоминаемую там систему. Этот способ записи назывался «ветвистые руны».
Основной германский вариант рунического алфавита, так называемый Главный Футарк, включает двадцать четыре руны, разделенные на три части – ат-та, в каждом по восемь знаков. Так вот, код оказался прост до примитивности: каждый луч «снежинки» – это отдельная руна, черточки слева – это номер атта, а справа – порядковый номер руны. Николая никто не отвлекал, и десять минут спустя на листке бумаги появилась записанная рунами зашифрованная часть послания Маннергейма:
Николай напряженно вглядывался в странные знаки, – записанное таким образом послание маршала понятнее не стало. Не существовало никаких указаний на то, как использовать этот текст. Зашифровал ли Маннергейм с помощью рун буквы? И если да, то какому языку они принадлежат? Или маршал применил какой-то более изощренный способ кодирования?
Повернувшись на легкий шорох, Николай неожиданно обнаружил, что за спинкой его кресла пристроился незнакомец средних лет, – скандинавского типа блондин при очках и усах, того ухоженно-западного облика, по которому до сей поры легко узнать иностранца даже на многолюдном Невском проспекте.
– Извините, – незнакомец говорил с легким, напоминавшим прибалтийский, акцентом, – я не хотел вас напугать.
«Напугать – это ты размечтался, чай, не девочка», – подумал Николай. Вслух же вежливо поинтересовался:
– Я могу быть вам чем-то полезен?
– О да, видите ли, меня зовут Карлос Свенсон, – очень распространенная шведская фамилия. Как у вас в России – Иванов. Я ваш коллега – журналист. Работаю на крупнейшую вечернюю газету Швеции – стокгольмский «Экспрессен». Сейчас занимаюсь подготовкой серии статей о российских средствах массовой информации. Первая будет о Петербурге и вашей телекомпании. Чтобы иметь лучшее представление, собираюсь пару недель поработать здесь в качестве добровольного, но не бескорыстного помощника. – Швед довольно рассмеялся.
– Вы прекрасно говорите по-русски, – не скрыл удивления Николай.
– О да, я в России живу почти десять лет. Сначала работал на «Си-Эн-Эн», потом – на другие компании, так что – большая практика. Я уже договорился с вашим руководством и вот теперь – хожу, знакомлюсь.
– Меня зовут Николай Полуверцев, я редактор, пока занимаюсь вечерним выпуском «Новостей».
Они пожали друг другу руки. Ладонь шведа оказалась прохладной и абсолютно деревянной на ощупь.
«Тренированный дяденька, – с легкой завистью отметил Николай, – Небось часа по два ежедневно на тренажерах вкалывает – не то, что ты, толстопузый».
Поняв, что от иностранного коллеги так просто не избавишься, Николай решил провести для него маленькую экскурсию. По ходу он придумывал, кому бы сплавить шведа, но везде пустынно, как в Летнем саду – зимой. На первом этаже навстречу попалась Маргарита Оганесян. Перспектива приобщения шведа к редакционным делам ее не слишком обрадовала – хватало иных забот. Слушая Свенсона с вежливой улыбкой, она предложила выйти покурить во двор, видимо, как и Николай, пытаясь придумать, куда бы пристроить нежданного волонтера. Но происходящее на набережной тихой петербургской речки так их поразило, что на некоторое время они позабыли обо всем.
Масштабной и увлекательной получилась картина въезда во двор дирекции вице-губернаторского кортежа. То, что приехал именно вице-губернатор, выяснилось несколько позже. Сперва два больших черных джипа, грозно порыкивая и посверкивая проблесковыми маячками, модно укрепленными на бамперах, перекрыли движение по набережной, взяв въезд во двор в правильную «коробочку». Из подрулившего к крыльцу микроавтобуса посыпались охранники в темных костюмах – всего человек восемь. Энергично вращая короткостриженными головами, они внимательно осмотрелись. И только после этого, тяжело покачиваясь на мощных амортизаторах, во двор вполз бронированный «Мерседес». Охрана со всеми предосторожностями извлекла из сумрачного чрева автомобиля вице-губернатора Филиппова – лысеющего сорокалетнего толстячка в очках в золотой оправе от Картье. Стремительно преодолев несколько ступеней крыльца, охранники провели его в здание.
– Господи ты боже мой, – только и смогла ошарашенно произнести Оганесян.
– Профессионально работают, – заинтересованно отметил швед. – А в Петербурге всех вице-губернаторов так охраняют?
Николай извинился и отправился наверх, чтобы организовать запись интервью важного чинуши. На входе его угрюмо обшарил глазами один из филипповских охранников. «Ну и охрана у вицика – почти как у президента Путина, – изумился он, миновав еще одну парочку в темных, наглухо застегнутых, несмотря на жаркий день, пиджаках.
Похоже, непростой дяденька, этот вице-губернатор, ведающий городскими финансами».
Блестящая карьера Олега Филиппова началась еще в администрации Собчака. Этот «птенец Чубайсова гнезда», в то время как многие его приятели потянулись в Москву, где заняли солидные посты в руководстве страны, остался в родном городе и сохранял свое кресло вот уже при третьем губернаторе. Считалось, что он исполняет функции «серого» кардинала, присматривая за городской властью и контролируя экономические интересы московских петербуржцев. Поговаривали также, что ни один крупный проект с многомиллионными инвестициями, бесследно растворявшимися в пространстве и времени, оставляя городу наследство в виде полуразрушенного скелета дамбы или большой ямы на Лиговском проспекте у Московского вокзала стоимостью без малого сто миллионов долларов, не миновал ловких пальцев финансового престидижитатора.
Когда Николай, преодолев охранные препоны, добрался до «новостийного» этажа, «вицика» уже готовили к записи. Две дамы-гримерши старательно хлопотали вокруг него, пытаясь скрыть обильную испарину на лысине и убрать тональным кремом жирный блеск кожи. У открытой двери гримерки, кроме двух охранников, терпеливо ожидали один из директоров компании и Шаховцев, который укоризненно шепнул:
– Ну, где вы ходите?
– А я встречал его внизу, – беззастенчиво соврал Николай.
– А, это правильно. Проверьте, пожалуйста, все ли готово в студии для записи. Вопросы я буду задавать сам.
Да, не простой фигурой был Филиппов – кажется, даже губернатору не уделяли столько внимания. Но конфуза, как часто и случается в подобных ответственных ситуациях, избежать не удалось. Важных персон, приезжавших в дирекцию, часто снимали во время подготовки к интервью – проходы по коридорам, гримирование и прочие рабочие моменты. Из отснятого материала можно потом сделать небольшой видеоряд и использовать его в качестве подводки к интервью. Дежурный оператор Боря Горшков пристроился в дверях гримерки, выбирая наиболее выразительный ракурс. Филиппов, заметив в зеркальном отражении направленный на него объектив, дернулся и неожиданно тонким для своей комплекции голоском завизжал:
– Это зачем? Убрать немедленно. – В негодовании он сорвал гримировальный фартук, которым его заботливо укутали, и даже попытался вскочить, забыв, что сидит на специальном, высоком крутящемся стуле. «Вицик» потерял равновесие и с глухим стуком столкнувшихся бильярдных шаров приложился напудренным лбом к большому зеркалу. Покраснев от злости, он вовсе безобразно заверещал:
– Убрать немедленно этого х..! Охранники долбанные – я за что, б… вам деньги плачу?!
Тут же на Бориса навалилась парочка охранников. Шаховцев, извиняясь, пытался успокоить Филиппова. Наблюдать за продолжением чиновничьих безобразий Николай не стал. Заглянул в студию – там все приготовили к записи интервью – и, вернувшись к себе в комнатушку, обнаружил сидящую за его компьютером Анну.
– Привет, Коленька. – Она традиционно чмокнула его в щеку. – Поговорить бы. Пойдем в наш закуток?
– Там переполох, и Шаховцев может меня искать. Ну да ладно, пошли. Попросим барышень-редакторов позвонить в случае чего.
Заветную скамейку местные мальчишки для своих серьезных нужд – курения, выпивания и общения с подростками противоположного пола – уютно устроили в глухом закутке, образованном брандмауэрами дряхлых соседних домов. Старая, еще советских времен, с тяжелыми чугунными боковинами, сиденьем и спинкой из деревянных реек, покрытых толстым слоем масляной краски гнусно-синего цвета, скамейка наводила на мысль о нерушимости союза республик свободных, который она благополучно пережила.
Николай внимательно смотрел на Анну, сидевшую, как обычно, подложив под попку левую ладошку, и пытался понять, что с ней происходит. Анькины глаза – теплые ореховые миндалинки – накануне, когда она заезжала на залив, были потухшими и, казалось даже, изменили цвет, подернувшись пепельной дымкой. А сегодня – удивительное дело – они загадочно блестели и искрились легкой сумасшедшинкой, хотя поводов для печали прибавилось. «Черт их, женщин, разберет – что там у них внутри происходит». Николай давно убедился, что простая как палка мужская логика не в состоянии объяснить путаный и внезапный мир женских эмоций.
– Коленька, я хочу отсюда уехать навсегда, – Анна глубоко затянулась тоненькой сигареткой, – А с телевидения, я твердо решила, уйду. Я не борец за свободу слова, но так беззастенчиво врать, как заставили меня врать о Выборге, – нельзя, очень стыдно, – Ее щеки полыхнули гневным румянцем, – Если повсюду так – значит, журналистика не для меня. Ты, кстати, не знаешь подробностей, которые Шаховцев выкинул из моего сюжета. Эти… – она пыталась подобрать слово, – эти… скоты, они ведь знали о том, что может произойти, – было предупреждение, что замок заминирован. Просто чудо, что взрыва не случилось, – мне об этом один спецназовец рассказал. А… – она оборвала рассказ, махнув рукой, и столбик пепла упал на ее обтянутое джинсами колено и рассыпался, – что тут говорить! Ты все это лучше меня знаешь. Скажи – в чем я не права? – Это была привычная реакция на неоднократные попытки Николая объяснить ей, что у любой медали есть аверс и реверс и на всякую ситуацию можно взглянуть иначе.
– Бедненький мой ребенок. – Он попытался погладить ее по голове, но Анна строптиво отдернулась. – Это не высокомерная жалость, а сочувствие, – объяснил он терпеливо, – Если сейчас тобой руководит обида – вполне уместная и объяснимая, – то не стоит решать, пока она не уляжется. Обида плохой советчик, а на обиженных, как известно, воду возят.
– А если – нет? – почти с вызовом спросила она.
– Если нет, то, уж извини за занудство, нужно разделить: мухи отдельно – котлеты отдельно – эмиграцию и профессию. Ну что, занудствовать дальше? – он улыбнулся, пытаясь снять ненужный пафос.
– Да не получается отделить, – неуступчиво возразила она. – Коленька, я не понимаю, откуда у людей такой страх? Какое-то государство бездарных трусов, и, похоже, иного здесь не построить никогда.
– Так, давай по порядку. Страна у нас большая и очень разная. И, кстати, именно в России придумали замечательный способ. Если иначе не получается – нужно постараться не замечать власть и делать все так, чтобы у нее было меньше возможностей испортить тебе жизнь. Мне кажется, что пока это вполне реально. А умение жить параллельно в нас, похоже, на генетическом уровне заложено, иначе бы при такой власти, которая ей упорно достается, нация давно бы вымерла. Теперь о работе. Извини за банальность: журналистику недаром называют второй древнейшей профессией. Прессу – имели, и будут иметь всегда. Тут уж либо – либо. Или постепенно перестать обращать внимание на мелочи вроде правды, или, оставаясь честным, хотя бы с самим собой, бросить всю эту бодягу, пока не затянуло. Непристойное это дело, журналистика. И, с извинительным в моем возрасте занудством, замечу, что неоднократно говорил тебе об этом.
– А я, дура, тебя не слушалась. Это я без иронии, – Она улыбнулась, и разделявший их холодок отчуждения исчез, – Сама еще не очень понимаю, но, похоже, прямо на собственных изумленных глазах меняюсь. После смерти деда многое воспринимается по-другому. Так вот, мне кажется, есть еще третий путь – открытый протест. Забраться на баррикады – не столь уж плохая идея, а? – И Анна ему заговорщицки подмигнула.
Опять удивившись стремительной смене ее настроения, Николай с грустью взглянул на себя со стороны: толстый, преждевременно постаревший, с привычным цинизмом не допускающий возможности сопротивления, о котором Анна говорит с такой легкостью. А ведь когда-то… но подружка уже дергала его за рукав рубашки:
– Коленька, ты ведь поможешь мне с поисками? Я чувствую, что мы обязательно найдем этот клад.
Он усмехнулся:
– «Клад»… Не думаю, что Маннергейм закопал какие-то сокровища в буквальном смысле.
– Наверное. Дед рассказывал, что маршал всегда жил весьма скромно. Зато я теперь богатая. На кредитной карте, которую дедушка подарил, – сегодня в банк заехала, посмотрела – сто пятьдесят тысяч евро, представляешь? И мы можем, если нужно, нанять каких-нибудь специалистов. Ну тех, что разбираются в шифрах.
– Они называются – криптологи. Честно говоря, мне самому стало интересно. Я мало что успел, но уже понял, что значки в конце писем Маннергейма – это руническая тайнопись. Кое-что по поводу рун нашел в интернете. Сегодня уже времени нет, нужно выпуск готовить, а завтра с утра дома займусь. – Он встал. – Ну, а с увольнением-то как – пока откладывается?
– Да, придется потерпеть, – ответила Анна, тоже поднимаясь, – так удобнее заниматься поисками. Теперь будем на работе каждый день встречаться. Я ведь наказанная – Шаховцев распорядился ставить меня только на дежурства.
– Я, похоже, тоже. Сегодня переведен в «обоз», буду заниматься утренними воскресными выпусками.
Когда они поднялись в редакцию, Анна попросила:
– Оставь мне на ночь дневник, а то я его не дочитала. Будет чем себя занять на дежурстве. Только шкатулку забери с собой, ладно? Чтобы мне с ней не париться.
Вечер выдался суетным. Шаховцев долго не хотел утверждать первым номером верстки видеоряд о событиях в Выборгском замке. Николаю стоило большого труда убедить его, что выпуск должен начинаться именно так. И, лишь устав препираться, шеф вяло махнул рукой:
– Делайте, как считаете нужным.
И тут же отправил Анну снимать какой-то пожарчик на Витебском проспекте, где на Богом забытом предприятии загорелась сараюшка с мусором. А потом гордо потребовал вставить оперативную информацию в начало выпуска и все-таки добился своего: сдвинул Выборг вниз по верстке.
Ровно в двадцать три часа, после традиционной и смешной команды режиссера из эфирной бригады: «Мотор!» (какой уж мотор – кругом цифровые электронные блоки), Николай привычно, почти про себя, шепнул: «С Богом» – и тем, кто еще не спал, обаятельно улыбнулся Егор Безупреков.
Через пятнадцать минут вернувшись в пустую редакционную комнату – даже ночная дежурная Анька куда-то подевалась, – Николай, выключив компьютер, испытал острое наслаждение полной тишиной. Захватив шкатулку и сделанные Анной копии писем, он спустился во двор, где уже толпились ожидании развозки коллеги. Как всегда с опозданием подкатила старенькая «Газель» с разукрашенными символикой канала бортами. Приветливый старичок-водитель в очках – дужки их были связаны бельевой резинкой – охотно отзывался на прозвище Дед и обстоятельно ездил по питерским улицам не быстрее сорока километров в час, плохо слышал и, похоже, далеко не все видел. Дед сверил заполнивший машину народ со своим списком, и пенсионная «Газель», покряхтывая и переваливаясь на выбоинах, растворилась в ночном городе.
Белые ночи давно закончились, но их закатные отголоски еще украшали призрачным светом обветшалую мистику петербургских городских декораций. Николай любил эти неспешные ночные поездки – именно ночь, когда размыта отчетливая определенность дня, – подлинно петербургское время. Дома и люди, деревья и каналы – все ночью становится загадочным. Темно-серая река расплескивала легкой волной блестящие отражения желтых фонарей, подмигивала красными светлячками топовых огней никуда не спешащего катера, усталого от дневной туристической суматохи. Всюду лишь контуры, намеки на скрытую подлинную сущность: а есть ли она вообще, бог весть.
В этих зыбких декорациях существовали странные персонажи. Вот, на набережной взмахивает спиннингом, посылая в реку тяжелую джиг-головку с кислотно-лимонным длиннохвостым твистером, преуспевающего вида джентльмен средних лет, в строгом темном костюме и белой рубашке, а его дорогой галстук болтается на боковом зеркале терпеливо ожидающей своего седока сверкающей БМВ. А вот постовой сержантик, облокотившись на парапет вверенного под охрану моста, застыл, приоткрыв рот и мечтательно уставившись в пространство – туда, где река становится заливом. А в нескольких шагах от него изрядно выпивший гражданин, стоя под фонарем, мочится в Большую Невку, и на лице его расплывается невыразимое блаженство. Их много – этих случайных персонажей черно-белого ночного петербургского кино. Темная, едва угадываемая за забором и кронами деревьев, высокая крыша дацана нарушила лирическое настроение. Николай вспомнил о Маннергейме. Перелистывая дневник, он видел упоминание об этом буддийском монастыре, обосновавшемся в столице Российской империи. Вернувшись в унылую действительность полусонной развозки, он ощутил приступ голода: ужин в половине первого ночи – обычное дело, с таким рабочим расписанием ему никогда не похудеть. Впрочем, уже давно он примирился с собственной внешностью, и отросший живот его не очень расстраивал. Хотя, конечно, быть стройным, как Антонио Бандерас, куда лучше.
«Газель» теперь катила по разбитым дорогам окраин, петербургское наваждение пропало. Встречные персонажи, выдавленные из бетонного кишечника скучных прямоугольных кварталов убогих многоэтажек, были незамысловато-приземленными. У дверей травмпункта двое матерящихся и покрасневших от натуги ментов с трудом тащили из «клетки» раздолбанного УАЗа упирающегося пьяного с разбитой головой. Продолжая на мостовой начатый еще в гостях скандал, ловила «тачку» загулявшая парочка, и возле них затормозила дряхлая «копейка», у которой тускло горела лишь одна передняя фара. А на залитом светом фонарей проспекте Просвещения голосовали у обочин хилые проститутки, зарабатывающие на очередную дозу, и даже желтоватый щадящий искусственный свет не мог скрыть вульгарности этих юных, но уже изрядно потасканных обитательниц питерских предместий.
Ну, вот и доехали. Николай поблагодарил «деда» и попрощался с теми, кто еще продолжает путь домой. Прямиком, через трамвайные рельсы, разделяющие проспект, он направился к мрачноватой громаде из красного кирпича, растянувшейся на целый квартал, по пути привычно доставая из сумки связку ключей.
Неподалеку от узкого входа в проходной дворик, у подвального закутка визгливо выясняли отношения два разнополых бомжа – речь шла о пропавшем червонце и о каком-то «Петьке – суке». Николай огляделся, – поблизости никого больше не было. Осторожность стала привычной: бессмысленно-жестокие нападения спасающихся от ломки наркоманов превратились в заурядное, чуть ли не каждодневное городское происшествие. Обаятельному бородачу Колдунову, делавшему для «Новостей» компьютерную графику, жаждущий дозы подросток разбил голову так, что два месяца пришлось отлеживаться в больнице.
Когда Николай завернул под высокую узкую арку, он увидел, что двор дома не освещен. «Опять какая-нибудь авария, – подумал он с тоской. – Если лифты не работают – придется тащиться на двенадцатый этаж пешком, по загаженной лестнице черного хода. Что за невезуха сегодня…» Сзади его сильно ударили по голове. Выронив ключи и зажатую под мышкой Анькину коробку, Николай, пытаясь удержаться на ногах, оперся нататуированную граффити кирпичную стену и медленно сполз на пыльный асфальт. «Все-таки не уберегся, – мелькнуло в, кажется, разорвавшейся пополам голове, – б… как больно…» – И он потерял сознание.
Август 200… г., Санкт-Петербург
На двери общего туалета восторженная практикантка после специально устроенного для прессы рейда по городским общественным уборным укрепила лист бумаги с крупной надписью: «Ретирадник» – именно так именовались нужники во времена основателя Петербурга. Анна тщательно вымыла лицо, руки и шею, но избавиться от запаха гари так и не удалось. Обычное дело при выездах на пожар – возвращаешься в редакцию и пахнешь дымом так, будто неделю ночевала у лесного костра.
Прихорашивание у зеркала сопровождалось ехидным внутренним комментарием – она подсмеивалась над своим волнением перед предстоящей встречей со Стасисом и желанием нравиться. Еще вчера Анна была уверена, что построила в душе если не глухой бетонный забор, то вполне приличную кирпичную стенку, но вот – увы и ах – вновь хочется быть неотразимой. Но исследование сложных хитросплетений женского подсознания она оставила на потом. Завтра встретится наконец с подругой Настей и наговорится всласть. Сокрушенно вздохнув – сударь, нравятся ли вам девушки горячего копчения? – она подмигнула отражению и вернулась в пустую редакционную комнату.
Порывшись в поисковой системе, журналистка открыла страницы сайта, посвященного руническому письму и гаданиям. Форум здесь просто ломился от сообщений: народ, увлеченно играющий в викингов, активно обсуждал тонкости взаимоотношений между самими же придуманными кланами, менялся и торговал самодельным оружием, одеждой, предметами быта древних скандинавов. «Продаю нож „Поцелуй змеи“». «Ну надо же, как интересно, – весело подумалось ей, – всю жизнь мечтала именно о таком ноже! Но придется вернуться к этому позже – пора ехать».
Убрав дневник и письма Маннергейма под замок, в собственную ячейку коллективной новостийной камеры хранения, она отправилась на второй этаж в операторскую. С ней сегодня ночью дежурил оператор Семенов, который, похоже, никогда не покупал сигарет – каждодневно и увлеченно он стрелял курево у коллег.
– О, привет, – улыбаясь встретил он Анну. – Что – куда-то едем? Кстати, понимаешь, перед дежурством совсем забыл купить – не угостишь сигареткой? – и с удовольствием вытягивая из протянутой пачки сразу несколько штук, притворно посетовал: – Я тебе, наверное, уже целую пачку должен…
Подхватив сумку с микрофонами и запасными аккумуляторами для камеры, Анна быстро спустилась вниз, где у крыльца уже ожидала дежурная серебристая «девятка», украшенная логотипом «Новостей». Ехать нужно на Заячий остров, там лагерь гонки «24 часа Санкт-Петербурга», в которой участвовала и лодка Стасиса. До Петропавловской крепости рукой подать, но на то, чтобы приподнятое настроение Анны улетучилось, причем без видимых причин, времени хватило. Сполохами вспыхивало раздражение: и на болтливого водителя, перекрикивающего очередного приблатненного исполнителя шансона, и на жадного оператора, и на себя – вот дура-то, обрадовалась, помчалась, – и на Стасиса, и, с ним вкупе, на все ночное водноспортивное мероприятие. А глубже, под этим раздражением, сдерживаемый волей, рвался наружу дикий крик страха и отчаяния. Так кричал маленький медвежонок в закулисных коридорах алма-атинского цирка, где она была со школьной экскурсией. Взрослых медведей увели репетировать номер на запасной манеж, а медвежонка не взяли из-за юного возраста и бестолковости. Его привязали цепью к бетонной колонне в служебном фойе и оставили в утешение миску с яблоками и ведро с водой, но маленький зверь не обращал на них внимания. Он метался, закручивая цепь вокруг колонны, громыхая опрокинутым ведром и скользя лапами по луже разлитой воды, и кричал. И столько было в этом крике боли, обиды и страха одиночества, что школьники, полные тинейджерского высокомерия по отношению к старомодным и наивным цирковым чудесам долго стояли молча, сочувствуя маленькому, глупому, так открыто страдающему зверенышу. Вспомнив медвежонка, Анна даже инстинктивно сжала зубы, чтобы этот внутренний крик не вырвался наружу. «Ни фига себе, – подумала она, – что же это со мной? И вроде месячные еще не скоро…»
