Текст книги "Зеленые млыны"
Автор книги: Василь Земляк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
С рассветом Македонский на бричке, которую прятал в глинище, подался в Глинск, а двое его людей еще неделю сидели в овине. Зеленые Млыны не должны были знать об этой засаде, поскольку Македонский предполагал, что именно они, Зеленые Млыны, а не какие то там дальние или ближние соседи, пользовались овином Парнасенок. Свитлишин воображал себя великим конспиратором, давал строгие инструкции Журбе и Мальве, как им вести себя в тех или иных обстоятельствах, но сам не мог усидеть целый день в овине, выходил глянуть на свет божий, бегал к родничку за водой, и его, должно быть, заметили…
Мешочек, который вытащили из пруда, ничего не дал, на нем не обнаружилось ни инициалов, ни каких бы то ни было намеков на владельца.
Однажды на рассвете Липский прислал за дозорными подводу, и они выехали в Глинск. На прощание Свитлишин постучал в окошко и приложил к стеклу ладонь с растопыренными пальцами. Ои так надеялся схватить преступников, когда туша вола или коровы будет уже разделана, ведь и сам давно не пробовал настоящего мяса, да и хозяев хотелось как то отблагодарить за то, что делились с ним и его товарищем харчами. Завтраки и ужины Мальва все эти дни готовила на четверых. «Слава богу», – сказал Журба, обрадовавшись, что они уехали. Липский, конечно, мог бы им помочь в пропитании, но тут надо было как то обойти Сильвестра Макивку, который и так уже прослышал своим музыкальным слухом, что в Зеленых Млынах от него скрывается какая то посторонняя сила, и не знал только точно, сколько их там. Сильвестр был из тех лемков, которые превыше всего ставят честь своих единоплеменников и все их недостатки надеются исправить лишь с помощью божественной музыки. Еще Фабиан как то сказал по этому поводу, что все великие музыканты склонны идеализировать своих слушателей, и когда играют для них, то, верно, думают, что играют для самого бога. Но ведь и дьяволы любят слушать музыку, б особенности если они не голодны.
Каждый вечер мне приходилось забирать из стада корову, дедушкину Фасольку, собственно, уже и не корову, а лишь живое воспоминание о ней, мослы так торчали из шкуры, что хоть ведра вешай, как на коромысле, рога тоже совсем окаменели и смахивали на два омертвевших отростка, а вымя от многолетнего ношения молока опустилось так низко, что могло умываться в росах даже на малотравье. Обязанность сопровождать такое животное через все Зеленые Млыны была не из веселых, к тому же Фасолька то и дело останавливалась передохнуть, и тогда сдвинуть ее с места было дочти невозможно, а бить такую великомученицу почиталось за издевательство не только у индийцев, но и у лемков. Коровка была рябенькая, но не черно белая, как большинство рябых, а малиново белая, и притом одна масть не подавляла другую, и обе были так славно скомпонованы, что глаз просто отдыхал на них. Такой гармонии, конечно, могла достичь только природа, заранее позаботившаяся и о красках, и о рисунке. И вот как то раз Фасолька остановилась посреди дороги отдохнуть, а я стою себе сбоку и любуюсь ее расцветкой на фоне хлебов. Малиновая краска сливается с вечером, а белая – с нивой, так что очертаний коровы почти не видно, только одни краски, наложенные как бы нехотя, да еще крупными мазками. Ясное дело, издалека такая картина производит сильное впечатление.
Как вдруг прямо на нас летят двое на колах: Лель Лелькович в белом, а за ним Папя. Не па колах летят, а на крыльях, на одном вдохновении летят. Уже слышен скрежет спиц переднего велосипеда, а Фасоля стоит как вкопанная, и все мои попытки сдвинуть ее с места тщетны. Лель Лелькович в последнюю минуту сворачивает в горох и падает там, а Паня, смеясь, проскакивает с другой стороны, по самой меже, оставив на коровьем рогу серебряные ниточки своего смеха – я заметил их, они звенели, хотя это могли быть и просто степные паутинки, которые паук подпасок ткет вечером на рогах. Совершив диверсию против моего директора, корова сразу же двинулась дальше, и теперь за ее проступок должен был отвечать пастух. Я подумал: как мало коровы знают о своих пастухах и об их отношениях с человечеством! Лель Лелькович выбрался из гороха, его белая сорочка стала на локтях совершенно зеленой (к счастью, сам он этого видеть не мог), о корове он не проронил ни слова, а ко мне, отдавая мне должное, как представителю Вавилона, обратился со словами, дошедшими до нас с пира Валтасара, – суть их тогда еще оставалась для меня загадочной: «Мене, текел, фарес» и, засмеявшись, добавил: «Так то, парень…»
Местное название велосипеда.
«Сочтено, взвешено, разделено». По библейской легенде эти предостерегающие слова начертала невидимая рука на степе во время пира вавилонского царя Валтасара (V в. до н. э.). На другой день Вавилон был захвачен персами, а Валтасар погиб.
Потом он оттолкнулся одной ногой, держа другую на педали, разогнал велосипед, и тут я с ужасом увидел, что белые чесучовые брюки на самом деликатном месте того же цвета, что и локти. Лучше бы ему вернуться и переодеться в чистое, но оп помчался догонять Паню, а я побрел за коровой, раздумывая о том, что на экзаменах Лель Лелькович непременно завалит меня по истории Вавилона, иначе зачем бы ему произносить эти загадочные слова, возникшие две тысячи лет назад. А Паня, верно, меня не узнала, она вся была поглощена заботой о том, чтоб не налететь на корову. На ней была зеленая юбка, ноги в белых лодочках, загорелые, колени словно подернуты туманцем, черную косу она вынесла наперед и обернула вокруг шеи, как шаль, иначе коса могла попасть в спицы заднего колеса. Я бы сгорел со стыда, упади и Паня в горох из за моей коровы.
За гороховым полем они повернули на заводской тракт, который вел в Журбов, к сахарному заводу. Туда время от времени привозят кинофильмы, и Лель Лелькович не пропускает ни одного.
Доведя корову до яслей, я поинтересовался у бабки Павлины, почему дедушка не завел велосипеда.
– Было, – сказала Павлина, пряча улыбку в уголках губ. – Из за этого кола меня и выдали за него в Зеленые Млыны. В наших Паньках такой диковинки тогда еще не видывали. А как дед умер, я подарила его Лелю Лельковичу. За надгробную речь про деда.
– За одну речь? – я чуть не заплакал, представив себя на велосипеде рядом с Паней, точнее, Паню впереди себя на раме, как иногда ездят парни в Зеленых Млынах.
– Так ведь за какую! Все плакали… – сказала бабка Павлина и, кинув в подойник щепотку соли, пошла к Фасольке. Коровка уже не различает вкус трав, ест на пастбище полынь, и молоко от этого стало такое горькое, что пить его можно только через силу, хотя бабушка расхваливает его как может, говорит даже, что молоко с полынью целебно, все равно что евшан зелье, которое ведь тоже – душистая полынь.
Еще одно название полыни – емшан или евшан (из чагат., туркм. jaušan). Это слово упоминается в Ипатьевской летописи под 1201 годом.
Возвращались они поздно. Я стоял под шелковицей у самой дороги. В дедушкином велосипеде цепь шла с пропусками, и Лель Лелькович заметно отставал от Пани. Звезды убегали от меня в никелированных ободах велосипедов, о чем то тихо шептались белеющие хлеба, за которыми виднелись черные трубы мельницы. Когда они задымят, Зеленые Млыны сразу заживут другой жизнью, еще неведомой для меня. До сих пор с самой весны трубы еще не дымили ни разу. Лель Лелькович, верно, проводит Панго до дому.
А тут идет длиннющий поезд, судя по перестуку колес; паровоз мечет в ночь искры, сопит, стонет на подъеме, на повороте дает протяжный гудок. Это, может быть, сигнал для Пани от Миколы Рака. Верно, он снова скинул для нее хлеб, который выдают кочегарам перед рейсом. Бабуся из темноты сказала, что мне рано еще вести себя по взрослому и приходить так поздно, а молоко для меня стоит на столе в крынке, как всегда. И еще порадовала, что осталась какая нибудь неделя до нового хлеба. Месяц назад она говорила то же самое. Есть ли на свете что-нибудь прекраснее наших бабусь, которые поят нас евшан зельем? Пьешь его у окна прямо из крынки и думаешь: а ведь сейчас Лель Лелько вич еще поедет от Пани домой, тропки оттуда извилистые, велосипед высокий, ездок может упасть и разбиться… Бабуся то замирает на нарах за перегородкой, то снова дышит ровно и тихо. А ты лежишь, думаешь о том, что когда то дед твой спал на этой кровати под окошком, маленьким маленьким, но в четыре стекла – такие окошки, может, и ставят то в хатах для внучат. Ветка с вишнями заглядывает в него, а вроде вчера она была еще совсем белая… В Вавилоне я не видал такого пышного цвета, может, потому, что там такого окошка нет? Где то у Лнпских залаяли собаки, внезапно залаяли и сразу же угомонились – это возвращается от Пани Лель Лелькович, едет через запруду, которую бог знает сколько лет назад насыпал для него старый Смереченко. Теперь в его хате живут Липские.
Только великий Фабиан мог бы постичь те тайны мироздания, над которыми я бился в эту ночь под неистовую музыку поездов, в которой больше труда, чем вдохновения.
«Умер старый Снигур – Варин отец. Мы вызвали Варю телеграммой из Великого Устюга, но на похороны она не поспела. Пришлось нам с Марсианином хоронить старика. Варя потом приходила в райком благодарить за помощь. А какая там помощь: доски для гроба да вавилонский оркестр. Так что Варя совсем осиротела. Сын остался в Устюге, там бабушка тоже на ла
дан дышит. Варя одна, обижается, что ты ей не написал ни словечка из своего Белого Лебедина. Квартиранты, говорит, все одинаковые: уезжают и забывают… И правда. Словом, вернулась она оттуда какая то не такая, как была. Может, смерть отца, а может, еще что… Я даже подумал: а что, если там объявился этот ее Шатров? В общем, здесь ее теперь ничто не держит, могла бы и туда податься. Это я про нее… А вот Глинск без нее – совсем не то… Что придает вес этой женщине? Ее прошлое? Нет, нет, нет… Тут я с гобой не согласен. Есть что-то другое, что-то такое, о чем не может знать никто… И мы с тобой не знаем. То есть это я о себе. (Прости за пятно, я подкручивал фитиль в лампе, ну и недоглядел, а переписывать не хочется.) В Глин ске сушь, горлицы в орешнике уже кричат к дождю.
Говорил я Соснину о том самом журнале, который был у старика настольным чтением. Он и до сих пор считает, что для некоторых областей России, таких, как Костромская, где нет больших полей и больших деревень, а все маленькие деревеньки, прогалины, зажатые лесом, да сырые луга, хорошо бы практиковать небольшие фермы на государственных началах. Там лежат без употребления гигантские территории, болота и лес вытесняют человека, а отступать некуда. В будущем этим территориям надлежит стать житницей государства, местом самого передового в мире животноводства, такого, как нынешнее голландское или бельгийское. И это могли бы сделать те самые государственные фермы. В древней Греции несколько лет подряд свирепствовал голод – с 0 по год до нашей эры. Тогда греки устремились сюда в Пантикапею, на пшеничные хлеба. Соснин утверждает, что они вывозили морем около ста тысяч тонн нашей «крымки» ежегодно. А я и не знал, что этой «крымке» столько лет. Соснин говорит еще, что в Америке тоже наша «крымка» – они вывезли, а может, и выкрали ее из Крыма, и теперь их фермеры творят с нею чудеса: собирают по 00–00 пудов с гектара на самых обыкновенных каштанах. А теперь представь себе, что может дать «крьшка» на нашем черноземе! Когда Европа истощится, до предела высосав свои
Каштановые почвы – вид грунта, широко распространенный в степных районах. плодородные земли, мы как раз вступим в самую поло су расцвета и сможем прокормить не только себя, но и всю Европу, вот почему ей уже теперь следует держаться нас, как своего единственного спасителя в грядущем. Об этом читает Соснин на своих лекциях.
Еще одна новость. Зеленые Млыны уже в прошлом году обратились в ВУЦИК с просьбой забрать их у Шаргорода и присоединить к Глинску. Там лемки – лемковское село – крупные свекловоды, приверженные к ячменю, пиву и музыке. ВУЦИК запросил нас, а мы что? Станция Пилипы тогда тоже отходит к нам, и у Глинска будет прямой выход на железнодорожную магистраль. Я дал согласие, осторожно, чтоб, не ровен час, в ВУЦИКе не перерешили. Председательствует в Зеленых Млынах Аристарх Липский, лемк, тамошний революционер. Утром поеду туда, хочу поглядеть, что за народ лемки. При Шаргороде стало им жить не с руки… До нас на семь километров ближе, хотя они утверждают, что на все семнадцать, но дело, по моему, не в этом, гут какая то другая причина… Во всяком случае, доведется привязывать лемков к Глинску. Соснин уже побывал там как директор МТС и просто в восторге. Прочитал им лекцию о роли МТС в мировой революции…
А так все по старому. «Корчма» работает, колесо иод ней тарахтит, церкви напоминают о себе все реже, только вот святые отцы решили освятить все колодцы в Глинске и в округе, чтобы вызвать дождь против… долгоносика. От пего просто спасу нет. Мы уже бросили на долгоносика частнособственнических кур. А знаешь, кто придумал напустить их на вредителя? Фабиан, вавилонский философ. Казалось бы, простая вещь, а гениально! Курица делает то, что ей предназначено природой. Правда, для этого она должна быть голодна…
Только что приняли в партию Родиона Чумака из Семивод. Там теперь колхоз «Новый мир», и в него вступили все коммунары, за исключением старого Сиповича, приехавшего из Америки, помнишь, ты все с ним в шахматы сражался? «Покуда, – говорит, – подождем». Вступит… Письмо брошу в Пилипах на почтовый, чтобы Харитон Онуфриевич Тапочка не читал. Вот уже и первая, хоть и маленькая выгода от Зеленых Млынов…»
Глава ПЯТАЯ
Когда то в Зеленых Млынах, как и повсюду на Побужье, клали на межах межевые камни, которые, впрочем, ничего не стоило ночью подвинуть в сторону соседа и, таким образом, добавить клочок его поля себе, на что здесь пускались не раз, и не безуспешно, хотя порой доходило до кровопролития. Завзятого похитителя чужих наделов Макашку Воронца хозяева поймали с поличным и зарубили посреди поля. После этого случая и пришло людям на ум: чем класть камни па межах – сажать шелковицы, саженцы которых можно было как раз в ту пору достать в зеленом поясе вдоль железнодорожного полотна, куда их завозили чуть ли не из самой Маньчжурии. Молодые деревца прекрасно принимались, а укоренившись, легко выдали бы самого ревностного любителя чужой земли, какому захотелось бы их пересадить. Корни этих молчаливых часовых держались за межу так крепко, что хозяин поля мог спать спокойно, пока они стояли на посту.
Теперь эти шелковицы вдоль дорог и рвов утратили свое прежнее назначение, однако в Зеленых Млынах и до сих пор можно услышать: «А уродилось на нашей маруше (так здесь называют шелковицу), вся черная стоит». Или: «Пойти бы вам, дармоедам, в ров да нарвать для пирога ягод», – говорит отец детям. А бывало, здесь и человека оценивали по количеству шелковиц на его межах. Когда деревья начинали плодоносить, они влекли к себе детей, птиц и муравьев. А еще впоследствии выяснилось, что одни шелковицы дают ягоду черную, а другие – белую. От черных синели губы и зубы, а белые (они почти все оказались на межах у богачей) были слаще черных и крупнее и невольно наталкивали владельцев черных шелковиц на не столь уж свежую мысль: «Ишь, богачи проклятые, и тут обвели нас». Оказывается, чиновные спекулянты знали, что шелковица двух сортов, и белую отпускали тем, кто платил больше. Только сами деревья на полях были равнодушны к этому неравенству и на том стоят и поныне; радуя глаз и защищая поля от ветров, они возвышаются островками то во ржи, то в овсе, то на свекловичной плантации, а то и в белой гречихе. А вот агроному Журбе они как бельмо на глазу, особенно те, что растут посреди поля и мешают машинам, которых все больше становится в Зеленых Млынах. Но избавиться от них не так то просто, у них полно сторонников, и Журбе приходится до времени терпеть их, чтобы не вызвать, как он выражается, «шелкового бунта». И все же, перефразируя древнее изречение, он время от времени твердит: «Шелковицы должны быть уничтожены».
При этом он забывает о детях, птицах и муравьях, для которых шелковица – истинное чудо, манна небесная. Муравьи так и не смогли поделить между собой «сладкие деревья» и уже на протяжении многих лет ведут за них жестокие и кровопролитные войны, о чем Журба, попятно, может и не знать, поскольку агрономический дар есть дар односторонний, до муравьишек ему дела нет. Но все на этой земле испокон веков существует в единстве ив противоречиях, хотя люди и воображают, что они одни овладели ею навсегда, и не хотят ни с кем делить своя владения.
Вот под такой межевой шелковицей, разумеется, белой, – черных женщины избегали, чтобы не запятнать свои платья, – и уселось полдничать звено Пани Власто венко. Каждая из двенадцати женщин выложила на общий «стол» то, что у нее было, и пусть полдник получился не такой обильный, как хотелось бы, да зато душевный и веселый. Все они молодые, а Паня среди них младшая – в такой компании легко и посмеяться от души, и поспорить, и даже подтрунить над своим счастьем. Вон Раина Плющ вышла в прошлом году замуж за допризывника, его сразу же после свадьбы взяли на Балтику во флот, а она теперь ни девка, ни молодица. Сильвестр Макивка, скрипач и бухгалтер, зелено млынский перестарок, все приписывает ей трудодни, да и Аристарх Липский поглядывает на нее, а у самого такие чертики в глазах, что Раину только смех разбирает. «Смеешься, морячка, ну, иу, посмейся», – всякий раз слышит она от председателя. Если уж сказать по правде, ей то изо всех нравится только агроном, так и хочется шепнуть ему где нибудь наедине или хоть в клубе на танцах: «Федь, а Федь, и чего вы так боитесь женщин? Неужто вот я, Раина, нисколечко вам не нравлюсь? Разве тут есть такая, что краше меня, а ведь я вольная пташка!» Остальным он не нравится, их даже отпугивает его рыжая шевелюра и курносый нос, который всегда почему то в росинках, и в холод, и в жару – все равно; отталкивает, что уж больно он рукастый да большепалый, а Раине только бы зарыться пальцами в его вихры, так ведь нет на ее зов никакого ответа. За то агроном и становится объектом издевки под шелковицей. Издевки заочной, а значит – жгучей, как перец. А то начнут смеяться над Лелем Лельковичем. Настя Крипичная копирует его прононс во время воображаемых объяснений с Паней, все хохочут, подымают на смех и самое Паню, чтоб не задирала нос, не думала, что она здесь неприкосновенная повелительница. А то за какую нибудь еще товарку возьмутся и давай в глаза высмеивать, что, мол, кожа у ней на ляжках потрескалась – как мужу то к такой терке подойти, – да еще посоветуют, чертовки, мазаться коровьим маслом, а коровы то у ней – знают же! – ив помине нет. Одним словом, перепадает здесь каждой, да и всем Зеленым Млынам, а бывает, насмешницы доберутся и до самого Глинска, но тогда уж непременно через Вавилон и совершенно загадочную для них Мальву, которая как раз в эту пору ходит по плантации, проверяет корытца, выставленные на озимую совку. Бочка с выпряженной лошадью стоит далеко, по ту сторону плантации, спутанная лошадь пасется на пару, а Мальва ходит с ведерком, доливает яд в корытца. Ходит босиком, без платка, грустная и с каждым днем все более загадочная для этих, собравшихся под шелковицей, которым не дано постигнуть союз Мальвы с Журбой, представить их под одной крышей.
Смех постепенно стихает, болтуньи умолкают одна за другой, раскаленный воздух прямо таки вибрирует над полем, от чего фигура Мальвы кажется вытянутой, лошадь сомлела и мерно покачивает головой, над корытцами носятся мотыльки, почуявшие сладкий дух патоки, а здесь, в тени, расслабленные тела погружаются в сон; уснувших потом разбудит Паня, а может, Аристарх напомнит им звоном рельсы, что обед кончился и пора вставать. Пане что-то не спится, она лежит навзничь, разметав руки, остужает глаза з зелени ветвей– глаза у нее слезятся то ли от солнца, то ли оттого, что в детстве переболела золотухой. Сквозь ветви прорывается ветер, сбрасывает в траву одну две ягодки – шелковица вот вот поспеет, это чудо иногда совершается в одну ночь. Паня почему то вообще уверена, что поспевает все только ночами, втайне от людей…
В нескольких войсковых переходах от шелковицы, а если всерьез, то почти рядом, во рву, живут муравьи, да не те, черненькие, суетливые, которые сразу дают о себе знать, а красные, мудрые и рассудительные, пришельцы с какой то дальней планеты, явившиеся сюда на гигантском астероиде за несколько миллионов лет до нас, как сказал бы Фабиан, которого всю жизнь интересуют инопланетяне. Всевидящие и всеслышащие, они много лет назад основали здесь свою колонию. Эту белую шелковицу они отвоевали в непрерывных войнах с муравьями соседних племен, живущими южнее, сразу же за огромным кустом шиповника, который очень красиво цветет, а плодов своих не сбрасывает до самых морозов. От крепостей, где живут муравьи, до шелковицы ведет несколько военных дорог, на которых движение не останавливается ни на минуту даже в мирное время.
Вот и нынче, прежде чем начать большую войну, муравьи по сигналу тревоги выслали своих дозорных, опытнейших воинов. Некоторые из дозорных не возвращались – были уже убиты либо соблазнены захватчицами и перешли, должно быть, на сторону врага. Это вселяло тревогу, близкую к панике, немедленно были отправлены послы к соседним племенам за подмогой, а на площадях выстроилось стомиллионное войско для отправки на фронт. Перед войском выступили с пламенными речами ветераны и полководцы. «Измена нестойких должна только придать муравии пыла и мощи, – говорили они. – Нам не впервой вести освободительную войну».
Да ведь и в самом деле, не далее как прошлым летом они прогнали отсюда косарей, которые разлеглись под шелковицей, как у себя на печи, и это было тоже об эту пору, когда падали на землю первые ягоды. Муравьи отважно бились с косарями, хотя потом несколько дней хоронили павших и собирали раненых. Потерпев поражение в честном бою, разъяренные косари принялись топтать сапогами муравейники, уничтожая, как настоящие вандалы, и все мирное население. Кое кто в стенах муравейников призывал оставить это место, но тогда еще жив был старый царь, он уговорил муравьев держаться родной земли, смириться с судьбой, отстроить страну заново, всеми сил ами оберегать белую шелковицу.
И вот теперь – эти приблуды, прекрасные тела которых свели с ума многих храбрых воинов уже в первых стычках. В муравейниках забили в набат, заиграли на своих трубах трубачи. Войска радостно приветствовали появление на площади муравьиного царя Мины в окружении верной гвардии. Тревожась за молодого царя, о чем то переговаривались старые полководцы. Царь и в самом деле был слишком молод для такой войны, и это вызывало в рядах беспокойство. И все же они выступили в поход.
Шли обходными путями, чтобы напасть на врага внезапно. Уже в походе царь усмехался, слыша за спиной сомнения и пересуды но своему адресу. Вон у людей спас же молодой Сципион Рим от Ганнибала, хотя коварные карфагеняне засылали к нему и нумиднек, и пунок, и андалузок. И даже дочь самого Ганнибала, красавица из красавиц, не смогла завладеть сердцем Сципиона.
Царь Мина со своей гвардией напал на Паню Властовенко, особу, муравьям знакомую. Не далее как накануне вечером Паня встречалась под этой шелковицей с Лелем Лельковичем. Они приехали сюда на велосипеде – двое на одном и болтали до поздней ночи. Об этом было немедленно доложено муравьиному царю. Еще мгновенье – и эта война началась бы ночью, но старые полководцы уговорили царя дождаться рассвета. Ну, а сейчас… Царь Мина заплутался в Папиных косах и изнемогал от запаха любистка, в то время как гвардия искала его совсем в другом районе, где пали смертью храбрых первые бойцы…
Агроном Журба, которому и в голову не приходило, какая жестокая война идет в этот час между людьми и муравьями, неторопливо плыл на своей двуколке, которую здесь зовут «бедою», вдоль ржаного поля. Не сходя с «беды», сорвал колосок, размял его на ладони, провеял, кинул горсточку зерен в рот. У каждого свой способ определять время жатвы. Рожь была еще сыро вата.
На свекловичной плантации Журба появлялся в полдень, когда женщины отдыхают в холодке под шелковицами либо собираются на луг к родничку, куда Лель Лелькович приезжает с газетами на политинформацию. Журба оставлял «беду» на дороге, заложив в колесо тормоз, которым служил ему сучок молодого вяза, лошадь дремала на лугу, а Журба ходил по плантации, неторопливо, как аист по трясине. Такой все приметит, все вымеряет – где на глаз, а где складным метром, который носит в кармане, – и только после этого позволит себе сделать замечание тому или другому звену или высказать пожелание, да и то как можно вежливее, а чаще всего еще и в письменной форме. Для этого при нем всегда папка с бумагой, а почтовыми ящиками служат корытца, где он оставляет свои записки для звеньевых.
Казалось, в поле он избегает даже Мальвы, увидев ее с ведерком на одном краю, уходит в другую сторону, и только дома, за ужином, говорит ей о сухих корытцах, на которые натыкался то там, то тут. И все же колхозницы учуяли в Журбе великого агронома и никогда ни в чем ему не перечили. Что, впрочем, нисколько не мешало им издеваться над его корытцами. Женщины считали, что это пустая растрата патоки, из которой хорошо бы сварить конфетки, да и самогон из нее недурной, а озимая совка и сама вымрет, как вымирала она в Зеленых Млынах и до корытец… Но когда этой весной Журба призвал свекольщиц нести удобрения под свеклу из собственных дворов, они обозлились на него, и он вынужден был отступить, увидав, что Зеленые Млыны еще не созрели для такого самопожертвования. Сейчас его двуколка покачивалась над рожью, а он сам на ней был так суров и неприступен, что походил на римского колесничего, но стоило ему сойти с нее, и он становился кротким, как ребенок.
Обход он, как правило, начинал с участка Пани Властовенко и за час два обходил плантацию из конца в конец. Записки, оставленные на корытцах для звеньевых, потом читались всеми вслух, подписаны они были «Ф. Журба». Самые горячие послания он писал Пане, болея за ее звено больше, чем за какое либо другое. Паня читала записки с пафосом, особенно выделяя на чало: «Глубокоуважаемая т. Властовенко! Во втором ряду от этого корытца есть очень разреженные места, а ведь мы с Вами условились, что на каждом погонном метре должно быть не меньше шести растений… Я прошу Вас…»
И вот глубокоуважаемая п. Властовенко и все ее одиннадцать сотрудниц предстают перед агрономом в костюмах Евы – мечутся, бегают, вытряхивая растрепанные волосы и одежду, и так хохочут, что Журба едва не вываливается из «беды». Зачинщицей была скорей всего Раина, Журба узнал ее по косынке па голове, она с еще одной молоденькой подружкой гонялась за Паней, чтобы показать ее агроному во всей нагой красе. Настоящий срамной театр с белыми телами за кулисами из неспелой ржи, только вот причину этого действа Журба не смог постигнуть.
Агроном, не раздумывая, развернул «беду» и во весь дух помчался в Зеленые Млыны. Он так разогнался, что на переезде чуть не угодил под тот самый одесский почтовый, который, как всегда, проходил здесь в обед.
Председатель с бухгалтером как раз кончали делить на трудодни белую черешню. Длиннющие списки, которые надо было передать на склад, не умещались на столе. Липскому во что бы то ни стало хотелось наделить черешней всех, не обойдя никого, в особенности же заботился он о детях. И вдруг на пороге Журба. Да в каком виде! Шевелюра всклокочена от быстрой езды, глаза сверкают, па носу – обильная роса…
– Там… там… Женщины! – едва выговорил агроном.
– Какие женщины? – испуганно отозвался Макив ка. – Скажите им, что черешню еще не разделили. Списки сдадим на склад к вечеру.
– Голые… – трагическим голосом пояснил Журба. Аристарх вытаращил на него глаза:
– Какие?!
– Голые. Все двенадцать. Все звено. На свекле. Под шелковицей.
– И Паня?.. – Сильвестр Макивка, хромая, вышел из за стола. Он полагал, что разбирается в женских формах.
– И Паня… Сбесились они там…
– Что за напасть? А Лель Лелькович там? На политинформации?
– Нет там никакого Леля..00
– Едем! – весело воскликнул Макивка.
Все трое помчались на «беде» к заветному месту.
– Тут остановимся! – попросил Журба.
Слезли и, пригнувшись, гуськом побежали вдоль нивы к шелковице. Сильвестр Макивка громко хлопал своей широкой штаниной. Он бежал первый и первым выскочил из за высокой ржи. Но тут его ожидало жестокое разочарование.
– Нету…
Никаких голых женщин, никаких идеальных форм, никакой музыки тела, одни только согнувшиеся, озабоченные, одетые женщины за работой. Липский рассмеялся, а Журба только развел руками. На горизонте, там, где обрываются зеленые полоски гряд, виднелась Мальва с ведерком.
– Это вам от переутомления, а может, и от недоедания привиделось, – сказал Аристарх. И обратился к Макивке: – Чем бы мы практически могли помочь Журбе?
– Есть мясо, мука, черешня…
– Запиши: кило мяса, два кило муки и три кило черешни…
– Черешни можно и пять кило.
– Пусть будет пять… Ну, а теперь давайте поговорим о делах. – И он повел их в тень, под шелковицу.
Журба сидел понурясь, он и сам уже мало верил тому, что видел реальных женщин.
Но тут Макивка вскочил с криком:
– Муравьи!..
…Вечером Журба принес домой паек, они с Мальвой славно поужинали под звездами, которые падали в пруд, а когда Мальва напомнила ему о женщинах, которых муравьи сегодня раздели под шелковицей, он засмеялся, сделав вид, что впервые слышит о том. А между тем белая «морячка» на фоне высоких хлебов произвела на него немалое впечатление.
Кузнечики в траве распелись к вёдру, а под шелковицей, охраняя свои владения, сновали по военным дорогам беспокойные муравьи. Некоторые несли на себе белые дирижаблики, в которых еще не родившиеся дети должны запечатлеть в памяти путь к шелковице.
«Все лето царь Мина шел в свою страну. Муравей! По пути ему попадались бесчисленные муравьиные поселения, но жили там всё только черные муравьи и его, инородца, не принимали. Да и не верилось им, что он, царь, решился бы пуститься в такое путешествие без охраны и без оружия. Вот царя Никона в тех землях знали, слышали о нем, а некоторые муравейники даже были им завоеваны когда то, но отделились снова, как только услыхали, что Никон умер. А этого самозванца, который выдает себя за сына и наследника Никона, владыку могущественного царства, провожали под конвоем от одной границы к другой, пока он, преодолев запруду и несколько крутых бугров, не очутился наконец поблизости от шелковицы.
