Текст книги "Зеленые млыны"

Автор книги: Василь Земляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Земляк Василь. Зеленые млыны

Млыны – мельницы (укр.)

Часть первая

Раз добром согреешь сердце – Вовек ие остынет.

Тарас Шевченко

Итак, возвращаюсь в родной Вавилон в надежде на то, что время и обстоятельства потрудились там и мне удастся дооткрыть в его людях еще кое-что интересное, – а это почти все равно, что впустить вас в свою душу, надеясь на взаимопонимание, столь необходимое в начале этого, как и всякого доброго дела.

Стоит как раз та пора, когда в этих краях начинается бездорожье и в Вавилоне настают, как здесь говорят, «Веселые Боковеньки». Это в трясине оживает речка Веселая Боковенька, эдакое болотное чудо, на самом же деле – приток Чебреца, летом вовсе незаметный, а теперь делящий Вавилон на несколько маленьких уголков, на время почти независимых друг от друга. Целебень, где сосредоточена власть в лице председателя Лукьяна Соколюка и верного исполнителя при нем – Савки Чибиса, который после большого перерыва опять в обновке – потратился вчера на бумажные штаны, а сегодня весь день потирает руки и звонко причмокивает языком в ожидании праздника; Татарские валы, где живет Фабиан (здешний философ) с козликом, носящим такую же кличку (беспутным сыном козла Фабиана, существом столь же оригинальным, как и отец, даром что без царя в голове); затем Скоморохи, Волхвы, Гунцвоты, а по ту сторону Веселой Боковеньки (если смотреть на Вавилон от сельсовета, то есть с Целебня) пойдут уже названия, которые не хотелось бы произносить вслух, поскольку они ничего не прибавляют к чести и величию Вавилона, зато могут бросить тень на почтенных людей. Вот, скажем, Людоедовка. Можно подумать, что речь идет об антропофагах, то есть людоедах, но нет. За всю историю Вавилона здесь не зарегистрировано ничего подобного, Вавилон не знал антропофагов даже в самые трудные годы, и все же Людоедовка появилась – появилась после того, как жителям маленькой тесной улочки, выходящей на Чебрец, сход выделил вдобавок к огородам еще и клочок луга, чем и посеял среди людей вражду: из за этого луга, от которого одним досталась делянка получше, другим – похуже, они ели друг друга поедом, за что их улочка и получила такое позорное название.

Или, к примеру, те же Гунцвоты, то бишь шельмы. Всем известно, что ныне там живут люди почтенные и зажиточные, но давние чьи то грехи ничем уже не отмыть, и когда в Вавилоне кто-нибудь совершает хоть малый грешок – ну, там, измену в любви или еще что, – о нем говорят: «гунцвотом стал». Одним словом, здесь есть все, что должно быть в Вавилоне и чем славен этот народ – стойкий, мудрый и бессмертный, ибо он отвечает за все, а отныне и за нас с вами, поскольку мы решили узнать его и полюбить. Если же это не удастся, то вина в том не народа, а моя, и потери мои. Я сознаю это и все же поведу рассказ далее. А еще я буду придерживаться принципа, который, быть может, кое кого и оттолкнет, но единственно приемлем для этой книги, которая писалась не один день: не в том суть, чтобы как можно скорее прийти к заповедному концу, а в том, чтоб как можно больше увидеть по дороге: «Не до невидущих бо пишемо, но до преизлиха насыченых сладости книжной»[1]1
  «Изборник Святослава».


[Закрыть].

Глава ПЕРВАЯ

Эх, как заведутся у нашего брата вавилонянина деньги! Земли на них покупать не надо – тысячи десятин ее лежат вокруг Вавилона, иногда возникает даже такое ощущение, что вся она твоя. А уж ежели у тебя столько земли, которую ты можешь считать хоть за свою, а хоть за ничейную – это зависит от меры твоей фантазии и твоего классового чутья, – тогда нет смысла тратить свои денежки ни на волов, ни на лошадей, ни на плужки и соломорезки (те самые, ручные, с двумя воротами – недавнюю мечту каждого крестьянина): всего этого обобщено вдоволь, на твой век хватит, а ты, крупный землевладелец, полученные за свеклу деньги (помимо сахара!) можешь впервые пустить на себя, на свою неусмиренную душу, чтобы она не выродилась при таком обилии земли. Возможно, именно поэтому и привились у вавилонян свекольные балы, которые вскоре вошли в обычай и распространились по всему Побужью, и ведь подумать только – без дворянства, без земства, безо всего того, что давно кануло в Лету, без какого бы то ни было великосветского повода, а просто так, по желанию жителей, из необходимости хоть раз в год побывать в другом мире, себя показать и на людей поглядеть, независимо от того, что среди них могут быть и милые тебе и ненавистные. Бал с этим не может считаться, да еще такой, как этот, в складчину, на котором ты можешь сойти хоть за гостя, а хоть и за хозяина – что больше по сердцу твоему вавилонскому естеству. Впрочем, Фабиан, исходя из собственного житейского опыта, полагает, что на всяком балу лучше чувствовать себя гостем, хозяин на балу чаще всего пожинает лавры неблагодарности, тем более у нас в Вавилоне.

Говорят, будто первый свекольный бал задумала Мальва Кожушная. После ликвидации коммуны она побывала на курсах в Козове и вернулась в Вавилон бригадиром по вредителям, точнее, бригадиром по борьбе с вредителями, прежде всего с долгоносиком, которого в этих местах тьма тьмущая лезла точно из под земли и от которого она все-таки спасла вавилонские плантации. Впрочем, тут не столько пригодились ее добытые на курсах знания, сколько гениальная мысль нашего Фабиана, предложившего пустить на долгоносика голодных вавилонских кур. Урожай Вавилон собрал богатый, вот и решили отметить это свекольным балом. Учитывая осеннее бездорожье и полагая, что прибыть смогут далеко не все приглашенные, а только самые отважные, на бал позвали чуть ли не полсвета – близких и дальних соседей, не забыли и о самой столице. Правда, извинились, что бал состоится в овине, поскольку своего дворца еще у Вавилона нет. Впрочем, овин новый и грандиозный, так что называть его овином можно только условно. Влас Яковлевич Чубарь поблагодарил от имени всех приглашенных в письме, которое вскоре пришло в вавилонский сельсовет (это дало повод Лукьяну Соколюку завести уникальную для Вавилона папку– «Переписка с Совнаркомом»), и пообещал быть, если только к тому времени подмерзнет так, чтобы можно было проехать.

Неудивительно, что, прослышав о приглашении на бал правительства (здесь говорили – вождей), в Вавилон, невзирая на лютое бездорожье, двинулись гости из ближних и дальних сел и даже из соседнего района. Неприглашенных прибыло явно больше, чем приглашенных, – у них, у неприглашенных, были неотложные дела к правительству. В сельсовете загрустили: «Не надо было нам больно то звонить о высоких гостях». Никто не знал, как быть с неприглашенными. Отправлять обратно – неучтиво для Вавилона, это же вам не какое нибудь Прицкое или Козов, батенька. Разнесут такую молву, что потом век не отдышишься. Решили готовить запасные «бальные» хаты, на тот случай, если овин всех не вместит.

А они едут и едут, целые депутации – со знаменами, а иные и с музыкантами (а ведь музыкант тоже божьим духом сыт не будет). Кто то подал отличную мысль – своих в эти самые «бальные» хаты, а гостей в овин, свои уж пусть извинят. Но тут категорически запротестовал сам актив. Послали за Фабианом, но тот был в предбальном состоянии, а с подвыпившего философа какой спрос!

Когда с крыльца вбегал Савка Чибис (он там высматривал гостей) и оповещал, кто прибыл, откуда и сколько подвод, Варивон Ткачук восклицал: «Непрошеные! Непрошеные!» А Лукьян Соколюк хватался за голову и шел приветствовать их заученными наизусть ело вами, приветствовать на древней вавилонской земле, где начинается новая жизнь и зарождаются совершенно новые социалистические традиции, свидетельством чего и должен быть этот первый свекольный бал. Весь актив при этом также выходил на крыльцо и равно приветливо улыбался прошеным и непрошеным, один только Савка по-шутовски хохотал, сводя на нет всю торжественность минуты.

Около полудня вся площадь была уже запружена возами в паласах и коврах домашней выработки – у каждого села были свои излюбленные расцветки, но особенно выделялось Прицкое, где открыли когда то секрет чуть ли не иберийского пурпура и откуда нынешние гости прибыли на коврах этого цвета. Меж разноцветных возов расхаживал Фабиан с козленком, торжественный, В бекеше и в шапке, с золотыми очками на носу, исполненный гордости за свой Вавилон. Он любезно препровождал гостей в овин, а точнее, на площадку перед воротами овина, которую по этому случаю очистили от мусора и посыпали красным песочком, привезенным загодя из глинских карьеров. Уже прибыли и «каштеляны», и «черные клобуки», и «золотые мухи» (которые еще недавно звались «дохлыми мухами»), и все малые народы, с которыми Вавилон когда то вел многолетние и неутихающие войны, а ныне жил в мире и согласии. Иные знали друг друга еще по тем войнам, что велись во времена известного вавилонского атамана Журавки, а впоследствии – по ярмаркам, глинским, шаргородским и шпиковским; так они теперь узнавали давних противников, братались, подшучивали над своим прошлым, а заодно и над овином, перед которым толпились, сгорая от нетерпения увидеть, когда же наконец растворятся бальные врата…

«Лемки! – опять расхохотался прибежавший с крыльца Савка Чибис. – Тринадцать звеньевых и трое музыкантов!» «Сколько, сколько?!» – Лукьян побледнел, как полотно, как стена сельсовета (сельсовет для бала побелили снаружи и внутри). Зеленые Млыны тоже поставили рекорд по свекле и теперь привезли показать правительству весь цвет своего колхоза.

«Ай лемки! Ай молодцы, что приехали в великий Вавилон!»– горячо приветствовал их Лукьян с крыльца, явно ободренный тем, что они прибыли не с пустыми руками, а привезли бочку пива на возу («Это для высоких гостей», – подумал он), тогда как другие свекловоды прибывают без всего, возлагая все надежды на Вавилон, чьи «изделия» еще бог знает как оценит Глинск, не говоря уже о гостях из столицы.

Агроном Журба, которого тут знали как великого спеца по свекле, извинился не за то, что лемков приехало так много, а за то, что их председатель Аристарх Липский заболел и не смог прибыть, но рад будет видеть их всех (Журба широким жестом показал на понурившийся вавилонский актив на крыльце) в Зеленых Млынах, на балу, который состоится в следующее воскресенье, а к тому времени верно уж и подмерзнет. Савка, представив, как на тот бал к лемкам двинет пол Вавилона, расхохотался, так что Лукьян вынужден был извиниться за него перед лемками, которые могли как-нибудь не так истолковать этот смех. «Это наш исполнитель, он от роду весельчак…» Савка принарядился, он был в новых штанах, в новом картузе и в рубашке из пурпура, выделанного в Прицком, только вот сапоги… Савка чинил их, как только рвались, а теперь застеснялся перед лемками их вида и спрятался за актив.

«Чубарь уже здесь?» – поинтересовался Журба, которому было поручено войти в прямой контакт с товарищем Чубарем и пригласить его на бал в Зеленые Млыны.

«Ждем…» – Лукьян метнул на Савку предостерегающий взгляд.

Затем прибывших приветствовал Фабиан с козленком, и гости, сойдя с телег, пошли за ними на красный песок.

Приехал Клим Синица, а с ним несколько бричек из Журбова, из Шаргорода и откуда то еще. У Клима в бричке – Соснин, заворг райкома Яша Тимченко и какой то новенький, как потом выяснилось, штатный пропагандист райкома Головей, недавно приехавший из Одессы. Все промерзли, потому что долго торчали на дороге в ожидании правительственных машин, так что теперь просили прощения за свое опоздание и за высоких гостей, которые, верно, так и не прибудут. Бездорожье.

«Детей, детей не пускайте!» – послышалось, едва отворились бальные врата.

А из овина такое устроили! Прямо рай! Гости будут чувствовать себя здесь, как во дворце. Музыканты на помосте играли туш каждому счастливцу, едва тот просовывал в овин голову, столы прогибались от жарких, ряженки, кукурузных початков, моченых арбузов, всего того, чему надлежит быть на столах, а над столами с высоких балок свисали на веревках жареные поросята, запеченные молоденькие барашки, пудовые индюшки, подвешенные за ноги, – и все это еще теплое, только вынутое из печей, и так пахло, что нам, детям, просто спасу не было, и мы дрались за каждую щелочку в досках овина, чтобы хоть увидеть это чудо вавилонское, раз уж нет надежды «вкусить» его.

Вот только у музыкантов все что-то не ладилось. Сведенные на одном помосте представители разных «школ», они долгонько не могли сыграться, пока не взялся за них лемковский скрипач Сильвестр Макивка (уже одно имя чего стоит!) и не повел их за собой. Вскоре деревянный овин содрогался от аккордов, а иллюминация – особенно синие лампочки (их красили, как красят яйца на пасху) – и врямь придавала и крыше, и столам, и лицам оттенок чего то столь небудничного и таинственного, что я едва узнавал даже своих родичей Валахов.

Мы мерзли и допоздна глотали слюнки за стенами овина, а потом вспомнили и о нас, уж не знаю кто. Савка Чибис ходил с огромным ножом и оттяпывал для нас бока у барашков, как выяснилось, пятимесячных (Фабиан сказал, что именно таких, пятимесячных, подавали в Византии на трапезах порфироносных императоров), их мясо само таяло во рту.

Вот чем наш Вавилон был уже тогда, когда еще не имел дворца и первый свекольный бал устроил в громадном овине Матвия Гусака. А чтобы мы чувствовали себя здесь такими же людьми, как те, для кого все это устраивалось, Мальва велела нам снять картузы и отцовские шапки, Сильвестр (в Вавилоне и имени то такого нет!) сам заиграл для нас что-то беззаботное, веселое, можно сказать, даже смешное, хотя, по правде говоря, нам за этими столами было не до музыки – какая там музыка, когда тебя каждую минуту могут выдворить с этого славного бала так же любезно, как и пригласили на него. Выдворили же козленка Фабиана, и я подумал, что с его отцом, козлом Фабианом, так непочтительно не посмели бы обойтись.

Мальва пригласила на бал Варю Шатрову из глинскон больницы. Варя была в слишком длинном для того времени платье из черного бархата (верно, сохранилось еще от офицерского гардероба) – прямо таки богиня; мужчин платье отпугивало, зато нисколько не угнетало вавилонских модниц, чьи бальные туалеты поражали красками пролетарского текстиля. Соснин первый приметил это платье и пригласил Варю на падеспань. А Рузя нарядилась в белый батист (пожалуй, чуть легко для овина), сквозь который проглядывало кремовое кружево сорочки. Клим Синица нацепил в честь бала кожаную руку. Во время танца рука, напоминая о своей новизне, поскрипывала под рукавом, и это пугало Рузю.

– Рузя, вы так одна и живете?

– Одна…

– В той самой хате? Над прудом…

– В той самой… Только без трактора. А что?

– Не страшно вам?

– Привыкла уже… А вы как? Тоже один?

– Влюбился… Ха ха!

– В кого? Она здесь?

– Здесь… Вы ее знаете… – Соснин танцевал с Варей, и Синица кивнул, как бы поздоровался – Варя и впрямь была чудо как хороша.

– И не страшно вам? – усмехнулась Рузя. – Таксе время… тревожное…

– Любовь не приспосабливается ко времени… Она слепа…

С тех пор как Синица не видел Рузю, она расцвела и вся словно искрилась изнутри, вместо былой печали – в глазах лукавые чертики, как когда то в девичестве. В этом году ее звено поставило рекорд по свекле, и на балу Рузю наградили никелированной кроватью – новинкой для Вавилона. Руки у нее красивые, после свеклы долго отбеливались к белому батисту, и вся ее фигура – сама грация, словно Рузя рождена для балов. Одно только, пожалуй, настораживало в ней Клима Синицу – слишком уж звонко она смеялась, когда в тесноте кто-нибудь ненароком касался его кожаной руки и тут же виновато отшатывался. Синица стал уже стесняться своего протеза.

Около полуночи, в разгар бала нагрянул Македонский, стал в дверях, осмотрелся, потом поманил жестом Клима Синицу (тот осмелел и как раз вальсировал с Варей). Синица притворился, что не заметил жест Македонского, один вид которого говорил яснее всяких слов: Синице надо уезжать. На приглашение хозяйки бала – Мальвы Македонский не поддался, стоял у входа, ждал, когда выйдет Клим. А тому все не хотелось обрывать этот первый вальс. Македонский не мешал им танцевать, верно, и сам был очарован, он никогда еще не видел такого чистого, одухотворенного танца. Потом Синица долго не мог найти на вешалке свою кожаную фуражку…

С Синицей уехал и Соснин, а оставшиеся уже бог знает что подумали!..

Музыканты заиграли песню: «Ой, забелели снеги, забелели белы…», пел весь овин, и особенно трепетно выводил Явтушок.

Козленок Фабиана, воспользовавшись замешательством, прокрался таки на бал, но поскольку там были и беременные женщины, которым, по вавилонскому поверью, никак нельзя смотреть на живого козла, то философ упрятал его под пиршественный стол, а сам пригласил выпить агронома Журбу, также чем то опечаленного.

– Будем здоровы, пане агроном! – иронически про говорил Явтушок.

– На свекольные балы панов не зовут – их давно нету, – отрезал Журба и добавил: – И козликов, между прочим, тоже не приглашают.

Агроном нащупал под столом холодные, как у мертвеца, рожки козла, вытащил его, ошарашенного разоблачением, на середину риги и сразу поднял этим настроение на балу.

– За Фабиана! – пошутил кто то из вавилонян.

– За обоих Фабианов!

Философ встал, чтобы поклониться людям за оказанную честь, но тут начала слепнуть гирлянда лампочек под крышей, меркла, меркла, пока не погасла совсем.

Как только наступила тьма, тот, давний Вавилон сразу же напомнил о себе. Начал кто то один, а за ним и другие – старый Вавилон, позабыв о чести, дал волю своим укрощенным страстям. Слишком уж соблазнительны были свисающие на веревках барашки да индейки. Лукьян Соколюк, вставший в дверях, поймал, как показалось ему, Явтушка с чем то душистым на руках– вроде с барашком.

– Это ты, Явтух? Положи на место! Положи барашка!

А тот в ответ совершенно незнакомым голосом;

– Господь с тобою! Ты что, ослеп? Какой тебе Явтух?

– А кто ж ты?

– Я из Прицкого…

– Что ж ты делаешь, окаянный?

– Гостинчика детишкам… – Да так и выскочил с барашком.

А возле овина пятеро его старших выхватили из отцовских рук барашка – и домой. Он хотел для них еще и индеечку стащить, с вечера приглядел – третья от края, да его опередили.

Тут во дворе колхоза снова запыхтел локомобиль, мигнула и зажглась под стропилами гирлянда, овин осветился, и что бы вы думали: вавилоняне сидели за столами как ни в чем не бывало, физиономии у всех невинные, просто ангельские, и Явтушок сидел как подобает на своем законном месте рядом с Присей, пряча под стол еще жирные от барашка руки. «Вот это Вавилон!»– расхохотался в наступившей тишине кто то из гостей, за ним прыснул Явтушок, а потом и остальные – такого хохота человечество не слыхало с тех пор, как стали устраивать балы. Это был какой то истерический, бессмысленный смех – а может, на то и бал, чтоб хоть раз в год от души посмеяться?

Мальва хотела угомонить их, перекричать, но зашлась удушливым кашлем, рассыпчатым, как дробь на перепелов, – вот вот задохнется. Придя в себя, бросила: «Ладно бы другие. А то вы, вавилоняне! Когда же вы наконец станете людьми! Не хочу даже умирать с вами на одной земле! Не хочу, не хочу, не хочу…» – сорвала с головы белую наколку с короной и ушла с бала – как была, в платье, в одних лодочках (а ведь чахоточная). В наступившей тишине музыканты принялись продувать свои натруженные трубы. Журба выбежал за Мальвой, то ли на правах ее партнера по танцам, то ли из более серьезного интереса к ней.

Ночь была темная, на запруде грязища стянула с Мальвы лодочки, а Журба, вместо того чтоб подхватить ее, босую, на руки, сам робко держался за ее свободную руку и все утешал, что не стоит принимать это так близко к сердцу, что и лемки только здесь такие смиренные, а там, на своих балях (они так выговаривают это слово), тоже не лучше вавилонян. Следует учесть и то, что все происходило в овине, он уверен: в настоящем дворце такого никогда не случилось бы. «А вообще, Мальва, мы еще не созрели для великосветского бала». Когда он привел ее домой, мать слезла с печи, зажгла свет и, глянув на ноги дочки, заголосила: «Ой, господи, пропала ты, пропала!» Она поспешно растопила печь, чтоб нагреть воды и попарить ноги дочери, но воды в бадье не оказалось: «Из за этого проклятого бала и вода то в хате высохла!» Журба взял ведерко, побежал по воду, но своей воды у Зингеров не было, а колодец он нашел не скоро. «А этот рыжий не мог взять тебя на руки и принести, чтоб не шла босиком? Да другой бы такую до самых Зеленых Млынов на руках донес…»

Под утро прибежал Савка, сказал, что прибыл товарищ Чубарь и хочет видеть Мальву. «Знал, когда приехать. Вон она, вся горит под овчинами». – Мать показала на кровать, заваленную кожухами. Савка подошел к кровати, убедился, что все так и есть, и побежал звать с бала к больной Варю Шатрову.

Засуетились кухарки в фартучках, у них были в ближних хатах припасы, оттуда и принесли для товарища Чубаря свеженького и тепленького. Правда, не удалось полностью воссоздать ту райскую картину, о которой напоминали веревки над столами. Когда Чубарь посматривал на них и никак не мог понять их назначения, кое где вспыхивал смешок, и тогда Фабиан пояснил гостю, что на этих веревках висели пятимесячные барашки – угощение для дорогих гостей. «Что он мелет? Что он мелет?» – ужаснулся Лукьян, еще раз убедившись, что философа нельзя подпускать к большим людям.

Ни лицом, ни костюмом, ни манерой держаться за столом Чубарь никак не напоминал им того председателя Совнаркома, которого они знали по портретам и которого каждый рисовал в своем воображении перед его появлением в этом овине. Скорее он походил на простого крестьянина, усталого, словно пришедшего сюда с пашни. Но когда он начал говорить о Терещенках, Харитоненках, Браницких и других сахарных магнатах, о тех, на кого до революции Украина гнула спину, то загорелся и словно бы вывел всех из овина к тому дворцу, что сегодня заложат здесь, в Вавилоне, чтоб в дальнейшем справлять в нем свекольные балы. Правительство решило построить на Украине в ближайшие годы семь таких показательных дворцов. Потом Чубарь танцевал с лучшими звеньевыми и был приглашен лемками на бал к ним. Оказалось, что он про них знает и охотно приехал бы к ним через неделю, но если ему зачастить на балы, кто же будет руководить Совнаркомом?

С восходом солнца всем балом поднялись на Замковую гору – наивысшую точку Вавилона, там Чубарь зачитал постановление Совнаркома и собственноручно заложил первый камень в фундамент будущего дворца. Оттуда Соснин повез его в Семиводы, на осмотр первой МТС. Но больше всего Чубарь поразил вавилонян тем, что, прежде чем покинуть Вавилон, пожелал проведать заболевшую хозяйку бала – Мальву Кожушную, а там уж заодно показали ему знаменитые вавилонские качели. И не будь такой скользкой обледенелая кленовая доска, он, верно, и сам полетал бы над обрывом…

Для Мальвы и для коммуны это была трудная весна. Когда Синица засел в Глинске, и, похоже, надолго (метался по селам, отражая последние вылазки врагов, большею частью внезапные и жестокие – в Прицком стреляли в Рубана, когда тот ночью возвращался домой), – Мальве пришлось возглавить коммуну в этот, может быть, самый тяжелый период. Из Семивод, хотели того или нет официальные власти, и прежде всего сам Синица, надвигалась на коммуну новая проблема – с самой неожиданной стороны. Только что созданный там колхоз еле перебивался на бывших кулацких дворах, для скотины не было ни хлевов, ни кормов, ни воды, лошадей приходилось дважды в день гонять на водопой к озеру, овцы задыхались в тесных загонах и гиб ли что ни день десятками, а в коммуне пустовали просторные хлева, коровники, овчарни… Вот председатель колхоза, недавний комбедовец Родион Чумак, и направил свои усилия в эту сторону, повел политику слияния с коммуной. Для начала он пригнал овец и занял пустую кошару (своих овец коммуна потеряла – был падеж), потом занял двор коммуны изможденными колхозными лошадьми, которые сравнительно легко пробились к коммуновским кормушкам с душистым сеном, и, наконец, довершил дело волами. Ну, а затем Чумак принялся за самих коммунаров, агитируя их добровольно вступать в колхоз «Коммунар». А тут как раз «ликвидировалось» еще несколько коммун (Ободовская, Ксаверовская, Ружинская), и это придавало энергии Родиону Чумаку, который почувствовал, что время работает на него. Однажды утром на фасаде коммунов ского дворца появился лозунг, написанный от руки на полоске белой бумаги: «Товарищи коммунары! Вступайте в колхоз «Коммунар»!» Этим лозунгом, в сущности, было покончено с коммуной, и все же коммунары еще держались, выставляли на ночь своих сторожей, днем обособленно выходили на сев, все еще лелея надежду, что за коммуну вступятся сверху. И вот однажды ночью заступник и правда явился.

Мальва стояла в темноте у окна, смотрела, как от церкви по улочкам растекаются огоньки (только что кончилась вечерня), и глазам своим не поверила, увидав, что один из них свернул в ворота коммуны. Еще со времен Соснина коммунары были воинствующими атеистами, и вдруг – эта дрожащая свечка в зеленом фонарике (фонарики бывали еще красные, желтые и голубые). Неизвестный легко прошел в ворота («Вот так свободно проходят сюда и люди Чумака», – подумала Мальва) и понес свой фонарик на крыльцо, посвечивая им (скотина перемесила весь двор, и он превратился в сплошную слякоть). От кого-то она слыхала, что Данько скрывается в Семиводах, и теперь с ужасом подумала, уж не он ли это заделался «верующим». С этим фонариком он впрямь мог производить впечатление мирянина.

Неторопливо поднявшись на крыльцо, неизвестный остановился у дверей и долго стоял там, то ли разглядывая что то, то ли не решаясь постучать.

– Кто там? – не вытерпела Мальва, стоявшая босиком, в одной рубашке.

– Я.

– Кто я? Кто?

– Бывший хозяин…

– Что за глупости?!

Гость засмеялся. Мальве вроде бы знаком был этот смех с ноткой этакой беззаботности, вовсе неуместной здесь, под чужими дверями. И все же она никак не могла вспомнить, чей это смех, – может, в этом была повинна ночь, а может, слишком уж давно его слышала.

– Ну, ну, Мальва, будет вам. Свеча догорает…

– Товарищ… Неужто вы?

– Говорю же – бывший хозяин.

И снова смех. Мальва впотьмах не могла от волнения найти задвижку, а отперев, остолбенела в дверях. Это был Соснин, Викентий Мстиславович Соснин, с фонариком, в котором и правда догорала свечка.

– Вы? С этим?

– Какая то женщина несла два, ну и отдала один мне. Грязь, темнота – как раз кстати. Я взял.

– Входите же.

Соснин вошел со своим фонариком, посветил в сенях, улыбнулся. Тем временем Мальва накинула на плечи жакетку, зажгла лампу с прокопченным надбитым стеклом. Соснин извинился, что наследил, снял кожанку, повесил на гвоздь у дверей фуражку. Когда то он сам забил этот гвоздь. Гвоздь еще угодил тогда на кирпич, погнулся, но ничего – держал. «Черт знает что, – подумал Соснин, – сколько всего выветрилось из головы, а вот такие мелочи помнятся. И весло стоит в углу, только потемнело совсем, верно, никто им с тех пор не пользовался».

– Пойду вымою сапоги…

– Ну что вы, что вы, какое мытье! Ставьте вон рядом с моими, пусть стоят. Мои тоже не лучше. Разувайтесь. Тут где то у Клима Ивановича тапки были, никудышные, да все же. Вот, пожалуйста.

Гость разулся, поставил сапоги возле Мальвиных, надел тапки и только тогда упал в кресло.

– Пешком из самого Журбова. Ног не чую. А тут такой славный праздник. Чистый четверг… Ну, рассказывай, как вы тут? Коммуна еще?

– Коммуна…

– А почему таким тоном, Мальва?

– Доживаем последние денечки. Завтра еду к Синице, пусть закрывает.

– Вечного, Мальва, ничего нет. Вечны только люди. Сипович здесь?

– Здесь.

– И Ярош здесь?

– Здесь.

– И оба Гуменных?

– И они…

– Вот видишь. С ними я начинал. А теперь вас сколько?

– Со мной – сто два коммунара.

– Вот видишь. Сто два. Сто два революционера мирового пролетариата. А ты паникуешь…

– Как хорошо, что вы пришли. Может, завтра уже было бы поздно… Мы как на вулкане. И вот вы пришли. Они написали вам?..

– Нет, я сам приехал. А коммуна свое дело сделала. Теперь пусть работают колхозы, совхозы. Она доказала то, что и требовалось доказать: земля может быть общей, как вода и воздух. В коммуне. В добровольной ассоциации. И это не выдумка утопистов прошлого, а реальный опыт нашего века. Мой, ваш… Тут что-нибудь едят на ужин?..

– А как же, а как же! Есть молоко, хлеб, пирожки с горохом. Мать передала. Я сейчас… Клим Иванович здесь ничего не держал, мышей боялся. А я держу. Столовка работает с перебоями, кое кто стал брать продукты домой, сами себе дома готовят. Клим Иванович запрещал, а я разрешила. Говорят, и вы разрешали?

– Разрешал. Не разрешал только самогоноварения. Ха ха ха!

– Теперь в селе гонят. Не знаю точно кто, но гонят. Может, сбегать? Для вас – из под земли достанут. Народ дружный.

– Нет, нет. Пью только казенку, и то когда есть. – Что бы догадаться – держать в шкафчике… – Без этого коммуна не пропадет. Соснин пил молоко.

– Ну, а где же сын?

– Сын? – оживилась Мальва. – Сын там, у матери. Не крещеный. Мне ж теперь и дитя крестить нельзя. Вот какая я теперь, с вашей легкой руки…. Даже не верится, что вы тут. В гости или как?

– Хм, как сказать? Может, и на всю жизнь. Если не прогонят.

– Сюда, в Семиводы?

– Сюда…

– Значит, и коммуна будет жить?

– Нет, Мальва. Землю отдадим в колхоз. Лошадей, коров – все отдадим, пусть хозяйствуют. А тут организуем МТС. Машинно тракторную станцию. Первую, показательную, опорную – как хочешь называй. Новое дело, вот я и попросился сюда из Москвы. Сам попросился. Написал письмо нашему Чубарю, мы же с ним старые знакомые, он и послал меня сюда. Директором МТС. Чубарь был в нашей коммуне, ночевал здесь, в этой комнате. Влас Яковлевич – очень непоседливый человек. Ему ничего не стоило оставить Совнарком на зама и махнуть в степь. Однажды между делом приехал на дроф… Не охотиться, а только полюбоваться. Сел на лошадь, прискакал и все смотрел, как пасутся дрофы. А я все-таки убил для него одну. Не выдержала душа, бабахнул с коня. Одиннадцать килограмм. Хороший был ужин, теперь ему за эту дрофу долго доведется расплачиваться…

– Не понимаю вас…

– Тракторов буду требовать, машин, разного оборудования. А как же! Когда председатель Совнаркома угощается дрофой, которую ты для него подстрелил, и ест такое мясо, может, первый и последний раз в жизни, это так просто не забывается. Даже такой вот простой ужин и то запоминается, Мальва.

– Шутник вы, Викентий Мстиславович. Явились со свечой, теперь – про ужин. Какой уж там ужин? Если б хоть пирожки были свежие. Знала бы я, что такой гость…