Текст книги "Зеленые млыны"
Автор книги: Василь Земляк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
– Есть и глинские, – отвечает машинист. – Вот я глинский. Как вышел на пенсию, построился тут, на Буге, подрабатывал на станции. Про деда Морозенка слыхала?
– Так вы отец того самого Морозенка? Героя финской?
– Того самого… За то меня и на виселицу… Размещайся, чего ж ты стоишь, словно в гости пришла.
– А это кто?
– А это вот товарищ Гапочка, – показал он на умирающего на нижних нарах. – Тоже глинский. Харитон Галочка.
– И за что же товарища Гапочку?
– Приемник нашли. Не сдал приемник. Приемник с батарейками. Москву принимал. Вот они его и расчехвостили, бедного Харитона Гапочку. Царского, почтмейстера. А то молодежь, – он показал на нары. – Пятеро нас тут. Ты шестая.
Мальва подошла к Тапочке, склонилась над ним, зашептала:
– Товарищ Гапочка! Товарищ Гапочка! Это я, Мальва Кожушная. Вы слышите меня? Мальва Кожушная. Помните мои письма из Костромы? Тогда еще, давно… Неужто забыли? Товарищ Гапочка!..
Гапочка раскрыл глаза, тупо уставился на Мальву.
– Не знаю… Не видал тебя. Я никого не знаю. Какая Кожушная? Какая Мальва? Много вас тут. А я никого не знаю. Я царский почтмейстер… Харитои Га почка…
А Валигуров в ту ночь сказал, что товарища Тапочку они оставляют здесь. На вспомогательной работе… Беспартийный… Однажды заклейменный публично в районной газете, как царский чиновник… И вот теперь… На нее смотрят из сумерек холодные глаза.
Но вот они узнают Мальву, теплеют, вспыхивают искорками, что-то говорят ей. Вялая рука показывает: подойди поближе. Тапочка подвигается, освобождает место, чтоб она могла присесть. Губы тихо шепчут:
– Да, да, это я, Харитои Тапочка. А ты, и правда, Мальва Кожушная? Та, что писала из Костромы?
– А разве есть какая нибудь другая?
– Ага, ага. Та самая. Вавилонская. Славно ты когда то писала про Кострому. Неужели эти аспиды и туда дойдут? Я что? Мне уже все равно. А ты ж еще молодая. Совсем молодая. Только бы жить… Только бы строить Зеленые Млыны… Это они, Зеленые Млыны, отправили тебя сюда, на смерть?
– Нет. Я сама пришла…
– Сама?
– Так случилось… Хотели забрать сына, ну, я сама и…
– Смелая ты… Я бы сам не пришел. К кому? К кому, Мальва? К убийцам? К этим вандалам?
– Я матьтоварищ Тапочка. Мать…
– Видишь, что со мной сделали…
– Вижу…
– Нагнись сюда. Хочу тебя спросить… Она нагнулась. Он был горячий.
– Ты знала Максима Теслю?
– Знала, как же не знать. И жену знала, Иван ну Ивановну.
– Говорят, он здесь. В районе. Может быть, даже в Глинске.
– Тесля?
– Тесля. Максим Сакович. Из Белого Лебедина. Последнее письмо его я уже давненько читал…
«Либо Харитон Гапочка складывает твои письма для истории, либо ты молчишь. А тут, брат, голодные кони. Идут и идут через Глинск… А куда? На Шаргород, на Литын, как будто там их ждут. Никто их не останавливает, никому они не нужны, потом придется освобождать от них дороги…
А еще дети… Каждое утро, как иду на работу, вижу: тянутся ребята в школу, вижу их угасшие глаза, и так мне за них больно, словно это я отобрал у них эту весну, которой никто уже не вернет им. Я вводил для них в школах горячие завтраки и горячие обеды, но запасы подходят к концу, кое где уже кончились совсем, и я послал Мальву в Харьков, к товарищу Чубарю, он обещал несколько вагонов сои на семена, вот я и жду со дня на день этих вагонов. Разумеется, никакой сои я здесь сеять не собираюсь, какая там соя, и какие семена, когда речь идет о детях. Перемелю и раздам, а потом пусть что хотят со мной делают. Одна учительница прислала мне только что письмо из Овечьего: «Приезжайте, посмотрите, в нашей школе учителя съедают детское мясо». Поехал я туда, разобрался, председатель колхоза оказался там большим законником, на детей выписывает мяса самую малость, а учителям и вовсе ни грамма, как будто они божьим духом живут. Где ж тут удержаться и не взять мяса, даже если оно «детское», то есть для детей. Теперь там два котла: один для детей, другой для учителей, и так я завел во всех школах, учти, Максим, этот мой урок, потому что кто же может быть выше учителя!
Пишу тебе в поле, в тракторной бригаде Дарин ки Соколюк, она тебе кланяется, помнит тебя. Сажаем, сажаем свеклу…»
«Дядя Клим! Папа поехал за семенами в Поволжье, давно уже поехал, не может достать там вагон, сидит в степи на какой то станции, еще с двумя нашими: с дядей Яковом Подковой и тетей Христей Вербицкой, может, и вы слыхали об этой нашей звеньевой, в газетах были ее портреты? Папа рассказывал мне про вас, про Глинск, про вашу коммуну, вот я вам и пишу, потому что та станция далеко за Волгой и паровозы туда ходят редко, так что они еще бог знает когда приедут, а тут их ждут не дождутся, сеять то уже пора. Мама присылает мне хлеб из Краматорска, сдобный, иногда белый Даже, вкусный вкусный. Я одна не ем, несу в школу. Отдаю Ксении Хомовне, нашей учительнице, она делит его между нами, всем поровну. Нас кормят в школе два раза в день – утром и в обед, и так вкусно, что я наедаюсь. Колхоз каждую неделю режет для нас вола. А папа, наверно, будет сердиться, как приедет. А у вас есть старые волы? Они вкусные, если их варить долго долго. Со мной живет Марыся – Христа Вербицкой, мне с ней хорошо, она тоже вам кланяется. Галька».
«Здравствуй, Клим!
Вернулся с Поволжья с семенами. Сею… Вспоминаешь теперь наши бессонные ночи в коммуне, наши тревоги? Легко все ломать, да нелегко строить. Оказывается, надо пройти и через это, чтобы знать цену хлебу й земле. На Поволжье полно наших людей, еще из тех давних переселенцев. Целые украинские селения. Хлеба там навалом, но достать вагон – большая проблема, чем сам хлеб. Не знаю, что там тебе Галька писала, а вот Христя Вербицкая шлет тебе привет, мы с ней… дружили еще в детстве. Христя – чудо! Я никогда еще не чувствовал себя таким счастливым. Вот что выкинул твой маленький Тесля! Э? Теперь я верю, что всеми нами никто не правит так мудро, как сама жизнь. Максим».
Тапочка умер тихо, без конвульсий и крика, так, вероятно, умирают и все великие почтмейстеры. Мальву же больше всего поражала его память на письма. По ним он выстраивал для себя свой собственный мир, из которого ушел так спокойно…
– Вот и снова нас пятеро… – сказал машинист.
Только уже к вечеру лучик света, обшарив всю темницу, осветил лицо Харитона Тапочки. Высохшее, измятое жизнью и молчаливыми предсмертными муками, оно со своими золотистыми усиками все еще казалось пытливым и сосредоточенным, словно покойник хотел постичь причину своей преждевременной смерти. Появление Мальвы могло оказаться той последней каплей, что доконала Тапочку. Ведь именно за нее вынес он чудовищные пытки прошедшей ночью, Но не выдал ни ее, ни кого бы то ни было. И вдруг она сама, живая Мальва Кожушная.
«Будь осторожна, – шепнул машинист, освобождая для нее свои нары. – Один из пятерых доносчик. Вчера подсадили…»
Глава ВОСЬМАЯ
У Конрада Рихтера, шефа гестапо глинского гебитскомиссариата (как это странно звучало для родного Глинска!), была профессиональная привычка коллекционировать на своем письменном столе пустые партизанские гильзы, оставшиеся на месте стычек, или, как сказал бы летописец, на поле боя. Иногда и было то всего два три выстрела, иногда боль ше, но Конрад Рихтер непременно выезжал на место действия, как правило, уже после всего, самым тщательным образом изучал позиции, интересовался буквально каждым выстрелом, как с одной, так и с другой стороны, и приказывал подчиненным собирать для него все партизанские гильзы, какие только можно было найти, чтобы иметь точное представление как о количестве людей, так и о нашем оружии. Потом он разглядывал буквально каждую гильзу через лупу, тратя на это немало времени, сортировал их, отбрасывал лишние, оставляя для своей коллекции только те, которые в какой то степени интересовали его с профессиональной точки зрения. Слабым утешением для него было то, что до снарядных гильз в его гебитскомиссариате пока еще дело не доходило, однако набор калибров другого оружия был достаточно разнообразен, а количество владельцев все увеличивалось. Если судить по гильзам, посту пившим за последнее время, то преступников уже насчитывалось семь или восемь. У них были и винтовки царского образца, и советские десятизарядные полуавтоматы СВТ, наган, пистолет ТТ и еще что-то совсем загадочное, может быть, как сперва показалось шефу, даже «максим», станковый пулемет, а это попахивало уже возможностью нападения на Глинск. Однако при более внимательном изучении этих гильз, деформированных больше, чем обычно, Рихтер пришел к выводу, что это совершенно новое оружие, которое не значилось в его каталогах легкого вооружения русских. Великие тайны чаше всего раскрываются случайно. Между Вавилоном и Журбовом гестаповцы наскочили на неизвестного, который отстреливался из оружия, издававшего залпы наподобие орудийных. Неизвестный бежал под покровом ночи, но бросил свое оружие (скорей всего потому, что патронов для него больше не было), и гестаповцы привезли его шефу, разумеется, скрыв, что владельцу удалось спастись. Шеф ничего подобного никогда не видел, а то была обычная трехлинейка, только укороченная почти «до пупа». Рихтер достал из патронника гильзу, которую неизвестный не успел выбросить, внимательно осмотрел ее под лупой, сравнил с теми, которые раньше относил к «максиму», и воскликнул на радостях: «Виват!» Это он радовался тому, что у партизан нет никакого «максима», а есть вот эта неуклюжая хлопушка, в которой так переминает гильзы. Великий немецкий народ не сумел выдумать ничего подобного, а эти поверженные легко приспособили обыкновенную винтовку для подпольного употребления и теперь могут ходить с нею даже днем, прогуливаться по Глинску, держа свою «пушку» под полой. На столе было уже несколько таких гильз, он добавил к ним еще и эту (он прикалывал их булавками на зеленое сукно) и вместо слова «максим» написал на ярлычке другое. Не зная, что в Глинске издавна в обороте отличное коротенькое «обрез», он написал немецкое «Taschenkanone». (карманная пушка (нем.). Такое направление мысли принесло ему мало радости: получалось, что вместо одного «максима», оружия, впрочем, достаточно грозного, в Глинске могла появиться уйма этих карманных пушек, опасных не количеством выстрелов в минуту и не дальностью полета пули, а числом тех, у кого они могли быть. Одного, если верить подчиненным, убитого он зачеркнул, но сколько то их осталось. Он выругал подчиненных за то, что те не установили личность убитого. А что, если это один из тех, кого он ищет и чьи гильзы лежат ровным рядком на его столе?
Рихтер не знал, да и не мог знать, что это был Явтушок из Вавилона, человек, который буквально через несколько дней после «гибели» побывает в этом кабинете и даже собственными глазами увидит не только пришпиленные к столу гильзы, но и свой обрез, повешенный на стену как образец грозного партизанского оружия, которое гестапо не может не учитывать. Ведь чогда сам Рихтер попробовал выстрелить из него во дворе гестапо, ему едва не оторвало руки, а в Глинске яростно залаяли псы. А он считал себя немцем не из мелкоты, рост метр девяносто шесть, широченная грудь, природа обидела его только конечностями – были они у него длинные, но очень уж худые. После пробного выстрела он решил, что из этих короткоствольных пу шек могут стрелять только гиганты. А между тем Явтушок в ту осень ходил, как и другие вавилоняне, на жур бовский сахарный завод воровать сахар. За «ворами» охотилась заводская полиция, сахар отбирали и пойманному давали столько шомполов, сколько килограммов сахара находили у него в мешке. Вот Явтушок и соорудил себе эту «пушку» для обороны, полагая, что больше десяти шомполов ему не вынести. На заводе все обошлось благополучно, и он уже шагал с порядочным мешком сахара, за который отдал заводским отличные сапоги (он говорил, что в них ходил сам генерал), как вдруг навстречу грузовик с гестаповцами. Услыхав их «хальт!», он бросился в придорожный лесок и, пока они рассупонивались из плащей и доставали оружие, бабахнул разок, не целясь и вовсе не имея желания ввязываться в такую неравную схватку. Гестаповцы выпрыгнули из машины, залегли в ров и открыли по леску такой огонь, что Явтушок уже не думал о жизни, а только о сахаре и сапогах. Брось он сахар, это значило бы, что даром пропали сапоги, а такой утраты Явтушок не пережил бы. Поэтому он припустился во всю мочь и, ясное дело, не заметил, где и когда расстался с обрезом. Преследователи с фонариками нашли обрез на тропинке, и потом Явтушок, бывая в кабинете гебитса, со страхом поглядывал на свою «пушку», висевшую на стене… Он сразу узнал ее среди другого «трофейного» оружия. У обреза была закопченная рукоять, что придавало ему почти фабричный вид. «Отличная штука», – сказал Явтушок, чтобы тем утвердить свою непричастность к обрезу (не станет же человек в таких обстоятельствах хвалить свой собственный обрез). «Я, я, руски пушка!» – засмеялся господин Рихтер и добавил не без чванливости, что капралу Курту удалось убить преступника. Явтушок покачал головой и промолчал. Ясное дело, будь они на равных, он не потерпел бы такой фальсификации истории, сказал бы этому арийцу, что черта лысого им удалось убить вавилонянина, вот он перед ним, жив здоров.
Рихтер ткнул длиннющим пальцем в рядок гильз, под которыми были написаны две латинские буквы: Н. Явтушок мигом подсчитал: там было девять гильз, закрепленных с обеих сторон булавками. «Вот кого нам надо поймать, – сказал Рихтер. – Вот эти два тэ. – И он добавил с твердой убежденностью: – Вавилон! Вавилон!» Дескать, этот человек имеет прямое отношение к Вавилону. И еще отметил, что все эти гильзы из одного и того же пистолета, в чем можно убедиться с помощью лупы: все капсюли в гильзах разбиты одинаково, не з центре, а чуть сбоку. Рихтер придавал своей лаборатории такое значение и был так любезен с вавилонянином, что вынул из рядка гильзу и дал Явтушку посмотреть на нее через лупу. Явтушок ничего особенного не заметил, но так закивал, словно разглядел в лупу самого владельца пистолета. Он догадывался, кто это мог быть, этот человек и впрямь имел к Вавилону самое прямое отношение, но Явтушок изо всех сил пытался откреститься от этих двух «т» и сказал шефу: «Если этот человек появится в Вавилоне, то, можете не сомневаться, он в тот же день будет в ваших руках. Но для этого у меня должно быть какое-нибудь оружие, без него ни мне, ни моим людям не взять преступника».
– Выбирайте! – Рихтер показал на стену. Там была и трехлинейка с поцарапанным прикладом (след пули), и СВТ, хорошо знакомый Явтушку по фронту (вещь ненадежная, одна пылинка – и уже заедает), был и наган с цепочкой у рукоятки (оружие весьма привлекательное и даже легендарное), но Явтушок остановил взгляд на своем собственном изделии. Рихтер улыбнулся: «Вы слишком малы для этого оружия» – и снял ему трехлинейку. Патроны он сможет взять у герра Манжуса, шефа полиции. Явтушок не ожидал такого оборота, ведь теперь ему придется нести винтовку через весь Глинск, до площади, где ждет его Савка с подводой. Его могут увидеть и знакомые, около двухсот глинских жителей мостят дорогу, разбитую в свое время танками, все эти люди его хорошо знают и теперь увидят с винтовкой. Что эти страдальцы подумают о Явтушке Голом, знаменитом вавилонянине, которого вооружило гестапо? Явтушок сразу стал мокрый, как мышь. Шеф подал ему руку, видя в нем отныне свою опору, но тут же брезгливо выдернул и принялся вытирать носовым платочком. С тех пор Рихтер никогда не здоровался и не прощался за руку, хотя рука у Явтушка была во все их последующие встречи суха, как астраханская тарань.
Герр Манжус, увидав Явтушка с винтовкой, рванулся из за стола, Явтушку показалось, что шеф полиции в первое мгновение просто испугался вооруженного посетителя, но узнав, что к чему, принялся хлопать Явтушка по плечу, на котором висела трехлинейка. «Чудесно, господин Голый, чудесно, нашего полку прибыло, стало больше на одного славного воина. Сколько же вам патронов? Сотню, две?» «Только этого еще недоставало, – подумал Явтушок. – Хорош я буду, выйдя отсюда с мешком патронов на спине». «Десять штук!»– категорически заявил он, чем немало удивил Манжуса. «Так мало?» «На вас хватит, господин Манжус», – хотел сказать Явтушок, но сказал: «Разве что-нибудь зависит от количества патронов? Все зависит от количества выстрелов. Иногда один меткий выстрел…» – «А вы узнали меня, господин Голый?» – спросил Манжус, садясь за стол. «Чтоб сказать да, так нет, но какое то неясное воспоминание мелькает». Еще бы, его да не помнить! Перед самой войной он объявился в Вавилоне под видом каменщика, чудесно клал печи. Как раз перед тем Явтушок сжег подряд несколько хат, чтобы уплатить за них страховку, на эту же страховку строились новые, так что потребность в печнике была велика. Одряхлели печи и в старых хатах. А случилось так, что старые печники к тому времени все повымерли, а новым нечего было делать, не на чем расти – жилищное строительств во в Вавилоне на длительное время замерло: строили по преимуществу конюшни, коровники, амбары и прочее, пока страховой гений Явтушка не вынудил вавилонян да и окрестных жителей подумать о новом жилье. Так бур ная деятельность одного вызвала необходимость во вто ром, в этом самом печном мастере. Юхим Манжус был из тех, кого засылали за сто километров от границы, однако он не осел на сто первом километре, а прибыл сюда, к лемкам, переложил несколько печей в Зеленых Млынах, но разругался с хозяевами – вроде там ему мало платили – и перебрался в Вавилон. Лукьян Соколюк старательно проверил его документы – у мастера был паспорт с правом прописки за пределами стокилометровой пограничной зоны. У Вавилона не было оснований отказать мастеру в прописке, хотя настало время усиленной бдительности.
Квартировал он у бабки Отчеиашки, платил ей за стол и за хату, а печи клал и в самом деле замечательно. Свод выкладывал из синего камня, дымоходы украшал карнизами, а подпечков делал несколько – для соли, для спичек, и даже для щеток и метелок, нужных, чтобы убрать печь. Тем, кто платил за роспись, разрисовывал печи павлинами, петушками или орнаментом со старинных вавилонских рушников. Явтушок хотел было переложить и свою печь, зашарканную детьми до неприличия и к тому же – с полуобвалившимся сводом. Как то с Присей весь день ходили по хатам, где уже стояли печи знаменитого мастера, и выбрали прекрасный образец – остановились на печи Скоромных, которая и в самом деле была совершенно непривычной для Вавилона. Чело печи походило на цельную стену, украшенную старинной вавилонской росписью, с искусно вмонтированной отдушиной и огромным подпечьем, а сама печь была точно уютная двухэтажная комната, на второй этаж вместо обычной лежанки вели ступеньки, выложенные из красного кирпича. Так и хотелось снять сапоги и подняться по этим ступенькам на теплую печку, и, несмотря на то что на дворе стоял июнь, Явтушок с разрешения Стратона Скоромного, хозяина хаты, снял таки сапоги и совершил восхождение на свою будущую печь. Больше того, он даже полежал на ней в своем чиновничьем костюме, чтобы уж окончательно убедиться во всех ее преимуществах. «Делаю!» – сказал он, сойдя вниз. Но в этот самый день мастером заинтересовался Пилип Македонский, и Явтушку так и не удалось осуществить свой замысел. Печник попал в знаменитую когда то Брацлавскую тюрьму, говорили, что он как будто оказался немецким агентом, владельцы сложенных им печей с опаской поглядывали на его творения, поговаривали даже, что все эти печи в один прекрасный день подорвутся на минах, замурованных в них этой сволочью. В Зеленых Млынах несколько печей будто и взорвались в первый день войны, в Вавилоне же все обошлось – печи целы, другое дело, что кое кто из хозяев уже никогда не вернется к ним с войны, не взойдет по ступенькам на свою чудо печь и Стратон Скоромный. Явтушок собственноручно похоронил его на реке Синюхе. А вот самого мастера черт не взял, сидит в черном сукне, из которого Великая Германия шьет мундиры для полицейских. («И надо же было наготовить загодя именно такого густо черного сукна для этой шайки предателей», – подумал Явтушок, чьи взаимоотношения с совестью сейчас, в эту минуту, были так налажены, что он и мысленно не примерял на себя этот черный мундир.) А вот печь, такую, как у Скоромных, Явтушок и сейчас не прочь бы сложить у себя.
– Господин Манжус, – начал он, положив патроны в карман, – ваши печи и до сих пор приводят в восхищение вавилонян, и хоть вы сейчас и в чинах, а не могли бы вы… Простите, конечно, может быть, это совсем невежливо с моей стороны, но для истинного украинца печь – все равно, что для верующего алтарь. Это и тепло, и уют, и отдых, и лечебница, а если печь еще хорошо сложена, то и наслаждение для глаз. Мне хотелось бы печь с красными ступеньками, господин Манжус… Краса невыразимая, подымаешься туда, как в храм…
Манжус был растроган этой речью, глазки у него загорелись, а усики «а ля Гитлер» встопорщились от улыбки («Раньше то у мастера были обыкновенные усы», – отметил Явтушок.)
– У господина Голого есть марки? – спросил мастер.
– До сих пор в глаза их не видал. В Вавилоне пока что ходят наши деньги.
– Ни слова о них, с этими деньгами покончено навсегда. Если вы заплатите мне вот этими, – он вынул из нагрудного кармана пачку и подал Явтушку, – то я согласен поставить вам печь. За тысячу марок! – засмеялся Манжус, отбирая у Явтушка немецкие деньги.
Его смех задел Явтушка за живое, это был презри тельный смех, и Явтушок сдержанно ответил:
– Э, не говорите, наши деньги были гораздо большего размера и производили впечатление. Вы держали когда-нибудь в руках тысячу рублей в одной купюре?
А я держал, и не раз, когда платил погорельцам страховку. Но – печь за тысячу марок? Когда у меня нет ни одной?..
– Будут… Раз уж вы стали на этот путь… господин Голый.
– На какой путь?
– На какой? Вам еще надо это объяснять? Неужели вы думаете, что господин Рихтер может выдать винтовку первому встречному? Вам не о печи надо думать, господин Голый, а о Сибири. Вернутся наши – они ни за что не простят вам этой винтовки, полученной из рук шефа гестапо.
– Но ведь и вы… я вижу… вооружены? («Испытывает, сволочь», – подумал Явтушок).
– А вы что же думали? Что Глинск может обойтись без Пилипа Македонского?!
– Неужто передо мной товарищ Македонский? – Явтушок невольно поклонился, весьма близкий к тому, чтобы поверить в это. Он даже нашел некоторое сходство в чертах лица, но усы заставили его отбросить это предположение, и он добавил, готовя себе путь к отступлению. – Разумеется, я шучу, господин Манжус.
– А вы не шутите, потому что это может быть и есть он, воплотившийся во мне. Смена властей еще ничего не означает. И при немцах можно оставаться патриотом и даже Македонским. Если тут, – он показал место под черным сукном, – бьется настоящее сердце. Я уверен, что, окажись Македонский здесь, мы с вами – впрочем, я могу говорить только за себя – нисколько не проиграли бы. И если бы мне выпала такая возможность, то я воспользовался бы ею без всяких колебаний. Хотя, как вы знаете, у меня были основания переметнуться к ним. Ну, а вы хоть колебались?
– Колебался. Очень колебался…
Явтушок совсем растерялся, не зная, кто перед ним.
– И что? – Манжус прошел к двери, выглянул в коридор. Прикрыл дверь.
– Как видите. Оказался при том же, что и вы…
– Вам можно верить? Товарищ Голый?
Явтушок молчал. В нем боролись страх и совесть, но страх был явно сильнее, и Явтушок не мог дать сколько-нибудь определенный ответ на вопрос Манжуса (гос подина или товарища? – вот в чем была для Явтушка
главная закавыка). Манжус ждал, постукивая по столу костяшками пальцев. Звук был такой, словно костяшки из металла, оловянные. Явтушок в эту минуту не мог вспомнить, из какого металла делают пули. Все же он выдавил из себя ответ, единственно возможный при создавшихся обстоятельствах:
– Можно, господин Манжус. Только не сразу же…
– Ждать некогда и невозможно. Завтра уже может быть поздно. Подойдите ближе. Не бойтесь. Теперь то уж вам нечего бояться…
– Конечно, конечно… – Явтушок поставил свою винтовку к стене, чтобы дать душе чуток отдохнуть от нее.
– Кроме меня и вас, ни одна душа не должна знать об этом. Это смерть, муки, пытки…
– Говорите, пока я еще жив…
– Они согнали сюда из окрестных городков около двухсот еврейских семей. Вы, вероятно, видели их, они мостят дорогу.
– Видел. Здоровался с ними, там много знакомых. Из самого Глинска. Лейба Маркович, Абрам колбасник, мой парикмахер Матвей, я ведь, поступив на службу, все последние годы стригся только в Глинске. А какие колбасы были у Абрама! Я лучших колбас нигде в мире не пробовал. (Явтушок дальше Глинска нигде не бывал, за исключением разве своей неприглядной одиссеи в тридцатых годах, но тогда ему было не до колбас.) – Неужели их расстреляют? Неужели им, немцам, не нужны колбасы? Неужели они привезли сюда парикмахеров?
– Да, их расстреляют. Возможно, завтра.
– Они знают об этом?
– Знают. Я им сказал. Отвратить их смерть уже невозможно. Есть приказ какого то Кейтеля по армии и всем гарнизонам. Эти роботы умеют выполнять приказы.
Вбежал совсем молоденький полицейский. С порога отдал честь. Доложил:
– Господин начальник, в Зеленых Млынах задержали женщину, которая отпирается, что она Мальва Кожушная. Мы привезли ее сюда. Привести?
«О, боже, – Явтушок вздохнул. – Мне сейчас не хватает только встречи с Мальвой Кожушной!» Манжус словно угадал его мысли: – Через полчаса.
– Слушаюсь. Вылитая Мальва Кожушная. По той карточке, что вы нам показывали.
– Разберемся.
– Это же наша, – сказал Явтушок, когда шаги по лицейского затихли.
– Я знаю. Они приводят сюда уже третью Мальву» Но все равно я думаю, что самой Мальвы нет. в районе.
– Те два тэ у господина Рихтера…,
– Сейчас же идите и скажите это ему…
– Кому?
– Ну, господину Рихтеру… Мы стоим на том, что знаем меньше, чем знаем на самом деле. Чем меньше будем знать мы, тем меньше узнают они. Полагаю, вы меня понимаете?
– Я был ординарцем у генерала…
– Детей могут расстрелять вместе со взрослыми, Не могут, а наверняка расстреляют. Сколько детей может укрыть Вавилон?
– Когда?
– Сегодня. Нынче ночью. На рассвете может быть уже поздно.
– Сколько прикажете, господин Манжус…
– Вы на подводе?
– На площади меня ждет Савка с лошадьми.
– Это тот, что вечно смеется?
– Теперь перестал. Прослышал, что немцы расстреливают сумасшедших. Больше не раскрывает рта. Мол чит как рыба.
– Задержитесь до ночи. А ночью… Вы знаете, где была пролетарская корчма?
– На старой мельнице. Не раз обедал там. Были времена! Все было.
– Остановитесь и заберете детей. Малышей на телегу, а старшие пойдут пешком.
Старая мельница была почти рядом с домиком рай кома, где размещался гебитскомиссар Бруно Месмер. Там охрана.
– Там охрана, господин Манжус.
– Детей тоже выведет охрана…
– Немецкая?
– Моя… Идите. В одиннадцать у мельницы. – Я без часов. Буду уж так, по небу…
– Вот вам часы. Спрячьте.
Явтушок спрятал их в нагрудный карман. Ощутил их тиканье. Пошел к выходу.
– А винтовку? – Забыл. – Он взял винтовку и даже теперь не заметил, что она учебная, просверленная,
Когда Явтушок выходил из Глинска, была глубокая ночь. Детей с мельницы, и правда, вывела охрана, самого маленького вынес на руках и посадил на телегу сам Манжус. Ребенок был сонный, посидел с минутку и уснул на соломе. Потом проворно, без единого слова залезли на полок те, что чуть побольше, они ловко карабкались по спицам, держась за обода. Их набилась полная телега, и Савке пришлось перебираться на передок. Подростки ждали, пока усядутся младшие, и, видя, что им места не осталось, покорно двинулись гурьбой за подводой. Все это происходило в какой-нибудь сотне метров от гебитскомиссариата, может быть, даже чересчур открыто, и часовой у ворот, в каске и с автоматом, догадываясь, что делается, несколько раз недвусмысленно присвистнул. Мол, пора кончать с этим племенем. Манжус демонстративно запер мельницу, прощально махнул часовому у ворот гебитскомиссариата и сам двинулся за подводой. В нескольких комнатах гебитскомиссариата был свет, там, вероятно, ужинали, доносилась тихая музыка. Как узнал уже здесь, в Глинске, Явтушок, кухаркой у гебитса (в народе говорили просто «гебис») стала Варя Шатрова. Месмер был в восторге от ее глинских блюд, а возможно, и от нее самой. «Ах, курва! Ах, курва!» – плевался Явтушок, как будто ее предательство было больше, чем его. Он сразу зарядил винтовку и почувствовал себя снова отважным бойцом. Манжус давал ему последние наставления, в которых было больше отчаяния, боли, чем каких нибудь действительно разумных советов. По всему этому Явтушок смекнул, что для Манжуса главное спровадить детей из Глинска, избавиться от них, а уж как сложится их дальнейшая судьба – этого он не знал и не мог знать. «За мальчиков я спокоен, они пойдут в пастушки, в ездовые, приживутся в Вавилоне, а вот с девчонками будет труднее. Девочек надо распихать по надежным людям. А самую маленькую, ту, что уснула, возьмите к себе. Она больная, пропадет у чужих людей. У нее мать там, совсем молоденькая, такая красавица, такая красавица, они из Райгородка. Возьмете – не пожалеете. Славная вырастет девка, зятька еще хорошего получите, Голый…» – шептал Манжус на ухо, чтобы его не слышали охранники. «О хо хо хо!» – вздохнул Явтушок.
На выезде из Глинска полицейские попрощались с Явтушком и потом долго еще стояли на дороге, а Явтушок нагнал ватагу подростков, шедших за подводой, вскинул винтовку на плечо и, приняв как можно более воинственный вид, повел их в Вавилон. Он как будто стал участником некоего события из древней истории, которую досконально не знал, хотя о древнем Вавилоне был наслышан и о переселении туда целых народов составил свое собственное представление. Стариков, наверное, так же вот оставляли умирать в каком нибудь другом Глинске, а детей гнали дальше, через азиатские равнины, эти переходы могли длиться целые годы, и в Вавилон они входили уже взрослыми. А эти придут за одну ночь, но постареют на десятки лет, да еще и примет ли их Вавилон? Не прогонит ли Явтушка вместе с ними? Больше всего Явтушок боялся Приси. Чертова баба может не постигнуть его исторической миссии, может выгнать его со двора с этими несчастными и покорными судьбе детьми, которых он мысленно уже распределил по вавилонским дворам. А они идут, шелестят штанишками, держатся Явтушка, держатся его винтовки, каждое деревце на дороге кажется им черным страшилищем, самые глазастые все показывают во тьму: «Глядите, глядите, дяденька, вон тамочки притаился». Это «тамочки» такое родное Явтушку, такое исконно вавилонское! Невольно рождается мысль, что все народы так или иначе происхождением своим обязаны Вавилону. Явтушок видит, что впереди всего лишь дерево или куст шиповника, но снимает с плеча винтовку, кладет ее на руку, и в самом деле готовый биться насмерть за этих детей. В груди у него нарастает прекрасное и высокое чувство, как у царя или полководца, ведущего за собой целый народ. Один мальчуган ослаб, стал отставать, и Явтушок приказал Савке остановиться, взять ослабевшего на полок. «Но, но!» – покрикивал на лоша дей Савка, изредка озираясь, не отстал ли Явтушок, идет ли за возом остальная ватага. «Идет!» – удостоверялся он всякий раз, а ведь уже потянулись последние и решительные километры, когда Явтушку, по всем Савкиным представлениям о нем, пора было сбежать, оставив весь этот гонимый народ на него, Савку. Явтушок маленького роста, его не видать было в гурьбе мальчишек, обозначала его разве что винтовка, об которую разбивались звезды, падая детям под ноги…
