Текст книги "Зеленые млыны"
Автор книги: Василь Земляк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Этот пост – страхового агента вавилонского куста – до Явтушка занимал какой то глинский бездельник, солидный с виду усач, который наведывался сюда изредка на велосипеде да так ни с чем и возвращался домой, не застраховав за все время ни одной души, кроме Явтушка. «От чего их страховать? – жаловался он Явтушку, передавая по акту дела «агентства». – Чумы нет, сибирки нет, градобои хоть и бывают, да и тех кот наплакал, так что работа у вас тут будет, товарищ Голый, не бей лежачего, если б хоть наполовину поближе к дому, я бы лучшего места не искал. Как написано в псалтыри: «праздное место». Роботуна (такая была у него фамилия) поставили в Глинске начальником ярмарки («Горе ярмарке», – подумал Явтушок), а Голый начал службу с придания «конторе» надлежащего вида. Привел Присю, чтоб побелила стены, вымыла пол, окно. Потом оклеил стены всевозможными плакатами о выгоде страхования (целый рулон их стоял в углу – Роботун так и не нашел времени развернуть их). На следующий же день Явтушок приступил к исполнению служебных обязанностей страхового агента, соответственно одевшись как можно аккуратней и с самого утра усевшись за стол, в ящиках которого сохранялась история бездеятельности его предшественника (всевозможные бланки и формы, в которые Явтушку предстояло вдохнуть хоть какие нибудь признаки жизни). В первые дни его поражало буквально все, и прежде всего окружавшие его со всех сторон плакаты. И уж совершенно отрывало Явтушка от предыдущего образа жизни сознание того, что он сидит за государственным столом, принятым от Роботуна по акту, а к столу прибит жестяной инвентарный номер – 10. Прочитав эту цифру, Явтушок сообразил, что таких служащих, как он, не так уж и много; 0. Стало быть, наконец, и он чего то стоит…
Первые дни Явтушок решил трудиться без обеденных перерывов, чтобы уже этим засвидетельствовать свою преданность делу. Обед из двух блюд ему всякий раз приносил на службу один из сыновей. Уже по самым обедам Явтушок не мог не заметить, что в глазах Приси он, как персона, поднялся очень высоко, обеды для него готовились намного старательнее, чем прежде, но проклятый Вавилон, за исключением разве что Савки Чибиса, словно и не замечал, как высоко взлетел Голый, и за все время ни один вавилонянин не удосужился даже заглянуть в страховую контору и полюбоваться новым агентом 0. Руководитель райстраха Швабский тоже не показывался, и Явтушок с каждым днем все острее ощущал ненужность своей конторы, а стало быть, и себя в ней. Как нарочно, ни градобоя, ни какого либо другого стихийного бедствия за это время не случилось, у Явтушка поэтому не было случая напомнить о себе Ткачуку, который застраховал горох (эта культура очень боится града) и сахарную свеклу еще при Роботуне. Ничего не случалось и в соседних колхозах, те своевременно платили страховку непосредственно в Глинске, забыв о существовании возглавляемой Явтушком конторы. Но от этого деятельный гений Явтушка не угасал нисколько, и он, в отличие от своего предшественника, решил сдвинуть с мертвой точки индивидуальное страхование. Первым он избрал самого товарища Ткачука, вавилонского председателя колхоза, который и впрямь уже дышал на ладан.
Вавилонянам казалось, что председатель вот вот помрет, но он жил, и его худощавые мальчишки тоже не умирали. Говорят, он пил от чахотки собачье сало и сыновей поил тем же снадобьем. Один только не смог пить и умер прошлой весной, как только зацвел чебрец на луговине. Но еще трое пока были живы. Болезнь у них была от матери, она умерла в Елисаветграде, откуда они приехали в Глинск. Жена наградила чахоткой и мужа. И вот Явтушок после горячей агитации застраховал жизнь Ткачука. За председателем сравнительно легко поддался на уговоры Лукьян Соколюк – как никак предсельсовета должен способствовать процветанию страхового дела, – но дальше индивидуальное страхование продвигалось с немалыми трудностями и, как правило, дело заканчивалось поражением Явтушка, который из за этого каверзного «довольно и того, что ты сам себя застраховал», вынужден был застраховать еще и Присину жизнь. Впрочем, кроме кое кого из актива, ему все же удалось застраховать и нескольких рядовых вавилонян: скотника Горпинича – у него один из быков бодался; сторожа баштана, который мог пострадать от расхитителей арбузов; конюхов – им приходилось самим обслуживать соломорезку и ни один не был гарантирован от опасности остаться без руки; и еще двоих или троих трактористов из бригады Даринки Соколюк. Сама же Даринка страховаться категорически отказалась, не иначе как из ненависти к агенту. Среди тех, кого Явтушок не смог убедить в необходимости застраховать жизнь, был и Фабиан, заглянувший как то в агентство полюбоваться на Явтушка в новой роли. Речь зашла о козле, его Фабиан соглашался застраховать, Явтушок был, конечно же, не против, но в перечне объектов, подлежащих страхованию, козла обнаружить не удалось. Разумеется, к величайшему сожалению, потому что именно с козла Явтушок думал начать страхование животных в частном владении. Так и разошлись бы философ и агент, не вспомни Явтушок про лачугу Фа биана на Татарских валах, чуть ли не одну из самых древних халуп в Вавилоне.
– Вот что мы застрахуем для начала, – обрадовался он. – Застрахуем вашу хату, Фабиан.
– Хату? А зачем? Какая в том нужда? Стоит уже сто пятьдесят лет и еще столько же простоит без страховки. Она у меня из мореного дуба (хата была, разумеется, глиняная), только на вид неприглядна, зато ее не берет ни время, ни огонь. Как железная.
– Это позор, что великий вавилонский философ живет в такой лачуге. Вместе с козлом, без чулана, без светлицы, без настоящих окон. Вы же и света белого из нее не видите.
– Прицкое вижу. И суходол перед Прицким. А какого мне еще света? Ветряки замерли, на них грустно и глядеть. Вижу, как идет стадо в степь и как возвращается. Мне моя хата хороша, я б ее и на ваш «дворец» не променял.
– У меня тоже черт те что, только и радости, что крылечко пристроил, но свою хату я не могу застраховать, потому что я здесь, а вашу хоть сейчас. Вот берите бланк, – он вынул из ящика лист, положил перед Фабианом, подал ручку и чернильницу непроливайку (ее он принес из дому), – заполняйте, хотите, на две, а хотите– на три тысячи, сделайте минимальный взнос, какие то там копейки для начала, а дальше уж я о вашей хате сам позабочусь. – Он подошел к Фабиану, нагнулся к его хрящеватому уху в белой поросли: —Через месяц другой спалим ее ненароком…
Фабнан прочитал печатный текст бланка с пропусками для заполнения, взял ручку, но прежде чем обмакнуть перо, почесал в затылке:
– А почему вы именно мою хату выбрали?
– Хе! Что корысти, если я застрахую хату какого-нибудь Тимка Швайки или Хомки Лысого? Неизвестные маленькие люди. На таких казенных денег жаль. Никакого эффекта. А вы – величина, мудрец, знаменитость, можно сказать. Когда я выплачу вам страховку, тут сразу очереди выстроятся, как на ферму за молоком.
– А кто же подожжет? Не могу же я сам жечь родную хату?
– Молния… Других жгла? Жгла. И вашу сожжет. Силы природы, которыми я не могу управлять. Силы небесные…
– Верстак жалко…
– Верстак вынесите. Разве так уж обязательно жечь верстак? Этого господина, – Явтушок кивнул на козла, – можно для большего правдоподобия оставить в хате. А верстак поставьтепод черносливом, в тени. Заранее. А вот козла сжечь – это штука, это резон. Не совсем, конечно, а так, чтоб мясо осталось: надо же поужинать после пожара…
– Что вы такое говорите, Явтуша? Я и за сто тысяч не дал бы козла сжечь. Живое существо…
– Господь с вами. Я же и говорю. Не совсем сжечь. Спасти из пылающей хаты. Дубровский мог же броситься спасать кота. Видали кино? Почему ж вам не спасти козла? Пишите: «Я, Левко Евлампиевич Хоробрый…»
– А не получится, что я останусь и без хаты… и без денег?
– За кого вы меня принимаете? С вами говорит сам страховой агент. Вот документ, подписанный Швабским. Вы знаете, сколько я получаю чистыми за этот пост? Вашу лачугу давно пора пустить по ветру, чтоб не позорила Вавилон, а вы еще колеблетесь, словно речь идет о дворце или бог знает о чем.
Явтушок обрушил на эту халупу весь пламень своей души, рвущийся из под вышитой рубашки, и философ невольно залюбовался им в этой новой роли. Он сдался, заполнил форму номер восемь для страхования имущества (был назван вид имущества – хата), оценили ее и вправду как путную – в две тысячи рублей, а когда Фабиан поставил свою подпись, напоминающую виртуознейшие подписи на денежных знаках, Явтушок вынул из кармана смятый пестрый лоскуток, служивший ему платком, и отер пот на висках (с некоторых пор у Явтушка от волнения виски потели).
Первый взнос философ пообещал сделать с выручки за гроб после чьих нибудь похорон, о которых не узнает глинское похоронное бюро. Потом они выгнали козла за дверь и тут же обо всем договорились. Явтушок, перед тем как поджигать, предупредит философа, чтобы тот заранее вынес верстак, бекешу и еще кое какие предметы первой необходимости.
Явтущок мог втайне радоваться, он считал, что обманул великого философа, а тот, в свою очередь, был вполне уверен, что агент госстраха не постиг его нехитрой игры. Он пожелал Явтушку счастливой службы в этой зарешеченной комнате и вышел с козлом на крыльцо. Там, на лавочке, отдыхал Савка – в холодке под жасмином, который как раз отцветал. Завидев философа, он засмеялся.
– Что, застраховались?
– Уговорил, бестия.
– Себя или козла?
– Хату застраховал.
– Намного?
– На две… Продешевил, наверно. Савка и вовсе расхохотался.
– Ну и чудаки у нас в Вавилоне!
В тот же день весь Вавилон знал, что Фабиан застраховал свою хату от грома и молнии и всякой другой беды. Расчет Явтушка полностью оправдался: на следующий день в комнате госстраха толпились вавилоняне, и Явтушок чуть ли не впервые почувствовал себя человеком, от которого кое-что все-таки зависит на этом свете.
За какой нибудь месяц службы он застраховал множество жизней, двадцать одну хату, семь коров, двух свиноматок пожилого возраста, но потом наступил перерыв, ставший для агента госстраха трудным периодом сомнений и раздумий.
Нужен был новый толчок. И Явтушок нашел его, как только начался сенокос и над Вавилоном прогремели первые грозы. Среди бела дня вспыхнула халупка Матвия Курия. Случилось это, когда Вавилон был на сенокосе, хатенка сгорела дотла, удалось спасти только никелированную кровать да вынести мешочек сала из чулана. Курий работал на жатке, он выпряг лошадь и примчался с поля на пожарище. Страховой инспектор уже был там, составлял под вишнями акт при свидетелях. Через неделю Курий получил всю сумму страховки. Вещь для Вавилона неслыханная. Курий, пользуясь льготами погорельца, возвел новую хату, а желающих застраховать свои старенькие жилища обнаружилось так много, что Явтушок едва успевал оформлять их и принимать первые взносы в кассу госстраха.
О вавилонском инспекторе заговорили в Глинске, его несколько раз вызывали в область поделиться опытом на совещаниях страховщиков. А между тем в Вавилоне и окрестных селах все чаще вспыхивали пожары, самые отчаянные клиенты Явтушка насылали огонь на свои старые развалюхи и получали страховку в глинском райстрахе. И только философ, который так помог Явтушку на первых порах, был совершенно забыт. Лачуга его по прежнему стояла на Татарских валах, едва держалась, а Явтушок не подавал никакого знака, что собирается жечь ее, а только время от времени присылал клиенту напоминания о необходимости внести следующий взнос.
Возмущенный этим, Фабиан как то навестил наглеца, авторитет которого и здесь, и за пределами Вавилона значительно поднялся. Явтушок встретил философа довольно приветливо, как и надлежало встретить одного из первых клиентов. Внешне Явтушок переменился: сшил себе диагоналевые галифе, обут был в хорошие яловые сапоги, начищенные до блеска, вместо вышитой рубашки на нем было что-то похожее на френч, а на гвоздике у дверей висела фуражка из той же материи. Так ходили почти все глинские служащие, вот Явтушок и перенял эту моду, он от природы был франт и всегда придавал большое значение, костюму. На философа все это произвело впечатление.
– Я давно вас не видел, Явтуша…
– Давненько. Теперь мне подбросили еще несколько сел, вот и мотаюсь… Мозгую… Тот горит, тот дымит… М да а…
Философ никогда не слышал из уст Явтушка этого многозначительного «м да а», которым тот, верно, хотел подчеркнуть и значительность своей особы и сложность службы, которую он несет.
Козел по запаху сапог чувствовал, что перед ним что-то до чертиков знакомое – Явтушок – не Явтушок? – но все же не узнал агента и теперь смотрел на него с некоторым беспокойством, побаиваясь, наверное, что подобная метаморфоза может, чего доброго, произойти и с внешностью Фабиана и тогда ему, козлу, не узнать будет своего хозяина, а это рогатого никак не устраивало.
– Жжем, Явтуша?.. – спросил Фабиан.
– Бог жжет, не я… Я фиксирую… Каждое государственное дело должно куда то двигаться…
– Ну, а когда же меня?
– Что? – вскинулся Явтушок. – Сожжете?.. Обещали же…
– Хе хе хе! Я вот посоветовался сам с собой и подумал: «Не смей, товарищ Голый, трогать философа, а то это могут неверно истолковать. Он ведь как никак честь и совесть Вавилона. Пример! Он привык жить по правде. Не советую, не советую вам, товарищ Голый… Разве что молния ударит…» Поразмыслите, и сами скажете то же.
Фабиан встал, потрогал Явтушка за плечи, словно хотел убедиться, что это он, тот же самый Явтушок, который в начале своей карьеры пел совсем другие песни.
– Ну и не вздумайте жечь меня, Явтуша… Упаси вас боже..
– Грозы ослабевают, и сила их не зависит от меня…
– Разумеется. Однако если вам придет в голову в" се таки сделать это, не делайте. У меня там…
– Вы про кресло?! – воскликнул Явтушок. – Неужто готово?
– Еще нет, но уже поет… Такого кресла ни у кого не было.
– Можно послушать? – Заинтригованный Явтушок засуетился, не дождавшись согласия философа, надел сшитую в Глинске фуражку (как и китель – из синего диагоналя), запер агентство и, подмигнув на Крыльце Савке, повел Фабианов к их ветхому жилищу, которое менее рассудительный агент, чего доброго, мог бы и сжечь ненароком.
Фабиан заметил, что каждое новое дело, которое он затевал или вынужден был затевать, вначале либо со временем непременно оборачивалось против него. Но, быть может, в этом и есть высокое призвание философа: обрести в суматохе будней идею, которую затем подхватят и освятят другие. Неусыпный Варивон Ткачук заказал в районной типографии открытки с фольгой – (ровно сто экземпляров) и теперь от имени правления сам поздравляет вавилонян с днем рождения, а лучшим даже выдает при этом маленькие премии – Фабиан, разумеется, не мог этого делать и ограничивался лишь произнесением красноречивых поздравлений виновникам торжеств. Основная мысль этих поздравлений сводилась к тому, что хлопоты и заботы, которые возлагает на нас земля, составляют смысл нашей жизни. Под фольгой красовались именно эти слова, но не было ни малейшего намека на их автора, более того, Варивон отлучил философа от участия "в торжествах, ссылаясь на то, что из за них он не занимается «Красным и черным» и доска неделями стоит незаполненная, а это уже подрыв моральных основ Вавилона. Тем временем вавилонский почин переняли в Глинске, райком принял специальное решение о расширении почина, но о самом зачинателе и там ни слова. При такой трансформации идеи философ снова остался без каких бы то ни было средств к существованию, гробы он больше делать не мог, поскольку похоронное бюро, возглавленное австрийцем, не только справлялось со своими обязанностями, но время от времени само прозябало без работы из за недостатка клиентов и вынуждено было обратиться к изготовлению бочкотары для знаменитых глинских соленых огурцов, моченых арбузов и капусты, заквашенной головками, – все это Глинск отправлял в большие города и на стройки.
И тут философа снова выручила память. Да, именно в ней, в памяти, отложился один давний эпизод, увиденный Левком Хоробрым еще в детстве. Как то пошли они с отцом в Семиводы, тот прослышал, что умер кучер пана Родзинского, и решил попытаться занять его место. Хоробрым сказали, что барин хворает, но по неотложным делам принимает в домашнем кабинете на втором этаже дворца. Как ни страшно было подниматься туда, но Евлампий Хоробрый с сыном отважились, очень уж стремился Евлампий залезть на козлы барского фаэтона, запряженного четверкой, а осенью и шестеркой, и тем доказать недоумкам Тысевичам в Вавилоне, какого кучера они потеряли, отказав в свое время Хороброму в такой чести и посадив на облучок одного из Валахов, который запрягал четверку не цугом, а квадригой и так возил спесивого барина (чем заху далее барин, тем больше у него спеси) по нашим узеньким дорогам, вытаптывая бурьян по обочинам. Слуга доложил, кто они и по какому делу, и пан Ксаверий дозволил им войти в кабинет. Барин был в кожаных шлепанцах на босу ногу, в турецком халате, курил пахучую сигару я покачивался в каком то невиданном кресле. Отец что-то говорил, расписывал, какой он выдающийся кучер, а Левко был зачарован чудо креслом. Оно вроде бы само качалось; мальчуган не поверил в это, обошел его вокруг в надежде увидеть слугу, который укачивает барина. Но, к своему удивлению, никого не обнаружил, и кресло оттого стало еще загадочнее. Это было гнутое кресло, покрытое черным лаком, глаз. радовали плавные переходы и ажурные завершения каждой детали. А еще кресло пело…
«Что, нравится? – спросил Ксаверий, тронутый детским восторгом. – Единственное в своем роде создание знаменитого венского мастера. Таких кресел, может, десяток только и наберется во всем мире. Вот послушай!» – это уже было сказано обоим, отцу и сыну. И он стал качаться, наполняя слух этих двух простаков чарующей музыкой. Кресло под паном Ксаверием ожило. «А что за дерево?» – спросил отец. «Орех». – «Обыкновенный орех?»– «То то и есть, что необыкновенный. Каждый прутик вырезан как раз в то время, когда орех поет на ветру перед цветеньем. Это ранняя весна, первая капель и последние проталины». «Проклятые господа – все знают!» – подумал тогда Левко. Как же хотелось ему полетать в этом кресле! Через семнадцать лет, когда разбирали барскую усадьбу (отец к тому времени уже умер), Левко тоже подался в Семиводы, хотел взять венское кресло, но опоздал: кресло захватил какой то чудак из Овечьего и потом, как узнал Левко, продал его за бесценок на Глинском базаре.
Орех для кресла он подбирал гибкий, стройный, самый певучий – не очень молодой, но и не старый, укладывал в вязанки, а когда они подсыхали, переносил на плечах домой, на Татарские валы. Здесь сдирал кору, вялил, потом парил в кадке, гнул, закреплял сгибы или, как он выражался, вековечил их. И как раз Явтушок, сам того не подозревая, навел его на мысль первое свое кресло подарить столичному музею. Ведь от этого потом будет зависеть слава кресел – Фабиан надеялся изготовить их тоже не больше того знаменитого венского мастера, десяток другой на весь белый свет. И вот первое!
Однажды ночью Фабиану приснилось, что в боковое оконце постучался Бубела, ввалился в хату, захотел поглядеть на кресло. «Ну ну, показывай, что вытворил из моего орешника». В бекеше, в серой шапке, с кнутом – с мороза, из последней своей зимы. Сел в кресло, покачался и говорит: «Видал такое у пана Ксаверия. Только то было черное». «Не докончено еще», – хотел сказать Фабиан, но проснулся и увидел в кресле козла. Тот спал, свернувшись калачиком. Фабиан швырнул в него сапог, согнал. «Ишь, барин! Вельзевул эдакий!» Потом встал, подошел к оконцу – бело, луна светит, нигде ни души. Сон.
А тут уже наяву – Явтушок, агент, собственной персоной.
Кресло стояло посреди хаты. Еще белое, ажурное, легкое, в бесчисленных изгибах и закруглениях, похожих на кудри, все ореховое, однотонное. У печи стояла кадка долбанка, в которой орех пропаривался для боль шей эластичности. Агент просто обалдел перед этим творением человеческой фантазии, тронул кресло, и оно закачалось, полетело, запело. Так хотелось упасть в него и самому полетать! Но Явтушок счел бы святотатством самую мысль об этом. А кресло все не могло угомониться на своих массивных, отшлифованных дугах ободах, соединенных перекладиной для ног.
Агент гладил эластичные, грациозные ручки и не наткнулся ни на один сучок, нигде не шершавинки. Так и стоял, очарованный и пораженный.
– Нет, вы все-таки гений, Фабиан. Создать такое из простого ореха! Только в столицу… Жгите хату! Завтра же жгите… – Он запнулся. – Только… как же кресло?
Фабиан рассмеялся, вытолкал Явтушка из хаты. В сенях полно было ореха для новых кресел качалок, уже очищенного от коры, ряд в ряд, жердинка к жердинке. И только тут Явтушок сообразил, что Фабиан и не собирался жечь хату – не все ли ему равно, в какой хате творить эти крылатые кресла. В одном из них Явтушок уже мысленно качался.
После Явтушка Фабиан пригласил на осмотр кресла Варивона и Лукьяна Соколюка. Варивон пообещал достать ради такого случая натурального лаку, он был восхищен креслом, даже согрешил – полетал немного, ему можно: легкий – кожа да кости. Лукьян побоялся, конечно. Потом прибыл Клим Синица, нынешний замполит директора Глинской МТС, человек в районе не маленький, кресло и ему понравилось, но должен был прибыть еще Маркиян Севастьянович Валигуров, ныне первый в Глинске, и все зависело от того, как оценит он. Кресло было уже отлакировано, и Валигуров глаз не мог отвести, трогал его одним пальчиком правой руки, а сесть отказался, как его Фабиан ни упрашивал.
…Вскоре в райком пришло письмо с благодарностью за подарок. Так что кресло понравилось. Но поскольку его создатель не получил должной благодарности, а может, и вовсе был забыт – он решил оставить свое произведение в единственном числе, хотя и знал, что таланты без поощрения угасают.
