Текст книги "Место встречи - Левантия (СИ)"

Автор книги: Варвара Шутова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Голоса мертвецов

– Давы-ы-ы-ыд! Угадай, кто твоя золотая рыбка, исполняющая любое желание в разумных пределах? – сияющий Моня несся по коридору УГРО.

Арина поморщилась. Она привыкла, что сотрудники говорят громко. Ревущий бас Якова Захаровича весь день сплетался с визгливым фальцетом Клима, мощным контральто Цецилии Цезаревны, секретаря УГРО и генератора слухов всего города, нудным протяжным тенором Васько и нестройным, но громким хором рябчиков. Но Моня, интеллигентный куртуазный Моня, который вопил, как ужаленный, – это было выше Арининых сил.

– Мануэль Соломонович, чему вы так радуетесь с утра пораньше? – спросила она со всей возможной суровостью.

– Помните, Шорин ныл, что его тут обделяют и за эксперта не держат? Так вот, теперь вы этого нытья больше не услышите!

Арина улыбнулась. Шорин как-то обмолвился, что вот и у Арины, и у Бачея, и даже

у Тобаровских есть свои кабинеты, а он вынужден обитать в одном помещении с Ликой и Моней.

Арина тогда пыталась объяснить, что, во-первых, Шорин по большей части работает на месте преступления, а в УГРО только штаны просиживает, а во-вторых, кабинетики-то слова доброго не стоят – крохотные, темные, воздуха нет, зато все звуки слышны.

А вот Моня, услышав от друга хоть что-то, напоминающее пожелание, начал действовать. И выбил-таки у Цецилии Цезаревны заветный ключик от крохотной комнатки по соседству с Арининым кабинетом.

Давыд, схватив ключик, чуть не расцеловал Моню, а открыв комнатенку, всплеснул руками, как мальчишка, получивший рождественский подарок.

Арина удивилась. Комнатенка была, кажется, втрое меньше даже Арининой, да еще и завалена каким-то хламом.

Моня с Давыдом, даже не пытаясь изображать, что работают руками, выкинули хлам на улицу, просто указывая глазами траекторию.

В кабинете остались только печка, табуретка и письменный стол, которые, оказывается, скрывались под грудой хлама.

Шорин развалился за столом, оглядывая свои владения.

– А вы, товарищи, по какому вопросу ко мне? – спросил он высокомерно у стоящих в дверях Арины и Мони.

Моня захлопнул дверь – и они с Ариной наконец-то рассмеялись.

– Вот заметь – сплошная польза: и Давыд довольный, и мы с Ликой сможем спокойно покурить, не выбегая на улицу. Сейчас-то ладно, а зимой – будет актуально.

– Моня, ты наивный романтик. Думаешь, он долго в этой клетушке высидит? Все равно будет торчать или у вас, или у меня на диване, или в приемной.

– Понимаю, но мне хотя бы будет, куда его послать.

Шорин зашел к Арине где-то через полтора часа.

– Там весь стол забит какими-то бумагами. Возьмите, на растопку пригодится.

Он небрежно кинул бумаги в сторону Арины. Арина поймала их, мельком глянула – и замерла.

Маринкин почерк Арина узнала бы из миллиона других. Да кто угодно узнал бы. Смесь русских, латинских, еврейских и арабских букв – Марине, кажется, было все равно, откуда буква, лишь бы читалась похоже на то, что она хочет написать. Говорила она так же – на множестве языков вперемешку.

В детстве ее, вырывая друг у друга из рук, воспитывали четыре прабабушки – лезгинка, немка, украинка и еврейка. Каждая требовала, чтобы в ее присутствии Марина говорила только на ее языке, каждая закармливала единственную правнучку лакомствами и сказками своего народа.

Когда Марина подросла, а бодрые старухи одна за другой сошли в могилу, Марина уже сама выучила еще десяток языков. Просто между делом. Когда Арина как-то восхитилась ее лингвистическими талантами, Марина только рукой махнула: «Ничего такого. Просто ищу отличия. Если поймешь, чем отличается китайский от абхазского, – считай, оба и выучила. Легко».

В этом была вся Маринка. Когда они впервые встретились, вместо «здрасьте» Маринка протянула руку и спросила:

– «Я несчастна сирота, отворяю ворота», а чем было в вашей версии?

– Ключиком, замочеком, шелковым платочеком, – без запинки ответила Арина, – а как еще?

– Аленьким платочком, маленьким цветочком, ключиком кованым – платочком разрисованным… Да много чем. Вы где-то тринадцатого-четырнадцатого года? И родились в Левантии?

– На Рождественской.

– Ага… А вот родились бы года на три позже – была бы уже не несчастна сирота, а убога сирота. А лет на пять раньше – Манька, божья сирота. И платочек аленький.

Сначала Арина пыталась разузнать, зачем Маринке все эти мелочи и тонкости. Может, исследует что-то или роман пишет… Потом поняла – ни за чем, просто человек такой, любит тонкости и детали. У нее всегда был с собой огромный потрепанный блокнот – как только один кончался, она где-то раздобывала следующий – и она туда писала все вперемежку: дневниковые записи, научные гипотезы, черновики протоколов, кулинарные рецепты и стихи.

Хотела стать настоящим ученым, даже тему диссертации придумала – «Теоретические и практические проблемы собирания доказательств при расследовании преступлений, совершенных с применением особых методов».

Правда, с практикой все было так себе – она чуть ли не головой об стол билась, пытаясь показать Арине разницу между следом Огненного и Водяного. Не было таких слов, которыми можно было эту разницу описать, хотя, по словам Маринки, она была более очевидна, чем разница между красным и зеленым цветами. «Как глухому музыку показывать», –  вздыхала Маринка.

Арина скользила глазами по строчкам, а сама видела глаза Маринки, казавшиеся всегда немного растерянными из-за толстых линз очков.

– «Почему я ее подчинила? Потому что хотела ее, безумно, до боли в яйцах…» – прочла Арина первую попавшуюся строчку.

Странно, почерк был Маринин – а вот мысли как-то не соответствовали. Какое подчинение?

Какие яйца? Она поймала на себе не менее ошарашенный взгляд Шорина.

– Ты это вот тут прочла? То есть это не просто каракули… А дальше, дальше-то там что?

– «Мне было противно от этих мыслей, но я получала какое-то животное удовольствие, представляя, как эта девушка бросится ко мне, будет униженно просить быть с нею, а я буду холодно соглашаться… иногда. Как же мерзко и как же сладко!»

– Хм. А она это точно подметила.

– Подметила что?

– Что происходит, когда берешь особый след. Сразу вдруг понимаешь мотив этой сволочи. Нет, даже не понимаешь – чувствуешь. И от этого мерзко.

– Но это же не ты, это он…

– Вот в том-то и дело. Эти чувства – они такие. Как будто свои. Как будто вдруг разрешил себе хотеть этого. У меня один раз такое было, еще в самом начале. В общем, шел за одним мелким бандитом. Злобная, обиженная на весь мир гнида. И вот поймал он женщину. А у той щенок в корзинке. Маленький, тонколапый. Он женщину обездвижил, а сам начал щенку лапки ломать. Просто куража ради. И такое наслаждение было чувствовать под пальцами хруст косточек. А я ведь собак люблю. И вообще животных. А тут такое. Моня давно предлагал мне собачку завести, чтоб не так тоскливо. А я как тот хруст вспомню……

– Но ты ведь не ломал лапы тому щенку!

– А ты поручишься, что вот если увижу – не сломаю? Так, проверить – вдруг оно действительно так здорово, как тот гад ощущал? Я вот за себя не поручусь. И Марина твоя это понимала, и рассказать смогла хорошо.

– Она вообще хотела ученым быть. Изучать Особых…

– Почитай мне еще.

– Тут много всякой чепухи, чтоб разобраться, нужно время. Давай после работы – сейчас дел много.

Шорин кивнул и задумчиво удалился.

Но вечером посидеть не вышло. Моня утащил слегка сопротивляющегося Шорина куда-то «танцевать в приятной компании» – и Арина пошла на кладбище.

Арина привыкла ходить туда как на вторую работу. В выходные – на целый день,

в будни – иногда на часок, иногда на полдня, смотря как выпадали смены. Привести в порядок целое кладбище – задача казалась невыполнимой. Ну как –  в порядок… Разбитые плиты, расколотые памятники, разорванные ограды – починить все это было не в Арининых силах, да и в человеческих ли?

Она могла немногое: убрать осколки, подмести, посадить цветы, оставить на участке кусок доски, где химическим карандашом по памяти писала фамилии и даты. Очень мало и очень медленно. Три-четыре участка в хороший день.

Хорошее упражнение в математике – считать, сколько лет надо, чтобы навести на всем кладбище хотя бы видимость порядка. Пока получалось, что понадобится Арине прожить мафусаилов век. Так что математику она быстро отставила. Что успеет – то успеет. В конце концов, физический труд на свежем воздухе – отличный отдых.

Но в этот раз отдохнуть с метлой и лопатой ей не дали. Вазик смущенно выдвинул вперед помятого, но трезвого Михала – и сообщил, что тот поступает в полное Аринино распоряжение. Арина показала, что где мести, копать и чинить, а сама отошла выкурить папиросу.

Кодан подошел тихо, свое присутствие обозначил деликатным покашливанием. Арина уже привыкла, что он каждую их встречу появляется ниоткуда. Удивилась бы, если бы в этот раз его не было.

– Приятно видеть вас, – начал он своим негромким голосом, – немногие люди предпочитают кладбище в качестве места прогулок. А напрасно, тут так спокойно… Не зря говорят про вечный покой.

Арина вспомнила свой кошмар в первую ночь в общежитии. Да, наверное, это был просто кошмар, затем много раз повторявшийся – как повторялись в детстве сны про бегущих в никуда волков или про бесконечные лестничные пролеты. Арина почти убедила себя в этом. Но знала, знала, что не сон это вовсе – а реальность. И, скорее всего, наоборот – все, что она видела, – лишь галлюцинация умирающего человека в последний его миг. Интересно, когда она умерла?

Может, в левантийском поезде? Говорят, составы постоянно сходят с рельсов. Или в сорок третьем, когда в их госпиталь попал снаряд? Ее тогда хорошо приложило к какому-то дереву – потом долго гудело в голове и болела спина.

Или вообще она не успела уехать из Левантии – и дом ее сложился, погребя под собой не только родителей, но и ее саму? Или…

– Поверьте, это другой покой. Холодный и выжженный, – тихо сказала она Кодану.

– Вы понимаете, что чувствуют они? – он сделал жест в сторону могил. – Какая поразительная эмпатия!

– Скорее, наоборот – «Но надо, надо в общество втираться».

– «Усталый друг, могила холодна» – процитировал Кодан. Скорее всего, хотел показать, что вспомнил цитату, но Арине показалось, что он хотел поделиться чем-то очень интимным, понятным только им двоим.

Впрочем, Арине постоянно казалось, что Кодан говорит меньше, чем хочет до нее донести, надеясь на ее понятливость. Но он явно преувеличивал это Аринино качество.

– Знаете, Кирилл Константинович, – вдруг вспомнила Арина, – был у меня в ноябре сорок второго жуткий день. Двадцать часов у стола. Почти без перерыва. Думала, просто упаду – и заплачу. А Катя, медсестра, вдруг сказала: «Кажется, мы в аду». И вдруг мне так легко от этой мысли стало… Ведь если это ад – то не все так плохо. К этому же можно привыкнуть. А как привыкнешь – станет легче.

– Опять же, если подумать, то в мире сейчас всего два, ну, может, два с половиной миллиарда человек. И часть из них – мечтает наконец-то попасть с этого света на тот. При том, что назад пока никто не стремился настолько, чтоб вернуться.

– Может, не пускают?

– Нет уж, если человек хочет откуда-то сбежать – сбежит непременно. Такова уж человеческая природа.

– От себя не убежишь.

– Зачем убегать от себя, когда можно тихо уйти в себя? Обратите внимание, «выйти из себя», «быть не в себе» – это нелестные характеристики человека.

– Так всю жизнь и прожить, спрятавшись в себя, как в раковину?

– А ведь вы сейчас поймали очень точную метафору! Спрятаться в себя, как в раковину, – и наращивать вокруг себя новый перламутровый мир, как жемчужину. Огромную и переливающуюся вокруг пылинки вашей личности. Зачем искать комнату, город, страну среди чужих и построенных кем-то другим, когда можно создать свои? Из мечты и воспоминаний.

Арина промолчала, задумавшись.

Единение с природой

Август 1946

– Осталось меньше месяца до конца лета, товарищи! – Яков Захарович попросил слова на очередном общем собрании, и начал выступление с этого глубокого и неожиданного наблюдения.

– И так – каждый август, – глубокомысленно прошептал Моня. – Почему-то в августе всегда скоро осень. Чертовщина какая-то!

– А потом еще зима будет, точно вам говорю, – поддержал Шорин.

– Я не верила, что Особые будущее предсказывают, а оказывается – можете! – с деланным удивлением произнесла Арина.

– Можем, мы все можем, но не выше ранга способностей, – прищурившись, шепнул Моня, – а сейчас тише – кажется, он что-то интересное говорит.

Яков Захарович выступал в своем коронном амплуа – любящего папочки всего УГРО. Он напомнил сотрудникам, что каждый из них – прежде всего, человек. Открытие, конечно, тоже не из феноменальных, но Яков Захарович сделал из него практический вывод – в ближайшее воскресенье все, кроме дежурных, отправляются чуть ли не в приказном порядке на пляж купаться, отдыхать, играть в подвижные игры и восстанавливать боевой настрой.

Арину такое предложение расстроило. Она думала все воскресенье проработать на кладбище, теперь, когда Михал активно помогал (а парень он был рукастый, даже когда не слишком трезвый), дела пошли быстрее. И, честно говоря, Арине нравились встречи с Кириллом Константиновичем. Они не требовали усилий – не надо было казаться остроумной, веселой и бодрой. Кодану, кажется, нравилось беседовать с ней несмотря на то, что она вела себя так неинтересно.

Но с начальством не спорят. Скажем так, не спорят по столь пустячным поводам. На море – так на море.

Остальные сотрудники были явно вдохновлены предстоящим мероприятием.

Всю неделю девушки-стажерки щебетали по углам, одна даже гордо продемонстрировала всем, какой великолепный купальный костюм – сине-зеленый, с искрой, – ей привез из Германии отец.

Моня, конечно, тут же предложил ей надеть костюм и пройтись перед публикой, за что получил оным предметом туалета по носу. Утверждал, что был оцарапан застежкой  и теперь неимоверно страдает.

Сам же при этом вел какие-то тайные переговоры с Шориным, сбегал в обед в неизвестном направлении – в общем, тоже явно готовился к выезду на природу.

Да что Моня, даже Цецилия Цезаревна разложила у себя на столе огромную соломенную шляпу и в свободные минуты деловито подновляла на ней цветочки.

И вот наконец настало воскресенье. Все сотрудники сгрудились во дворе. Странно было видеть их в нерабочей одежде и таком же настрое. Бачей принес мяч, но просто так держать его в руках не мог – постоянно то чеканил его на коленке, то вел попеременно щечкой и шведкой, то изображал какую-то сложную обводку вокруг столба. Его жена, деловитая толстушка с жареной курицей в авоське, обреченно закатывала глаза – и он тут же виновато брал мяч в руки и держался так минуту-другую. Арина вспомнила, что в молодости его считали лучшим голкипером во всех Пороховых складах.

Супруга Якова Захаровича, худая и высокая Мария Владимировна, о чем-то беседовала

с Цецилией, уже облаченной в шляпку с цветами и держащей на поводке крохотную трясущуюся собачку.

Сам же Яков Захарович, в рябчике под цивильным пиджаком, курил в сторонке с Ликой, которой очень шло ее легкое серое платье в цветочек.

Коля Васько явно старался, наряжаясь. К белой футболке он прикрутил значок ГТО, начистил сапоги, даже, кажется, отстирал свою засаленную до блеска кепочку – она оказалась вполне приятного серого цвета, а вовсе не темно-бурая. На плече у него висел пижонский перламутровый трофейный аккордеон. Васько немного нервничал, оглядывался по сторонам и то и дело краснел до корней волос. Странный какой-то.

Но все внимание Арины было обращено к Ангелу. Одет он был неброско – рябчик, кепочка, теннисные парусиновые туфли… Но вот рядом с ним… «Так вот ты какая, Гамильтониха», – подумала Арина, глядя на статную белокурую барышню, которая уверенно держала Ангела под руку и поглаживала по плечу. Она была одета в весьма откровенное вечернее платье – синее, шелковое, струящееся до земли. Платье выглядело несколько неуместно для пикника на пляже, зато подчеркивало весьма соблазнительные округлости Наташи, приковывая к ней взгляды всех окружающих.

– Немецкое. Говорят, это не платья вовсе, а ночные сорочки и комбинашки такие, – заметив направление взгляда Арины, прошептала ей в ухо одна из стажерок. Обычно стажеры Арину побаивались, но, видимо, слишком уж хотелось посплетничать о Гамильтонихе.

– Да вряд ли. Неужели в такой красоте спать? – ошарашенно прошептала Арина.

– Точно говорю. А еще она старше Иосифа Ваньшеневича лет на пять. Или вообще на шесть!

Арина близоруко сощурилась. Наверное, стажерка была права. И шикарное платье было всего лишь сорочкой, и ее туфельки на каблуках и толстый слой пудры на лице мало подходили для выезда на природу. А впрочем, – усмехнулась Арина, – девочка просто сохнет по Оське, вот

и говорит гадости про Наташу. Наверное, и сама Арина, как любящая мамочка, немного ревновала Ангела к этой красотке. Но, с другой стороны, приятно, что мальчишка с улицы возмужал и завоевал такую звезду. Арина хотела поделиться своими сумбурными мыслями с Моней и наконец заметила, что ни его, ни Шорина среди сотрудников не было.

– А где Моня? – шепотом спросила Арина у Лики.

– Так они с Давой прямо на место приедут. На личном транспорте.

Арина пожала плечами. А неплохо живет особый отдел – вот у некоторых сотрудников личный транспорт завелся. Интересно, какой? Неужели лошади? Арина вспомнила, как эти два кентавра красовались на лошадях перед УГРО, – и вздохнула.

Она перевела взгляд туда, куда умчались в мае эти двое на своих скакунах, – и увидела… Нечто ярко-красное.

Присмотревшись, она поняла, что перед ней – женщина весьма нескромных форм, затянутая в облегающее алое платье в белый горох, в шляпке с маками (каждый – с кулак размером), с гитарой, украшенной малиновым шелковым бантом, и сама раскрасневшаяся от жары и быстрой ходьбы.

Подойдя ближе, женщина оказалась Дашей, разозлившей Арину на первой встрече у Цыбина нелепыми подозрениями.

– Арин, который тут Николай Олегович? – пропыхтела Даша ей в ухо.

– Вот он, – Арина указала на Васько

Васько оглянулся – и его взгляд выразил заинтересованность. Но он тут же сурово нахмурился – и отвернулся гордо и независимо.

– Вы та самая Дарья, за которой Мануэль Соломонович просил меня присмотреть?

– Она самая, – Даша решительно взяла замершего Васько под руку.

Во двор УГРО въехал грузовик. Арина с уважением посмотрела на Якова Захаровича – ну да, в катафалке все вряд ли бы поместились.

Рябчики чуть не подрались за право помочь Гамильтонихе и Даше взойти на борт грузовика. Ангел и Васько вежливо, но решительно отстранили нахалов и чуть ли не на руках втащили дам в грузовик. Арина разозлилась – ей никто помочь не спешил. Впрочем, сама справилась, не больная.

Доехали до вполне живописного пляжика, расположились. Кто-то полез в воду, кто-то  тут же принялся культурно закусывать, кто-то гонял мяч. Арина уткнулась в книгу, но буквально через десять минут закрыла – ничегонеделание вместо отдыха причиняло беспокойство. Она слишком привыкла, что отдых – это когда падаешь на кровать или на сколоченные наспех нары, на стул, на землю, подстелив шинель, – да куда угодно и засыпаешь мертвым сном.

Издалека раздался рокот какой-то машины. Арина по привычке вскинула голову – иногда этот звук означал надежду, иногда – наоборот. Она помотала головой. Сорок шестой год. Левантия. Просто машина просто едет мимо пляжа.

Арина оглянулась по сторонам. Никто, кроме нее, кажется, не среагировал на звук. Евгений Петрович показывал рябчикам какие-то хитрые обводки, Даша закладывала в Васько уже, кажется, пятую котлету подряд, а тот млел и жмурился, как кот, Ангел пел своей Наташе что-то тихое

и романтичное, путаясь в струнах Дашиной гитары. Нормальные люди.

Вскоре стал виден источник шума. Серебристый, матово поблескивающий мотоцикл с двумя седоками.

– Трофейный. БэМэВэ! – с придыханием произнес кто-то из рябчиков неподалеку от Арины. Подняв тучи песка в красивом развороте, мотоцикл остановился на пляже.

Шорин и Цыбин спешились. Выглядели они непривычно.

Франт Моня облачился в выцветший рябчик, галифе и сапоги, явно знавшие лучшие времена. Шорин же был, как всегда, в форменной одежде, но мятая добела застиранная гимнастерка, заляпанные чем-то черным галифе и сапоги, хоть и вычищенные, но залатанные выглядели странно после идеальной милицейской формы. Наряд, в котором ходил каждый второй левантиец, на Шорине казался тряпьем.

– Кто желает мороженого? – Моня повернул к публике большой синий ящик, висевший у него на спине, – Мы тут целый ларь купили! На всех хватит!

Тут же выстроилась очередь из практиканток. Подтянулись и некоторые парни, и даже Евгений Петрович встал.

Моня минутку поизображал услужливого официанта, но потом приставил к ларю кого-то из рябчиков, сбросил штаны и сапоги и полез в море.

Давыд же достал тряпку – и принялся полировать и так сияющий мотоцикл. Вокруг него сгрудились рябчики – и внезапно Лика.

Арина навострила уши – она уже давно не видела заинтересованную Лику.

– Давыд, я Конотопской эскадрильей командовала, чуть ли не за все самолеты Юго-Западного фронта отвечала, что я, какой-то мотоцикл не смогу сто метров провести? – канючила Лика, – Ну дайте покататься!

– Это не «какой-то мотоцикл», это практически боевой товарищ. И, простите, коня и женщину ни с кем не делю, – отрезал Шорин, полируя бензобак тряпочкой.

– А он у вас проходит как конь или как женщина? Уж больно вы за ним… ухаживаете, – Лика не стала дожидаться ответа, презрительно фыркнула и отошла.

Арина хихикнула. Не ее одну раздражает невоспитанность Шорина. Хотя, кажется, Моня называл это «непосредственностью».

Непосредственный Шорин закончил полировать свой мотоцикл, набрал полную миску мороженого и присел рядом с Ариной на песок.

– Арин! Ты часом блокнотик не прихватила?

– Нет. Не хочу читать при людях… Это все-таки довольно личное.

Они сидели над Мариниными блокнотами по два, а то и три вечера в неделю уже где-то месяц. Это было очень странное времяпрепровождение: Арина, не выбирая, читала какой-то кусочек. Это мог оказаться список покупок, или описание места преступления, или очередной фрагмент размышлений Марины – но почему-то каждый раз из этого кусочка чужих записей получался долгий разговор. Иногда – шутливая перебранка, иногда – серьезная беседа.

Казалось, они оба вспоминают какие-то полузабытые слова. Марина писала из прошлого, из мира, который еще не рухнул. Где все были живы, дома и памятники – целы, звенели трамваи и исправно работал водопровод. Где можно было выбрать, какой борщ вкуснее: панский на говядине, жидовский на курице или обычный, на свином мосле. А еще можно было сидеть в библиотеке – и выписывать из сборников фольклора все, что относилось к драконам.

Но когда они переходили от записок Марины к собственным воспоминаниям, дело иногда заканчивалось спорами – они помнили слишком разные детали. Арина удивлялась, насколько разным был «нормальный, целый мир» для нее и для Шорина. Вот с Моней, когда они вспоминали что-то из «того мира», было куда проще – они читали одни книги, ходили по одним улицам, любили одни сладости… А Давыд – как будто с другой планеты… Арина не сразу поняла, в чем дело. Неужели разница в четыре года, которая была между ней и Шориным, настолько принципиальна? А потом как-то у Мони зашел спор, как надо было поступить, чтоб принести максимум пользы на войне (да, бывало, что спорили у Мони о серьезном – тот только качал головой и убирал со скатерти лишний алкоголь). Кто-то говорил, мол, если Родина зовет – надо идти не раздумывая – куда пошлют, кто-то – что подождать, оценить ситуацию – и выбрать место, где можешь сделать больше других. Когда дошла очередь до Шорина, тот пожал плечами: «Да я с двенадцати лет военнообязанный. Служу с двадцати одного. Куда пошлют. Как отец, как дед, как прадед. Я не человек, а орудие. Нет у пушки права выбора». Конечно, пьян был на грани приличия… Но вдруг Арине стало как-то грустно за него – ведь, получается, он нормальную жизнь-то только в детстве и видал. Впрочем, как многие на этой войне – пришедшие со школьной скамьи.

Но иногда их воспоминания все-таки совпадали.

В такие минуты казалось, что ту прошлую жизнь можно как-то собрать из кусочков, склеить гуммиарабиком.

Но достать хрупкие свидетельства существования того, настоящего мира при всех, под ярким солнцем, среди криков футбольных болельщиков и завываний патефона Арина бы не смогла.

– Мороженое не предлагаю, ты, кажется, не любительница, – продолжил Шорин, показывая на свою миску, – но если вдруг – бери ложку, присоединяйся. Не побрезгуешь со мной из одной миски?

Арина усмехнулась. Вот тоже слово из прошлого мира – «побрезгуешь». Когда-то Арина была очень брезгливым человеком. Даже в библиотеку не ходила – противно было держать в руках книги, которые кто-то чужой листал, возможно, за едой, а то и в уборной. Благо в доме книг хватало. Потом постепенно отучилась. Но забавно из брезгливости не идти в столовую института после зачета в морге.

Так что Арина все-таки достала ложку – и попробовала немного мороженого с краешку.

– А что ты так вокруг этого мотоцикла пляшешь? – спросила она у Давыда. – Не замечала в тебе такой нежности к вещам.

– Потому что если он заведет коня, его соседи не поймут. Пришлось вот искать замену… – Моня подошел, как всегда, незаметно, выжал себе под ноги рябчик, снова надел, отряхнулся как собака – и присел рядом. – Водичка шик! Арин, пошли купаться!

– Прости, я пас. Не захватила купального костюма. Вон, Давыда зови.

– О! В этом плане наш Давыд уникум! Представляешь, коренной левантиец – и совершенно не умеет плавать!

– Талант!

– Никак не пойму, чем он все детство занимался. На море не ходил, книжки не читал…

– А вы разве не в одной школе учились?

– В одной… Но я же насколько младше! Что я там видел? Ну бегал, в футбол гонял, девочек за косички дергал…

– Он их, или они его?

– Ты не поверишь, он тогда еще стригся под человека. Получалось прилично, но неубедительно.

– Ничего, что я тоже тут? – осторожно вмешался Шорин.

Арина и Моня посмотрели на него, картинно изобразив удивление.

– Да ну вас, – махнул рукой Шорин – и присоединился к компании футболистов.

– Вот я все думаю про «Маскарад»… – начала Арина

– А напрасно, – прервал ее Моня, – мы тут отдыхаем. Никаких  «Маскарадов», никакой работы – только солнце, море, песочек…

– Я, кажется, разучилась отдыхать. Все время ощущение, что трачу время без пользы.

– Учись. Полезная вещь.

– У кого учиться? Все вокруг усталые.

– Это точно. Будь моя воля… Я бы по всему Союзу устроил бы тихий год. Как тихий час в санаториях, только на год. Чтоб никто никуда не бежал, не строил, не пахал – только отдыхали. Жаль, не получится. В общем, не знаю, как оно на самом деле надо, – ты врач, тебе виднее, но могу показать, как отдыхаю я.

– А покажи.

Моня встал и подал руку Арине.

Они пошли вдоль линии прибоя, подальше от остальных.

– Разуйся. Почувствуй воду. Она хорошая сегодня, тепленькая.

Арина улыбнулась, сняла сапоги.

– Ну что ты все лето в таких тяжеленных сапожищах ходишь? У тебя что, другой обуви нет? – проворчал Моня, подхватывая Аринины сапоги.

– Есть. Валенки.

– На широкую ногу живешь!

– А смысл? Я на танцы редко хожу…

– Зря, ты хорошо танцуешь.

– Да… Все равно никто не приглашает. Там девочки молоденькие, в шелках и кудрях. Стою, как дурочка, жду своего принца.

– А у нас с Давыдом правило. Пришел на танцы – изволь протанцевать каждый танец, и каждый раз с другой дамой. Чтоб честно.

– М-да. Трудное правило. И не устаете?

– Еще как устаем! Как вагоны разгружали! Но мы договорились, что у нас это типа общественной нагрузки – дать понять каждой даме в городе, что она хороша собой.

– Благородно…

Моня дурашливо поклонился.

Они дошли до маленькой лодочной станции. Старик («Мы его в детстве Хароном дразнили», – шепнул Моня) выдал им лодочку со скрипучими уключинами. Долго бормотал что-то, из чего Арина услышала только «правила эксплуатации транспортного средства». Моня слушал со скучающим лицом, потом, взяв весла, сказал: «Не волнуйся, Харон, мы только до Турции – и сразу обратно», – и быстро отчалил от берега.

Он греб, пока берег не перестал быть виден. Остановил лодку – и они просто сидели, глядя на море и небо вокруг. Молча, даже без мыслей. А потом вернулись.

– А ну, кыш! – на пляже Арина убежала от Мони со скоростью, ей несвойственной.

Она неслась в направлении Ангела, чуть ли не сметая все на своем пути. Дело в том, что Ангел решил сфотографировать Гамильтониху.

Желание, может, похвальное, только вот использовать он для этого собирался главное сокровище научного отдела УГРО – фотоаппарат ФЭД, легкий, ухватистый, но нежный, как цветок. Капля воды, песчинка, встряска – все выводило его из строя. Конечно, и Арина, и Бачей, и Тобаровские уже давно научились разбирать, чистить, смазывать и снова собирать капризный механизм, но радости от этой процедуры никто не испытывал, потому старались фотоаппарат беречь.

А тут – на пляже, грязными руками…

Только что забивший гол Шорин обернулся на крик Арины – и побежал туда же.

В качестве фона для своей композиции Ангел выбрал мотоцикл. Наташа красиво разлеглась в своем голубом купальном костюме прямо на седле. И царапала каблуком изящной туфельки серебристую краску.

Вдвоем они набросились на Ангела – и принялись объяснять ему правила обращения с техникой в весьма нелестной форме.

– Не замечал в тебе такой нежности к вещам, – язвительно заметил Шорин, когда Арина принялась обтирать отобранный у Ангела фотоаппарат.

– Это рабочий инструмент, а не просто блестящая игрушка для привлечения дамочек, – сурово буркнула Арина.

– Кстати, о дамочках, – подоспевший Моня был неожиданно серьезен. – Арин, между нами, Наташа-то фонит…

– То есть она Особая? Вот Ангел-то небось счастлив! Он от вас млеет, а тут – любимая тоже… из ваших.

– Странно, что нам он этого не сказал, интересно, знает ли? – Моня задумчиво скривил рот, но потом махнул рукой – и снова полез в воду.

Когда стемнело, Моня и Давыд натаскали откуда-то дров – тут без колдовства не обошлось, берега были отнюдь не лесистыми, – и развели огромный костер. Шорин тут же уселся, как зачарованный глядя в пламя. Арина заметила, что в его черных глазах появились красные отблески – причем, казалось, костер тут ни при чем. Остальные тоже постепенно подсели.

Арина подумала, что раньше это было бы романтично, напоминало о ночевках на берегу с друзьями или там о поездках за город, но сейчас огонь, скорее, пугает.

Кажется, об этом подумала не только она.

– А давайте прыгать через костер! – с какой-то деланной веселостью в голосе предложил Моня.