Текст книги "Место встречи - Левантия (СИ)"

Автор книги: Варвара Шутова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Станислав Ростиславович любезно проводил Арину к выходу из кабинета и распахнул дверь, еще раз широко и необыкновенно обаятельно улыбнувшись ей на прощание.

Она вышла за двери МГБ пошатываясь. Было странно, что за время их разговора со Станиславом Ростиславовичем мир остался прежним. Не рухнул, не провалился в тартарары. Даже Старолитейная площадь была все такой же – пыльной, мощеной булыжником, все так же окаймляли ее кривоватые елки, все так же проходили по ней, разговаривая и смеясь, какие-то люди. Будто ничего и не произошло.

От одной из елок отделился темный силуэт. Арина узнала человека, которого меньше всего хотела бы видеть в эту минуту. Ей хотелось повернуться, шагнуть назад в духоту коридоров госбезопасности. Чтобы взять Станислава Ростиславовича за горло – и душить, пока он не признается, что все выдумал, что просто пугал ее… Но у нее совсем не осталось сил. Она закурила, сломав несколько спичек.

Шорин подошел.

– Мне сказали, что ты здесь. Извини, я должен был тебя предупредить – ты теперь мой близкий круг общения, так что вот так, – начал он неловко.

Она глядела сквозь него невидящими глазами. Он попытался напустить на себя беззаботный вид.

– Боже, что ты такое узнала обо мне, что тебя это так поразило? Давай рассказывай, мне ужасно любопытно.

Арина хотела что-то ответить, но все слова сплелись в ее горле в огромный ком, который мешал дышать и который невозможно было выпустить из себя.

Давыд протянул к ней руку.

– Я понимаю, этот Станислав – какой-то липкий. Когда первый раз от него шел – хотелось только вымыться. Желательно, еще и кожу содрать, а потом новую отрастить. Но потом привык. И Моня привык, и мама…

Арина оттолкнула руку.

– Пошел вон! – прохрипела она почти без голоса и почти побежала, сама не зная куда, лишь бы подальше.

«Пыль-пыль-пыль-пыль». Арина шла быстро, не глядя по сторонам. Идти все равно было некуда.

Из какой-то подворотни на нее залаяла собака. Не зло, так, для порядка. Арина вспомнила, как в детстве они с отцом ездили в гости к его однокашнику, дяде Аркадию, разводившему охотничьих собак.

Арина вдоволь наигралась с мягкими пузатенькими щенками, а потом спросила: «А можно мне тоже щеночка? Ну, если ваши собачки захотят еще детей». Взрослые долго смеялись, а потом дядя Аркадий сказал: «Ирэночка, детка! Мои собачки заводят щенков, когдаяэтого хочу». И так он выделил это «я», что маленькой Арине стало не по себе. Страшно стало.

Она тогда заплакала – и ее тут же отправили спать.

Но это было давно, много жизней назад. А сейчас Арина чувствовала себя той самой собачкой. Хозяину понадобились щеночки, а мнение собаки – ну кто будет спрашивать собаку? Да, любят, да, гладят по шелковистым ушкам, но права выбирать свою судьбу не дают.

Но Шорин ошибся – с Ариной этот номер не пройдет. Она не позволит решать за себя.

А сейчас как раз ее ход. И она сделает все, чтобы в ее жизни никакого Шорина больше не было. Страна большая, место найдется. Можно уехать хоть в Кенигсберг, хоть в столицу, хоть к черту на рога. У нее своя жизнь, и пускать в нее Шорина только потому, что он так захотел, – велика честь для подлого обманщика. Как-нибудь без него справится. Хотя, конечно, с ребенком будет труднее…

Мысль о ребенке заставила Арину замереть. В ее жизни появится человек, от которого не убежать, не скрыться. Который будет полностью зависеть от нее…

Ладно, время есть – эту мысль можно пока отложить.

Более важная мысль – где ночевать. На работе – не вариант. Ключ от кабинета у Шорина есть, так что наверняка он будет ее там ждать. А сил на последний разговор нет. Надо все обдумать, чтобы разговор точно стал последним.

Так, это потом.

Можно пойти к Якову Захаровичу. Они с женой всегда рады Арине… ну, были рады когда-то, в одной из прошлых жизней. Не важно. Но даже с милейшим, все понимающим Яковом Захаровичем говорить нет сил. Он поймет, он, может, и подскажет что дельное – но не сейчас.

Арина задумалась. А потом подняла голову – и пошла в сторону вокзала. Там можно поспать в тепле, даже кипятком разжиться. Заодно узнать, куда можно уехать подальше от карих глаз с красным отливом – еще утром таких любимых, а сейчас – глаз обманщика и врага.

Как ни странно, на вокзале удалось вполне прилично выспаться. Впрочем, с билетами было туго: «Страна вся на колесах, никуда не выехать», – хмуро пробормотала билетерша, захлопнув перед Ариной окошко.

Больше народу, чем на вокзале, было только в женской консультации, куда Арина побежала с раннего утра. Но она все-таки дождалась своей очереди. Вчерашний день не оказался ночным кошмаром или игрой воображения.

«Еще одна по мужикам допрыгалась», – брезгливо, почти не снижая голоса, сказала врач акушерке за спиной у Арины. Когда же Арина несмело спросила, не будет ли каких осложнений, если ребенок унаследует Особые способности, получила по полной. Что старая для первых родов, что тощая слишком, что думать надо было головой, а не тем местом между ног, что осложнения будут обязательно, что статистику материнской смертности она всему району подпортит…

В общем, бежала оттуда Арина, втянув голову в плечи и стараясь не расплакаться.

На работе стало только хуже. В кабинете у нее сидел Шорин.

– Ты пил? – спросила она, задыхаясь от невыносимой вони смеси одеколона и перегара.

– Как ты убежала, я сразу к Ростиславычу. Мол, чем вы человека так напугали. Он и рассказал. Ну, я на радостях немного… позволил себе.

Арина сражалась с заевшим оконным шпингалетом. Шорин подошел сзади, помог, попытался обнять ее – но она отстранилась.

– На радостях? – Арина распахнула окно и жадно вдыхала свежий воздух.

– Ну… – веселый настрой слетел с него, – ты же помнишь, мы мечтали, как бы все здорово было, если бы…

– Если бы что? Если бы мы были моложе, если бы не были изгрызены войной, если бы были силы, если бы готовы были строить что-то новое, а не ползать по обломкам, делая вид, что все так и есть?

– Ну, может, мы что-то сможем?

– Нет, мы сможем только еще больше покалечить друг друга, а потом – и ребенка. Так что нет. С этого момента – никаких «нас». Есть я, есть ты, и мы не имеем друг к другу никакого отношения.

– А ребенок?

– Это уже только мое дело. И я постараюсь с ним справиться. Твой дорогой Станислав Ростиславович сказал, что у меня все получится. Партия поможет.

– Так и сказал? Узнаю… Арин, я понимаю, ты зла на меня, но ведь нам хорошо вместе…

– Было. Пока ты не обманул меня самым подлым образом. А теперь иди, не хочу тебя видеть.

– Ну, работаем мы все еще вместе.

– Я постараюсь как можно скорее ликвидировать это досадное недоразумение. Прощай.

Она хлопнула дверью собственного кабинета и выскочила на крыльцо. Где, конечно, стоял, небрежно облокотясь о перила, Моня. Посмотрев на Арину, он молча протянул ей платок. Только тогда Арина заметила, что по лицу у нее текут слезы. Она надеялась, что Шорин не видел ее плачущей. Впрочем, какая разница. Все, что с ним связано, – уже позади. Она выкурила подряд две папиросы – и почувствовала, что злость улеглась холодным черным комом где-то в районе груди, а сама Арина осталась спокойной, даже немного веселой. Она вытерла лицо и улыбнулась Моне.

– Ну, как прошел первый банный день? Как тебе Станислав Ростиславович – скажи, душка? – Цыбин скроил настолько брезгливую физиономию, что Арина не удержалась и хихикнула, – Дальше, впрочем, проще. Никаких бесед по душам, просто: жив, здоров, Давыд Янович тоже не хворает, приветы вам передает, в опасных настроениях замечен не был.

– Надеюсь, никакого «дальше» не будет. Не хочу иметь ничего общего с этим твоим Давыдом Яновичем.

– Что значит «не хочешь»? Насколько я понимаю, у вас… как бы это сказать… через некоторое время появится нечто… общее.

– Я смотрю, он не только подл, но еще и болтлив.

– Молчалив как рыба. Особенно сейчас, ибо похмелен. Но дедукция – величайшая из наук – молчать не намерена.

– И что же говорит твоя дедукция?

– Тот факт, что вы вместе минимум с прошлого октября, допустим, эти прохлопали. Я заметил только потому, что знаю неназываемого человека как родного, спал с ним в обнимку чаще, чем с любой девушкой. Ничего такого – только тепло, ты понимаешь. Плюс где-то с октября же он мне начал рыдать, какое у тебя каменное сердце и как ты его не любишь. То есть влюбился, как полный балбес. В общем, допустим, до Седьмого ноября они не знали. Но после того выступления – не знать не могли. При этом молчали. И после твоего дня рождения кто-то оставил хороший такой Особый след на крыльце. Тоже не заметить сложно, даже наши практиканты заметили. Что это были вы – любой ребенок сообразит. Что он тебя от меня провожает – тоже не новость, ты же понимаешь, среди моих гостей наверняка есть хоть один стукач. И опять они молчали. А тут вдруг добро пожаловать в наш узкий круг. Значит – что-то поменялось. Предложение он тебе уже делал, отказала ты ему у меня на глазах… Так что остается не так много вариантов. Что скажете, Уотсон?

– Только то, что сказала раньше. Никакого отношения к этому человеку иметь не хочу. Вне зависимости от… обстоятельств.

– А придется. Арин, ты, наверное, не понимаешь. Не важно, что ты думаешь о нем, важно, что он думает о тебе. Знаешь, сколько в Советском Союзе осталось драконов?

– Не представляю.

– Точно вообще мало кто представляет. Но десятка три, наверное, наберется. А знаешь, сколько их нужно, чтобы, скажем, устроить переворот в стране?

– Тоже не представляю.

– А вот этого тем более никто не знает. Но я подозреваю, что может хватить и пары-тройки, если окажутся в нужное время в нужном месте. А теперь, дорогой Уотсон, скажи мне сама, кто мы такие для них, – он показал большим пальцем куда-то вверх.

– Заложники?

– Молодец, угадала. Так что можешь бежать от Шорина куда хочешь – в любом месте тебя ждет очередной Станислав Ростиславович, Ростислав Владиславович или какая еще сволочь в том же стиле. И тем более когда у тебя есть нехилый такой шанс увеличить поголовие левантийских драконов аж вдвое…

– И что мне теперь делать?

– Ну, если хочешь, можешь сказать в вашу следующую встречу, что Шорин готовит восстание… Ну не знаю… Национал-анархистов, например. Или масонов.

– Спасибо за высокое мнение обо мне. Я ненавижу этого человека, но не настолько.

– Ты его не ненавидишь. Ты зла на него, ты раздосадована, ты растеряна. Но ты его любишь.

– Есть вещи, которые нельзя простить даже любимому человеку.

Однокашники

– Что ты тут сидишь? – спросил Моня, заходя вразвалочку в кабинет Арины и плюхаясь на диван. – Уже почти пять, можешь уходить с чистой совестью.

– Да особо некуда. Так что не тороплюсь.

– А как же встреча выпускников? Я плакат видел.

Арина вздохнула. Она тоже видела появившийся еще в марте на альма-матер плакат, мол, в связи с обстоятельствами встречи выпускников 31-го, 32-го, и так далее до 36-го годов, посвященные десятилетию окончания, будут проводиться в этом году 27 июля, в день именин основателя института Ираклия Галлета.

Зайти хотелось. Не то чтоб соскучилась по однокашникам – она никогда не была душой компании, близких друзей на курсе не завела. Но ей очень хотелось встретить тех, кто… «кто был со мной на одной войне» – Арина сформулировала для себя так. Военных врачей. Которые без слов поймут, что «выдохся эфир» – это страшнее, чем «кончилась еда», что два часа сна – это намного больше, чем полтора, что свет и горячая вода – это роскошь и счастье… Которым не надо объяснять, что «нет сражений на войне» – есть только работа, много тяжелой работы без мыслей, без радости, без конца.

Но теперь Арине было страшно туда идти. Не было сил снова погружаться в воспоминания.

К тому же наверняка все будут с радостью обсуждать свою нынешнюю жизнь. Перед самым вручением дипломов у них был большой спор, что важнее для женщины – семья или работа. Тогда Арина заявила, что сначала станет лучшей в гнойной хирургии, а потом – выберет среди поклонников самого достойного. А теперь вот придется отвечать за те слова. А что тут ответишь? С хирургией не сложилось… точнее… в общем, не сложилось. Точка. Нынешняя Аринина работа для сокурсников – нечто непонятное, но точно – предательство профессии. С семейной жизнью тоже… не очень. И тоже нет сил все это объяснять, как-то оправдываться или придумывать что-то. Терпеть насмешки или, что хуже, жалость.

Но Моня прав: глупости все это. Вместе с Ариной диплом получало человек восемьдесят, не считая фармацевтов и прочих стоматологов. Так что пристального внимания к своей персоне можно не опасаться. А посмотреть на однокашников любопытно.

Сначала всех собрали в огромной потоковой аудитории. Большую часть собравшихся Арина видела впервые.

На сцене за накрытым бархатной скатертью столом сидели профессора. И тут, как ни странно, Арина тоже знала лишь немногих. Новый молодой ректор сменил Сергея Александровича Варшавского, впрочем, вряд ли в результате интриг – Сергей Александрович был очень стар, еще когда Арина только поступала. Даже Аринина мама помнила Сергея Александровича уже пожилым, в толстых очках и со слуховой трубкой у уха.

Но, видать, молодой ректор (фамилию его Арина прослушала) привел за собой «своих людей» – каких-то очень похожих друг на друга, с совершенно не запоминающимися лицами.

Арина узнала только Наума Арнольдовича с кафедры анатомии и Василия Анатольевича с венерологии.

Говорили долго и бессмысленно. О роли медика в военное время (а то сидящие в зале не представляли себе эту самую роль!), о новых горизонтах науки, о ведущей линии партии… Потом трогательные первокурсники развели выпускников по аудиториям. Каждый выпуск – в свою.

Если в потоковой народу было так много, что кто-то сидел на ступеньках, кто-то стоял, прислонившись к стене, а кто-то занял подоконники, то в аудитории, где встречался Аринин курс,  собралась лищь горстка – двадцать один человек.

Боренька Котидес, пламенный фотолюбитель, ради встречи напечатавший целую пачку фотографий с выдачи дипломов, раздал присутствующим по одной фотокарточке – и теперь грустно глядел на внушительную стопку, оставшуюся в руках.

– Ну, наверное, кто-то не доехал, многие в эвакуации остались… – нерешительно предположила Инночка, нежное создание и неисправимая оптимистка.

Как-то эта фраза всех успокоила. Начались приветствия, объятия, разговоры.

Болтали о любимых и нелюбимых преподавателях, о том, какие предметы было трудно сдавать, а какие – легко… Все как будто уговорились, что не было последних двенадцати лет.

– Ты стихи сочиняешь? – вопрос несколько озадачил Арину.

Перед ней стоял Филя, длинный и нескладный, с которым она приятельствовала на первых курсах.

– Нет… – растерянно ответила ему Арина.

– Ну ты стоишь, ни с кем не разговариваешь, и взгляд такой – как будто внутрь себя смотришь.

Он неловко замолчал. Арину всегда удивляло это несоответствие в Филе: прекрасный поэт, эрудит и умничка, безжалостный пародист и тонкий лирик на бумаге, в жизни он был неловок во всем. Почти двухметровый, при этом до крайности тощий и сутулый, с несоразмерно огромными ногами и руками, круглыми удивленными глазами и мясистым носом, он вечно все ронял, задевал и ломал. В разговоре стеснялся настолько, что замолкал на полуслове, от застенчивости потеряв мысль.

– Да… задумалась. Выйдем, поболтаем? – Арина помнила, что в шумной компании, даже такой небольшой, Филе нехорошо.

– Ты, небось, на второй линии служила? – спросил он, оказавшись в гулкой тишине коридора.

– Как угадал?

– На первую идут самоубийцы, на вторую – фанатики, на третью – хитрецы, на четвертую – все остальные.

– Ну… наверное. А ты?

– У меня самая мирная из врачебных профессий. Вот все нужны на войне – от хирургов до венерологов. Даже педиатры. И только патанатомы совершенно не при деле. Люди умирают, а отчего – никому не интересно. Так что я тоже на второй, в общем… Ну, просто – куда послали. Хотя разок пришлось и по специальности. Здесь.

– В институте?!

– В Левантии. Тут, когда город под этими гадами был, лаборатория была. На людях эксперименты проводили, сволочи.

– Очень круто пришлось?

– Я только недавно перестал просыпаться от собственного крика. Они там мало того, что людей мучили, еще и Смертного себе завели, чтобы «неудачные эксперименты» сами рассказывали, что там с ними не так было и что чувствовали, когда умирали…

– Сволочи немецкие.

– Если бы… Говорят – и врач, который экспериментировал, и Смертный – наши, левантийские. Ох, своими бы руками…

– Ну что, Робинзоны? Как оно на острове? – хрипловатое контральто вытащило их из мрачных мыслей.

На них каравеллой двигалась монументальная Вера Илларионовна Орлова. Из тех самых графов Орловых. Страшный сон любого студента.

Вера Илларионовна была одной из первых российских женщин-хирургов. Причем хирургов военных. Училась за границей, там же набралась революционных идей. Как-то оказалась полезна самому Ленину – так что Советская власть сквозь пальцы смотрела и на ее непролетарское происхождение, и на недолгую работу в Царскосельском госпитале.

Студентов она считала неженками, пришедшими на все готовенькое. Гоняла нещадно. Любимой ее забавой на экзамене была «игра в Робинзона». Студенту предлагалось вытянуть по бумажке из двух кучек. В одной были диагнозы (от пореза до рака), в другой – то, что у него есть под рукой (и тут мог быть любой набор инструментов и медикаментов, а могло быть просто слово «ничего»). И под строгим взглядом Орловой нужно было рассказать по шагам, что будешь делать.

И почти всегда, когда студент что-то изобретал, пытался юлить и выкручиваться, раздавался низкий голос Веры Илларионовны: «Имейте мужество признать свое бессилие! Ваш товарищ мертв!»

Арина много раз мысленно благодарила Веру Илларионовну. И за то, что научила обходиться без, казалось бы, необходимого, и за умение признавать бессилие.

Теперь смогла поблагодарить лично.

– Вы про своего Хайкова уже слышали? – спросила она Арину, когда поток благодарностей иссяк.

– Только то, что было в газетах.

– Жаль, я думала узнать подробности. Он вас отмечал. Думала, как закончите – возьмет под крыло.

– Не взял.

– Напрасно. Но это к лучшему. Сейчас такое знакомство могло боком выйти.

Вера Илларионовна тяжело вздохнула. Хайков был ее любимчиком, ее гордостью. Достала из сумки папиросы, предложила Арине и Филе.

Это было очень странно – вот так запросто курить с профессором Орловой. Как для древнего грека выпивать с богами.

Но все-таки это был немного экзамен. Вера Илларионовна не преминула подробно расспросить Арину чуть ли не о каждом примечательном случае, с которым та столкнулась за войну. Очень обрадовалась, узнав, что Арина работала с Александром Зиновьевичем.

– Изумительно талантливый юноша был. Чуть ли не первым в мире заинтересовался Особыми ранениями. Кстати, Антоша в последние годы тоже интересовался Особыми. Чем именно, честно говоря, не вникала. Говорил, будет сумасшедший прорыв. Но вот… не удалось…

Помолчали. Арина вспоминала Хайкова. Почему-то только по частям: длинные ловкие пальцы, в которых, казалось, было больше суставов, чем положено природой. Глаза цвета неба, смотрящие сквозь людей, тонкую полуулыбку…

– Странно. Так мало знакомых в Левантии осталось, а комнату не снимешь, – вздохнул Филя. Он не любил Хайкова – точнее, просто не выделял из череды вредных преподавателей, смеявшихся над его неуклюжестью.

Фраза эта прозвучала настолько некстати, что Вера Илларионовна и Арина одновременно осуждающе посмотрели на Филю.

Тот стушевался.

– Впрочем, юноша прав, – сказала Орлова, как будто бы Фили не было рядом. – Я, когда вернулась из Омска, несколько месяцев не могла жилье найти. Дом наш разбомбили, так что ночевала по знакомым. Пока наконец этот новый, – она величественно повернула голову в сторону, где находился кабинет ректора, – мне комнату не выбил. А вы где теперь живете?

Слово за слово, и Арина рассказала все. И про диванчик в УГРО, и про новые обстоятельства, из-за которых придется все-таки что-то с жильем решать.

– Знаешь что, – задыхаясь от собственной храбрости, почти выкрикнул Филя, – а выходи за меня замуж! У меня комната – почти пятнадцать метров! Будем вместе жить!

– Не советую, – Вера Илларионовна подняла брови, – если не хотите, чтоб юноша попрекал вас своим благородством всю жизнь. Я верю, вы можете самостоятельно разобраться в своих проблемах. Более того, не думаю, что кто-то, кроме вас, сможет это сделать.

– Извини, Филя, при других обстоятельствах я бы, наверное, с радостью…

– Да я понимаю, это ты извини, – Филя улыбнулся кривовато – и почти убежал в сторону выхода.

– Кстати, о моих учениках, пошедших по кривой дорожке, – чуть понизив голос, произнесла Вера Илларионовна. – Был у меня такой мальчик, Сережа Сидорук. Хороший, умненький. Гинеколог – от бога. Но вот бес попутал, решил, что деньги ему нужнее. Теперь работает в клинике где-то на Поникаровке на полставки. А в свободное, так сказать, время – указ от тридцать шестого года нарушает. Но весьма искусно, в стерильных условиях, без осложнений. Хотите – адресок дам? Вы человек неравнодушный, может, поставите в известность соответствующие органы, что вот человек себе уже на два года наработал… Я не могу, я его педагог, сама виновата, что вместо советского труженика коммерсанта воспитала.

Орлова достала из ридикюля изящную записную книжку с серебряным карандашиком, черкнула пару строк, отдала листочек Арине и удалилась царственной походкой.

Арина решительно смяла бумажку. Нет, она не могла так. И дело было не в указе, не в возможной уголовной ответственности…

«Слишком много смертей. Слишком много. Еще одна будет точно лишней», – подумала она, выбрасывая записку с адресом в урну.