Текст книги "За Москвою-рекой"

Автор книги: Варткес Тевекелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

–       Разбор таких вопросов не входит в наши задачи. Проверкой установлены факты некоторых ваших незаконных действий. Об этом мы сочли нужным сообщить вам. Наш акт мы представим в министерство...

Ревизоры встали. Власов проводил их до двери...

ГЛДВД ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1

Ч то-то странное происходило с Сергеем, он сам никак не мог понять – что. Приятно, конечно, когда в центральной газете помещают твой портрет (это ведь не Доска почета во дворе комбината) и когда пишут большую статью о твоих делах. Такая честь редко выпадает на долю человека, и этому следует радоваться. Сергей радовался, принимал поздравления товарищей. И все же весь день его томило ощущение какой-то неудовлетворенности и досады,– он так и не мог понять почему.

«Поговорю-ка я с Леней»,– решил он.

Сдав смену, он наскоро помылся, переоделся и поднялся в «конструкторское». Леонида не оказалось на месте. За чертежным столом работал один Николай Николаевич с закатанными, как обычно, до локтей рукавами рубашки. Стоящая рядом пепельница была полна окурков. «Опять решает сложную задачу»,– подумал Сергей и подошел ближе.

На звук его шагов Никитин обернулся.

–      Здравствуй, Сергей. Поздравляю! Ты, можно сказать, прогремел на всю страну! – Инженер протянул ему руку.– Между прочим, на фотоснимке ты гораздо привлекательнее, чем в жизни,– сказал он.

В интонации его голоса, даже в шутке, сказанной без свойственной Николаю Николаевичу сердечности и теплоты, Сергей уловил какую-то отчужденность. Во всяком случае, прежде Никитин так с ним не разговаривал.

–      Мало радости быть привлекательным только на снимке,– отшутился Сергей, сделав над собой усилие.

–      Ну, как сказать! Теперь тебя засыплют письмами, поздравлениями, девушки будут искать знакомства с тобой. Слава, брат, штука притягательная!

–      А если так, то в одинаковой степени это относится и к вам!– Сергей сел на стул за доской Леонида.

–      Куда уж мне, кустарю-одиночке!– Никитин махнул рукой.– Вон Баранову удалось убедить ревизоров из Госконтроля в моей технической неграмотности, и всю нашу работу он окрестил кустарщиной.

–      Это не ново, Баранов и раньше отзывался о нас не лестно, только вы не обращали на это внимания...

–      Одно дело – мнение Баранова, а другое дело – выводы представителей авторитетной организации. По их мнению, на такие деньги, какие потрачены на реконструкцию отделочной фабрики, можно было сделать больше и лучше.

–      Неужели они записали такое?

–      Записали или не записали, не знаю, но что они думают именно так, в этом я убежден. Сегодня ревизоры удостоили меня двухчасовой беседы и разговаривали со мной языком Баранова. Мне-то наплевать, бездарен так бездарен, а вот Алексею Федоровичу наверняка несдобровать. Боюсь, снимут его с работы...

–      Не может быть!– Сергей так стремительно вскочил на ноги, словно собирался куда-то бежать, позвать кого-то на помощь.

–      Самое досадное, что есть формальная зацепка – нарушение финансовой дисциплины. Если бы в главке или министерстве поддержали бы нас, тогда куда ни шло. Поверь мне, Толстяков не упустит такого случая и сведет с ним счеты! Вообще возможно, что всю эту проверку подстроил сам Толстяков...

–      Как же можно допустить такую несправедливость?!– взволнованно спросил Сергей.

’ – А как же, по-твоему, можно этому помешать?

–      А вот как! Пойти в райком партии, к товарищу Сизову, и все ему рассказать! Он побывал у нас и знает, с чего мы начинали и к чему пришли.

–      Может быть, секретарь райкома и заступится за Власова, но вряд ли это поможет. Финансовая дисциплина нарушена? Нарушена. Факт? Факт.

–      Неужели мы так, сложа руки, и будем наблюдать, как расправляются с Алексеем Федоровичем?

–      Чертовски неприятная ситуация, что и говорить!– Николай Николаевич отвел глаза и взялся за карандаш.

Сергей ушел от него с тяжелым сердцем. Если такой энергичный и бесстрашный человек, как Николай Николаевич, опустил руки, значит, дело действительно дрянь.

Дома его ожидало еще большее несчастье. Матери опять было плохо. Она лежала на высоко взбитых подушках и задыхалась.

–      Мама, что с тобой?– Сергей бросился к ней.

–      Воздуху... воздуху не хватает!

Он распахнул настежь все окна, устроил сквозняк, но и это мало помогло. Аграфена Ивановна, бледная, словно полотно, дышала порывисто и тихо стонала.

Растерявшийся Сергей метался по квартире, не зная, что предпринять. Он то бежал в кухню и зачем-то согревал воду, то искал в буфете сердечные капли, хотя пузырек стоял на тумбочке возле кровати, то обмахивал мать полотенцем, то растирал ей руки и ноги. Он хотел сбегать к телефону, позвать кого-нибудь на помощь, но опасался оставить ее одну. «Хотя бы Леня пришел поскорее...» А того все не было.

Наконец раздался звонок, но вместо Леонида вошла Милочка. Сияющая, радостная, она протянула ему руку.

–      От всей души поздравляю, Сережа! Я так рада, так рада...– начала она. Но, увидев его растеряннее лицо, встревожено спросила:—Что-нибудь случилось?

У Сергея задрожали губы.

–      Маме опять очень плохо... Побудь с нею, я сбегаю к автомату, вызову неотложку,– попросил он и, не ожидая ответа, бросился на улицу.

Аграфена Ивановна встретила Милочку слабой улыбкой и, с трудом выговаривая слова, сказала:

–      Хорошо, что пришла... Посиди со мной... Видать, конец приходит!.. Не давайте отвезти в больницу, не хочу,– добавила она.

Милочка успокаивала ее как могла:

–      Что вы, Аграфена Ивановна, какая больница! Придет врач, даст лекарство или укол сделает—все и пройдет.– А у самой слегка дрожали руки: ей никогда не приходилось сидеть у изголовья тяжело больного человека.

Аграфена Ивановна покачала головой, хотела еще что-то сказать, но только слабо махнула рукой. Прерывисто дыша, она жадно глотала воздух.

Не успел Сергей вернуться, как у калитки остановилась машина с красным крестом на стеклах. Вошел врач. Он выслушал больную, потом, пройдя в кухню, прокипятил шприц и сделал инъекцию. Сергей не отходил от него.

–      Молодой человек, – сказал врач, сдвинув очки на лоб,– чем вертеться тут, около меня, вы бы лучше сбегали в аптеку и принесли кислородные подушки!

–      Хорошо!– У дверей Сергей остановился.– А вы не уедете до моего прихода?

–      Нет, я подожду вас,– ответил врач.

Постепенно лекарство начало действовать, дыхание

больной стало ровнее, пульс участился.

Пока доктор мыл на кухне руки, вернулся Сергей с двумя кислородными подушками.

–      Скрывать от вас не хочу,– сказал ему врач,– положение серьезное...

Милочка на цыпочках вошла в кухню и шепотом сказала, что Аграфена Ивановна уснула.

Доктор перебросил полотенце через плечо и концом его принялся вытирать руки.

–      Да, положение серьезное,– повторил он,– ее необходимо поместить в больницу.

–      Нет, только не в больницу!– запротестовала Милочка.– Аграфена Ивановна не хочет. Разве нельзя лечить ее дома?

–Можно, конечно, но в таком случае необходимо, чтобы около больной постоянно кто-нибудь дежурил.

–      Придется взять отпуск за свой счет, другого выхода нет,– сказал Сергей.

–      Днем я свободна и могу дежурить, а по вечерам возле Аграфены Ивановны будете ты и Леонид!

–      Тебе «не тяжело будет?– Сережа с благодарностью посмотрел на Милочку.

–      Нет,– ответила она.

Доктор написал рецепт и, прощаясь, сказал:

–      Вот вам записка,– в случае нового приступа позовете из поликлиники сестру, она сделает укол. Всегда держите наготове кислородные подушки и нитроглицерин.

Леонид все еще не приходил. Сережа и Милочка сидели в столовой, не зажигая света, и молчали.

Вечер был тихий, в открытое окно светила полная луна, из палисадника слышался мягкий шелест листвы...

2

В течение восьми суток шла борьба за жизнь Аграфены Ивановны. К ней приезжали врачи, медицинские сестры делали ей уколы. Но все было .напрасно, силы ее таяли.

346

Все эти дни Милочка не отходила от постели Аграфены Ивановны, перестала даже в институте бывать и, поставив в ее комнате раскладушку, ночевала там.

Через день к Аграфене Ивановне приезжала Матрена Дементьевна и всегда приносила с собой что-нибудь – клюквенный кисель в 6aiHKe, компот, виноград, яблоки. Поговорив с больной, она принималась за работу – мыла посуду, вытирала пыль, поливала цветы, а однажды принялась мыть полы и, когда Милочка попыталась остановить ее, возразила:

–      Со мной, доченька, ничего не сделается, я к работе привычная. Ты отдохни, небось устала, измучилась совсем, видишь, даже щечки твои побледнели!

Поздно вечером, когда Матрена Дементьевна собиралась уходить, больная удержала ее:

–      Кажется, пришла пора помирать... Прошу тебя, Матрена Дементьевна, позаботься о Сереже. Ты одного уже вырастила, вывела в люди, присмотри и за моим.

–      Перестань, Аграфена, говорить глупости!– рассердилась старая работница.– Ты скоро поправишься, еще работать будешь, на свадьбе сына гулять.

Аграфена Ивановна покачала головой.

–      Нет, не придется! Чего себя зря обманывать! Гляди!– Она высунула из-под одеяла опухшую, посиневшую ногу.

–      Подумаешь, невидаль какая, много поработала[, потому и ноги опухли! Если хорошенечко подсчитать, сколько мы походили с тобой за станками, много тысяч верст наберется. За такое время можно всю Россию пройти из конца в конец!

Хотя Матрена Дементьевна и утешала подругу, у самой тяжело было на сердце. «Видно, и правда, не жилица больше на этом свете Аграфена»,– думала она.

По вечерам, в те короткие часы, когда Аграфена Ивановна после очередного укола забывалась тяжелым сном, Сергей, Милочка и Леонид тихо беседовали в столовой.

–      Вы заметили? Приступы участились и долго не проходят,– сказал как-то Сергей, сидя у открытого окна и глядя в темное небо. «Неужели мама умрет?»—думал он.

Милочка увела Леонида под каким-то предлогом на кухню и, плотно прикрыв дверь, рассказала ему, что сегодня лечащий врач привел крупного специалиста на консультацию и тот, уходя, сказал: «Надежды нет, ей недолго осталось жить...»

Ночь все трое провели у постели больной. Ей было очень плохо, она задыхалась, часто впадала в беспамятство. Холодели ноги, временами почти пропадал пульс. Жадно втягивая кислород посиневшими губами, больная изредка приоткрывала глаза и мутным, ничего не видящим взором смотрела вокруг. Только на рассвете удушье прекратилось, дыхание стало ровнее, и она пришла в себя.

Решив, что опасность миновала, Милочка и Леонид вышли в другую комнату и, измученные бессонной ночью, уснули, сидя за обеденным столом. Возле Аграфены Ивановны остался Сергей.

–      Поди поспи,– сказала она слабым голосом.

–      Ничего, посижу.– Сергей вытер лицо матери влажным полотенцем, поправил подушки и, приподняв ее, уложил поудобнее.

Аграфена Ивановна долгим взглядом посмотрела на сына, и слезы медленно покатились по ее лицу.

–      Что ты, мама?– Сергей погладил ее по голове.

–      Ничего, это так... Жалко мне тебя, сынок, один останешься...– Аграфене Ивановне трудно было говорить, и она то и дело останавливалась.– Женись на Милочке, не откладывай...

Она устала и закрыла глаза.

Сергей еще долго сидел возле кровати матери, прислушиваясь к ее трудному дыханию.

Днем начались судороги, больная снова задыхалась. Не помогал и кислород.

Испуганная Милочка выбежала «а улицу и попросила соседского мальчика сбегать в поликлинику, позвать врача и позвонить на комбинат к Сергею, чтобы он сейчас же приехал домой.

Врач пришел, сделал укол, но Аграфена Ивановна не приходила в сознание.

–      Нужно подготовить сына к худшему,– сказал Милочке врач, выйдя в столовую.

–      Неужели нет никакой надежды?

Тот ничего не ответил, снова вернулся к больной и вторично впрыснул ей камфару. Но ничто уже не могло помочь Аграфене Ивановне.

Запыхавшийся от бега Сергей увидел заплаканную Милочку на скамейке в палисаднике и сразу все понял...

Чуть ли не весь комбинат провожал старую ткачиху в последний путь.

Когда автобус с гробом и пять грузовиков, обтянутых красной материей, окаймленной черной полосой, подъехали к воротам кладбища, там собралась большая толпа.

Под звуки траурного марша ткацкие поммастера с обнаженными головами понесли гроб по усыпанным желтыми листьями дорожкам.

День был пасмурный, низкие облака затянули небо, накрапывал дождик.

У могилы состоялся митинг. Первым выступил Власов, за ним профорг цеха Агафонова, Антохин, Ненашев...

Сергей, бледный, осунувшийся, стоял в стороне. Он не слышал, что говорили люди. Невозможно было примириться с мыслью, что его мама, такая добрая, хорошая, самая родная, исчезнет навсегда из его жизни и он ее больше никогда-никогда не увидит. Как жить без нее?..

Леонид и Милочка взяли Сергея под руки и пошли к выходу.

–      Садись, Сергей, садитесь и вы, довезу,– сказал Власов, приглашая их в свою машину.

Они отказались и пошли пешком.

По Беговой улице, мимо высоких, многоэтажных домов, мимо заново отстроенного после недавнего пожара ипподрома и стадиона Юных пионеров шли они, ни о чем не говоря, погруженные в свои мысли. На углу Ленинградского шоссе Леонид простился.

–      Мне на фабрику надо,– сказал он.

Сергей и Милочка пошли дальше одни.

–      Ты домой?—спросил Сергей после долгого молчания.

–      Да... Я с тобой,– ответила Милочка.

3

Никонов вернулся в Москву загорелый, полный впечатлений. Он хорошо отдохнул в Сочи и приятно провел там время. Юлий Борисович встретил немало таких же. как он, жаждущих развлечений денежных людей, мужчин и женщин разного возраста, но с одинаковыми взглядами на жизнь, и легко сошелся с ними. Никто из его компании не думал всерьез о лечении, да оно им и не было нужно.

День был заполнен длительным пребыванием на пляже, прогулками по окрестностям города-сада, танцами. Отдыхающие ездили в самшитовую рощу, в дендрарий, а по вечерам к их услугам были рестораны и шашлычные с разжигающими аппетит запахами жареной баранины и пряностей. Иногда в легковых машинах, забрав с собой закуски и вина, они всей компанией отправлялись куда-нибудь в горы и проводили там всю ночь. Ездили «встречать восход солнца», как деликатно выражались стареющие дамы. Дважды Юлий Борисович побывал у озера Рица и однажды ночевал там в гостинице на берегу сказочного озера с прозрачной холодной водой. С удовольствием ел он в ресторане форель, или, как называли ее местные жители, князь-рыбу, запивая белым вином. На Ахуне, в обществе прелестной девушки, Никонов провел целый день и вернулся в Сочи поздно ночью.

– Вот это жизнь!– восклицал Юлий Борисович после очередного кутежа.

Как он до сих пор не догадывался проводить свой отпуск именно так! Какой смысл киснуть в какой-нибудь дыре, именуемой санаторием, под неустанным наблюдением педантов врачей, когда все равно каждому заранее приготовлено три аршина сырой земли!.. Здесь, в Сочи, Никонов завел полезные, по его мнению, знакомства, с увлечением ухаживал за интересными женщинами, «свободными от мещанских предрассудков».

Но время совершало свой быстрый бег, и настал день расставания с лазурным морем, вечнозелеными парками, веселой компанией и красивыми женщинами. Впереди опять вставала будничная Москва с повседневными, мелочными заботами...

Юлий Борисович только в поезде вспомнил о том, что обещал заехать в Воронеж к матери. Пришлось сделать остановку в городе, где он родился и провел юношеские годы. Сидя в такси, он со скукой смотрел на незнакомые улицы. Его нисколько не занимал вид заново отстроенного после войны города, он не обращал внимания на широкие улицы, на проспекты, на красивые архитектурные ансамбли, думая лишь об одном – как бы поскорее выполнить скучные сыновние обязанности и вернуться домой. Он боялся, что Батурин установит прямую связь с Голубковым и может обойти его, Никонова. Уж очень понравилась ему жизнь на широкую ногу!

В комнате матери, в старом, чудом уцелевшем во время войны доме, жил уже новый жилец. Старуха соседка, узнав, что приехал сын Никоновой, только руками развела.

–      Разве вы не получили телеграмму?– спросила она.

–      Нет, я был в отъезде.– Юлий Борисович смутился.

–      Ваша мать умерла у меня на руках три недели тому назад, и ее похоронили на старом городском кладбище.

Старуха повела его к себе и доверительно сообщила:

–      Не беспокойтесь,, все вещи покойницы целы. Я успела вовремя перетащить их к себе.– И показала на плетеную корзину, доверху набитую всяким тряпьем.– А вот эту шкатулку она накануне смерти просила вручить вам лично.

Юлий Борисович плохо слушал старуху – неожиданно защемило сердце. Смерть матери поразила его. Он открыл шкатулку, там оказались золотой медальон в виде сердечка с его детским портретом внутри, два кольца, колье с довольно крупным бриллиантом. Машинально сунув шкатулку в карман коверкотового пальто, он сказал соседке, что остальные вещи та может оставить себе.

–      Как вы думаете, сторож кладбища покажет мне могилу матери?– спросил он, помолчав.

–      Что за вопрос! Конечно! Дайте ему пятерку, и он сам отведет вас туда,– ответила обрадованная его щед^ ростыо старуха.

Юлий Борисович перекочевал в гостинице. Спалось ему плохо. Бедная старуха, так и не дождалась сына!.. Не будь революции, кто знает, как сложилась бы ее жизнь и с какой пышностью похоронили бы жену уважаемого городского головы...

Утром он поехал на старое кладбище. Красноносый сторож с помятым лицом пьяницы, получив деньги, охотно согласился сопровождать Никонова. Он повел хорошо одетого «клиента» к чьей-то свежей могиле. В душе у Юлия Борисовича шевельнулось сомнение: действительно ли это могила его матери? Но он промолчал. Постояв у могилы минут десять с обнаженной головой, он повернулся и быстро ушел.

Последняя нить, связывавшая его с прошлым, оборвалась.

Василий Петрович встретил его весьма радушно:

–      A-а, Юлий Борисович, добро пожаловать! Мы тут заждались вас. Ну как отдохнули? Вид у вас замечательный – черный, как негр!

Никонов, скромно опустив глаза, поблагодарил начальника. О смерти матери он ничего не сказал. Зачем?

По всему было видно, что Василий Петрович в отличном настроении. Он усадил Юлия Борисовича в кресло и начал оживленно рассказывать:

–      Пока вы купались в море и грелись на солнышке, мы тоже не сидели сложа руки и кое-что успели сделать. Помните наш разговор о Власове? Вот теперь, кажется, пробил и его час. Еще небольшое усилие—и с Власовым будет покончено. Задал же он мне задачу!.. Раза два звонили из Министерства госконтроля, а однажды даже вызывали туда. Положение-то мое какое? Опорочивать его в открытую – не могу: Акулов этого не простит, да Власова еще и райком поддерживает. Защищать же его не в моих интересах. Пришлось выкручиваться. Я дал ему такую характеристику, что не придерешься. Власов, мол, человек, без сомнения, дельный, знающий инженер и выполнение плана обеспечивает, но он отчаянный экспериментатор, вроде карточного игрока, зазнайка и партизан, над ним нужен постоянный и повседневный контроль. Между тем из главка такой контроль осуществлять невозможно. Ему бы работать где-нибудь в научно-исследовательском институте или, на худой конец, главным инженером фабрики. Допускать же Власова на ответственные должности опасно,– это подтвердилось фактами его деятельности. Он ведь ни с какими законами считаться не хочет и делает все, что придет ему в голову. Напомнил им случай с главным инженером Барановым, говорил о ткацких станках и, в свою очередь, спрашиваю работников Госконтроля: «Вы представляете, что будет с промышленностью, если каждый директор начнет расходовать деньги по своему усмотрению и строить то, что хочет? Получится не плановое хозяйство, а полная анархия». Убедил их, они согласились и вынесли решение о его освобождении. Казалось бы, все. Так нет! Вениамин Александрович начал колебаться, вспомнил о своем разговоре с Акуловым. Дело осложнилось еще тем, что ему позвонил секретарь райкома с просьбой не трогать Власова. Не понимаю: чем он расположил к себе райком и почему они лезут не в свои дела? Сегодня в два часа Вениамин Александрович вызывает меня к себе.– Василий Петрович посмотрел на часы.– Думаю, мы договоримся...

–      Ни пуха вам, «и пера,– от души сказал Юлий Борисович.

За время длинного рассказа начальника он напряженно думал и делал свои выводы. «Вот как может сложиться судьба человека!.. Если говорить правду, то Власов во всех отношениях стоит на голову выше всех инженеров, которых я знаю,– выше самого Толстякова... Между тем он слетит – только потому, что не умеет ладить с начальством».

–      Нужно найти толкового директора, после Власова не всякого на комбинат пошлешь,– заключил Василий Петрович.

Позже, спускаясь к заместителю министра, Толстяков волновался. Хотя он и был уверен, что Вениамин Александрович особенно упираться не будет, но все же беспокойство не покидало его. Мало ли что может случиться и что предпримет этот несносный Власов! У него для самозащиты более чем достаточно всяких доводов...

Вениамин Александрович встретил Толстякова с напускной серьезностью.

–      Ну, что будем делать с вашим Власовым? – спросил он, доставая из папки письмо Министерства Госконтроля.

Василий Петрович развел руками.

–      Вам виднее. Решайте сами!

–       Да поймите же вы наконец, что дело не во Власове! Неудобно перед первым замом... Уезжая в отпуск, он просил меня помочь комбинату, а в памятной записке наряду с другими вопросами написан специальный пункт. Вот послушайте. – Заместитель министра достал из ящика письменного стола бумажку:– «Прошу изыскать тысяч пятьсот – шестьсот на капстроительство для Московского комбината и дать коллективу возможность завершить начатое, очень нужное дело по перестройке технологии в крашении. Не разрешайте начальнику главка прижать Власова, он весьма инициативный и толковый директор, с перспективой». Не могу же я после этого нарушить субординацию!

В душе Василия Петровича бушевала буря. «Не разрешайте Толстякову прижать Власова...» Слова-то какие!.. Акулов даже перед отъездом не поленился навести на него тень, как будто у начальника главка нет других забот, кроме как прижимать Власова. А намек на перспективы Власова? «Уж не собирается ли уважаемый товарищ Акулов посадить его на мое место?»

–      Не по своей же инициативе вы освобождаете его. Николаю Ильичу можно объяснить, как сложилась ситуация,– выдавил из себя Василий Петрович.

–      Нужно посоветоваться с министром,– решил Вениамин Александрович.

Этого-то больше всего и боялся Василий Петрович. Опять затяжка, а может быть, даже провал. Министр доверяет Акулову и считается сГего мнением. Узнав о том, как Акулов отзывается о Власове, он может взять его под защиту, а тогда – конец!..

–      Вениамин Александрович, советовать вам я не

берусь, но твердо убежден, что если мы спустим Власову его художества, то расшатаем всю дисциплину, а она у нас и так не на должной высоте. После такого отступления никто не будет считаться ни с главком, ни с министерством. Не беспокойтесь, перестройку, о которой упоминает Николай Ильич, мы проведем и без Власова. При этом шума и треска будет меньше... Прошу вас, войдите и в мое положение:      разве я смогу руководить

главком, если Власов останется? Человек обнаглеет окончательно и никому житья не даст! Вспомните, как он разговаривал даже с вами...

–      Власов – зазнавшийся субъект, это правда.– Вениамин Александрович задумался, недовольно пожевал губами.– Ладно, так и быть, освободим вашего Власова. Представьте другую кандидатуру...

–      Он такой же мой, как и ваш!– Василий Петрович вздохнул наконец свободно.– Я думаю, вы ничего не будете иметь против, если временно обязанности директора мы возложим на главного инженера Баранова, а затем подберем подходящего работника?

–      Думаю, что можно. Освобождать так освобождать, тянуть не имеет смысла, – согласился заместитель министра.

Выйдя из кабинета, Василий Петрович почувствовал необыкновенное облегчение, словно сбросил с плеч огромную тяжесть. Кто может утверждать, что он простофиля и ничего не понимает в намерениях начальства? «Директор с перспективой!» Как же, он еще при назначении Власова почуял грозящую опасность. Несомненно, кто-то исподтишка готовил спесивого инженера на его, Толстякова, место. Не вышло, теперь Власов не скоро поднимет голову!..

4

На комбинат пришел курьер из министерства и вручил пакет под расписку—«лично директору».

Власов расписался в тетради, отпустил курьера и вскрыл пакет. Там оказался приказ по министерству следующего содержания:

«Согласно решению Министерства Госконтроля за грубое нарушение финансовой дисциплины, выражающееся в самовольном расходовании свыше пятисот тысяч рублей из оборотных средств на капитальное строительство, директора Московского комбината Власова А. Ф. освободить от работы.

Министерство текстильной промышленности предупреждает всех директоров фабрик и других должностных лиц, что за подобные нарушения, чем бы они ни мотивировались, виновные будут привлекаться к суровой ответственности, вплоть до снятия с работы...»

Некоторое время Власов сидел неподвижно, уставившись на клочок бумаги, лежащий перед ним. Он вдруг почувствовал сильную усталость. Стучало в висках. «Обвели меня вокруг пальца, как мальчишку...» Ему было стыдно перед самим собой. Стыдно перед людьми, перед всем коллективом. Как он посмотрит им в глаза, чем объяснит свое поражение? А ведь на него так надеялись!

Невыносимо было дольше оставаться здесь, в этом не принадлежавшем ему с этой минуты кабинете. Власов выпрямился, тряхнул головой, как бы отгоняя горестные думы, и попросил секретаршу вызвать начальника планово-производственного отдела Шустрицкого.

–      Наум Львович, прошу вас совместно с главным бухгалтером подготовить акт о сдаче комбината Баранову,– сказал он, не глядя в лицо плановику.

–      Что? Что вы сказали?

–      То, что слышали.– Власов протянул ему приказ.

–      Ну, знаете...

–      Уважаемый Наум Львович, приказ есть приказ! Пожалуйста, подготовьте акт как можно скорее. Надеюсь, вы понимаете, что после случившегося мне не очень приятно появляться здесь?

–      Что акт! Это пустяки, составим! Показатели у нас теперь такие, что вам не стыдно будет его подписывать!– Шустрицкий замялся.– Алексей Федорович, заискивать мне перед вами ни к чему, но, знаете, такого директора, как вы, у нас еще не было и вряд ли скоро будет! Это знают все...

–      Не будем говорить об этом!– Власов крепко пожал плановику руку, оделся и пошел домой...

–      Ну вот, меня сняли! – сказал он матери, войдя в столовую и стараясь улыбаться как можно естественнее.

Матрена Дементьевна, занятая уборкой, в фартуке и с половой щеткой в руке, опустилась на стул. Некоторое время она молчала, вглядываясь в спокойное лицо сына.

–      Добились, значит, своего...

–      Разыграли по всем правилам!

–      Тебя предупреждали, что за человек Толстяков. Ладно уж, Леша, чего там, дело сделано, не горюй. В жизни всякое бывает. Ты у меня ко всякой работе привычный. Голову твою никто не отнимет, в другом месте себя покажешь!

–      Кажется, я больше нигде себя .не покажу. Кто мне теперь доверять будет?

–      Не говори глупостей и руки не опускай! Ты не неженка, не барчук.

–      Эх, мама, если бы ты знала, как мне обидно!– Власов сжал кулаки, спокойствие изменило ему.

–      Еще бы не знать! Битому всегда бывает обидно, а несправедливо битому – вдвойне. Ты лучше поешь да поспи немного. Сон – лучшее лекарство, когда на душе муторно...

Матрена Дементьевна накрыла стол, принесла из кухни дымящуюся кастрюлю с борщом.

–      Рюмочку выпьешь?– спросила она, доставая из буфета графин с водкой.

–      Думаешь, поможет?

–      Кто его знает... Говорят, помогает... Сама не пробовала.

–      Ну и я не стану, а то ты на самом деле подумаешь, что я слабенький!..

После обеда он разделся, лег в постель, но заснуть ему не удалось. Невольно он опять и опять вспоминал о приказе. То он мысленно разговаривал с Толстяковым, бросал ему в лицо резкие слова, то анализировал свои ошибки. Да, он оказался чересчур самонадеянным и переоценил свои силы. Нужно было действовать иначе, осмотрительнее. Нужно было доказать необходимость перестройки отделочной фабрики и добиваться денег. А он сам, по своему легкомыслию, вложил в руки Тол-стякова оружие против себя. Ну, ничего, наука даром не дается, в другой раз он не наделает таких глупостей. «В другой раз...» Хорошо жить надеждой на будущее, однако еще вопрос: придется ли ему пользоваться этой наукой в другой раз?

Власов вспомнил своих друзей, соратников но работе: Никитина, Сергея Полетова, мастера Степанова, Ненашева, Антохина, Варочку... Жаль, что подвел таких чудесных людей! Интересно, что они теперь думают о нем? Мать тоже жалко: старуха крепится, виду не показывает, что волнуется за него, а у самой, верно, кошки скребут на сердце. Не иначе как в эту самую минуту она сидит у себя в комнате, тихонько вытирает слезы и думает: «Эх, Леша, Леша! Не окреп ты еще у меня, ума не набрался...» В последние дни мать заметно сдала, на нее

сильно повлияла смерть Аграфены Ивановны, а тут навалились . Новые беды...

Вдруг он вспомнил Анну Дмитриевну. Он ясно видел ее лицо перед собой, ему казалось, что в ее глазах он угадывает невысказанный вопрос: «Разве я себе таким представляла вас?..» У Власова защемило сердце, он отвернулся к стене, закрыл глаза...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Следующий день тянулся необыкновенно долго. Никто, казалось, не вспоминал о существовании Алексея Власова, будто его и вовсе не было. Весь день он не выходил из дому, избегая встреч с людьми, неприятных расспросов.

Мать робко говорила:

–      Ты бы сходил на комбинат, Алеша.

Власов качал головой.

–      Ходить туда только потому, что формальности еще не соблюдены, акты не подписали? Ерунда! Баранов назначен исполняющим обязанности директора – пусть работает. Еще подумают, что я никак не могу расстаться с комбинатом!

Изредка он садился за чертежный стол и трудился над улучшением конструкции автоматического станка. Найдя удачное решение отдельных проблем, в частности решив задачу уменьшения веса станка, Власов приходил в восторг, еще и еще раз проверял расчеты и, увлекшись работой, на время забывал свои горести. Иногда он откладывал циркуль, подолгу задумывался, задавая себе вопрос: «Для чего я это делаю? Разве после всего служившегося меня снова привлекут к этой работе?»

Под вечер он достал из футляра свой старенький баян и долго сидел у окна, тихонько наигрывая слышанные еще в детстве и давно позабытые мелодии...

Матрена Дементьевна только украдкой вздыхала. Она ни единым словом не упрекала сына, не пыталась утешать его, понимая, что никакие слова тут не помогут.