Текст книги "За Москвою-рекой"
Автор книги: Варткес Тевекелян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
Дом, окрашенный в розовый цвет, выглядел веселым, красивым. Окна с белыми наличниками, решетчатые балкончики и высокие колонны оживляли фасад. Каменные ступеньки вели к массивным дубовым дверям парадного входа. Возле дома, под навесами, стояли койки, на них лежали спальные мешки, как в большинстве подмосковных санаториев. Только множество колясок, стоящих рядом, напоминало о том, что здесь живут инвалиды.
В вестибюле навстречу Леониду поднялся однорукий пожилой инвалид-сторож.
– Вам кого? – приветливо спросил он.
– Я хочу видеть Ивана Васильевича Косарева.
– Кем вы ему приходитесь? – Инвалид пытливо разглядывал Леонида.
– Сыном.
Сторож покачал головой.
– Ну и дела! За четыре года не было никого, а тут вдруг сын объявился!
– Я его сын. Хотите – покажу документы! – Леонид полез было дрожащими пальцами в карман за студенческим билетом.
Но сторож остановил его:
– Не надо. Здесь не штаб, чтобы пропускать по документам. Я просто так, удивился малость... Подниметесь на второй этаж, завернете влево – он там, в девятой палате.
Одним духом взбежав по лестнице, Леонид постучал в высокую дверь с цифрой «9» на медной дощечке.
– Войдите! – раздался хриплый голос.
Комната, куда вошел Леонид, была светлая, чисто убранная. Вдоль стен стояло пять кроватей. На двух спали, на третьей, ближе к окну, худой, коротко остриженный человек, полулежа на высоких подушках, читал книгу, которая лежала перед ним на деревянной подставке. За квадратным столом, покрытым вышитой скатертью, двое в халатах играли в домино. Один из них сидел в коляске, спиной к двери, другой – против него, на стуле.
– Булкин, переверни, пожалуйста, страницу, – попросил читавший.
Человек в коляске положил на стол косточки и, проворно работая руками, подкатился к кровати, перевернул страницу и опять вернулся на свое место. На Леонида никто не обращал внимания. Он стоял, растерянный, у дверей и не знал, что делать. Сердце бешено колотилось, дрожали колени. Как встретит его отец, что скажет?
– Мне хотелось бы видеть... Ивана Васильевича Косарева, – с трудом проговорил Леонид и сделал шаг вперед.
– Я Косарев, – отозвался читавший у окна и поднял глаза.
Миг – и Леонид оказался у кровати отца. Горячая нежность, жалость, любовь захлестнули его. Он упал на колени, приник лицом к груди отца и расплакался.
– Леня! Ты?.. – Бледное лицо Косарева задергалось. Он поднял с подушки голову, расширенные глаза его тоже наполнились слезами. – Ну что ты, что ты, перестань! – бормотал он, стараясь справиться с собою.
– Прости, прости, отец! Но я ведь не знал, ничего не знал. Говорили, будто ты погиб, пропал без вести...
Леонид поднялся, сел на кровать. Губы его дрожали, слезы слепили глаза.
– Знаю, все знаю! Успокойся, расскажи, как живешь, как Милочка... А вырос-то ты как, совсем мужчина!
За столом перестали играть, проснулись спящие. Четверо обитателей палаты молча наблюдали за встречей отца с сыном. На их лица легла тень печали. Кто знает, о чем и о ком вспоминали они...
– У нас дома все хорошо... Скажи, папа, почему ты скрывался от нас? Как ты мог?!
– Так надо было... Теперь это уже не важно. Я ведь всегда думал о тебе, о Милочке, это помогало мне жить. – Иван Васильевич попросил сына достать из ящика тумбочки папиросу, зажечь спичку и закурил. – Молодец, что пришел, хорошо сделал!
– Я теперь тебя буду часто навещать, папа, а как поступлю на работу, устроюсь, тебя к себе возьму.
– Об этом подождем говорить. Учись, кончай институт, а там видно будет. Мы тут на судьбу не ропщем... А почему Милочка не пришла с тобой? – Ивану Васильевичу явно хотелось переменить тему разговора.
– Она еще ничего не знает...
– Раз уж ты узнал, то скрывать больше не имеет смысла, расскажи девочке, пусть и она приедет ко мне. Знал бы ты, как часто мне хотелось хоть одним глазком посмотреть на вас!
– Хорошо, папа, она приедет!..
Волнение первых минут встречи постепенно улеглось, и до позднего' вечера они тихо беседовали. О себе отец не говорил. Леонид подробно рассказывал о своей жизни, об учебе, о том, что делается на комбинате. Ему доставляло огромное удовольствие хоть чем-то помочь отцу – достать папиросу, зажечь спичку, поправить подушку, одеяло. Он заметил, что отец ни единым словом не обмолвился о матери.
– Тебе очень тяжело, папа? – спросил Леонид.
–’ Человек ко всему привыкает... Мне-то еще ничего: видишь, лежу, даже книжки читаю. Другим хуже. Вот товарищ рядом, Александр Александрович, он в горящем танке ворвался на фашистский аэродром, раздавил три истребителя, а сам лишился зрения и потерял обе руки.
– И тоже не ропщет на судьбу, – прозвучал глуховатый голос.
– Таков уж закон жизни! Кто-то должен пострадать, чтобы остальным жилось хорошо, – вмешался третий, сидевший на койке.
Леонид молчал. Он был потрясен спокойным мужеством этих людей и не знал, что сказать.
– Ну, сынок, поздно, пора тебе домой, – мягко сказал Иван Васильевич.
– Хорошо, папа! – Леонид поднялся. – Завтра сдам экзамен и послезавтра приеду опять. До свидания, товарищи.
– До свидания...
Он нагнулся, поцеловал отца в лоб и побежал вниз по лестнице.
4
Сдав смену, Сергей принял душ, переоделся и пошел в лабораторию – предупредить Никитина, что сегодня не сможет остаться. Его встретила лаборантка Галя.
– Ах, это ты, Сергей Трофимович! Здравствуй! Тебе, конечно, нужен Николай Николаевич?
– Угадала.
– Несчастный случай: в механическом забраковали чертежи одного знаменитого изобретателя, и Николай Николаевич побежал туда.
– Язычок же у тебя, Галочка!
– А что, не нравится? – Галя села на стол. Болтая ногами, она продолжала: – Возможно, для творческих натур я вообще неподходящая, а так, говорят, ничего!
– Насчет творческих натур – не знаю, не берусь судить, а для меня лично очень даже подходящая! С удовольствием сходил бы с тобой в «Арктику» поесть мороженого, да вот некогда.
– Все изобретаешь? Прославиться хочешь?
– Очень.
– Люблю честность. Ладно, расскажу, как все было... С полчаса назад прибежал Таракан, ну, Тихон Матвеевич, механик, – пояснила она. – И закатил форменный скандал. Чертыхается, шевелит усами, как и полагается настоящему таракану, и кричит: «Черт знает что такое! Не фабрика у нас, а детский сад на лужайке!» В общем, говорит, что в тесной мастерской, с допотопными станками образца тысяча восемьсот семьдесят восьмого года, хотят изготовлять новые барки, а чертежами грамотными снабдить не могут. «Скажите, говорит, кто будет платить за детали, которые мы запороли по милости вашего помощника? Раз ты красильщик, то занимайся своим делом, тряпки крась, а за чертежи не берись, иначе чехарда получится!..» Николай Николаевич с трудом успокоил его и вместе с ним пошел в механический цех.
– Спасибо, Галочка, за точную информацию! Пойду посмотрю, в чем там дело. Ты ведь знаешь, Тихон Матвеевич любитель пошуметь и всегда все преувеличивает. – Сергей был огорчен, но постарался скрыть это от девушки.
В механической мастерской действительно было тесно. Половину помещения занимали старые, громоздкие станки, на второй половине за верстаками работали слесари, а рядом, в уголке около дверей, ремонтники собирали узлы машин.
Вокруг каркаса барки, загораживающей проход, двое сварщиков подгоняли листы нержавеющей стали. В самом конце мастерской, возле стола, Никитин и главный механик, нагнувшись, рассматривали чертеж.
– Вот и сам Полетов. Подойди-ка сюда, Сергей, – окликнул его Николай Николаевич.– Посмотри, с жесткой передачей ерунда получается. Тихон Матвеевич прав, под таким углом шестеренки и сутки не проработают – раскрошатся. Здесь узел придется рассчитать заново. Возьми и срочно займись этим! – Никитин свернул чертежный лист в трубочку и протянул Сергею.
– Николай Николаевич, сегодня я не могу остаться, – сказал Сергей, когда они вместе вышли во двор.
– Почему?
– Мать больна...
– Очень жаль. – Никитин остановился. – Главный механик и так бушует и придирается ко всему, а тут задержка действительно по нашей вине. Лишний повод для ненужных разговоров.
– Поеду домой и, если маме лучше, вернусь обратно. – Сергей замялся. – Да, я хотел вас вот еще о чем спросить: не возьмете ли к нам на работу Леню? Он чертит прилично, с расчетами тоже справится.
– О ком ты говоришь? Какого Леню?
– Косарева, сына Ларисы Михайловны.
– Он же в институте учится?
– Понимаете, какая история получилась... – Сергей вкратце передал суть дела и добавил: – Леня вынужден уйти из дома и будет жить у нас. Не может же парень оставаться в доме Василия Петровича! Я его вполне понимаю.
– Н-да!.. Скрывала, говоришь, Лариса от детей? – переспросил Никитин. – Впрочем, от нее всего можно ожидать. Она и дочь свою сделает несчастной, постарается выгодно замуж выдать!– Николай Николаевич сердито зашагал по направлению к лаборатории. – Дай мне чертеж, попробую заняться этой штукой сам. Правда, механик из меня плохой, ну, да что-нибудь придумаю.
– А1 как с Леней? – не отставал Сергей.
– Право, не знаю... Получается так, что мы в пику Толстякову оказываем парню содействие—помогаем уйти из дома. Директор вряд ли пойдет на это...
– Уж если на то пошло, то ведь родной отец Леонида, Иван Васильевич, до войны работал здесь, и сын человека, который лишился на войне рук и ног, вправе рассчитывать на помощь коллектива. Куда же ему идти в трудную минуту, как не к нам? Очень прошу вас, Николай Николаевич, помогите! – горячо просил Сергей.
– Ладно, пусть зайдет, подумаем, – согласился Никитин и, взяв чертежи, пошел к себе.
Дома Сергей накормил мать, дал ей лекарство и собрался идти обратно на комбинат. Аграфена Ивановна чувствовала себя значительно лучше.
Прощаясь, он спросил:
– Скажи, мама, ты ничего не будешь иметь против, если Леня будет жить у нас?
– Ушел, значит, от матери? Знала я, что когда-нибудь этим кончится! Поделом Ларисе – за легкой жизнью погналась... Пусть перебирается, у нас места хватит!
– Ты у меня добрая! – Сергей поцеловал мать. – Я постелю ему на диване...
– Ас девушкой как? Она там осталась?
– Не знаю, мама, я об этом не спрашивал...
По дороге к станции метро Сергей вспомнил слова Никитина: «Она и дочь свою сделает несчастной», – и призадумался. Прав ли был он, когда, как оскорбленный ревнивец, оставил Милочку среди таких людей, как Лариса Михайловна, Никонов, Борис и его компания? И он впервые сочувствовал, что в разрыве с Милочкой есть доля и его вины.
5
Аграфена Ивановна таяла на глазах. Сергей совсем потерял голову; он делал все, чтобы мать поправилась,– старался получше кормить ее, ездил в диетический магазин за свежими яйцами, покупал апельсины, яблоки, но все это мало помогало. По совету заведующего фабричной амбулаторией, Сергей пригласил трех известных врачей на консилиум. Они долго выслушивали больную, простукивали, ощупывали, о чем-то таинственно шептались между собой, произнося вполголоса непонятные слова, но поставить правильный диагноз не смогли.
Посоветовавшись с коллегами, пожилой, благообразный доцент, сверкая золотой оправой очков, предложил положить больную в клинику для дополнительного исследования.
Аграфена Ивановна и слышать не хотела о больнице и осталась Дома.
Работницы комбината навещали больную, приносили гостинцы, убирали комнаты, готовили, даже стирали. Часто приезжала и Матрена Дементьевна. Аккуратная, в теплой шубке, в белых фетровых валенках, она приносила печенье, фрукты или банку домашнего варенья, подолгу сидела у изголовья подруги, рассказывая фабричные новости.
Вот и сегодня, накинув на плечи платок, она сидела в комнате Аграфены Ивановны и не спеша выкладывала ей все* чем жила фабрика в последнее время. Рядом, в столовой, Сергей и Леонид играли в шахматы. Двери были открыты, и до молодых людей изредка доносился разговор старых работниц.
– В приготовительном поставили новую шпульную машину, говорят, из Чехословакии привезли. Видать, хорошая машина, намотка что надо!.. Сейчас утка хватает вдоволь, простоев нет. Еще собирают большой шлихтовальный агрегат, Ивановского завода...
– Молодец Алексей Федорович, заботливый!
– И не говори! По целым дням пропадает на фабрике. Затеял новое дело – всю красилку отделывает заново. А личной-то жизни у него нет. Я ему говорю: «Женись, скоро совсем седой станешь». Куда там! Махнет рукой, засмеется и уйдет.—Матрена Дементьевна понизила голос: – На той фабрике была одна, не дождалась Алеши, в войну замуж вышла, с тех пор он на женщин и смотреть не хочет... А твой сынок, видать, башковитый парень, мой хвалит его!
– В отца пошел!
Леонид толкнул в бок задумавшегося над ходом Сергея: послушай, мол, что говорят про тебя! Тот отмахнулся – через три хода ему грозил мат.
– А жаль – не пришлось Трофиму Назарычу полюбоваться на сынка! Какой был человек! Помню, как-то заходит к нам – мы еще в казармах тогда жили, – спрашивает: «Дементьевна, может, тебе какая помощь требуется? Скажи, не стесняйся. Вырастить сироту одной нелегко...» Сунул мне в карман деньги и ушел...
В передней задребезжал звонок. Сергей открыл дверь и остолбенел. Перед ним стояла Милочка.
– Леонид у вас? – сухо спросила она.
– У нас. Заходи, раздевайся...
– Раздеваться не буду, я на минуту. – И она, в Запорошенном снегом пальто, быстро прошла в столовую.
Увидев брата за шахматной доской, негодующе всплеснула руками. —.Мы с ног сбились, его разыскивая, а он тут в шахматы играет! – Она подошла к брату. – Ты почему ушел из дома?
– Значит, была причина, – негромко ответил Леонид.
– Ну ладно, хватит дурачиться! Сейчас же поедем домой! Мама места себе не находит!
– Домой я не поеду! – Леонид сказал это также негромко, твердо и спокойно, как о давно решенном.
Милочка внимательно, со скрытой тревогой, смотрела на него.
– Так! Понимаю: это он сбил тебя с толку! – Она бросила на Сергея негодующий взгляд. – Он уговорил оставить учебу... Тоже, друг называется! Я ведь все знаю. Была в институте, прочла твое заявление: «По семейным обстоятельствам вынужден поступить на работу...» Интересно, что это за семейные обстоятельства? Ты что, женишься, что ли?.
– Не болтай глупостей!
– Тогда объясни, в чем дело! Молчишь? Ну конечно, сказать-то тебе нечего! Просто глупый, жестокий каприз!
– Здесь не место говорить об этом, – ответил Леонид, стараясь не встретиться взглядом с сестрой.
– Директор ваш тоже хорош! – не слушая брата, продолжала Милочка. – Нарочно, чтобы насолить нам, зачислил мальчишку на работу! Подумаешь, какой благодетель нашелся! Вот Василий Петрович поговорит еще с ним!
В дверях появилась Матрена Дементьевна.
– А ты, девушка, директора в глаза видала, знаешь, что он за человек? – спросила она у Милочки.
– Не видела и видеть, не хочу!
– То-то, что ты никого и ничего знать не хочешь. Сперва оглядись по сторонам, тогда, может, кое-что и сообразишь!
Матрена Дементьевна хотела еще что-то сказать, но Милочка перебила ее:
– Собственно говоря, вы-то кто такая и почему вмешиваетесь в чужие дела?
– Я мать Власова.
Эти слова были произнесены с такой сдержанной гордостью и достоинством, что Милочке стало неловко, но отступать ей было некуда, и, покраснев, она пробормотала:
– Ну и что из этого?
– Молодая совсем, а сердце твое, видать, успело зачерстветь. Ничего, жизнь тебя научит!—Матрена Дементьевна повернулась и пошла к больной.
– Во всяком случае, не вам меня учить? – резко сказала Милочка.
– Молчи! – Леонид вскочил с места и подошел вплотную к сестре. – Ты ничего не{ знаешь, ну и молчи! – добавил он, стараясь сдержать волнение.
Растерянная, готовая расплакаться, Милочка, ничего не понимая, смотрела то на Сергея, то на брата.
– О чем ты говоришь? Чего я не знаю? Объясни же мне наконец!
– Ну, так слушай. Наш отец жив. Мама от него отказалась, потому что он вернулся с войны калекой. Она все время нас обманывала, – сказал Леонид, и Сергей видел, с каким трудом дались ему эти слова, в которых так просто и ясно было выражено все, что мучило в последнее время Леонида, что круто переменило его жизнь.
– Как?.. Что?.. Что ты говоришь?..
Кровь отхлынула от лица Милочки. Она так побледнела, что Сергей испугался. Широко открытыми глазами она глядела на Леонида.
– Все очень просто. Мама, видишь ли, заботилась о нашем благополучии! – Леонид попытался улыбнуться, но это не удалось ему. – Я уже два раза был у папы в Доме инвалидов. Хотел тебе рассказать, да не знал, как приступить... Он и сам просил меня об этом.
– Папа... папа жив... – Милочка опустилась на краешек дивана, закрыла лицо руками.
– Теперь и решай, хочешь ты жить у них или нет. Я лично сделал для себя необходимый вывод: домой я не вернусь, – сказал Леонид. – Вот и все. В воскресенье утром приезжай сюда, мы вместе поедем к отцу – он хочет тебя видеть.
– Да, конечно... – Милочка встала. – Я... я пойду, – сказала она и, ни на кого не глядя, не попрощавшись ни с кем, пошла к выходу. Слезы туманили ей глаза, она ошупью нашла ручку двери.
Сергей бросился за ней. Накинув на плечи пальто, он сказал:
– Я провожу тебя...
Она молча посмотрела на него, и в ее полных слез глазах он прочитал робкую мольбу о прощении, о помощи.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
В одиннадцать часов комиссия во главе с заведующим красильно-отделочной фабрикой Забродиным принимала от строителей первый заново перестроенный цех.
Власов старался скрыть от окружающих охватившее его волнение. С утра он занимался обычными делами – обходил цехи, давал распоряжения, беседовал с работницами, – но мысли его были там, в красильном. Как пройдет приемка, какую дадут ей оценку?
Наконец часы пробили одиннадцать, двери нового, залитого светом цеха распахнулись, и комиссия приступила к работе. Неожиданно деловой прием превратился в праздник, – кроме членов комиссии и строителей, в цех пришло много рабочих из ночной и вечерней смен, инженеры, мастера и свободные работницы других цехов. Сукновалы, промывщики, красильщики придирчиво рассматривали каждую мелочь, громко высказывали свои суждения, шутили, смеялись.
– Ничего не скажешь, с любовью сделали люди! В гаком цехе работать можно, – говорил седой сукновал, проводя рукой по блестящей белой стене, облицованной глазурными плитками.
– А куда же делись водоотводные крнавки? – спрашивала пожилая работница в платке.
– Спрятали под пол, – объяснил сияющий Никитин. – Видите, чугунные плиты съемные, в случае нужды их легко вытащить и очистить канавку. – Он при помощи железного крючка вытащил одну плитку.
– Хорошо! Сырости меньше будет, да й работать сподручнее, – согласилась работница.
– Эй, Колька, иди сюда! – крикнул молодой промывщик своему дружку таскальщику. – Здесь тебе и делать вроде нечего! Видать, твоя профессия упраздняется – за тебя будут работать транспортеры! Пока не поздно, подыщи себе другое дело. Что* ж, придется взять тебя в ученики, авось выучишься, человеком станешь...
– Ничего, работенки хватит! Пока всю фабрику переделают, в Москве-реке много воды утечет. Везет вам, чертям квалифицированным, – гляди, какие условия создали,– а про тележку забыли! Ее, проклятую, пока сдвинешь с места, живот надорвешь. Теперь, по этим чугунным полам, она и вовсе не пойдет. – Таскальщик покатил пустую тележку, и раздался такой грохот, что все обернулись.
– Ну и музыка! Вроде нашего духового оркестра, – сказал промывщик.
Комиссия закончила осмотр и приступила к составлению приемочного акта.
– Все хорошо, – сказал Забродин, обращаясь к Никитину. – Никаких претензий. Жаль только, что строители сорвали график, запоздали со сдачей на целую неделю. Если остальные цехи тоже будут так же медленно переоборудоваться, то я за план не отвечаю!
У заведующего фабрикой были все основания для тревоги.
В кабинете Забродина висел на стене лист разграфленного ватмана, на котором цветными карандашами были намечены дни и даже часы начала и конца наиболее крупных и трудоемких работ. За выполнением графика следили с особым вниманием, и все же очень скоро стало ясно, что на ходу провести перестройку в таких больших масштабах весьма сложно. То и дело возникали трения между производственниками и строителями. Строители требовали широкого фронта работ. Капризничали монтажники; непривычные к жаре и сырости, они то и дело уходили в курилку «отдышаться», работали медленно. Отставание на одном участке цепочкой тянулось к последующим работам, срывался общий график, и над комбинатом повисла реальная угроза невыполнения плана...
Когда формальности с подписанием акта были . закончены и Власов торжественно поблагодарил строителей и членов комиссии, поднялся секретарь цеховой партийной организации Соколов и попросил минуту внимания,
– Товарищи, вы сами видите, каким стал цех, – начал он. – Здесь действительно все сделано на совесть, чтобы нам, рабочим, легче стало работать. И мы обещаем работать лучше! Спасибо за все дирекции, инженеру Никитину и товарищам строителям. Одно плохо – перестройка идет медленно, графики срываются. Пока закончили только один зал, а их у нас семь. Если дело и дальше так пойдет, мы сорвем выполнение производственного плана. Говорят, не хватает строителей, – это правда. Как же быть, где выход? Я от имени партийной организации нашего цеха обращаюсь к вам с такой просьбой: давайте поможем строителям, возьмем на себя обязательство отработать на строительстве не менее четырех часов каждый. Нас больше тысячи – получается четыре тысячи часов. За такое время можно горы сдвинуть!
В ответ раздались дружные голоса:
– Правильно!
– Поможем!
– Можно и больше работать!
– В таком случае я голосую. Кто за...
Соколов не успел закончить фразу, как руки всех присутствующих дружно взметнулись вверх.
2
Вернувшись к себе в кабинет, Власов нашел на столе телефонограмму за подписью начальника главка.
«В целях обеспечения выполнения годового плана главком в целом обязываю вас выпустить дополнительно двести тысяч метров товара сверх плана. Товар отправить на базу собственным транспортом тридцать первого декабря не позже -пяти часов вечера», – писал Толстяков.
Власов возмутился: «Что он, с ума сошел?.. Тут не знаешь, как обеспечить выполнение месячного плана, а он требует перевыполнения на двенадцать процентов!..»
По телефону он попросил Шустрицкого захватить сведения об остатках суровья по переходам и зайти к нему.
– Как по-вашему, Наум Львович, какое количество товара можно выпустить дополнительно без риска оголить переходы? – спросил Власов, просматривая ведомости.
– С натяжкой – тысяч сорок, не больше, – ответил плановик, не задумываясь.
– А вот начальство требует двести тысяч!
– Знаю, мне звонили... Дело не новое, повторяется в конце каждого квартала и года! Лишь бы главку выполнить план, а до остального им дела нет...
– Будем ориентироваться на сорок тысяч – и ни метра больше! Предупредите, пожалуйста, Забродина и позвоните в плановый отдел главка – пусть на большее не рассчитывают.
– Хорошо, позвоню, но предупреждаю вас: от Василия Петровича так легко не отделаетесь! Когда дело касается его интересов, он бывает очень настойчив! – Шустрицкий забрал ведомости и вышел.
Не прошло и часа, как в машине начальника главка прикатил на комбинат Софронов. Поговорив предварительно с Барановым и походив немного по цехам, начальник технического отдела зашел к Власову.
– Признаться, Алексей Федорович, не понимаю причин такой недисциплинированности! Начальник главка дает вам прямую директиву, а вы, вместо того чтобы обеспечить ее выполнение, затеваете ненужную дискуссию, – сказал он, удобно располагаясь в кресле.
– О какой дискуссии вы говорите?
– Ну как о какой?! О двухстах тысячах метров. Из-за такой мелочи срывается план главка!
– Возможно, для масштабов главка это и мелочь, а для нас – пять дней работы. Неужели вы захотите обречь нас на простой в начале нового хозяйственного года?
– Ничего, наверстаете, месяц большой!
– Нет, товарищ Софронов, лихорадить комбинат, как лихорадили до сих пор, я не буду! И вообще никто не имеет права приказывать перевыполнять план за счет задела.
– Так и передать Василию Петровичу?
– Так и передать.
Софронов встал, но не спешил уйти из кабинета,
– Алексей Федорович, послушайтесь моего дружеского совета, – сказал он не без некоторого смущения.– Я отношусь к вам с большим уважением и хочу предостеречь от неизбежных неприятностей. Не портите отношений с начальником главка! Я понимаю, вам будет тяжело выполнить задание, но я знаю и другое: срыв плана Василий Петрович вам никогда не простит!
– За совет спасибо. По всей вероятности, вы правы, и мне грозят неприятности. Однако иного выхода у меня просто нет. И я не могу сказать, что выше всего ценю благосклонное отношение к себе начальства!
– Ну, как хотите! Будьте здоровы...
Софронов ушел. Власов встал и прошелся по кабинету.
«Интересно, почему это я не могу ужиться с людьми?» – думал он, глядя в окно на фабричный двор, на грузовую автомашину, на сторожа в тулупе. – Характер у меня, что ли, плохой или гибкости не хватает? На той фабрике, где я был главным инженером, не поладил с директором. Еще до этого, в другом месте, разругался с заведующим фабрикой и ушел с должности начальника ткацкого цеха. Здесь не могу найти общего языка с Барановым, Толстяковым... Ведь не может быть, чтобы все оказались плохими и только я хороший! Так не бывает. Может быть, я и сейчас допускаю очередную ошибку? Ведь и в интересах дела глупо портить отношения с начальником главка. Все в один голос утверждают, что Толстяков злопамятен, а я лезу на рожон. У него сотни возможностей расправиться со мной, если не прямо, то окольными путями – придраться к любой мелочи, к любому промаху. А что я могу ему противопоставить? Правду? Поймут ли мою правду? Какая разница, попадут ли эти двести тысяч метров «а базу тридцать первого декабря или пятого января? План есть план, он дисциплинирует, но ведь план нужно выполнять нормальными путями. Иначе получается своеобразное очковтирательство. Главк заставит фабрики работать сверхурочно, гнать, выкачивать все остатки и отрапортует о выполнении годового плана. Поздравления, премии, все довольны. Никому даже в голову не придет поинтересоваться, какой ценой это достигнуто. Наступит январь – и начнутся простои, переплеты...»
Скрипнула дверь. Власов обернулся. В кабинет вошел главный инженер Баранов и молча опустился в кресло. Эго удивило Власова. После технического совещания отношения между ними еще больше обострились. Став в позу обиженного, Баранов всячески избегал встреч с директором и не заходил к нему.
Осторожный и самолюбивый, Баранов ревниво оберегал свой авторитет опытного инженера и не допускал чьего бы то ни было вмешательства в технику. С приходом Власова все изменилось.
В тех случаях, когда к Баранову обращались заведующие фабриками и начальники цехов по серьезным производственным вопросам, он, как бы желая показать, что ничего сам решать не может, разводил руками или, кивая в сторону директорского кабинета, говорил: «Идите туда». Более близким он доверительно нашептывал: «Власов рано или поздно сломает голову, в этом можно не сомневаться. В главке и министерстве уже раскусили его. Но до тех пор нам еще достанется от него...»
Власов знал обо всем этом. Больше того – до него дошли слухи, что Баранов ходил к секретарю парткома Морозовой с жалобой: директор, мол, окружил себя легкомысленными людьми, не считается с мнением опытных инженерно-технических работников, делает глупости и подрывает его, Баранова, авторитет. Да, Власов все это знал, но при сложившихся обстоятельствах ничего предпринять не мог. Ему было известно отношение Толстяко-ва к главному инженеру.
– Только что звонили из главка, – заговорил Баранов. – Они получили согласие ЦК профсоюза шерстяников на то, чтобы фабрики проработали сверхурочно один выходной день.
– Кому нужно, пусть работают, а мы и так выполним свой план! – Власов догадывался, куда клонит главный инженер, но сделал вид, что ничего не понимает.
– А задание? Неудобно ведь подводить главк...
– По-моему, еще хуже подводить самих себя! Вы знаете, с каким трудом удалось наладить ритмичную работу комбината, зачем же снова дезорганизовывать производство?
– Я дал согласие. – Баранов отвел глаза, чтобы не встретиться с взглядом Власова.
– Ну, знаете! – Власов остановился против главного инженера. Глаза его сверкнули, возле рта обозначились жесткие складки. – Вы можете самостоятельно решать такие вопросы, когда меня снимут с работы, а пока благоволите считаться с моим мнением. Учтите: единоначалие никем еще не отменено!
– Вы тоже учтите, что из-за личной неприязни к Василию Петровичу нельзя срывать выполнение годового плана целого главка. Этого вам никто не позволит!
Ошеломленный Власов отступил на шаг.
– До. сих пор я считал вас плохим инженером, а вы, оказывается, еще и скверный человек. В интересах дела нам лучше расстаться, – сказал он.
– Я здесь работаю пятнадцать лет, и никто не позволял себе так разговаривать со мной. Я вам не нравлюсь – пожалуйста, вы и уходите!
Баранов встал и вышел из кабинета.
– Так и есть, каша заваривается! – вслух сказал Власов.
3
Ой придвинул к себе папку и попытался заняться почтой, но сосредоточиться не мог. Прочитав два-три циркуляра, он закрыл папку, встал и пошел в цехи. В шуме и грохоте станков Власов обретал душевный покой и забывал все свои горести.
На лестнице его остановил мастер Степанов.
– А я шел к вам, – сказал он, смущенно покашливая.
– Что-нибудь срочное?
– Как вам сказать... Можно, конечно, и отложить...
– Пойдемте в цех, по дороге расскажете, – предложил Власов.
– Выходит, Алексей Федорович, сгпять за старое принимаемся?
– Не понимаю!
– Как же! Только что был у нас главный инженер, Александр Васильевич, и приказал сократить время на футеровке и промывке, а мне дал задание красить в смену по четыреста кусков товара вместо трехсот по плану...
– И что же?
Власов кусал губы. Плохо, когда в коллективе догадываются о разладе между руководителями. Начнутся нашептывания, обязательно найдутся склочники, желающие воспользоваться разладом...
