Текст книги "Крестная мать"

Автор книги: Валерий Барабашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Городецкий обнял Марийку за плечи, притянул к себе.

– Успокойся, мышка, чего ты вскочила? Какие-то вопросы глупые задаешь. Кто теперь чего определит? И какие к нам претензии? Все тут делалось по согласию, все свидетели… На-ка, выпей еще да ложись… Ну!

Он увлек Марийку на ковер, голый, пузатый, совал ей, рыдающей взахлеб, рюмку с коньяком, а она, мотая головой, отбивалась как могла, все вырывалась из его цепких волосатых рук. Потом, откуда-то из темноты, появился Феликс, стал целовать ей грудь, успокаивать. Катя тряпкой вытирала ей ноги, говорила скороговоркой: «Ничего, Марийка, ничего, не ты первая… ничего!» Подползла с болтающимися своими грудями хозяйка, навалилась на Городецкого, взялась мастурбировать его, обессилевшего, мерзко пьяного, но он пихнул ее коленом так, что Анна Никитична, как колобок, откатилась в сторону, перевернувшись с боку на бок раза три.

– Вы же изнасиловали меня, сволочи! – рыдала Марийка. – Я же вас всех в тюрьму посажу!

– Всех-то за что, дура! – закричала из полумрака зала хозяйка. – Я тебя, что ли, трахала? Мужиков, вон, двое, с них и спрашивай!

– Ага, вали на серого! – психанул Дерикот. – Сама все устроила, девчонок позвала…

– Марийка, подружка моя дорогая, успокойся. Я тебе все объясню. Только не сегодня, завтра, ладно? – Катя трещала у нее над ухом как пишущая машинка. – Сегодня ничего нельзя делать, пойми! Сегодня мы все, как свиньи, пьяные. Поняла? И ты тоже пьяная. Опомнись!

– Пустите меня! – Марийка вырывалась из чьих-то сильных рук, обхвативших ее со спины. – Я сейчас же пойду в милицию. Заявлю!

Яна – великолепно сложенная, белая, бесстыдно прекрасная в своей наготе – стала над лежащей навзничь Марийкой, придавила ее горло ногой.

– Задушу ее, стерву, раз так! – свирепо сказала она. – Хозяйка, тащи веревку. Сама задушу и сама за все отвечу. Она опозорить нас на весь город хочет. Театр опозорит! Веревку мне, живо!

– Щас, Яночка, щас! – Анна Никитична, виляя голым пышным задом, засуетилась, задвигала какие-то ящики в сверкающей полировкой «стенке». Наконец нашла то, что искала – длинную бельевую веревку, подала Яне.

– Да вы с ума сошли! – Феликс стал вырывать из рук Яны веревку. – Нас всех расстреляют! Групповое убийство! Сто вторая статья, при отягчающих обстоятельствах! С изнасилованием! И тоже групповым! Дуры безмозглые! Нас всех ждет расстрел!

Все эти голые пьяные люди на мгновение протрезвели. С ужасом смотрели друг на друга, на лежащую на ковре и всхлипывающую Марийку.

– Да, группешник тут был, – согласилась Яна и убрала ногу с горла Марийки. – Только это другая статья, я не помню, какая, я не юрист. Я – артистка! Артистка! – вдруг завопила она на весь дом. – Или была ею, я не знаю. Я теперь преступница, свинья! Я помогала насиловать свою подружку! Тварь! Какая же я тварь!

Она рухнула на ковер, стала неистово целовать Марийку.

– Прости, Марийка! Прости! Это все я, я подстроила. И зазвала тебя сюда, и под мужиков подложила. А эта старая жаба мне помогала. Ползаешь тут, коряга, жопой своей толстой сверкаешь!

– Цыц! Дура! – Анна Никитична замахнулась на Яну веревкой, хлестнула ее по голой спине. – Маруська сама под… – Она мгновенно прикусила язык. – Под кого-то легла, меня и в зале-то не было. Я кушаться пошла, а это вы, бесстыжие, меня сюда зачем-то позвали! А теперь ишь как запела!.. Антон Михайлович, ты тут у нас самый старший, чего молчишь? Видишь, как эти сикуши дело-то поворачивают? Пили-жрали в три горла, на дурничку, а теперь грозят – тюрьма, милиция! Тьфу, паскудницы!

Городецкий, пошатываясь, поднялся; прикрыл пятерней грех, отвернулся. Уронил глухо, в пол:

– Свяжите Полозову. Пусть спит. Утром разберемся, кто кого трахал.

Вырывающуюся Марийку отнесли наверх, в одну из спален, крепко привязали к широкой деревянной кровати. Катя что-то шептала ей на ухо – ласковое, успокаивающее, и Марийка, побуянив, поорав, скоро как в яму, провалилась в нервный, пьяный сон.

Глава десятая

В который уже раз Глухов, начальник заводского СКВ (специального конструкторского бюро), где Татьяна много лет проработала ведущим инженером, завел речь о сокращении штатов. Винить в этом Глухова язык не поворачивался – сокращение не было его прихотью. Завод много лет выпускал военную продукцию: в годы Великой Отечественной войны – знаменитые «катюши», потом целое семейство многоствольных и одноствольных минометов, всевозможные ПТУРСы^{[5], «Грады», несколько наименований гранатометов. Все это время завод процветал в экономическом отношении, коллектив жил безбедно, и с уверенностью в своем завтрашнем дне. Но в последние годы заводская экономика захромала на все четыре колеса. Военные заказы значительно сократились, упал общий объем производства, появились «лишние» инженеры и рабочие. Начальство судорожно искало выход из создавшегося положения, но ничего, разумнее сокращения штатов, не придумало. На заводе впервые за много лет заговорили о безработице. Дохнуло от этого слова ледяным холодом, реальность остаться не у дел ощутил каждый работник Придонского «Механического завода № 6».}

Татьяна довольно скоро поняла, что взоры Глухова направлены на нескольких инженеров их отдела, в основном на пенсионеров и женщин, в том числе и на нее. С пенсионерами было ясно – пора им отдыхать, пора. Хотя в нынешнее время, когда буханка хлеба тянула уже почти на тысячу рублей, лучше было бы работать. А как без работы молодым и здоровым людям? На что жить?

Глухов позвал Татьяну в свой маленький тесный кабинет, увешанный красочными плакатами их продукции, долго не начинал трудного разговора, ерошил пятерней седые вьющиеся волосы, все перекладывал на столе бумаги, вздыхал. Потом признался:

– Ну что делать – не знаю! Всех жалко, все хорошие специалисты. И все мне нужны. Года через два-три опять зайдет речь о модернизации изделий, об увеличении их выпуска. Оружие во всем мире стали покупать активнее, наши изделия на мировом рынке котируются, дают в казну ощутимую прибыль, зачем же ломать налаженное производство, разгонять кадры?

Он поговорил в таком духе минут пять, объяснял Татьяне прописные истины, которые она и сама знала. Да и с кандидатурами на сокращение была, разумеется, хорошо знакома, разделяла мнение Глухова: Бердникову не сократишь – у нее важный участок работы, большая семья, четверо детей. Не сократишь и Колесову – она сидит на «спецзаказе», там вообще прямая связь с министерством обороны. О Ясеневе тоже речь идти не может – он единственный в отделе инженер со специальным радиотехническим образованием, его в свое время брали в отдел именно из-за этого. Бабкина – специалист по литью под давлением, Метчен-ко – собаку съел на электронике, компьютерах, Сажин в любых технологиях с закрытыми глазами разбирается – как без него. Проскурин – специалист по механической обработке…

Да, она, Татьяна Морозова, тоже была хорошим специалистом, ее опыт и знания ценили. Но, наверное, в этой ситуации начальством учитывались и другие факторы, может быть, и политические. Осенью прошлого года, а если точно, то 7 ноября 1994-го, на центральной городской площади имени Ленина она, Морозова, вместе с другими демонстрантами участвовала в митинге протеста против нынешней экономической политики правительства. Профсоюзы вывели на митинг рабочих и инженеров многих промышленных предприятий, в том числе и военно-промышленного комплекса. Требования митингующих были просты: увеличить заработную плату, обеспечить рабочим и служащим человеческую жизнь. В выступлениях ораторов приводились цифры заработной платы, стоимости потребительской корзины, заработков предпринимателей и коммерсантов. Говорилось и о растущей безработице, о резком снижении жизненного уровня трудящихся, о тревожащем всех положении на юге России, в Чечне. Умирали неизвестно за что сыновья митингующих и на таджикско-афганской границе. Сама же Татьяна стояла в толпе митингующих с большим самодельным плакатом:

МАСЛО ВМЕСТО ПУШЕК!

Ее фотографировали, как. впрочем, и других митингующих, вездесущие журналисты. Мастерски сделанный снимок женщины с плакатом, на котором был изображен гранатометчик явно кавказской национальности, назавтра же появился в нескольких местных газетах. Показали Татьяну и по телевидению. Факт этот незамеченным на заводе не остался, наоборот. На проходной кто-то вывесил газету со снимком Морозовой, написал крупными буквами: «А ТЕБЯ РАЗВЕ НЕ НАШ ГРАНАТОМЕТ КОРМИТ?»

Газета висела на доске приказов, под стеклом, несколько дней, создавала, разумеется, нужное общественное мнение, действовала на психику многих людей. Татьяне даже звонили по внутреннему, заводскому телефону, говорили анонимно, что, мол, такие вот, как ты, и разрушают государство, его оборонную мощь… гнать таких надо с завода! А еще конструктор!

Начальство ничего напрямую не говорило, никуда Татьяну не вызывали (парткомов теперь не было), но вот тихо, внешне сочувственно, ласково заговорил с ней Глухов, подвел ее к мысли: больше, как ее, Морозову, сокращать некого.

– Это мне за митинг отомстили, да, Григорий Моисеевич? – наивно спросила она.

– Ну что ты, Таня?! – по-отечески пожурил ее Глухов, опустив, однако, глаза. – Как ты могла такое подумать? Ты же у нас на хорошем счету. Ведущий инженер, опытный работник… Что делать – сокращение. Сегодня ты, завтра – я. Ты же знаешь, оружия требуется меньше.

Татьяна молчала. Она понимала Глухова: человек он мягкий и всего лишь выполняет чью-то волю. Да, из отдела сокращали еще двух инженеров, но те были как раз пенсионного возраста, особенно не расстраивались.

– Таня, я все понимаю, – печально говорил Глухов. – У тебя беда за бедой, а тут я со своими разговорами. Ну давай вместе список посмотрим – кого я могу предложить на сокращение? Я ни на одного из вас не хотел бы руку поднимать. Но что делать?.. Слушай, может, ты на рабочее место пойдешь, а? В сорок восьмой цех – чистота, белые халаты, приличные заработки.

– Я подумаю, Григорий Моисеевич, – дрогнувшим и глубоко обиженным голосом сказала Татьяна, поднимаясь, и гладко выбритое лицо начальника КБ поплыло у нее перед глазами. Вот как ее отблагодарили за многолетний добросовестный труд! Вот как ценят ее заслуги перед заводом! Вот как принимают во внимание ее семейную беду! Господи, какое бессердечие, какая жестокость! И разве она, как женщина-мать, как гражданка, не права, призывая разоружаться, тратить деньги не на войну, а на другие, гуманитарные цели?! Да во всем мире женщины – и не только женщины – борются именно за это!..

Погруженная в невеселые мысли, Татьяна вышла и* троллейбуса на своей остановке, завернула по пути і хлебный магазин, потом в овощной, купила кочан капусты и крупных румяных яблок. Яблоки были очень хороши, так и притягивали взгляд, и она не устояла перед соблазном, хотя денег в кошельке было в обрез. Да и когда теперь придется ей получать зарплату – неделю назад ее уволили-таки по сокращению штатов, выдали денег на два месяца вперед, как и полагается, начислили выслугу, еще чего-то начислили… словом, рассчитались с ней по закону, формально ничего не нарушили, а по сути – избавились от неугодной сотрудницы, выгнали. Живи как хочешь.

Дверь квартиры она открыла машинально, нагруженная сумками, вошла на кухню и вскрикнула от неожиданности. За столом сидел рослый незнакомый парень, с короткой стрижкой и слегка растерянным, виноватым лицом.

– Вы… вы что здесь делаете? Как вы сюда попали? – в сильном волнении спросила Татьяна, стараясь говорить как можно громче и решительнее, отступая к двери. Надо, наверное, выскочить, закричать, позвать соседей.

Парень поднялся – большой, сильный, широкоплечий. Одет как-то странно. На нем были явно военные, пятнистые брюки, но гражданского покроя куртка, из-под которой опять же выглядывала рубашка зеленого, защитного цвета. Кто это? Солдат? Или переодевшийся в солдатское домушник? И один ли он в квартире?

– Татьяна Николаевна, вы извините меня, ради Бога! – Он назвал ее по имени, и Татьяна, по-прежнему озадаченная, настороженная, готовая к худшему, продолжала пятиться к двери. – Я вам все объясню, не пугайтесь. Я не вор и не грабитель.

– Как вы вошли в квартиру? Я вызову милицию и тогда мы с вами поговорим.

– Не надо никого вызывать, прошу вас! Татьяна Николаевна, мне ваш адрес Ваня говорил, ваш сын. Я не мог вас ждать на улице весь день… Простите! Мы с Ваней вместе служили в Чечне, воевали…

– Вы служили с Ванечкой?!

– Да. Вот фотографии, посмотрите, пожалуйста. И успокойтесь.

С этими словами парень вытащил из нагрудного кармана зеленой своей рубашки потертый бумажник, развернул его. На Татьяну глянуло родное лицо: Ванечка с такими же стрижеными солдатами у дверей казармы; Ванечка – с автоматом в руках, а рядом с ним – да, этот самый парень, так нежданно-негаданно оказавшийся в ее квартире. На следующей фотографии их уже пятеро – молодцы как на подбор, все в пятнистой форме, в беретах, чему-то заразительно, весело смеются. А вот – у турника, голые по пояс, обтираются снегом…

От волнения у Татьяны ослабли ноги. Она, не сняв пальто, села на кухонный табурет, разглядывала фотографии, две-три из которых были и у нее в семейном альбоме (Ваня присылал). Ее гость тихо сидел напротив, спокойно смотрел на нее смущенными глазами.

– Как тебя звать, сынок? Откуда ты взялся? – спросила Татьяна, поднимаясь, снимая пальто, и парень шагнул к ней, принял пальто из ее рук, повесил на вешалку в прихожей. Потом вернулся на кухню, стал неторопливо рассказывать.

– Зовут меня Андрей, а фамилия у меня смешная – Петушок. Вот, посмотрите солдатскую книжку, а то, может, не поверите?.. Родом я с Урала, из Перми. Слышали о таком городе?

Она кивнула, машинально взяла книжку, глянула. Такой же, как и ее Ванечка, парень, смотрел с фотографии. А фамилия действительно смешная, к парню совсем не подходит. Ему бы что-нибудь… Громов, или, там, Медведев…

– Татьяна Николаевна, еще раз простите, что вошел в квартиру, не дождавшись вас. Но я двое суток не спал, ехал сюда, в Придонск, на перекладных, шофера-«дальнобойщики» подвозили, сил больше не было ждать. А Ваня мне рассказывал еще до начала боев, что дверь у вас на один замок закрывается да и тот… Вы все мужа своего ругали, что не может сделать как следует.

– Ругала, да, – она вздохнула, вернула ему документы. – Теперь некого ругать – ни Ванечки, ни Алексея.

– У вас еще что-то случилось? – усталое лицо сослуживца Ванечки болезненно напряглось.

Татьяна не выдержала, заплакала.

– Убили мужа, Андрей! Вскоре после того, как Ванечку похоронили, девять дней только прошло… Звери какие-то, а не люди. Топором его зарубили, машину отняли.

По лицу парня пошли желваки, увесистые кулаки, лежавшие на столе, сами собой шевельнулись.

– Гады! Знать бы, кто это сделал!.. Ваня ваш батю любил, он про вас и про него много рассказывал. После службы звал в Придонск. Говорил, что город у вас красивый, особенно весной, летом. И девчат много красивых. А вы в милицию обращались, Татьяна Николаевна?

Она потерянно вздохнула, махнула рукой.

– Обращалась. Ищут… Ты расскажи мне про Ванечку, Андрюша. Офицер, который его привозил… Леонов, кажется?

– Леонтьев. Это наш ротный, старший лейтенант.

– Да, Леонтьев. Он рассказывал, как Ванечка погиб, про девочку-чеченку рассказывал, фотографию ее привез… Но ты еще расскажи. Я же половину не слышала… хоронили в тот день.

Петушок потянулся к пачке сигарет, лежавшей на холодильнике.

– Я закурю, можно, Татьяна Николаевна? Такое вспоминать… сами понимаете.

– Кури, Андрюша, конечно! – Она захлопотала возле гостя, так неожиданно свалившегося невесть откуда: достала из кухонного шкафа спички, принесла из гостиной пепельницу. Всполошилась. – А ты ел что-нибудь? Сидишь тут целый день, да? Утром приехал?

– Ага, утром. Думал, застану вас до работы, мне Ваня говорил, что вы рано на работу ходите.

Она усмехнулась.

– Ходила, да. Рано. В семь пятнадцать уже из дома выходила. А теперь – безработная. Сократили. А если правду сказать, то отомстили. По митингам ходила, да с начальством спорила, правоту свою доказывала. А таких и сокращают в первую очередь.

– М-да. – Петушок крутнул головой, вздохнул.

– Ты рассказывай, рассказывай! – напомнила-попросила Татьяна. – Что ж теперь! Где-нибудь устроюсь.

Петушок аккуратно стряхнул с сигареты пепел, уселся поудобнее.

– Ну вот. Я ваш дом где-то около восьми утра нашел. Звоню – никого. Соседка сверху спускалась, спросила, кого, мол, ищете? Я ваше имя назвал, она и сказала, что вы уже ушли Что, думаю, делать? Маячить мне на улице особенно нельзя, да вид у меня, сами понимаете… Вот я и рискнул, открыл перочинным ножичком дверь. Она и правда у вас для честных людей. И сразу спать на диване лег. Вы уж простите меня, Татьяна Николаевна!

– Ничего-ничего! Рассказывай!

– Мы с Ваней, когда нас в Чечню привезли, адресами родителей на всякий случай обменялись. Я ему рассказал как мою маму найти, а он про вас с Алексеем… Павловичем, да?

– Павловичем.

– Ну, и про замок еще сказал.

– Андрюша, сынок, а почему ты, если я правильно поняла, прячешься?

– Ушел я из части, Татьяна Николаевна. – Он смотрел ей прямо в глаза. – Дезертировал, можно сказать. Не стал воевать неизвестно за что. Да еще и с такими бездарными командирами… Вы, может, знаете, что было в Грозном в ночь с тридцать первого декабря на первое января? Сколько там наших ребят полегло.

– Да, об этом и писали много, и по телевизору показывали. Мы тут с соседками обревелись все.

– Бойня была в ту ночь, Татьяна Николаевна! Самая настоящая бойня, расстрел! Из нашего батальона, может, взвод остался, а то и того нет. И я бы мог погибнуть…

Татьяна покачала головой, вытерла мокрые щеки.

– Ладно, Андрюша, я тебе не судья, ты сам взрослый человек. Но думаю, правильно ты поступил. Многие ведь из парней убегали оттуда, и об этом писали. Зачем правители затеяли эту войну? Почему наши дети должны там воевать, чего ради? И Ванечку там убили-и…

Она плакала, а Петушок сидел тихо, курил, хмурился.

– Ладно, Андрюша, давай мы с тобой поужинаем. Вижу, вон, на плите все нетронутое стоит. Взял бы и поел.

– Нет, что вы! Я водички попил, ждал вас…

– Хорошо, иди пока в гостиную, посмотри телевизор. Я переоденусь, ужин приготовлю. А потом ты мне расскажешь про Ванечку. Я мигом!

– Мы понимали, чувствовали, что скоро придется воевать в Чечне, – рассказывал Петушок полчаса спустя, когда они сели за стол. – К нам в дивизию министр обороны еще в конце октября приезжал, говорил, что на юге – напряженная обстановка, банды Дудаева совсем распоясались, терроризируют местное население, особенно русских. Конечно, тогда напрямую он ничего не сказал, но мы люди военные, поняли Грачева как надо. Приказ пришел в середине ноября. Стали готовить технику, боеприпасы, обмундирование подновили, медики зашевелились. Но все это делалось по-быстрому, спешка какая-то была, нервозность. Толком ничего не говорили, а так, в общем: надо блокировать Грозный.

– Ванечка присылал в ноябре письмо, писал, что все у него нормально, не волнуйтесь, мол, папа-мама, – голос Татьяны дрожал. Они сидели в гостиной, за наскоро накрытым столом, посреди которого торчала початая бутылка водки, которую Татьяна сунула когда-то в холодильник да и забыла про нее. Она внимательно слушала сослуживца сына, легко представляла себе, что там, в их полку, происходило – она же была в начале осени у сына в гостях, ездила к нему с гостинцами, проведать. Знать бы, что через два месяца их повезут в Грозный, а потом убьют… увезла бы его домой, увезла! Никто ей не смог бы помешать…

– И я своей матери писал, что все нормально, – Андрей сидел, опустив голову, вяло тыкал вилкой в тарелку с едой. – Да кто чего знал, Татьяна Николаевна! Офицеры, может, и знали, штабные, а строевым кто прежде времени скажет? Ротному, правда, намекали, мол, серьезные дела впереди… но чтобы речь о войне шла!.. Да и потом, когда уже в Моздок лететь собрались, нам как-то невнятно боевую задачу поставили – дескать, станете на окраине Грозного, будете принимать у чеченского населения оружие. Так они его и понесли! Когда входили в Грозный, колонну нашу обстреляли, мы первых убитых и раненых увидели, поняли, что не на прогулку сюда прилетели. А уже на следующий день бой с дудаевцами приняли, к вечеру вашего Ваню убили.

– Леонтьев, ротный ваш, рассказывал здесь, что Ваня… ну, мог бы в живых остаться, если бы не побежал девочку эту, Хеду, спасать.

– Ну да, так и было, – мотнул лобастой головой Петушок. – Никто же его не посылал. Вскочил и побежал. И ротный ему вслед кричал, и я, и другие. А эта сволочь, снайперша… тварь! Прекрасно же видела, что парень женщинам кинулся помогать, нес девочку в укрытие. А она… стерва! Ну, я потом ей за Ваню отомстил. Рота сама в атаку поднялась, боевиков – а их в том доме всего две небольшие группы было – мы минут за двадцать выбили. Улепетывали как эти… Кто смог, конечно, унес ноги. Человека три-четыре в живых осталось, не больше. А снайпершу на чердаке застукали, спускалась уже вниз, думала, успеет убежать вместе с боевиками. Молодая баба, и тридцати не было. Испугалась страшно. Винтовочку свою с оптическим прицелом бросила, стала перед нами на колени, заголосила: ребята, пощадите, у меня двое детей, мать больная… Я ей кричу: «За что же ты, сука, парня нашего завалила? Ты же видела, что он раненую девочку нес?» Она всякую ахинею понесла – мол, я думала, что это боец, плохо видно, темно… Я у нее спрашиваю: «По контракту здесь?» Она говорит: да, по контракту. Ну, тут и говорить больше не о чем. Человек зарабатывает себе на смерти… Пришил я ее из автомата…

– Бо-оже мо-ой! – тихо стонала, покачиваясь из стороны в сторону, Татьяна, обхватив себя руками. – Что же это делается на белом свете! Сыночки наши, за что вам такое наказание выпало? За что же там воевать, в этой Чечне?

– В том-то и дело, Татьяна Николаевна, что толком никто ничего не знает. Я же вам говорил, как нам задачу объясняли: оружие принимать. А там этого оружия знаете сколько? На три войны хватит. Все мужчины-чеченцы поголовно вооружены. И не только чеченцы. Кого там только нет! Наемники со всего света съехались. И у всех свой интерес. Деньги. Нефть, бензин-керосин, власть. А у нас с Ваней что? Солдатский долг. А кому и чего я должен, Татьяна Николаевна? И ваш Ваня тоже?.. Чечня – это просто очередная мафиозная разборка на государственном уровне. И в гробу я ее видел. Потому и ушел. Чего ради голову класть?! Тысячи наших парней полегли. Ведь в ту Новогоднюю ночь… просто мясорубка была. Начальству команду отдать, что коту чихнуть – взять железнодорожный вокзал! И двинули мы, как дураки, на своих «бэтээрах» и «бээмпэшках» по улицам, на виду у дудаевцев. А у тех каждый угол пристерян, сами в домах сидят, в укрытиях. Валили нас и жгли, как снопы в поле. Батальонный командир орет по рации: «Вперед, мать вашу!.. Не останавливаться!..» А что толку орать? Косили нас из каждого окна, из-за каждого угла. «Бэтээр» подбили – наши солдаты выскакивать из него начинают, сгоришь ведь вместе с машиной. А тут автоматчики… Ребята наши десятками под очередями легли. Потом вижу, Леонтьев упал.

– Это тот самый, что здесь был? – ахнула Татьяна.

– Да, он. Я к нему подполз: товарищ старший лейтенант, куда вас ранило? А он ртом воздух уже хватает, сказать ничего не может, кровь у него горлом пошла. Вижу – все, хана ротному. И не только ему. Машины наши десантные горят, кругом трупы, пули, огонь, смерть… Я из взвода – живым и не раненым – один остался. Лежу за гусеницей танка, стреляю из «Калашникова» по окнам дома напротив – боевики там мельтешат, да и вспышки… А меня и самого засекли. Слышу возле уха: дзинь-дзинь! Снайпер, наверное, бил, одиночные пули. Чего, думаю, ждать больше? Офицеров нет, командовать некому, да и солдаты – кто убит, кто раненый лежит, орет. Потащил я одного парня из нашего взвода, а пуля и тут догнала, добила его… Скоро я в каком-то дворе оказался. Там и встать уже можно было. Вижу, еще один из нашей роты ковыляет, нога у него перебита. С ним мы и вернулись, как говорится, на исходный рубеж…

– Страшно-то как, господи! – не сдержалась Татьяна, живо представляя на месте Андрея Ванечку – так же, наверное, и он бы под огнем оказался, и остался бы живым… вряд ли. Парень он был дисциплинированным, приказали ему – вперед! И шел бы.

– Потом посчитали наши командиры потери, сами ужаснулись, – продолжал рассказывать Петушок. – Из роты в живых пять-шесть человек, да и те раненые… Кого в бой посылать? Да и посылать – на верную смерть, все же это понимали. Короче, на следующую ночь я слинял, Татьяна Николаевна. Не стал я в этих разборках участвовать. Другое дело, на Россию бы кто-то со стороны напал, а то – Чечня! Та же Россия! Ничего не понимаю. Не хочу я быть куском пушечного мяса! Поймите меня правильно, Татьяна Николаевна!

– Да ладно, сынок, что ты! – стала его успокаивать Татьяна. – Я же тебе ничего не сказала. Ни в чем тебя не виню. Любая мать тебя поймет и поддержит, я уверена. И правильно сделал, что приехал ко мне. Поживи. Мы маме твоей сообщим потихоньку, я позвоню. Есть у вас дома телефон? Ну вот. Домой тебе, в самом деле, ехать нельзя, а здесь кто тебя будет искать?

– Не трус я, поймите! – все еще доказывал свою правоту разволновавшийся Петушок.

– Успокойся, Андрюша. Хватит. Давай, вот, приберемся со стола.

Они перенесли грязные тарелки на кухню; Татьяна мыла посуду, говорила под журчание воды:

– Живи у меня сколько нужно. Одежду, вон, Ванечки дам, вы с ним одинакового роста. Маму твою я успокою, скажу ей, что надо. Она тоже твой поступок одобрит, я так думаю. Для матери ведь выше детей ничего нет. Отец-то у тебя есть, Андрей?

– Они разошлись с мамой. А потом он на машине разбился.

– Ну вот, видишь. Ты у мамы один. А с армией потом все наладится. Вон, прокурор по телевизору выступал, говорит, что те, кто ушел из Чечни – солдаты, я имею в виду – пусть явятся по месту призыва, их направят в другую часть.

– Я от службы не отказываюсь, Татьяна Николаевна, поймите! – Петушок смотрел на нее честными взволнованными глазами. – Но подыхать неизвестно за что…

– Охо-хо-о… – только и могла сказать Татьяна. Как во всем этом разобраться? Кто тут прав, а кто виноват? И почему, действительно, за все просчеты (а просчеты ли?) политиков и государственных мужей должны расплачиваться жизнями ни в чем не повинные дети – ее Ванечка, Андрей? И как теперь Андрюше быть – он же дезертир! А то что прокурор по телевизору сказал… так и обмануть могут. Заманят парня обещаниями, а самого – в тюрьму.

Нет, пусть он у нее поживет. Им обоим легче будет.

Глава одиннадцатая

…А поутру они проснулись…

Практически Городецкий с Дерикотом не спали вовсе – было теперь не до сна. Оба приняли ледяной душ, заставили Анну Никитичну заварить свежего, крепчайшего чаю. Сидели на кухне полуодетые, пили обжигающий горло чай, постепенно трезвели и думали. Да, актерка эта, Мария Полозова, задала им задачку.

Радио на кухне рассказывало о событиях в Чечне: шел уже пятый день нового, 1995-го года, на улицах Грозного валялись сотни трупов молодых парней, шокированная, потрясенная общественность до сих пор не могла прийти в себя от этой войны внутри страны, потери на которой «ниже запланированных…»

Городецкий выключил радио – не до того, своих проблем хватает. Что вот теперь с этими сикушами делать? Знал бы, где упадешь…

Яна с Катей спали – безмятежно и сладко – на диване, в зале. Хозяйка покидала на их голые телеса одеяла, подсунула под головы по подушке, но Яна подушку сбросила на пол, привыкла, видно, спать так.

– Ну что, Антон, погуляли? – мрачно спросил Феликс. Он курил, хмурился, смотрел на Городецкого строго, требовательно – ты, мол, все это организовал, с тебя и спрос. Надо было думать, кого приглашать, не в ладушки играть собирались. Что теперь делать с этой Марийкой?

– Погуляли, да, – мрачно же вторил ему Городецкий. – Не знаю, что и дома говорить. Оксана не спит, с ума сходит. Я, правда, звонил, сказал, чтобы не ждала, ложилась – мол, ребята из Москвы приехали, надо их устроить, пообщаться.

– Оксана твоя сейчас – дело десятое, Антон. Я про свою и не думаю, все это мелочи по сравнению с тем, куда мы с тобой вляпались.

– Вот сука! – Городецкий стукнул себя кулаком по голому колену. – И чего приперлась? Знала же, зачем ее сюда приглашают. Пусть бы ее кто-нибудь другой невинности лишал… Кстати: ты или я? А?

– А хрен ее знает, – Феликс криво ухмыльнулся. – Да и какая теперь разница?

Городецкий нахмурился, протестующе шевельнулся на скользком кухонном табурете.

– Как какая? Я или ты… это же, сам понимаешь, разница. И большая.

У Дерикота отвисла челюсть, он стал еще мрачнее.

– Послушай, дружище, – сухо сказал он. – Что-то я не врубаюсь. Ты что: на меня хочешь повесить изнасилование? Так?

Городецкий увел взгляд, гримасничал, пожимал мягкими покатыми плечами.

– Что значит «повесить», Феликс? Тут надо определиться. Как говорится, поставить точки над «і». Мне, например, зачем на себя чужой грех брать? Во-первых, может, эта телка и не была уже девственницей, а на нас с тобой бочку покатила, во-вторых, если она подаст заявление… Да, я тут был, выпил лишнего, заснул, ничего не помню.

Феликс резко отодвинул чашку, так, что чай выплеснулся на стол, смотрел на Городецкого почти с ненавистью.

– Послушай, Антон. И ты, и я трахали всех девок, это они при надобности подтвердят. Марийку поначалу ты опекал, я это заметил, меня даже близко к ней не подпускал, сам ее тискал. Это потом, когда все разделись и когда ты с ней уединился вон там, возле дивана, на полу…

– Ну тискал, ну не подпускал, может, и так! – стал закипать Городецкий. – А у меня не получилось ничего. Она сразу на дыбошки – нет, я не могу и все такое прочее. Я, Антон Михайлович, не за тем сюда пришла. Мне хотелось культурно пообщаться с богатыми бизнесменами, а вы как себя ведете, какой я вам дала повод так со мной говорить? Ну, и все такое прочее. Вспоминать тошно. Я ей сказал пару ласковых, а она свое: «Я и подумать не могла, что меценаты такими могут быть, что ради этого вы и в театре у нас появились, я была о вас лучшего мнения». Я с ней и так, и эдак, но напролом не лез, ты же знаешь мой характер. Я не мог себе позволить грубость, насилие! Боже сохрани! Я люблю, чтобы девица сама отворяла свои царские врата, чтобы потом никаких обид и жалоб не было. Все только по согласию – это мой принцип.

– Ну и я тем более, – хмыкнул Феликс. Он склонил голову над чашкой, двигал ее с места на место. Неяркий кухонный свет освещал их напряженные, встревоженные лица. Оба сидели в плавках, в накинутых на плечи рубашках, оба курили.