Текст книги "Крестная мать"

Глава первая

Труп сына, Ванечки, привезли из Чечни глубокой ночью, шестнадцатого декабря^{[1]. Татьяна с Алексеем давно уже спали, когда в прихожей несмело, по-ночному, тренькнул звонок. Татьяна, спавшая на диване в гостиной, приподняла голову – приснилось, что ли? Но звонок повторился, и она, накинув халат, сонная, подошла к двери, спросила негромко: «Кто?»}

– Морозовы здесь живут? – спросил мужской голос.

– Да, здесь. А что?

– Откройте, пожалуйста. Я из военкомата. Майор Щербатых.

– Какой еще военкомат? Третий час ночи.

– И все же, откройте. – Голос за дверью был вежливым и настойчивым.

Татьяна пошла будить мужа. Тот по-военному быстро поднялся, натянул в полумраке спальни трико, вышел в прихожую, прихватив по пути из ящика с инструментами молоток.

На ярко освещенной лестничной площадке стояли два офицера: майор с общевойсковыми красными петлицами и старший лейтенант в пятнистой униформе.

У Татьяны от дурного предчувствия сжалось сердце. Прижав руки к груди, она спросила враз осевшим, дрогнувшим голосом:

– Ванечка… Что с ним? Ранен?

Офицеры молчали. Потом майор, по сумрачному лицу которого ходили желваки, глянул на Алексея, ища в нем, мужчине, опору и поддержку.

– Можно мы войдем?.. С нами врач. Леонтьев, позовите доктора.

Старший лейтенант повернулся, бросился вниз по лестнице, а майор вошел в квартиру. Татьяна, которую мгновенно затрясло, деревянными, непослушными руками свернула постель на диване, а Алексей подхватил ее и унес в спальню. Майор осторожно сел, снял шапку. Татьяна – бледная, с испуганными глазами – хрипло переспросила:

– Сынок наш… Жив?

– Нет. – Майор Щербатых покачал аккуратно стриженой темноволосой головой. – Он погиб, Татьяна Николаевна. Мужайтесь. И вы, Алексей Павлович.

Татьяна в ужасе отшатнулась, вытянула руки, как бы защищаясь ладонями от этого незваного ночного гостя, от той страшной вести, которую он принес в их дом.

– Не-ет! Не-е-е-ет! – вырвался из груди женщины сдавленный стон, в котором еще жила надежда, маленькая вера в то, что эти военные ошиблись адресом, что Морозовых в городе много, что они во всем разберутся, извинятся и уйдут. Но майор Щербатых не уходил.

Появился в комнате и старший лейтенант, а с ним молодой человек в белом халате и с чемоданчиком в руках. Он молчком сел на диван, открыл потертый свой чемоданчик, и на всех дохнуло больницей, запахом лекарств, большой бедой.

Татьяна уже полулежала на диване, хватая раскрытым ртом воздух, не в силах вымолвить ни слова. Она судорожно нашла руку мужа, и Алексей, сам бледный и трясущийся, сжал ее мертвенно-белые, похолодевшие пальцы, пробормотал:

– Таня, родная, это еще надо проверить… Как же так, месяц назад мы получили от него письмо… Ваня ничего такого не писал.

Врач деловито и умело сделал Татьяне укол, поднес к ее лицу ватку с нашатырем, глянул и на Алексея:

– Вы как себя чувствуете?

Тот махнул рукой, поднялся. Шатаясь, пошел на кухню, за сигаретами. Сломав три-четыре спички, наконец закурил, жадно, глубоко затянулся.

– Сынок… Он где? Куда мне за ним ехать?

– Он здесь, мы привезли, – сказал майор.

Врач остался с Татьяной – она, оглушенная известием и лекарством, медленно водила головой туда-сюда, запахивала на груди халат, повторяла:

– Ванечка… Сыночек… Кровинушка моя!

И вдруг закричала, завыла по-звериному на весь дом так, что через минуту-другую явились к Морозовым перепуганные, кое-как одетые соседи.

Алексей спустился с офицерами вниз. У подъезда стоял военный грузовик, крытый тяжелым серым тентом, возле машины топтались трое рослых молчаливых солдат. Они расступились, увидев отца погибшего, сочувственно и молча смотрели на него. Задний борт машины был уже открыт, цинковый гроб придвинут к краю.

– Леонтьев, командуйте, – негромко распорядился майор Щербатых, а старший лейтенант, в свою очередь, что-то сказал солдатам. Те, по-прежнему молчком, беззвучно взялись за гроб.

– Два часа назад самолетом доставили, – говорил Щербатых Алексею. – Нам звонили, мы были в курсе, машину приготовили. Этим же самолетом и раненых привезли.

Наверху, на втором этаже, кричала Татьяна.

Солдаты со старшим лейтенантом внесли гроб в квартиру, поставили его у стены, на приготовленные кем-то табуреты. Татьяна, уже одетая в черное, рухнула перед гробом на колени, зашлась в надрывном горьком плаче. Из домовины, через стеклянное окошко, смотрело на нее и рыдающих соседок, неестественно-белое, постаревшее лицо Ванечки Морозова – девятнадцатилетнего парня, рядового российской армии, меньше года назад ушедшего из этой вот квартиры, тесной и темноватой «хрущевки», на военную службу.

– Ванечка… Сыночек… Да как же это, кровинушка моя? Зачем же ты приехал к своей маме неживой, родненький мой? Я ведь ждала тебя здорового, еще письма от тебя ждала-а… Ты же недавно писал мне, что все у тебя хорошо, что не беспокойся, мама, за меня, ничего со мной не случится-а-а… Ванечка-а…

Ванечка лежал безмолвный и строгий, на мертвом лице его застыла печаль и предсмертные страдания – наверное, ему было очень больно, когда он умирал, понимая, что никто уже не сможет ему помочь. И в этой застывшей маске страдания был укор всем живым, стоявшим сейчас у гроба, сквозь слезы смотревшим на забинтованный лоб, на припухлые губы, ссадину на щеке.

– Он двенадцатого числа погиб, – негромко рассказывал плачущему Алексею старший лейтенант, но слушали его все, кто находился сейчас в комнате. – Мы только вошли в Грозный, закрепились на окраине. Перед этим колонну нашу обстреляли, были жертвы, комбата убило… В ваш город «борта» два дня не было, а то бы мы раньше его привезли, Ваню вашего… Меня и самого в тот вечер ранило, а так бы меня не отпустили. Но меня легко зацепили, в плечо, кость не задета. Заживет.

– А солдаты… что, тоже из вашей части? – спросил Алексей.

– Нет, эти местные, из вашего гарнизона. Я один с Ваней летел. В Моздоке мне сказали: там встретят. Раненых много, почти семьдесят человек привезли. Их сразу в госпиталь, а мы, вот, к вам.

– Зачем же нам эта война в Чечне? – с сердцем спросила соседка Морозовых, Наталья, – седая дородная женщина. – Пусть бы сами политики и стреляли. Что же они нашими детьми прикрываются? Я Ванечку с рождения помню, крохотульку вот такого на руках держала. Как Татьяне пережить такое? Он у нее один-единственный был, а ей уж сорок… или сорок один, я не помню точно.

– У начальства, конечно, свои интересы, – хмуро отвечал офицер, но по тону его чувствовалось, что приказы своих командиров он не осуждает. – Но то, что я успел увидеть в Чечне… Нет, там иначе порядок не наведешь, поверьте на слово. Все вооружены, банда на банде, над русскими измываются…

– Что же они, эти «дерьмократы», сначала оружие там оставили, вооружили Чечню, а потом таких как Ванечка несмышленышей наводить порядок послали. Да и вас тоже, товарищ офицер, – не унималась Наталья.

– Ну ладно, Наташа, ладно, – стал мягко урезонивать разошедшуюся соседку Алексей. – Не на митинге… Вы расскажите, – обратился он к Леонтьеву, – как наш сыночек погиб?

– Да как, – стал рассказывать старший лейтенант. – Я думаю, он и сегодня был бы жив-здоров, если бы в тот день беда с этими чеченками не приключилась.

– С какими чеченками? – спросил Алексей удивленно.

– Да с обыкновенными, из Грозного, – офицер говорил тихо, но голос его слышали все. – Дело было к вечеру, сумерки такие синие, там быстро темнеет. Кругом – грязь, разбитые дома. Мы, рота наша, – в одном из полуподвалов сидим. Перестрелки в тот момент на нашем участке не было. Часа полтора назад… да, примерно, артиллерия наша и чеченская гвоздили друг друга, а мы, десантники, сидели, ждали команду. Тишина, никакого движения на улицах. Хоть и стемнело уже, но фигуры людей еще можно рассмотреть. Вот мы и видим: недалеко, по улице, – две женские фигурки с санками. Тащат что-то. Никто в них не стрелял. Да и зачем в женщин стрелять? Торопятся куда-то, бегут, ну и Бог с ними. Хотя тут им, в районе боевых действий, совсем делать нечего.

– А писали же, что все чеченцы в села ушли, к родственникам, – не унималась Наталья. – Что только наши, русские, и остались в Грозном.

– Ну, мать, я рассказываю как было, – невозмутимо и печально продолжал офицер. – Издалека нам, понятно, не видно, кто там пробирается по улице – русские женщины или чеченки. Потом все это выяснилось… Так вот, прилетела в этот момент откуда-то шальная мина. Может, наши пустили, может дудаевцы – кто теперь разберет! И мина эта разорвалась недалеко от женщин. Обе упали. И сейчас же детский крик на всю улицу. Да такой, что и сейчас в ушах стоит: «Помогите-е… Маму убили-и… Помогите-е…» Девочка кричала. И мы слышим, и чеченцы. Ваня вдруг вскакивает и бежит из нашего укрытия. Я ему вслед: «Морозов! Назад!» А он как не слышит. Вот сила какая-то парня подняла и понесла! Ему и другие кричали…

– Он у нас всегда других из беды выручал, – обронила Татьяна. – Уж так мы его воспитывали… Ванечка, сыночек, да что же ты не поберегся-а… – И снова упала на гроб, забилась в горьком плаче.

Женщины засуетились возле Татьяны. Офицер продолжал свой рассказ:

– Он, значит, выскочил и побежал по улице. Бежал как и положено: петлял, из стороны в сторону бросался. Короче, добежал он до этих женщин. Подхватил девочку на руки, назад побежал. Ну, мне, как ротному, что делать в этой ситуации? Молю Бога, чтобы Морозову повезло, чтобы живым и невредимым вернулся. Трем солдатам своим команду на всякий случай дал: помочь, если надо будет прикрыть, навстречу выбежать. Морозов – в полной экипировке, с автоматом, да девочка еще раненая на руках. Что она ранена, причем, тяжело, мы видели – нога у нее как-то неестественно болтается… И оставалось каких-то метров пятьдесят-шестьдесят! Вдруг – легкий такой выстрел, почти неслышный – снайпер сработал. Ваня упал. Но живой. Снайпер сначала по ногам ударил. У них тактика такая: ранить и ждать следующую жертву, того, кто на помощь придет. А Ваня пополз и девочку тащит. Снайпер тогда понял, что может их упустить, два раза подряд выстрелил. Тут и мы, и соседи наши, вторая рота, засекли вспышку – бил, гад, со слухового окна четырехэтажного дома неподалеку. Что тут началось! Никто солдатам команды не давал – такая стрельба качалась! Из автоматов, из гранатометов стали бить по этому дому, даже из «бээмпэшек»… Я с тремя солдатами, которым наказывал Морозову помочь, выскочил из подвала и – к Ване. Через минуту-другую рядом с ним были. Он еще живой. Один из парней девочку на руки подхватил – а у нее левую ступню осколком так и срезало, ступня болтается на коже да на чулке. Мы втроем Ваню понесли. Тут и меня снайпер достал. Метил, конечно, в голову, но, видно, нервничал, стреляли же по дому, промазал. Уже в подвале Ваня успел сказать мне: «Товарищ старший лейтенант, напишите маме… попросите за меня прощения. Я не сдержал своего слова, обещал, что в армии со мной ничего не случится… Я не думал, что снайпер станет стрелять… Женщины ведь…» И все. Это были его последние слова.

– Да, он обещал, – эхом отозвалась Татьяна и погладила стекло на «цинке». – Я же была у вас в полку, в конце лета. Никто тогда даже не думал про войну в Чечне.

– Да, мы и не подозревали ничего, – согласился с нею Леонтьев. – А в середине ноября – приказ. Собрались, экипировались по-быстрому, на самолеты и – в Моздок. А там началось…

– А что же с девочкой той, чеченкой? – спросила Наталья.

– Она рассказала, что шли они с матерью в другой район города, где потише. Там у них был кто-то знакомый. Время выбрали такое, чтобы еще и видно было, и не стреляли – не так, мол, страшно идти. Положили на санки самое необходимое, что жалко было в квартире оставлять, и пошли. Маму ее сразу наповал, а девочке, вот, ногу оторвало. Мы ей лодыжку ремнем перетянули, чтобы кровь остановить, забинтовали. Она, знаете, довольно мужественная девочка оказалась. Сцепила зубы, молчит. Я ей говорю: «Хеда…» Ее Хедой зовут… «Потерпи, милая, сейчас еще стемнеет, мы тебя в полевой госпиталь отнесем, тут недалеко. А то еще могут подстрелить. У меня у самого кровь из плеча течет, еще двум парням, легкораненым, в госпиталь надо, на перевязку. Хеда спрашивает: «А как этого парня зовут, который меня спас?» Ну, мы сказали. Она тогда поднялась с топчана – мы там, в подвале, лежак такой сколотили – на одной ноге допрыгала к Ване, склонилась над ним и долго-долго на него смотрела. Потом вернулась к топчану, вынула карточку из сумочки (у нее в руках намертво была эта сумочка зажата – с фотографиями, документами, у мертвой мамы взяла). Обращается ко мне: если можно, товарищ офицер, перешлите эту карточку его маме. У меня теперь никого нет. Папу убили за то, что он к дудаевцам не пошел, старший брат был у Дудаева, но в перестрелке погиб еще до войны, они какой-то поезд грабили. И мамы не стало. Но у меня теперь русская мама есть. Как ее зовут, не знаете?

– Ну, мы же не знали вашего имени, Татьяна Николаевна, – продолжал Леонтьев, – а девочке этой в ту минуту… как она, бедная, боль терпела, ума не приложу!.. Так вот, Хеде очень хотелось написать что-нибудь на фотографии. Она написала, посмотрите на обратной стороне.

Татьяна взяла из рук офицера небольшую фотокарточку симпатичной двенадцати – тринадцатилетней девчушки с косичками, в простеньком платье с кружевным воротником, с умненькими выразительными глазами. На оборотной стороне фотографии нетвердым детским почерком было написано:

«МОЕЙ РУССКОЙ МАМЕ МОРОЗОВОЙ.

Хеда Хуклиева. Город Грозный».

– Она жизнь подарила своему сыну, Ване, а он – мне. Значит, его мама и моя тоже. Вот так Хеда решила, – закончил свой рассказ офицер. – Мы с ней не спорили, пусть ей будет немного легче. Стемнело, мы ее в госпиталь наш полевой отнесли, там ей первую помощь оказали, сказали, что сейчас же отправят в Хасав-Юрт или в Моздок, куда будет первая оказия, в стационар. Может, там ногу и спасут. Но мы, конечно, про Хеду больше не слышали. Снайпера того, а точнее, снайпершу, ребята мои ночью достали. Ириной ее звали.

– Почему звали? – встрепенулась Татьяна.

– А вы считаете, что после всего того, что она сделала, ее можно было оставлять в живых?! – напрягся в справедливом своем гневе Леонтьев. – Наемница, родом из Прибалтики, зарабатывала на смерти. Хотя в прошлом – мастер спорта…

Офицеру никто не ответил, и он заметно смутился.

…Очнулась Татьяна, когда в доме было уже светло. Возле ее постели дежурили, как оказалось, Наталья и еще одна соседка, Клавдия. Женщины смотрели на нее жалостливыми заплаканными глазами, вздыхали.

Татьяна поднялась, снова подошла к гробу. Она не помнила, как потеряла сознание, сколько времени пролежала без чувств, поняла только, что потеряла много времени, которое могла бы побыть с сыном.

Застонала снова, заплакала.

– Ваня, Ванечка-а, – говорила она сухими искусанными губами. – За что тебя отняли у меня? Кому ты мешал?

Горели свечи. В квартире прибрано по случаю – зеркало занавешено черной материей, вынесено все лишнее. Вдоль стены тихо сидели невесть откуда взявшиеся старухи.

– Ты поплачь, Татьяна, поплачь, – сказала одна из них. – Легше станет. И Богу это угодно. Не держи на сердце. Ваню теперь не вернешь. А душа его должна быть спокойной.

– Леша… Алексей где? – глухо спросила Татьяна у Натальи.

– Поехали они с майором этим, из военкомата, на кладбище. Документы оформлять, могилу заказывать. Завтра же хоронить.

– Завтра? – отстраненно повторила Татьяна, не сводя глаз с лица сына. – Почему завтра?

– Он ведь давно уже помер. Да пока довезли…

– Сыночек мой! Зачем нам с отцом жить без тебя? – Татьяна снова припала к гробу. – Для кого мы старались всю жизнь, работали… Что же ты не поберегся там, родненький мой? И с кого мне, матери, спросить за тебя? С кого?!

Все последующие часы прошли у Татьяны как в тумане. Она видела и помнила лишь одно лицо – Ванечки, его закрытые глаза, горько сжатые синюшные губы, забинтованный лоб. Ей что-то говорили, заставляли пить и есть, но она отводила заботливые руки, мотала головой, почти беспрерывно и безутешно плакала. Алексей появлялся возле нее, стоял рядом и тоже плакал; потом пропадал, и она понимала, что он делает какие-то неотложные дела, связанные с похоронами, и без него там обойтись не могут.

Потом до ее сознания дошло, что рядом с нею, у гроба, – друг Ванечки, Игорь. Он живет с больной матерью, Ольгой, в соседнем подъезде; с детства они с Ванечкой росли вместе, учились в одном классе; их и в армию призывали вместе, но у Игоря что-то неладно с почками, врачи махнули на него рукой. Весь этот год Игорь частенько забегал к ним, Морозовым, спрашивал: «Ну, как там Ваня, крестная?» Татьяна в самом деле была крестной матерью Игорю, так уж получилось, Ольга попросила. Игорь был, конечно, полной противоположностью Ванечке – у того нрав тихий, девичий, а Игорь – человек предприимчивый, энергичный, с коммерческой хваткой. Ему, наверное, легко сейчас жить, время потребовало именно таких людей. Он и в Чечне, наверное, не попал бы под пули – кто знает! Осторожный, разумный, рисковать зря не станет. А Ваня, вон, чеченскую девочку побежал спасать, командир роты о нем хорошо отзывается, мол, дисциплинированный и смелый…

– Крестная, – услышала Татьяна негромкий голос Игоря. – Примите мои соболезнования. Я как узнал… – Игорь не смог больше говорить, комок застрял у него в горле. Его карие глаза были полны слез.

Игорь обнял Татьяну за плечи, застыл вместе с нею у гроба. Так они и просидели какое-то время, соединенные одним горем.

– Все наши ребята знают уже, – говорил Игорь, хлюпая носом. – Многие сейчас здесь, денег собрали, хоронить поможем.

– Какие деньги, Игореша?! – простонала Татьяна. – Я бы сама все до копеечки отдала, в одной рубашке согласилась бы жить, только бы Ванечка встал… Господи, сыночек! Да открой ты глазки, посмотри на свою маму-у… Ну как я буду жить без тебя, родненький ты мой?!

В последнюю ночь возле Татьяны осталась старушонка, бубнившая при свечах по церковной книге; монотонный ее дребезжащий голос то доходил до сознания Татьяны, то отдалялся, и тогда она погружалась, как в омут, в свои навязчивые черные мысли, среди которых настойчиво повторялась одна и та же: кто же ответит? Она, образованная современная женщина, инженер, конечно же отдавала себе отчет в том, что спросить ей будет не с кого, никого она не сможет напрямую упрекнуть в том, что их с мужем лишили будущего, отняли сына, а с ним и смысл жизни. На памяти у всех война в Афганистане, тысячи парней не вернулись домой, или их вот так же ночью, тайком, в запаянных гробах привозили родителям, а тысячи стали калеками. Кто за это ответил? Кто утешил тогда рыдающих по всей стране матерей? И кто потом поднялся перед ними хоть с какими-нибудь покаянными словами, попросил прощения за то, что у женщин отняли самое дорогое, что только может быть – дитя?! Никто.

– Будьте вы прокляты! – шептали иссохшие от горя губы Татьяны, и она вкладывала сейчас в эти слова всю боль истерзанной души, всю материнскую ненависть к тем, кто отправил ее сына, солдата-первогодка, на верную гибель в Чечню. Отчаяние и ненависть Татьяны были так велики и так ее ослепили, что она на какой-то миг потеряла представление о реальности. Она думала, что после похорон поедет в Москву, найдет там министра обороны, Грачева, и потребует сурово наказать тех, кто не уберег ее сына, кто подставил его под пули. Впрочем, ничего путного не получится, ее и слушать не захотят, а если и выслушают, то только посочувствуют, поблагодарят за то, что они, родители, воспитали такого смелого и чуткого к чужой беде парня… В Москве найдут что сказать, свалят вину на Дудаева, скажут, мол, не заварил бы он кашу, и вашего сына не послали бы в Грозный, и не пришлось бы ему под пулями снайпера выносить чеченскую девочку….Да, вашему сыну не повезло, его убили, но умер он за правое дело, за Россию, и проявил себя геройски.

– Будьте вы прокляты, – еще раз повторила Татьяна в бессильной ярости. Теперь ей только и оставалось, что плакать. И в самом деле, что она еще может? Она, простая городская женщина, вырастила сына, отдала его государству, армии, и вот они вернули ей Ванечку в цинковом неприступном гробу – ни обмыть сыночка, ни коснуться рукой его мягких, отросших уже волос…

Под самое утро Татьяна забылась, почти впала в беспамятство и почувствовала, как заботливые и сильные руки мужа подняли се, перенесли в спальню.

…Она плохо помнила, как, сгорбившись, сидела у гро ба, слышала чьи-то голоса, кому-то иногда отвечала…

Подошел Алексей, положил руки на плечи:

– Пора, Таня.

Внизу, у подъезда, зарыдал оркестр. Рвущие сердце звуки затопили ее сознание. Оперевшись на мужа, она с трудом поднялась. Соседки ахнули – встала от гроба не прежняя красивая сорокалетняя женщина, а поседевшая за ночь, постаревшая Мать.

В ее памяти остался сильный снежный ветер у дома, короткая дорога до кладбища, запах свежей, растревоженной земли и жуткий стук мерзлых комьев глины по железной крышке гроба. Сына Ванечки у нее больше не было.

Глава вторая

Жорка Бизон – квадратный, с короткими ногами и тяжелым, обвисшим животом малый – стоял в пестрых мятых трусах у окна кухни, жевал бутерброд с икрой, запивая его горячим сладким чаем, и любовался с высоты четвертого этажа на свой новенький, синего цвета «мерседес». Машину дней десять назад они с Игорем пригнали из Москвы. Бизон отвалил за него двадцать пять «лимонов». Даже для него, опытного теперь и удачливого рэкетира, это была сумма, так просто, в один день ее не сколотишь. И все же Жорка собрал деньги довольно быстро, за год с небольшим. В основном, конечно, трясли своих, российских челноков, в Польше и Венгрии, короче, за границей. Челноки – податливые, трусливые, много не разговаривают, знают что к чему. Да и попробуй поговори с ним, с Бизоном! Одного его вида достаточно, чтобы по доброй воле и тут же отстегнуть требуемую сумму: еще в школе, кастетом, Жорке провалили переносицу, отчего нос у него задрался, а ноздри торчали теперь как дула мелкашки. К тому же природа наделила Жорку короткой верхней губой – зубы у него вечно ощерены. Глаза глубоко посаженные, маленькие, угрюмое их выражение леденило душу. Волосы рыжие, до плеч, иногда завязывал на затылке черной ленточкой. Вообще личность, не вызывающая симпатии…

Полтора года назад Бизон работал санитаром в морге, паковал в одежду и подкрашивал покойников, готовил их для выдачи родственникам. Работенка, разумеется, не очень приятная, но платили неплохо и чаевые перепадали регулярно. Там же, в морге, на него и положил глаз Феликс Дерикот, нынешний шеф. В тот день он «со товарищи» забирал одного из своих парней, которого застрелили в лихой разборке. Парень был, видно, на вспомогательных ролях, никто по нему особенно не убивался, так, сикуша какая-то в черной косынке хлюпала носом, а Феликс и шесть-семь его подручных, ожидая труп во дворе морга, о чем-то довольно живо переговаривались и даже смеялись. Расплачивался за услуги Феликс, сунул Жорке тугую пачку сторублевок, спросил вдруг:

– Надолго тут якорь бросил?

– Пока бросил. А что?

– Работенка другая есть. Малость почище, без вони, – Феликс поморщился, отворачиваясь от подвала, из которого вынесли гроб и сейчас грузили в машину. – Ты бы мне подошел.

Дерикот еще раз окинул Жорку внимательным взглядом, высказал, не таясь, свои мысли вслух: «Хороший экземпляр. Производишь впечатление. А то у меня все больше интеллигенты…» Он хмыкнул.

Жорка, конечно, сразу понял, с кем имеет дело, тут и объяснять нечего. И деньги говорили сами за себя: обычные граждане, забирающие своих родственников, сунут «штуку» да и то, видно по всему, жалко. А Феликс – сразу пачку, знай, мол, наших.

– Ты подумай, я не тороплю, – добавил он.

Дерикот – сухощавый, высокий брюнет лет сорока. Внешность его ничем не примечательная, без особых примет, как сказали бы в милиции. Но одна деталь Жорке все же запомнилась – это пронизывающий насквозь взгляд Феликса. От этого взгляда некуда было деться, он все понимал и обо всем догадывался. Жорка незаметно даже плечами передернул, холодок побежал по спине: с такими людьми он еще не встречался.

– Надумаешь – звякни, – напомнил Феликс. – Как величать-то?

– Бизяев.

– Ну-ну, Бизяев. Вот номер телефона. Запомни и съешь. – Он засмеялся, подал клочок картонки от пачки сигарет, на котором небрежно и размашисто написал шесть цифр.

Жорка повертел картонку – выбросить, что ли? Зачем она ему? Но передумал, сунул в карман халата.

– Заводи, Игорек, сейчас поедем, – велел Феликс своему шоферу, тощему, скромного вида пареньку, ожидающего у сверкающего на солнце черного и длинного «кадиллака». Паренек послушно сел в машину, мотор мягко и мощно заработал.

– Ну, так ты помысли, Бизяев, – еще раз сказал Феликс и пошел к машине. Сопровождающие его парни сели в новенькую «девятку», а гроб поехал в казенном автобусе с черной полосой на боку и в сопровождении все той же зареванной сикуши. По тому, как суетились подчиненные возле Феликса, Жорка понял, что это большой человек, ворочает немалыми деньгами, и те, кто возле него, неплохо кормятся.

…Он позвонил Дерикоту месяца через два.

– Феликса Ивановича сейчас нет, – ответил вежливый юношеский голос. – Что ему передать?

Жорка какое-то мгновение колебался – говорить ли? Он предпочитал иметь личные контакты. Потом решился:

– Это Бизяев. Феликс Иванович давал мне телефон…

– А, помню! Он мне говорил, предупреждал… Меня зовут Игорь, я его водитель.

– Послушай, Игорек, а что у вас за контора?

– Частная фирма. Торговля, ремонт автомобилей… Да вы приходите, Феликс Иванович вам все расскажет.

Жорка снова позвонил, и ему назначили встречу у коммерческого магазина на Площади Победы. По тесным закоулкам и коридорчикам магазина, забитого всякой всячиной, Жорку вел на правах старого знакомого все тот же Игорь. Увидев гостя, он вышел из «кадиллака», заулыбался приветлизо, а теперь вот вызвался и проводить.

– Феликс Иванович мужик что надо, – на ходу говорил Игорь. – С ним работать можно. И сам прилично зарабатывает, и других не забывает. И вы правильно сделали, что к нам пришли. Если уж кто ему понравится… Он и меня вот так же увидел, позвал. С пол года его вожу. «Кадиллак» – это вещь!

– Слушай, Игорек, ты попроще со мной. – Жорка едва поспевал за быстро идущим водителем. – Не привык я к этим «выканьям». Да и возраст у нас ненамного разнится, а?

– Хорошо. Понял. – Игорь распахнул узкую крашеную дверь с табличкой «Директор».

– Феликс Иванович, это тот самый парень… из морга.

Дерикот усмехнулся – Игорь мог бы сказать как-нибудь половчее. «Из морга»! Визитная карточка, нечего сказать. Кивнул Бизяеву – проходи.

Дерикот сидел за столом тесного, с единственным зарешеченным окном кабинета. В углу на сейфе работал переносной цветной телевизор. Шеф был в кожаной куртке, подчеркивающей белизну рубашки. Приятный запах мужского одеколона смешивался с дымом дорогих сигарет.

– Садись, Бизяев, – спокойно сказал Феликс и кивнул Игорю – можешь идти, свободен. Потом молча подвинул Жорке сигареты и зажигалку, со знакомой уже пытливостью посмотрел гостю в глаза.

– Раз пришел, значит, решил, – без интонаций, одобрительно проговорил Феликс. – Какие имеешь вопросы?

Жорка закурил, сел, закинув ногу на ногу.

– Парня того, что у меня забирали, за что убили?

– Ну, видишь ли… – Дерикот мягко улыбнулся. Тонкие его ухоженные руки с массивной золотой печаткой на одном из пальцев поправили какие-то папки на столе. – Несчастный случай. Может, лишнего сказал, я не знаю. Лично к этому делу никакого отношения не имею. Шалили парни, случайно и подстрелили нашего Вовочку. Жаль. С дисциплиной у него все хорошо было. Язык за зубами умел держать. Да и невеста осталась.

– Надо думать, вы меня проверяли?

– Конечно. Мне нужны надежные и преданные люди. – Феликс выдвинул ящик стола, вынул листок, написанный от руки, стал читать: «Бизяев Георгий Андреевич, шестьдесят второго года рождения, русский, образование среднеспециальное, автомеханик…» Та-ак… Дальше. «Судим за угон автомашины по соответствующей статье, освобожден досрочно за примерное поведение…» Было такое?

– Был грех, чего темнить?

– Правильно, со мной темнить не надо. Дальше читаем: «…холост, служил в армии в стройбате, имеет однокомнатную квартиру на Юго-Западе». Бабка, что ли, квартиру оставила?

– Она. Родители меня к ней еще пацаном прописали, вперед глядели. Теперь и родителей, и бабки нету. Один как перст. А когда из колонии вернулся, папаша меня и на порог не пустил. Сказал, мол, бандита мне здесь не надо.

– Почему бандита? Ты же за угон сидел.

– Ну, машину-то хозяин не отдавал.

Феликс засмеялся.

– В общем так, Бизяев. Если хочешь хорошо зарабатывать – милости прошу. Числиться у меня будешь слесарем… или автомехаником, я подумаю, чего там в приказе нарисовать. Работать будешь по специальности. По командировкам с моими парнями будешь ездить. Автомобильные дела. Права на машину есть?

– Да, в армии еще получил.

– Себе какую машину хочешь?

– А что… – Жорка сглотнул слюну. – Это реально?

– Дело вполне решаемое. Год-другой, глядишь, и обмоем твои колеса. А может, и раньше.

– Как это?

– Ну так. Мы же не дети с тобой. – Дерикот помедлил, закурил новую сигарету. – Машин много, бери любую… В общем так, Бизяев. Бизнес, каким я занимаюсь, – серьезный. Хочешь жить по-человечески – покрутись малость. А мы поможем. Парни у меня дружные, языки у всех короткие. Что тебе положено – то и будешь знать. Сболтнешь лишнее или с ментами дружбу заведешь… твои же кореша, что в морге, тебя же и будут подкрашивать. Если найдут, конечно.

Видавший виды Жорка поежился от таких откровений. Новый шеф еще тот! Ухо здесь востро надо держать.

Феликс с холодным выражением лица следил за его реакцией.

– Может, еще подумаешь? Мне спешить некуда.

Жорка, выигрывая время, приходя в себя от новизны ощущений, обвел взглядом кабинет, заставленный какими-то коробками.

– Этот комок^{[2] твой? – спросил нейтрально, лишь бы о чем-нибудь спросить. Ему в самом деле нужно было хотя бы несколько минут, чтобы перевести дух.}

– Конечно, мой. – Феликс знакомо уже, подбадривающе улыбнулся. Глаза его, угольно-черные, выразительные, преобразились – ^ничего в них не осталось от сурового и безжалостного взгляда, каким шеф еще мгновение назад смотрел на Жорку. Сидел перед ним интеллигентный человек с мягкими манерами и обезоруживающей улыбкой, внимательный и тактичный собеседник. – У меня еще два есть. В Железнодорожном районе я запчастями торгую, здесь – всякой мелочевкой… Узнаешь со временем все, поработай, осмотрись. Когда-нибудь и свое дело откроешь. А сейчас пока помотайся по командировкам с парнями, за «бугор» смотайся. Иномарки в России неплохо покупают. На парней посмотри, они – на тебя. В деле поучаствуешь. О’кей?